Текст книги "Сезон нежных чувств"

7. Математический подвиг

Набрав полную сумку учебников, Юрик отправился на второй этаж, в читальный зал. Грамм права – надо делать домашнюю работу, решать интегралы. Как всегда в начале семестра читальный зал практически пуст, лишь прямо у входа за столом сидели две девушки и горячо обсуждали журнал мод, развёрнутый перед ними. Увидев Бармина, они недовольно смолкли. Дверь в комнатку библиотекарши плотно закрыта – рабочий день закончен. Юрик расположился в конце читального зала, сел за последний стол лицом к стене, чтобы никого не видеть и не слышать шушуканья поклонниц моды.

Разложил учебники, прочитал все, что рассказала на первых лекциях бабушка Сахалинская о бесконечных суммах, проштудировал таблицу основных неопределённых интегралов, после чего попробовал решить что-нибудь самостоятельно. Первый пример из задачника получился с лёгким скрипом, а дальше дело встало и ни в какую. Юрик снова взялся за теорию, там всё было замечательно просто и абсолютно понятно, но примеры разбирались совершенно другие. Пропустил неберущийся интеграл, попробовал следующий, с тем же эффектом. Что ни говори, водки выпито достаточно. Какое может быть домашнее задание в пьяном виде? Конечно, он молодец, что хотя бы попробовал, сделал честную попытку, но если не получается ни в какую, стоит ли биться лбом о стену?

Попробовал встать, ноги не слушались. Руки, голова, туловище – всё подчинялось светлому разуму, а ноги бастовали. Просто ерунда какая-то. Сможет ли он уйти сегодня отсюда? А вдруг именно так наступает частичная парализация организма? Вдруг ноги вышли из строя навсегда?

– Ты уже здесь? – плюхнулась рядом Грамм, свалив на стол учебники и тетради.

Она сменила халат. Этот искристо-серого цвета с голубой полоской и запахивается по боку.

– Что-нибудь решил?

– Решил… первый номер.

– Не показывай, я сама, потом сверим ответы.

– Ответы лучше с задачником сверять.

– А зачем тогда вместе садиться? Нет, решать будем независимо друг от друга, но параллельно, сверяясь в конце. Если у одного не получается, другой ему подсказывает и ждёт. Идёт?

– Идёт.

– Ну, поехали. Какой ты там решил?

– Шесть – шестнадцать…

– Сейчас, я в секунду… Ответ… минус единица на икс квадрат минус единица на икс в кубе плюс це?

– Да, – удручённо подтвердил Бармин, раздосадованный скорострельность ю Грамм. Других достижений у него нет. Хуже того, он в тупике, в полном расслаблении, к тому же обездвижен. От позора даже не убежать.

– Какой там следующий?

– Шесть – двадцать один.

Он принялся решать интеграл по новой, краешком глаза следя за авторучкой Грамм. Та мгновенно распотрошила дробь на сумму дробей, а он-то… Вот дурак… Ну, так-то, конечно, просто.

И в этот момент произошло нечто, коренным образом изменившее ход всего последующего вечера и даже семестра. Ни по чьему желанию, ни по чьей злой или доброй воле их колени случайным образом сблизились, натолкнувшись друг на друга. После чего интуитивно отскочили, но через минуту, не найдя другого, более устойчивого положения, вновь незаметно соединились, посчитав данную позу самой удобной из возможных. Ещё сидя в одиночку, Бармин несколько раз пытался распрямить ноги, вытянув их вперед, и лишь натыкался на стену. Теперь хоть правая конечность сама по себе нашла оптимальное расположение.

Грамм чиркала бумагу, только шум стоял.

– Икс в кубе плюс два логарифма натурального модуля икс? – утвердительно спросила она.

– Да и плюс це, – уточнил он.

– Это само собой.

Они бросились наперегонки решать дальше пример за примером. Бармин не понимал, откуда вдруг так радостно заплескалась в висках кровь, вызвав эйфорию, и неведомый прежде, но вполне очевидный подъем мыслительных способностей, а также боевой настрой решать, решать и решать дальше, хоть весь вечер, а хоть всю ночь до утра, пока все заданное Верой Михайловной не будет выполнено, а может, даже и сверх того. «Смотри-ка, – размышлял он рассеянно, в фоновом режиме, – вот ведь какая штука получается, если поддатым интегралы считать и при этом обездвижеть. Никогда бы не поверил, если бы кто сказал. Это, вероятно, оттого происходит, что тут стандартные методики применяются, грамма сообразительности не надо, а потому, по сути говоря, ничего, кроме усидчивости, не требуется, а этого добра у меня сегодня хоть отбавляй».

Меж тем колени напирают друг на друга все сильней, тоже устроив свое соревнование на прочность. Дело дошло до того, что сделалось по-настоящему больно. Он отклонился на спинку стула, бросил взгляд вниз под стол: что там такое происходит? Увидел потрясающей силы обнажённую красоту: нижняя половина халата, завернутая прежде на талию Грамм, с этой талии в пылу борьбы свалилась куда-то вниз. Сверху сей малозаметный факт абсолютно ничего не изменил, однако ниже стола обнажилась гладкого, ровного казахстанского загара сильная женская конечность удивительнейшей формы, одна, но полностью, от самой талии, где видна была ямочка на боку, до самых кончиков пальцев, выглядывавших из желтых пляжных тапочек. Его собственная нога, одетая в спортивные штаны, оказывается давно сориентировалась в обстановке и пошла на контакт, упершись коленом в красивое голое колено. Бармин затаил дыхание, чтобы не спугнуть Грамм, будто та птичка, и сглотнул ком в горле.

Творит же природа иногда совершенство одним мимолетным росчерком невидимого пера! А сколько поколений было зачёркнуто, чтобы в результате тысячелетней работы некто Эльвира Грамм получила в свое распоряжение такое богатство. Это даже как-то и неудобно называть конечностью, это божий промысел, в котором видно всё сразу: и силу, и желание, и потрясающую веру в будущее, веру, которая предвещает обладательнице может быть, не столько личное счастье, сколько общечеловеческий прогресс, благодаря которому все женщины изначально, без решений партии и правительства будут иметь такие вот изумительные бедра, колени, икры, соединенные единым целостным неуловимым сущим, не описанным в курсе диалектического материализма.

Бармин вновь склонился над столом, возобновив решение примерно с тем же восторгом, с каким матрос кидается по трапу на берег к своей подруге, пришедшей его встречать в порт после кругосветного плаванья. Мысль кипела мощной силой провидения, рука приобрела размашистый, лихой почерк, летала по листам с сильным нажимом, быстро и чрезвычайно энергично, едва-едва успевая фиксировать мыслительные выкладки.

Они идут рядом двумя быстроходными глиссерами, нос к носу по небольшой волне, то одновременно ныряя в нее, то столь же парно взмывая в воздух. Десятая, двадцатая, тридцатая задача. Боль в колене сделалась почти непереносимой, однако никто в мире не заставил бы его сдаться – черт с ним, пусть ломается. Грамм приподняла свой стул, переставила ближе, после чего угол касания изменился, и уже не колени, а бедра прикоснулись друг к другу с некоторым стыдом нежности и внешним безразличием, чтобы вскоре прикипеть накрепко – не разлей вода. Соединение сблизило и сроднило их до жизненного неудобства, но они старались не обращать на неудобства внимания. Сила слияния просто потрясающая.

Под воздействием возникших при этом энергий неимоверной силы, пронизывающих мозг и осветляющих действительность насквозь, ему стало казаться, что он в состоянии решить математическую проблему любого уровня сложности, какая бы трудная она ни была, сколько бы поколений математиков над ней ни билось в судорогах до мозговой сухотки, и даже саму теорему Ферма. Только дайте, дайте её сюда, и я вам покажу, где раки зимуют! И то сказать: никогда в жизни не решал он абсолютно новый, незнакомый материал с такой поразительной легкостью, будто обрел неведомые крылья, как сейчас, пребывая в восхитительном союзе с Грамм.

В следующую минуту ему показалось, что вся энергия земли ищет выхода через его тело и мозг, и оттого вся природа – это он сам и есть, она состоит из него самого, прозрачна и, естественно, доступна их с Элей совокупному разуму. Все законы, по которым существует мироздание, просматриваются до самого дна во всей их псевдосложности для обыкновенного человеческого рассудка, но совершенно ясны для них с Грамм в это удивительное мгновение. Сила потрясающая! Наступило какое-то новое, неизведанное для него человеческое счастье.

Казалось, ещё мгновение – и он вскипит гейзером, чтобы выплеснуть в человечество то ли горячий пар, содержащий информацию о жизни вселенной, то ли раскалённую магму земли, грозящую уничтожить всё вокруг. И это ощущение было настолько реально, что Юрик перестал решать, повернулся к Грамм, чтобы сказать ей об этом, своём невыносимом уже ощущении познаваемости мира, которое его одолевает и рвется наружу и… увидел, что Эльвира тоже не решает. Её шариковая ручка водила по листу, находясь в конце решенной задачи. В последней точке. Она медленно и неотвратимо разрисовывала эту точку, увеличивала её в размерах, получая пятно размером с копеечную монету, которую расширяла далее, увеличивая больше и больше радиус круга. Получая в итоге грязный тетрадный лист, чего абсолютно не переносит требующая аккуратности Вера Михайловна.

«Зачем? – изумился Юрик. – Зачем ты все портишь?»

Заглянул в опущенное лицо Грамм, которая, оказывается, уже неизвестно сколько времени пребывала с закрытыми глазами, бледная, как смерть, и по сырому детскому обиженному лицу её маленькими молниями пробегали нервные подергивания от губ к подбородку. «Да ей никак дурно, а водки выпила совсем чуть», – и этой мыслью немного отдаляясь от прежнего человека-вулкана, расставаясь с ним и снова чувствуя гигантское давление со стороны берцовой кости Грамм, которая тем самым добивалась равновесия системы, на его берцовую.

Потом она перестала чертить, замерла, всхлипнула жалобно и отпала от него. Их союз перестал существовать, разрушившись на самом интересном месте, несмотря на то, что теорема Ферма так и осталась недоказанной. Он ощутил сильную боль в том месте, которое только что являлось общим. Нет, этого невозможно допустить! Если они сейчас распадутся, Юрик не успеет прийти к наиважнейшей цели, его собственное решение главной проблемы мироздания, уже созревшее в вулканически горячих недрах, растворится в небытии! И, стало быть, весь этот гигантский подвиг, сопряжённый с нечеловеческим страданием и болью, закончится ничем, в лучшем случае решённым домашним заданием, чего нельзя допускать ни в коем случае!

Он схватил её безвольную, слишком мягкую ногу, прижал к своей, чтобы вновь воссоединиться, стать единым целым, чтобы его осенило, потому что в одиночку ему не управиться с теми силами, которые только что были подвластны. Глядя на это широко распахнутыми глазами, Грамм открыла рот и глупо хихикнула. Юрик оглянулся – в зале никого. Затем она громко рассмеялась, следя за тщетными попытками дважды войти в одну и ту же воду, и, наконец, захохоталась совершенно неудержимо… Собрав книги, прихрамывая, побежала к дверям, заливаясь совершенно неприличным смехом и безуспешно пытаясь прикрыть халатом левую ногу, брыкая ею и запутываясь в серой блестящей материи, волочащейся следом по полу.

Когда Юрик вернулся в комнату, первокурсники ещё не спали, как раз укладывались. Появился четвёртый сосед – Соловейчик Вова, маленький, прыщавый, очень тихий и незаметный. В первую же ночь открылась неприятная особенность: Володя разговаривал во сне… женским голосом. Голосок у него и с вечера был, можно сказать, подростковый, писклявый, однако ночью во сне он принялся бузить на чисто девичьем без всяких скидок на возраст. Хорошо, что проявился дефект сразу, ещё не успели остальные заснуть, а потому обошлось без нервных срывов.

Володя удрыхся первым, сокрытый под большим холмом всяческой одежды. Шихман тоже залёг, долго сопел, ворочался, сооружая из простыни и двух одеял тёплую берлогу. Парилис лежал одетым, с книгой на груди. Он отказался по холоду раздеваться. Сверху Толик укутал его двумя одеялами, которые выпросил у комендантши. Женя читал книгу до последней минуты, пока Юрик не щёлкнул выключателем.

Как только свет погас и книга Парилиса шлёпнулась на пол, в комнате раздался противный женский голос:

– А чего вы, собственно, от меня хотите?

Вопрос прозвучал настолько не по существу дела, что Бармин буквально окаменел у выключателя.

– Ничего особенного, – все-таки решился ответить Юрик неизвестно кому, – выключили свет и спать будем.

– Боже мой, какие сволочи, какие все сволочи! – воскликнула с душевной болью неизвестная, и голос шёл, несомненно, от кровати первокурсника – Володи Соловейчика.

Шихман взметнулся вместе со всей берлогой в сидячее положение, вывалив косматый живот наружу. Со страшно открытым ртом смотрел он на кровать Соловейчика. В голове Бармина мелькнуло жуткое подозрение, начинающееся словами: «Ни хрена себе, первокурснички пошли…»

На цыпочках приблизился к Соловейчику. Раздвинул теплые вещи. Володя лежал один как перст, с закрытыми глазами и недовольно сопел. Вдруг лицо его сморщилось страдальчески, дёрнулось тиком, он выговорил тем же противным голосом с нотками близящейся истерики:

– Свинство, чистое свинство с вашей стороны, девушки, устраивать здесь бордель!

Бармин отшатнулся:

– Вот зараза, – прошептал Шихману, который, натянув простыню на голове, как растолстевший на продаже индульгенций монах-капуцин, прискакал на помощь, приставив ко рту палец и требуя тишины.

– Мадам, – резко оборвал прохиндейку Шихман и для доказательности помахал увесистым кулаком у носа спящего, вызвав легкий ветерок, – у нас здесь приличное общество, а не бордель. Что вы себе позволяете, черт побери! Немедленно пшла вон! Охрана! Проводите к выходу! А ты, Соловейчик, проснись, не то в лоб получишь.

Подошел Парилис. Втроем они обступили кровать соседа. Угроза возымела действие. Не сразу, но без повторения: Соловейчик отворил глаза.

– Что, здорово я вас разыграл? – спросил он прежним мальчишеским дискантом. – Я даже петь могу под Эдиту Пьеху.

– Да иди ты на…

Если можно назвать «разгаром дня» моросящее, затянутое серой пеленою, безрадостное небо в половине второго часа дня, то это был именно он, так называемый разгар.

Первокурсники ушли утром на занятия, закрыв его, спящего, снаружи на ключ. Лучше бы он не просыпался сегодня. Нет, Бармин не пойдет на занятия. Об этом не может быть и речи. Он вообще не желает вставать. Никому не откроет. Никому. Неужели так и становятся алкоголиками? Похмельный синдром, первый признак алкоголизма, – налицо. В своей жизни на первом курсе он же зарекался однажды больше не пить, а теперь снова полностью деморализован: и физически, и морально. Никого не хочет видеть, ничего не желает слышать. Его здесь нет. Он не существует в природе. А если существует, то исключительно по ошибке.

Стук в дверь повторился. Нет, в животе не картошка на сале, смоченная водкой, а кило жирных тараканов, до ужаса противных.

– Эй, Бармин, открывай, подлый трус!

Грамм… Что они там вчера нарешали с ней в пьяном виде? Юрик соскрёбся с постели, сделал два шага до двери, щёлкнул замком, после чего был снесён мощным порывом ворвавшейся жизнерадостной подруги опять на кровать.

Грамм пребывала в стального цвета халате с косым запахом, но выглядела выше ростом, возможно, от распушенных в неимоверную прическу крашеных платиновых волос. Лицо было тоже явно не её, а какой-нибудь западной актрисы, которую Бармин в упор не знал. А главное, она активна без всякой меры. Сидя сгорбленно на кровати, жалобно спросил:

– Чего тебе?

Она принялась хохотать. Вчера ушла с хохотом, сегодня вернулась – опять хохочет и ещё пальцем тычет, зараза. Бармин глянул, куда тыкала подружка, – на его ногу, и увидел лиловый синяк, уходящий от колена через бедро до самых плавок. Более длинный и обширный синяк имелся лишь в детстве, когда он в дошкольном возрасте спускался на высоких ходулях с горки и дроболызнулся плашмя о соседский забор. Тогда синяк проходил от лба до колен, но и этот тоже неплох. Итоговое второе место.

Подружка крутанулась на месте волчком, полы халата взлетели в воздух, обнажилась снова красивая женская нога, как ни странно, ещё более красивая, чем вчера. Он подумал и понял, почему сегодня на ней не шлепанцы, а красная лакированная босоножка на высоком каблуке. Причём Грамм согнула и поставила её этак с шиком, на особый манер, что ни дать ни взять – настоящая испанка или цыганка испанская, и даже выкинула вверх руку, будто завершила танец бурной страсти фламенко. На её изящном бедре тоже красовался длинный синяк. Эля радостно указывала на него пальцем.

«Чему радуется человек? Синяку? Совсем рехнулась. Но как противно жить!»

– Представляешь, – провозгласила она, – вчера мы решили всё домашнее задание для Меньшиковой, все семьдесят интегралов за один вечер. Это рекорд! Математический подвиг!

Тетрадка с книжками валялись на столе. Юрик дотянулся, взял, раскрыл. Точно, полтетради исписал, но почерк ужасный, какие-то рваные закорючки. Вера Михайловна, естественно, разъярится и даже проверять не станет. «Ах, да, это интегралы, но всё равно что попало и как попало», – он небрежно кинул тетрадь и улегся обратно.

Грамм присела на краешек кровати, даря еле различимый тонкий запах духов:

– Заболел?

Бармин хмуро оглядел её всю с ног до головы негостеприимным взглядом:

– Отвали, а?

– Шутишь?

– Нет, отвали на фиг.

– Ну, ты, Бармин… Ты знаешь кто после всего этого? Ты… такой маленький, противненький, чёрненький, мерзкий… толстый… жирный крошка Цахес.

Лицо Грамм на глазах снова обрело жёсткий контур, она резко поднялась, вколачивая высокие каблуки в дерево половиц, бросилась на выход и дверью хлопнула так, что, сто раз чиненной-перечиненная, та ойкнула, как живая. Он решил, что Эльвира с кем-то его перепутала. Жирным Юрик не был никогда.

8. Женщина в пёстром

– Что, товарищи, уже все собрались? – торопливо поинтересовалась невысокая женщина в вязаной рябенькой шапочке, надвинутой по самые брови, влетев бочком в маленький кабинет на десять человек.

В её голосе слышалась надежда, что кого-то пока нет, причём вместо слова «товарищи» она, как всегда, произнесла сокращенно «трищи». При этом скинула полосатое верблюжье пальто на подоконник.

– Поздравляю с первым занятием в этом году. Кто забыл —

меня зовут Анна Абрамовна Ливитина. Мы сейчас, как грится другое, будем заниматься английским… – осмотрев по очереди лица всех студентов большими черными глазами на ромбическом костистом лице, уточнила: – Языком. Все получили в библиотеке книги «Женщина в белом»? Прошу открыть на десятой странице. Так. Будем читать и переводить.

Заглянула в поданную рапортичку, близоруко прищурилась:

– Студент Сабиров, начинайте, плиз.

Пока Рифкат читал, Анна Абрамовна стоически морщилась при неверном произношении неопределенного артикля, местами не сдерживалась, поправляла. Рифкат быстро кивал и говорил по-своему, радостно открывая рот: «Вэ». После двух десятков замечаний Анна Абрамовна уморилась, оставив бесплодные попытки.

– Достаточно, комрид Сабиров. Вэтс инаф. Переводите, что вы прочитали.

– Все?

– Что вы прочитали.

– В смысле? С начала страницы?

– Естественно, комрид Сабиров.

– …Он облизал его губы…

– Как это… Что это такое вы говорите, комрид Сабиров, как грится другое?

– Перевожу с начала страницы.

– Где это вы такое увидели?

Сабиров сосредоточенно поправил очки:

– Как тут написано: хи – это он, по-нашему, смэк – облизал, вот перевод в нижней сноске. Так, значит, дальше хис – его, липс – губы. Получается: он облизал его губы.

– Ну, товарищи, что это такое? Комрид Сабиров, как это он может облизать его губы? Вы себя послушайте только, что вы тут нам такое говорите.

– Запросто может. Вот так, – Сабиров высунул кончик языка и аккуратно провёл по губам.

Ливитина отвернулась к окну, дабы не видеть физиологического надругательства над лексикой.

– Да ну вас, трищ Сабиров. Что вы такое говорите? Почему его губы? А чьи губы он ещё в принципе мог облизать?

– Ну мало ли…

– Что значит – мало ли? Мы про это даже не говорим.

– Надо на девятой странице тогда почитать. Можно?

– О боже, какие глупости вы говорите, комрид Сабиров. Разве так говорят? Он облизал его губы? А?

Рифкат растерянно посмотрел на Мурата, который в полном недоумении тянул себя за уши вверх и пожимал плечами.

– Как грится другое, студенческая группа понимает, о чём идет речь?

Она снова близоруко ткнулась в рапортичку за списком фамилий.

– Комрид Великанова, как вы думаете, может ли он облизать его губы?

– Ну, при желании может, конечно, – краснея, высказалась комсорг, – к примеру, находясь в большом волнении. А вообще надо шире рассмотреть контекст. Или во рту у человека пересохло.

– Комрид Великанова, вы понимаете, что нам тут говорите, как грится другое? В каком таком рту, где вы рот-то узрели? У меня просто слов нет! Комрид Латыпов?

– Может, просто сказать: он поцеловал… ой… то есть…

– Комрид Латыпов, не о том думаете, как грится другое. Комрид Бармин, объясните нам.

– Он облизал губы?

– Уходите от вопроса, комрид Бармин, почему пропустили слово хис? Куда девалось хис? Нет, плохо, плохо. Просто никуда не годно, трищи. Как же мы будем переводить с вами тысячи? Десятки тысяч? Когда вы не можете перевести правильно три простых английских слова? Я просто в ужасе, трищи, как грится другое. Что сделал в данном случае герой произведения «Женщина в белом»? Какие ещё будут варианты, комридс студенты?

Анна Абрамовна вновь принялась разглядывать всех сомневающимися чёрными, навыкат глазами, но сколько-нибудь этичных вариантов перевода трех английских слов ни у кого больше не находилось. Трищи студенты уклончиво отводили глаза в разные стороны.

– Давайте, комрид Сабиров, переводите снова, давайте вместе соберемся с силами и переведём-таки.

– Он облизал…

– Что облизал? Что?

Сабиров ощутимо сжался, боясь выговорить слово, облизнулся, но ничего более не сказал.

– Он облизал… – Анна Абрамовна затаила дыхание, и все тоже затаились, чувствуя кожей, как она снова пересчитала группу. – Ну, как вы не понимаете? Боже праведный, чьи губы мог облизать этот несчастный человек?

– Чьи угодно, – пробормотал Мурат.

– Комрид Стрелкова, вот вы, как девушка, как вы считаете в конце-то концов, чьи губы он облизал?

– Свои, наверное, чьи ещё-то? – обиженно блеснув глазами, заявила Стрелкова, отправляя белокурую прядь за ухо.

– Молодец!!! Ну, наконец-то. Он облизал свои губы! Надо же правильно по-русски говорить, как грится другое. Причём здесь контекст? Надо же правильно по-русски выражаться. Комрид Сабиров, гоу он, читайте дальше, нет, ваш сосед, трищ… Латыпов, продолжайте переводить. Комрид Бармин, успокойтесь, пожалуйста…

– Вот «женщина в пёстром», – сказала Стрелкова, выходя на перемену, – довела народ тремя английскими словами до полной прострации. Я лично чуть в кому не впала. Тяжёлая женщина. Пойдёмте покурим, девочки…

Анна Абрамовна имела почтенное звание старшего преподавателя на кафедре иностранных языков, обожала одеваться в вязанные собственными руками вещи вроде разноцветных шотландских юбочек. Иногда она подолгу задумывалась над каким-то одной ей известным вопросом, делала брови домиком с очень покатой крышей, с какой даже снег счищать не надо – сам сползет под собственным весом, и смотрела при этом в окно. Так могло продолжаться долго. Группа её не тревожила, тихо отдыхая и не проказничая. Очнувшись, она говорила: «Стойте, стойте, комрид Бармин! Чего это вы вдруг пропустили строчку?» Все студенты полагали, что адаптированное произведение «Женщина в белом» Ливитина знает наизусть. Ей не надо даже смотреть в книгу. Не зря же ее прозвали «женщиной в пёстром».

Со временем, привыкнув к студентам, как к хорошим знакомым, она начинала рассказывать им про свою жизнь. С Анной Абрамовной жила престарелая мама и двое племянников-студентов. Эти племянники вечно попадали в разные истории. Когда она делилась очередной вестью из жизни племянников, её чёрные, будто крупная смородина, глаза становились почти трагическими, и поистине удивительным было то, что в конце концов дело завершалось смешным анекдотом. Тут Анна Абрамовна вместе со всеми широко открывала рот и долго не закрывала его, приглашая всех посмеяться вместе с ней.

С октября Ливитина влезала в свою искусственную шубу под леопарда и шапочку, похожую на летающую тарелку, отороченную по периметру крыла мехом неизвестного зверя, а сверху – чёрной смушкой. В подобной одежде можно было выживать до минус пятнадцати, существовать до минус двадцати, и посему, когда столбик термометра падал ниже сорока градусов, старший преподаватель кафедры иностранных языков Анна Абрамовна выпадала из замороженного троллейбуса на остановке «Университет» с мёрзлым треском, напоминающим тот, что издают хранящиеся на морозе дрова, охапку которых хозяйка вносит в избу и бросает у печи. При этом у неё было совершенно фиолетовое лицо и голубые губы, смёрзшиеся в ровную льдинку. Не только её собственные студенты, а совершенно посторонние люди торопливо отводили в сторону взгляды, когда видели сию ужасающую картину. Анна Абрамовна физически не переносила морозов.

О чём она молчит декабрьским поздним вечером на последней паре занятий, замерев, как на сеансе медитации, и глядя в окно, затянутое слоем льда приблизительно в палец толщиной, которое растает не ранее середины апреля, можно только гадать.

Однажды перед самым Новым годом, когда группа сдавала тысячи по инфинитезимальным исчислениям и Стрелкова монотонно, как пономарь, читала размышления Лейбница о природе этих чисел по-английски, а Сабиров и Юрик пальцами тыкали в книжки, следя за её беглым рысканьем по строкам, Анна Абрамовна как раз витала в густых облаках мечтаний. Из двух плафонов на четырёхметровой высоты потолке горел только один. Стоял холодный полумрак. Вдруг она оторвала взгляд от окна и сказала удивительно горячо:

– Сейчас на Средиземном море плюс двадцать, представляете? – и тут же проснулась: – Достаточно, вэтс энаф, комрид Сабиров, переведите, пожалуйста.

Все вздохнули с пониманием. Бедная, бедная Анна Абрамовна. Она мечтала о тепле, о море, о горячем песочке пляжа и кресле в теньке пальмы рядом с голубым бассейном. Короче, обо всем том, чего нет и никогда не будет в её жизни в Борисове. Рифкат сощурился, чтобы лучше видеть в сумерках плохого освещения, надвинул пальцем очки на брови:

– Здорово, – сказал он помолчав, – вот бы туда скататься по профсоюзной путевке под Новый год.

– Переводи уж лучше, – толкнул его под локоть Латыпов.

Да, удивительная женщина, их Анна Абрамовна, непревзойденный знаток английского и русского языков.