Текст книги "Сезон нежных чувств"

Стоявшая рядом комсорг Великанова мусолила во рту карандаш, разбираясь в своей исчирканной ведомости комсомольских взносов, и вдруг ужаснулась:

– Глузман!

– Я восемнадцать лет Глузман. Что мне теперь, застрелиться, что ли?

– Мараня! Ты не платишь уже третий месяц подряд! Хочешь из комсомола вылететь?

– Хочу, моя толстушка, – нежно проворковал Мараня. – Выпни меня, пожалуйста, только без шума и пыли. Я, конечно, поплачу, высморкаюсь и продолжу свою длинную суровую жизнь сына турецкоподданного на северных территориях.

– И не мечтай даже, с тебя рубль двадцать, иначе вызовем на факультетское бюро.

– Так уж сразу? – он снова наклонился к старосте. – Девушки, зачем этот никому ненужный антураж с букетами? Подношения старшему по званию плохо пахнут. А до экзамена это уголовно наказуемое деяние. Я с Уголовным кодексом дружу и принимать участие в безобразии отказываюсь. Ясно?

– Тебе сказано русским языком: дарим Евстолии Николаевне розы. Если хочешь, прикупи от себя лично букетик анютиных глазок. Так сдаешь монету или нет?

– А к букету будет прилагаться список жертвователей?

– Так, Глузман, отойди пока, не сопи на меня перед экзаменом. Бармин, вот твои пятьдесят рублей, гони рупь.

– Вот с него как раз можно лишнюю десятку взять – сразу на полбукета хватит, остальным взнос по полтинничку. Почему общественность должна страдать из-за сверхбогачей?

– Тебя не спрашивают – ты не сплясывай. Отвяжись, Мараня.

– Нате рубль.

– Так, меняемся наличными: я Бармину – пятьдесят, Бармин мне – рупь, распишись здесь и здесь. Экзамен начнется в восемь утра, учти, Юрик.

– О, кстати, Юрик, профвзнос пятьдесят копеек будешь платить? – опомнилась профорг Стрелкова. – И на марку для Красного Креста ещё пятьдесят копеек, итого один рубль ноль-ноль копеечек. Давай по-быстрому, а?

– И сорок копеек за комсомол! – заторопилась к раздаче комсорг.

– Грабют! – завопил Мараня, хватаясь за голову и с интересом оглядываясь по сторонам, кто как среагировал на его вопль? И схватился ли за собственный кошелек?

19. Теорема Сониного существования

На экзамене по дифференциальным уравнениям, по закону подлости, Юрику попалась теорема Ковалевской о существовании решения на четыре страницы мелкого текста в учебнике. При подготовке он не стал учить её из принципиальных соображений: раз доцент Кулик не смог изложить полностью на доске, он, Бармин, лысый, что ли?

Экзамен проходил в подвальной комнатёнке первого корпуса, где вместо окон под самым потолком имелась узкая застеклённая дыра, но света она не приносила, так как утыкалась в подземный колодец. Благодаря толщине стен аудитория походила более на каземат или карцер, залитый ярчайшим неоном. Столы и парты собраны по новой методе из металлических трубочек и узких фанерных плоскостей, причём последние строго параллельны поверхности пола. Списывать абсолютно невозможно из-за отличной просматриваемости аудитории. Но списывали все поголовно, уж кто как мог, прячась друг за друга. Сидевший на первой парте Бармин положил книгу на скамью рядом с собой и принялся, после тяжелого вздоха раскаяния, переносить содержимое теоремы на листочки.

– Бармин! – возмущённым голосом вскричал Кулик. – Прекратите списывать!

Бармин тотчас закрыл книгу и сделал вид, что думает. Но так как книгу у него не отобрали, выждав момент, снова открыл и продолжил начатое.

– В чём дело? – спросил Кулик. – Бармин, в чём дело?

– Давид Самуилович, а я вот слышал, Ковалевская Софья была ученицей самого Вейерштрасса?

– Конечно.

– И, так как женщин не допускали в университеты Германии, она была его частной ученицей и жила у него в доме?

– Вполне возможно, это обычная практика тех времен.

– Говорят, Вейерштрасс очень помог ей с задачей о волчке, за которую она получила премию Французской академии.

– Тоже весьма возможно.

– Злые языки даже утверждают, что он сам всё сделал, а Ковалевская лишь оформила работу и поставила свое имя.

– Ну, знаете ли, едва ли…

– Но вот эта теорема о существовании – уж точно работа Вейерштрасса! Такая немецкая педантичность и скрупулезность на каждом шагу, прямо с души воротит, поневоле всякие вопросы в голову лезут.

– Какие вопросы, Бармин, какие вопросы на экзамене, когда от вас теперь требуются ответы?

– С чего вдруг Вейерштрасс так расположился к этой молоденькой прогрессистке? А? Или правду говорят, любил очень юную ученицу? У себя дома?

– Вы намекаете… Смею уверить – враки, – взволнованно закричал Кулик, – самые настоящие исторические сплетни! Я изучал этот вопрос и могу констатировать со стопроцентной уверенностью – враки. Хотя, конечно же, сам со свечкой в изголовьях не стоял… А кстати, вы там уже всё переписали из учебника? Тогда милости прошу ко мне. Будете решать задачи. Существование Ковалевской ему не нравится, видишь ли… Вейерштрасс, видишь ли…

– Ещё не до конца…

– Всё равно идите… У меня понравится… Будьте уверены… заплачете… от восторга…

20. Марксистская Камасутра

Бывалые студенты утверждали, что преподаватель политэкономии Прейс никого не заваливает, двойки в её арсенале полностью отсутствуют, более того, тройки ставить не любит, вспоминает о них крайне редко, лишь в том поистине ужасающем случае, когда студент не знает даже её любимую формулу Деньги – Товар – Деньги или путает её самым наглым образом с другой всеобъемлющей цитаделью марксизма Товар – Деньги – Товар.

К сожалению, и пятерки политэконом ставить стеснялась, объясняя это тем, что гениальное творение Маркса даже она на «отлично» не знает, настолько данное произведение велико, многогранно и всеобъемлюще по своей творческой природе.

Старшекурсники рассказали, что для того, чтобы получить «отлично», надо товарища Прейс чем-то изумить, поразив в самое сердце: то бишь надобно разбудить в ней чувство прекрасного, а после того как оно проснётся, тут же следом в Прейсихе просыпается и женщина со всеми недостатками и достоинствами, дальше надо петь курским соловьем, и тогда она, как самая обыкновенная представительница слабого пола, сдается на милость победителю, то бишь ставит своей холеной ручкой «отлично» в зачётную книжку.

Пятёрка была совершенно необходима Бармину для пропитания, поэтому формулы гениального учения он забубнил наизусть и научился ими жонглировать по конспекту Прейс не хуже её самой, прибегая местами даже к первым страницам великого негорючего источника – «Капитала». Пару раз они с Рифкатом вместе готовились в специальном кабинете по истории КПСС, что находился неподалеку от университетского читального зала, где легче всего было поднять любую работу-первоисточник. Наученный горьким опытом экзамена по истории КПСС, Сабиров относился ныне к её продолжательнице – политэкономии – с преувеличенным вниманием: собирал любую информацию и копил компромат.

Некоторыми данными делился, по неискоренимой доброте душевной:

– Ты в курсе, что некто получил у Прейсихи пятак, прочитав наизусть на экзамене любовное стихотворение самого Маркса своей девице, урождённой фон Вестфаллен, в «Рейнской газете», где подрабатывал редактором?

– Нет.

– Вот и два с плюсом вам.

– А при чем здесь политэкономия?

– Поди их, обществоведов, разбери – при чем, – Рифкат явно дул после профессора-историка Розенфельда на старшего препода Прейс. – Люди говорят, она восхищена Карлом Марксом, как самим господом богом. Чем им ещё заниматься-то, обществоведам? Только воду льют и мутят, мутят и льют. Взяли бы да решили хоть одну задачку по матричным пространствам с левым умножением, я бы посмотрел на них, как они после этого будут болтологией заниматься.

И от этих слов Рифката в голову Бармина сама собой впрыгнула идея, как при небольших затратах раскрутить тётеньку-политэкономку на пятёрку. На экзамене он довольно-таки бойко ответил все, что положено говорить, пожонглировал формулкой Д-Т-Д, после чего тактично смолк, ожидая удовлетворённого выражения лица. Которого не обнаружилось. Прейс молчала. При этом не хмуро, но как-то совершенно бесчувственно, по-рыбьи пялилась на исписанные листки Бармина, по которым тот отвечал и где её любимая формула то вставала на дыбы, то лягалась, опрокидывалась, как цирковая гимнастка, на спину и тут же вскакивала на мостик. Все позы до единой из марксисткой Камасутры имели место, а всё же преподавательнице чего-то не хватало для радостной жизни, какого-то мужского творческого гормона-изюминки, которого у неё самой никогда не было, да и быть по природной сути не могло. Не хватало удивления, изумления, восхищения и беспредельного торжества духа.

«Была не была, надо рисковать: двум смертям не бывать, а одной не миновать!» – решился экзаменуемый.

И лихо начертил на листе прямоугольный треугольник, привычно вписав в него небольшую окружность, пометив радиус.

Уныло посапывая носом, Прейс без всякого удивления следила за его деятельностью. А ведь геометрический рисунок ему удался гораздо лучше, чем самому Карлу Марксу, когда тот уже понял, что написанный им «Капитал» есть грандиозная чепуха и белиберда, и, устав от революционных дрязг, взялся на старости лет за математику, намереваясь вслед за Наполеоном, составить себе имя в этой классической аполитичной науке, решая детские задачи по планиметрии времен Эвклида.

В кабинете истории партии на стенде новых поступлений стояла развернутой книжка, в которой имелись фотографии рукописных работ Маркса с математическими исследованиями, которые не сочли нужным перевести на русский, видимо, в связи с отсутствием даже мельчайшего результата. Рисунок из этой книжки Бармин ныне перенёс на лист. Оставалось наполнить его высочайшим научным смыслом – и дело в шляпе.

– Что это? – слегка заинтересовалась Прейс, неуклюже дотрагиваясь до листа острым локтем и проявляя тем самым некоторое подобие любопытства, впрочем, далеко ещё не женского, а скорее опять же рыбьего, вроде того, как после легкого стучания по стеклу аквариума из водорослей с самым меланхолическим видом к вам выплывает золотая рыбка, прекрасно сознающая, что время следующего кормления ещё не настало, ну так, знаете, на всякий случай.

– Это блестящее математическое исследование Карла Маркса. Вы ведь знаете, что Маркс занимался математикой, его работы были достаточно известны в то время в кругах специалистов.

Прейс открыла рот и энергично кивнула. Да, да, разумеется, она слышала о математическом таланте гения и будет весьма рада, если ей сейчас объяснят простым человеческим языком, в чём они, эти открытия, заключаются.

И тут Юрик небрежным движением языка в гортани приплёл другой авторитет.

– Кстати сказать, Пьер Ферма тоже, как и Карл Маркс, был юристом… представляете?.. и одновременно наиболее выдающимся математиком семнадцатого столетия. Его почитают отцом современной теории чисел, он написал на полях книжки Диафанта предложение, получившее наименование Великой теоремы Ферма.

Юрик посмотрел на Мурата и Рифката, сидящих на первой парте и поджидающих своей очереди отвечать. Те согласно кивнули. Юрик перевёл немигающий взгляд непосредственно в зрачки Прейс. Той не оставалось ничего другого, как кивнуть вслед за специалистами-математиками.

– Если n означает какое угодно целое положительное число, – начал диктовать он пронзительным и нарочито противным голосом матлогика Бухаркина, ощутимо чувствуя, как вся аудитория, до того вольготно развалившаяся на своих местах и снисходительно ждущая своих автоматических четвёрок, напряглась при этих звуках: плечи пошли вверх, головы вниз, лица беспокойно вытянулись при одном только напоминании, какой ужасный экзамен им ещё предстоит, – большее, нежели 2, то уравнению

n n n

X + Y = Z

не могут удовлетворять никакие три целых положительных числа X, Y, Z!

Формулировку Юрик закончил с поистине зверским выражением лица. Затем продолжил вполне обычно:

– По специальности точно такой же юрист, как и Карл Маркс, Пьер Ферма не стал его доказывать, а просто приписал, что нашел удивительное доказательство этого предложения, но поля книги слишком узки, чтобы оно могло на них поместиться. Понимаете? Он решил его в уме и не счел нужным даже записать! И с тех пор и до настоящего дня Великую теорему Ферма не могут ни подтвердить, ни опровергнуть!

– Я слышала про это, – кивнула Прейс, – но думала, что он все-таки доказал свою теорему… хоть немного.

– Нет, в том-то и дело, что ничего он не доказал! Только сформулировал! Ну и показал для эн, равное трём. Всего-то! А сколько шума из ничего! А вот гениальный Карл Макс не только высказал свое предположение, но и блестяще доказал его! Представляете? – Бармин восторженно ткнул ручкой в лист, где был изображён шикарный треугольник с дыркой от бублика гениального политэконома и надпись «Великая теорема Ферма» с соответствующим уравнением. – Естественно, доказательство нетривиальное, приводить его здесь полностью… сами понимаете, вопрос времени. Однако я могу вас отослать к журналу «Вопросы философии», который вчера ещё, насколько помню, стоял на выставке в кабинете истории партии, там прилагается фотография рукописи автора.

– Замечательно, – расширила чувственные, взволнованные и даже несколько затуманенные глаза преподаватель Прейс, – я обязательно сегодня же… – она четко и красиво поставила «отлично» в зачетку. – Очень хорошо, товарищ… Бармин.

У дверей сгрудились очередники.

– Что за ерунду ты плёл про теорему Ферма? – спросила Грамм. – Врун несчастный?

– Девушка, вы ни-ч-че-го не понимаете в величайшем научно-политэкономическом учении Карла Маркса и Фридриха Энгельса!

– Типун тебе на язык, – рассмеялась Колокольчик. – Заморочил тётеньке голову.

21. Аналитика подземных отношений

На экзамене по аналитической геометрии Бармина неотступно преследовал образ начинающего спелеолога Кольки Салахова, бледного, как смерть, во время их случайной утренней встречи в горпарке, измученного и безысходно уставшего вроде как на всю оставшуюся жизнь. Принимающих экзамен оказалось сразу трое: лектор доцент Пинчук, ассистент Кортусов и аспирантка-спелеологиня, имени которой он не знал: высокая, очень симпатичная девушка, вся состоящая из прелестных окружностей, по летней поре весьма открытых, спавшая в подземном походе со студентом Салаховым в одном мешке на глубине тридцати метров. Увидев её среди экзаменаторов, Юрик отчего-то страшно разволновался, ему вдруг сделались близки и понятны чувства Салахова, хотя раньше только подсмеивался.

Приготовившись отвечать, он сидел, ожидая, когда Ольга Борисовна Пинчук освободится, чтобы пойти к ней, но, к сожалению, первой освободилась аспирантка. Приблизилась сзади к Бармину, спросила чуть не в ухо:

– Вы готовы?

Обернулся, наткнувшись судорожным взглядом на полную оголённую руку, день был жаркий, смутился. «Интересно, в спальном мешке у неё тоже были голые руки?»

– Да.

Впрочем, чего теряться? Ответы на вопросы есть, материал знает. Он же не Колька Салахов. Да и Колька, наверное, не слишком бы переживал, если бы попал на его место. Вот оказаться на месте Кольки… Тьфу ты! Аспирантка села рядом за стол, и Бармин быстро открыл перед ней всю глубину собственных познаний; если перейти на спелеологический метраж, сводил девушку на километровую глубину, и оттуда сразу без привала они поднялись наверх, не оставаясь на ночёвку вдвоём в спальном мешке. Ответ был, по мнению Бармина, замечателен своей точностью и краткостью, но молодому и неопытному экзаменатору он показался недостаточно подробным. Слегка вздёрнув брови, девушка хлопала длинными, густо накрашенными ресницами, давая понять: «Продолжайте…» «Не любит краткости, – запоздало сообразил Юрик. – Надо было всё же сделать ночёвку на километровой глубине».

Однако, переоценивая свои познания, жестко, по-мужски решил, что раз уж кончил, то кончил, чего зря резину тянуть, и тоже замолчал, отодвинув листы бумаги и ручку, упершись взглядом в столешницу, давая ясно понять: «Я все сказал!»

Возникла неудовлетворенная пауза, или пауза неудовлетворения, особенно опасная, когда речь идёт о взаимоотношениях между молодым человеком и молодой девушкой приблизительно одного возраста даже в таком присутственном месте, как экзамен.

Аспирантка ещё более нахмурилась, давая понять. На её гладком лбу пролегли три коротенькие морщинки. В свою очередь Юрик терпеливо ожидал дополнительных вопросов. Это естественно в такой простой дисциплине, каковой является аналитическая геометрия, в заключение следовало блестяще развенчать любые сомнения в его компетентности, если таковые зародились у аспирантки, чтобы отношения стали до конца ясными. Он к ней ничего абсолютно не имеет, забыл даже, что она сугубо по-товарищески, в обнимку спала с бедным, измучившимся за ту ночь Салаховым на глубине тридцати метров, такая горячая среди вечной мерзлоты сталактитов, близкая и недоступная. Ему абсолютно нечего скрывать, лично он весь как на ладони. Ну, давай же, давай, проявляй свою активность, спрашивай…

– Решите вот эту задачу, – экзаменатор протянула задачник, встала и отошла от стола наблюдать за тем, как принимает экзамен доцент.

Всё ясно, ей надо учиться и учиться, перенимать опыт старших товарищей. За пять минут Юрик расправился с каскадом формул, получил ответ и хотел уже кликнуть аспирантку, однако решил на всякий случай подстраховаться, раз она подсунула ему всю книжку, а не условие на отдельном листочке. Ответ в конце задачника оказался другим. Где-то пролетел… Ах ты, арап Петра Великого!

Перерешал раз, другой – ответ не сходился, хоть тресни. Темечко уже среагировало: аспирантка два раза посмотрела в его сторону. Затягивать процесс опасно. Подумает, что не умеет решать задачки, она же не их родная Ольга Борисовна, левая тётенька, совсем его не знает. Зато теперь он её познал досконально, хладнокровную ящерицу подземелий. Делать нечего, надобно рисковать. Все формулы вывода правильные, за это можно ручаться. Юрик взял ответ из учебника, сунул его в последнюю формулу, перевернул её, получил промежуточный результат и так пошёл от конца к началу, в серёдке спрятал концы – тщательно замаскировал. Подозвал аспирантку, с достоинством вручил мухлёвочное решение. Та, как дисциплинированная девочка-отличница, сразу полезла в конец задачника – сверять ответы. Мысленно сплюнул от презрения. Аспирантка, называется! Хорошо, что вычислил её нематематическую суть и смухлевал. Так, с ответом сошлось, и сразу – пожалуйста, морщинки разгладились. Ну, ставьте пять, девушка, и ауфвидерзейн. Чего вам ещё надо?

Нет, начала разбирать решение и углубилась, стоя рядом со столом, привалившись к нему большим, что там скрывать, исключительно красивым бедром. Господи, зачем вам математика, с таким-то богатством! Почему вас не выгнала доцент Сахалинская в своё время на первом курсе? Сейчас найдёт потайное мухлёвочное место, и всё, Юрик – капут! Как нарочно, поток тёплого ветра из приоткрытого кафедрального окна мягко, любяще облёк ноги аспирантки платьем. Бедный Салахов, как же он там выдержал? Ну, что ты молчишь? Не видишь, что смухлевал?

И тут яркой вспышкой мелькнула догадка. Вдруг ответ в задачнике всё же неверен? Такое очень-очень редко, но бывает. Аспирантка готовилась к занятиям, решала-решала и наткнулась на неприятную ситуацию, что с ответом не сходится. А на экзамене спортивного спелеологического интереса ради подкинула ему – пусть студент за свою пятёрку помучается, как она запросто так. Но студент бац – в семь минут решает, и с ответом у него всё тип-топ, сходится. Мерзавец! Если следовать такой логике развития событий, она будет копать до конца. Ишь, лицо какое красное стало! Нашла, что ли? Чёрт возьми! Тут только до Бармина дошло, что сейчас девушка по его вине оказалась в интересном положении. А вот не будешь подбрасывать людям на экзамене всякую чушь собачью.

Если найдет ошибку, Юрик жалобно попросит помочь решить задачку, чтобы сошлась с ответом. И попробуй тогда не реши, девушка-красавица, на глазах у всей кафедры и начальства и студентов! За все мучения несчастного страстотерпца Салахова – пленника двухспального мешка в подземелье, мне ответишь! Ему убегать некуда было, и ты, красотка, от меня не сбежишь!

С белокаменным лицом направилась к доценту, как обиженная детсадовская девочка к воспитателю – жаловаться, попросила экзаменационную ведомость, зачётную книжку, на вопрос Ольги Борисовны: «Как знания?», ответила, как показалось Юрику, сквозь сжатые зубы: «Отлично». Ага! Глядя куда-то в сторону, вручила зачётку и, скомкав листок – плод их совместных мухлёвочных отношений, небрежно абортировала в мусорную корзину.