Текст книги "Сезон нежных чувств"

15. Фальшивый английский рожок

Среди новых предметов в весеннем семестре появились методы вычислений, а семинаром к ним то, что многие разочарованные в математике давно ждали, – программирование на Алголе. Методы вел доцент Невольский, абсолютно невозмутимый человек средних лет, любой разговор сводящий к вычислению погрешностей. Абсолютных и относительных. Погрешности были его коньком, и погрешности он видел везде, даже в деле строительства социализма в отдельно взятой стране, к тому же не только не боялся, но даже любил поговорить об этом между делом со студентами.

– Это потому, что его ещё жареный кочет в зад не клевал, – объяснял столь легкомысленное поведение доцента Марик Глузман, уже меньше, чем прежде, только по нервной привычке наворачивая прядь волос на палец. – Вот клюнет жареный кочет, тогда он сразу по-другому закукарекает. У нас же большая страна… Непуганых идиотов еще много, особенно в Сибири. Прямо заповедник устроили в пределах университетской рощи.

– Марик, ну что ты такое говоришь? – гневно возмутилась комсорг Лида Великанова. – Дискуссий в обществе развитого социализма никто не отменял.

– Девушка, все дискуссии, и особенно экономические, имеют дурное правило начинаться в столице нашей родины Москве, а заканчиваться, как правило, на Магадане. А знаете почему?

– Ну, почему?

– Потому что дальше некуда. Вот.

Практику по программированию вела худая-прехудая аспирантка, мастер спорта по бегу на длинные дистанции, часто приходившая на занятия прямо с тренировок в красном спортивном костюме, в котором чувствовала себя явно удобней, чем в цивильном женском платье. Обучение она начала с черчения блок-схем программ. В этом запутанном деле, как ни странно, преуспел больше всех твёрдый троечник Глузман. Чертил он лихо, без помощи специальных линеек, от руки, как бог на душу положит, но твёрдо, красиво, а главное, верно организуя разнообразные циклы и правила перехода.

– Больше всего мне нравится команда перехода ГОУ ТУ, – кричал он громко прямо на занятии. – Кстати, знаете, как будет по украински эта команда? – спрашивал, хитро поглядывая на красноштанную аспирантку, и тут же отвечал: – ПИДИ К…

– Ну, Мараня, – укоряюще кричала Грамм, – ты прямо опупел в последнее время.

Аспирантка-бегунья обладала марафонской выдержкой, прощая Маране его выходки за успехи в составлении блок-схем, да и писать программы тот начал быстрее всех, ведь терпение – это главное в стайерском беге.

– Мой кусок хлеба, – объяснял Глузман свое превосходство, – из лучших сортов пшеницы, мягкий, белый, с толстым слоем сливочного шоколадного масла, а поверх него ещё более толстый слой красной икры. Я и сейчас толстый и красивый, а то буду самым толстым и самым красивым программистом в мире. Поняли? Хорошие программисты на вес золота – везде нужны, хоть у нас в Черновцах, хоть в Киеве, хоть в Москве. А чистых математиков – как собак нерезаных, просто пройти нельзя. Куда ни плюнь – везде математик сидит и вежливо утирается. Ещё извинения попросит. Вы как хотите, девочки, но я лично специализируюсь в области программирования.

Составив свою программу на листочке бумажки, Бармин отнёс её на Вычислительный центр в подвал второго корпуса. Чтобы набить программу на специальных станках, нужны были по крайней мере перфокарты, а с перфокартами напряжёнка.

– Сколько вам? – недовольно спросила его затурканная девушка в белом халате.

Бармин прикинул число команд:

– Штук двадцать.

Ему дали пятнадцать, но и их бы хватило, если он смог бы безошибочно набить на станке-перфораторе команды, а так пришлось вырезать бритвочкой на картах дополнительные дырочки, а ненужные дырочки заклеивать. Проделав несколько таких операций, Бармин понял, что профессия программиста ему жутко не нравится. Конечно, предмет этот он сдаст, кто бы сомневался, и программы отладит любые, какие зададут, но слишком уж муторное, кропотливое занятие – с бритвочкой над перфокартами маяться. Так можно в конце концов и на самоубийство решиться при помощи той же самой бритвочки. Нет, Бармин решил оставаться верным чистой, абстрактной математике до последнего, пока не пошлют в нарымскую деревню учителем.

Однако человек должен получить всестороннее развитие, если учится в университете. Леночка Вессон уже второй раз проводила вечернее прослушивание классической музыки у себя в комнате: произведения Себастьяна Баха и Людвига ван Бетховена, разумеется, с пластинок. Для этого она купила переносной проигрыватель в виде чемоданчика. Не музыкальный центр, конечно, но для общежития весьма удобно – взял и перенёс в ту комнату, где есть место и время для прослушивания или танцев.

В комнате стоял приятный полумрак, горела одна настольная лампа, обращенная в угол под стол. В центре комнаты на стуле находится проигрыватель с медленно вращавшимся чёрным диском.

Юрик осторожно присел на кровати у входа. По другим кроватям сидело человек десять народа, и сильней всех блестели очки Нади Лапиной, хористки университетской капеллы. Кажись, Бетховен. Соната номер икс. Из Бетховена Юрик мог узнать только «Лунную», которую часто передавали по радио в передачах по заказам радиослушателей, ну и еще «Апассионату», которую, как известно, любил В. И. Ленин. И был даже специальный художественный фильм на эту тему, о его любви к «Апассионате», фильм часто крутили по телевизору под день рождения вождя, или под дату смерти, или просто так. Отсюда «Апассионату» в стране знали практически все.

Та музыка, что изливается сейчас в полутьму с медленно вращающегося диска, не была ни тем ни другим, но тоже весьма приятна на слух. Прослушали ещё две сонаты, потом Леночка поставила пластинку с органной прелюдией Баха. Это много выше, чем «Лунная» и «Апассионата», вместе взятые, музыка воспаряла души слушателей прямо к потолку общежитской комнаты – два двадцать высотой, и там они парили все вместе, как тени от голов.

Юрику нравились разные музыкальные вещи, он потихоньку прикупал в музыкальных магазинах, что было: пластинки Хампердинка, Дина Рида, Высоцкого, а теперь, слушая здесь, решил купить Баха. Органная музыка забирала его всегда, теперь снова чуть не задохнулся от высоты полета и решил ходить в городской концертный зал, где прошлым летом был установлен орган. Орган – это вещь, а Бах – это сила. Такую музыку можно слушать часами, как сосед Кайгородов свой Led Zeppelin. А в живую услышать, наверно, да без сипения и скрипа иглы, вообще полный кайфец попрёт.

Студенческий абонемент на двенадцать концертов стоил пятнадцать рублей. С чувством непреходящей гордости за своё стремление к высотам духовного самосовершенствования Бармин приобрёл его в кассе Концертного зала и начал следить за афишами, ожидая приезда органиста. Пластинки Баха оказались страшным дефицитом, он не смог купить ни одной, зато приобрел целую коробку сонат Бетховена, после чего деньги кончились совершенно.

Очень хотелось услышать живой орган. По отзывам той же Вессон, нет никакого сравнения между записью и живым звучанием. Наконец появилась роскошная афиша, гласившая, что через три дня из Литвы приедет ужасно знаменитая органистка, даст два концерта.

Юрик решил непременно попасть на её выступление. Первое было назначено на субботу, три часа дня. В субботу первой парой стояла лекция по физике, второй – семинар по матанализу. Он решил пропустить то и другое ради органа и Баха. Бах и Гендель звучали гораздо серьёзней, нежели доцент Картамышев. А на матанализ к Вере Михайловне можно ещё и успеть.

Бармин надел костюм, белую праздничную рубашку, галстук и весь из себя великолепный поспешил на встречу с прекрасным. Держа абонемент наготове в правой руке, волнуясь, он вошел в Концертный зал. На входе никто не проверял билетов, вот что значит высокая культура!

Любители классической музыки медленно восходили по мраморной лестнице к дверям. Двери были закрыты, поэтому на лестнице образовалась особенного вида очередь, состоящая исключительно из людей, празднично одетых, тихих, вежливых, с возвышенными лицами. Никто не спорил и не пытался пролезть вперед. Даже дети стояли тихо и спокойно.

Седая бабушка с жемчужной заколкой в седых волосах держала за руку маленькую девочку, и лица их были удивительно похожи, наполнены неземным покоем. Да, сегодня здесь собрались особенные люди. Он тоже ловил на себе вежливые, симпатизирующие взгляды, родственные, как праздничные поздравления в кругу семьи: «И вы пришли на органный концерт, – говорили они. – Какое счастье! Мы вам необыкновенно рады!»

Мимо очереди прошла билетёрша. Она медленно, торжественно повернула ключ и беззвучно открыла массивную дверь, держась за огромную бронзовую ручку.

– Бабушка, а Баха будут исполнять на органе или фортепьяно? – спросила маленькая девочка в очках, того милого дошкольного возраста, когда очень любят бабушкины блины со сметаной и ватрушки с киселём и думать не думают о фигуре.

– Естественно, на органе, деточка, – восторженно поздравила её бабушка, тоже в очках, сером костюме джерси и белой шали, наброшенной на плечи, выдающей в ней натуру артистическую, судя по тембру голоса, связанную с вокалом или художественной эстрадной декламацией. Лишь относительно блинов и ватрушек сразу возникло некое сомнение.

«Прэлэстно», – мурлыкнул Бармин, уже ощутив себя первостатейным эстетом, эдаким завсегдатаем всех выставок и концертов, лёгким, утончённым, эфемерным существом, питающимся солнечным светом и звуками фуги ля минор, почти эльфом, порхающим над бесконечными клумбами с аккуратными табличками: Гендель, Бетховен, Моцарт, Бах… в саду божественной музыки, над которыми застыли агрономы-дирижеры с палочками в руках и во фраках. Он неспешно перемещался вверх по лестнице вместе с очередью. Ступенька, ещё одна ступенька и ещё, со скромной улыбкой на устах, чувствуя на себе приятные взгляды приличной публики, в том числе молодых женщин, коих здесь преобладающее большинство, легко подавляющее в редких мужчинах агрессивные инстинкты, отчего те имеют по-женски благодушные взгляды и мягкие черты лиц, беззвучно приветствуя друг друга легкими кивками.

– Ваш билетик, пожалуйста, – попросила контролёрша-королева, царственным жестом протягивая руку и почему-то не обращая ни малейшего внимания на книжечку абонементов, которую Бармин ей грациозно вручал. Не дождавшись билета, она глянула на книжечку и тотчас нахмурилась:

– Данный абонемент предназначен для начинающих, для которых проводятся специальные ознакомительные лекции, на которых вам объяснят, чем английский рожок отличается от валторны, – она с удовольствием взглянула сверху вниз на Бармина, стоявшего ступенькой ниже. – А валторна – от тромбона. Для посещения настоящего концерта пройдите в кассу и приобретите себе билет.

– Но здесь сказано, что настоящий абонемент на 12 концертов, о лекциях нет ни слова.

– Видите, написано «студенческий абонемент»?

– Я и есть студент. На проездном тоже пишут – студенческий, однако это означает лишь то, что по нему можно ездить на тех же трамваях, что и остальным.

Тон контролера с терпеливо-разъяснительного сменился на официозный:

– Молодой человек… по данному абонементу вы являетесь студентом-слушателем и имеете право на 12 лекций с озвучиванием живыми инструментами. Для посещения настоящего концерта извольте приобрести билет в кассе. Следующий…

– Нет, спасибо, – Бармин осознал, наконец, что выкинул пятнадцать рублей ни за что ни про что, – вы очень добры. Я всё понял без ознакомления.

И с гордым видом начал нисходить по лестнице обратно мимо притихших, вежливо отворачивающих физиономии меломанов, в свою очередь, насмешливо рассматривая их прямо в упор, будто старался запомнить, неизвестно в каких, но уж явно не благородных целях.

Вечером шлялся без толку по коридору общежития, когда его окликнула Леночка Вессон. Спросила о впечатлениях. Бармин пригляделся к Леночке, заметив вдруг, что та точь-в-точь суть представительница очереди, стоявшей на лестнице: тиха, вежлива, глаза лучатся бесконечной добротой – в общем, черт знает, что за люди.

– Не понравилось, – наморщился он с душевной болью, – английский рожок фальшивил напропалую, ни к черту инструменты.

– Там же сегодня вроде бы органный концерт…

– Как всегда, перепутали. Вместо литовской органистки подсунули югославского дирижера. Представляешь, облом? Думают, что все скушаем, что не дадут. Больше я туда ни ногой. Достали, черти.

– А мы сегодня слушаем Шопена. Придёшь?

– Сегодня? Нет, надо переписать лекцию по физике и прочие белые пятна закрашивать, скоро сессия грянет. Ладно, пока, – невежливо отвернулся и заспешил далее по коридору.

Классической музыки с него вполне достаточно в том количестве и качестве, что дают по заявкам радиослушателей: «Лунную» да «Апассионату», ещё «Полёт шмеля» народ любит, «Песню Леля» и арию князя Игоря: «О, дайте, дайте мне свободу!» И хорош. Чего Генделем каким-то выпендриваться? Опять же, не хватало превратиться в этакого… с безвольным лицом типа. Шалишь, брат, хорошего – помаленьку.

16. Танцы до упаду и легкое помешательство

Субботним февральским вечером Юрик Бармин спустился в нижний холл, где гремела на всю катушку самая обычная танцевальная музыка, нет, не для того чтобы танцевать, а просто, знаете, постоять у стенки, посмотреть, как народ с ума сходит.

Вот он спустился, значит, и почти сразу перед ним возникла первокурсница: «Юрик, привет!» Лена. По осени здесь же приглашала его на белый танец. Правда, тогда это была скромно одетая, молчаливая, высокая девочка, которая явно мучилась тем, что пригласила его сама, а потому не сказала ни словечка, глядя перпендикулярно в сторону, да и он вежливо помалкивал.

Ныне перед нами… дама на высоких каблуках… слишком большая, и покачивается к тому же. Этого ещё не хватало. Стоит перед ним, как стена, оттеснив всех прочих своим большим полуголым телом. На ней супермодное платье, похожее на полупрозрачную синтетическую комбинацию с тоненькими ниточками на белых роскошных плечах. В этом одеянии и руки, и ноги, и прочия кажутся слишком выпуклыми и громоздкими.

– Потанцуем? – спросила запросто, хотя никакого белого танца не объявлялось. И обрушила на плечи тяжёлые руки, холодные, покрытые некой сыростью, словно бы подтаявшей изморозью, отчаянно глядя прямо в лоб беззащитными серыми глазами.

Бармину сделалось тяжело на душе, когда девушка облокотилась на него всей своей массой, как на постамент. Ничего не ответив, он вынужден был обнять партнершу за талию уже потому только, что так удобнее поддерживать её в вертикальном положении. Скромная первокурсница оказалась пьяна. Она обвисла на нем созревшей виноградной лозой, и вися этак, немножко боком, поинтересовалась:

– Почему не танцуем, молодой чел-эк, а стоим на одном месте? А?

– Может быть, вас проводить до комнаты?

– Проводить, – мотнуло головой несчастное создание.

Юрик повел её, пятясь раком к коридору, стараясь ни в коем случае не запнуться и не грохнуться. Он был бы заживо похоронен под этим большим, белым, гладким и почему-то уже холодным телом.

– Юлька!!! – вдруг крикнула кому-то в пространство первокурсница. – Не теряй, меня наверх повели!

Все окружающие на секунду отпрянули в стороны, чтобы рассмотреть ту, которую уже повели, достаточно ли она хороша и зрела для главного дела жизни. Юрик чуть не раскланялся на все стороны, как провалившийся мим, которого на сцене высветил раньше времени прожектор. Рифкат помахал ему. Он танцевал галантно, согнувшись в пояснице под углом в сто двадцать градусов, с прямой спиной и на прямых ногах.

– Вон повели деваху в нумера! – крикнул кто-то.

Рядом засмеялись. Первокурсница нагло подтвердила ложную информацию, свеся голову на спину Бармина:

– Да, в нумера, – сказала она. – Юра, а здесь есть нумера?

Они начали подниматься в обнимку по лестнице: «Почему я вообще обязан тащить её? – думал Бармин с раздражением. – Сплошной идиотизм».

Встречные смотрели, снисходительно улыбаясь: напоил тёлку до бесчувственного состояния, повёл теперь в койку. Пропускали с преувеличенной вежливостью.

– Вас в какую комнату доставить, девушка? – спросил он нарочито громко. – Какой у вас этаж?

– Ой, да что ты так кричишь, Юрик? Да веди хоть к себе, что ли.

– Что значит – к себе? – обиделся Бармин. – Зачем? Нет, уж, извините, пожалуйста, говорите номер комнаты. Так и быть, доставлю.

– Юрик, веди к себе, – безжизненно повисла, прикрыв глаза, бледнея мертвенным саваном. – Что… не видишь, я же не… в… меня… емая?

– Ладно, напою крепким чаем, а то вас что-то сильно развезло.

Бормоча сквозь зубы ругательства, втащил бесчувственное тело в комнату, где она сразу рухнула на кровать отсутствующего Соловейчика, привалившись спиною к стене, выставив из-под комбинации свои большущие голые колени в стороны, и так полулежала, фривольно улыбаясь. Вконец деморализованный печальным развитием событий, бросился на кухню разогревать чайник. Поставил на свободную конфорку, застыл рядом. Боязно даже возвращаться в комнату.

– Юрик, ты чего здесь? – спросил, забегая с тетрадкой под мышкой, Шихман.

– Чайник грею.

– Так включи конфорку-то, – и Шихман исчез с довольным видом, утянутый в коридор за рукав однокурсницей: «Толик, ну объясни мне эту формулу».

Вернувшись в комнату, налил в чашку побольше заварки, добавил кипятку и сказал полулежавшей на кровати:

– Пейте.

Девушка открыла глаза, досадливо поморщилась.

– Не хочу чая.

– Пейте.

– А вы сядете рядом? – похлопала рядом со своей коленкой. – Садитесь, не бойтесь, я вам ничего не сделаю.

– Зачем мне садиться на чужую постель? Я и на стуле прекрасно посижу.

Первокурсница растерянно взяла чашку, отпила немного.

– Это не ваша постель?

– Нет.

– А где ваша?

– Какая разница?

Она погрозила ему пальцем.

– Думаете, я ничего не помню, да? – снова отпила глоток, ещё и ещё. Молча выпила всю чашку, попыталась встать, встала, сделала шаг, другой и… завалилась прямо на мерзляку Жену Парилиса, лежавшего на своей койке в шапке-ушанке. Тот отбивался от неё с невиданным остервенением.

– Ой, уведите меня отсюда! Где здесь дверь? Помогите же мне!

Он вывел её в коридор.

Девушка вдруг сильно ударила его по руке:

– Не трогайте меня, – оттолкнулась от Юрика. – Я сама дойду. Никогда больше меня не трогайте! Понятно вам?

И пошла, куда ноги несут, почти уверенной походкой, лишь слегка придерживаясь за стену.

Из читалки в комнату вернулся Шихман. Он стянул со своей кровати покрывало и застыл, глядя в потолок с загадочным видом, почёсывая косматый животик. На столе обрушилась поставленная им стопка книг и конспектов.

– А этот проституток пьяных приводил, – вдруг пожаловался Парилис, поглядев в глаза Юрику, как всегда, ничего не выражающим, беглым взором.

Бармин ничего не возразил. Шихман удивлённо посмотрел на него.

– Каких таких проституток? Что, серьёзно?

– Пьяную вашу первокурсницу чаем отпаивал. Ты же видел, как я чайник грел на кухне.

– Который забыл включить?

Парилис, сохраняя полное спокойствие лица, добавил:

– Навалилась сверху бочка, чуть не придушила.

– Женя, ты чего? – Шихман попытался развязать завязки на шапке, но Парилис зажал узелок в кулак и отвернулся к стене.

– Пузатый припёрся, – отметил он расстроенно. – Что за день сегодня такой, что все ко мне пристают?

– Это меня он имеет в виду? – более удивился, чем обиделся Толик.

– А кого ещё?

– Разговорился, наконец.

– Да уж, сыплет и сыплет.

– Примитивные придурки, – с глубоким вздохом сожаления констатировал Парилис. – Заколебали своей простотой.

– И это после всего того, что я для него сделал. Поил, кормил, ухаживал, как за маленьким, а он теперь обзывается… не по существу…

– Да. Никогда так не откровенничал. Кстати, нас будто и не слышит.

– Он и себя тоже не слышит. Думает, что просто размышляет, а сам говорит вслух. Надо бы с него ушанку снять.

– С кем приходится сосуществовать, – переворачиваясь лицом к потолку, продолжал Женя. – Знали бы мои бедные папа и мама…

– С нами, черт тебя побери!

– У него крыша поехала? После первого места на студенческой олимпиаде?

– Женька, тебе врача вызвать?

– Оставьте меня! Боже мой, куда я попал? Сибирь, каторга проклятая, живу в холодильнике, нравы просто убийственные!

– Женя, пойдём сходим в буфет? Ещё успеем.

Парилис глянул на часы, снял шапку, осторожно встал и неуклюже сунул шапку в свой шкапчик. Шапка вывалилась обратно. Женя снова кинул её на полку, быстро захлопнув дверцу. Дверь со страшным скрипом раскрылась. Тяжёлая шапка, весело вращая ушами, покатилась на пол. Парилис весь передёрнулся, схватил её, смял, смял, смял, засунул обратно, сверху наложил ещё вещей, закрыл дверцу, отступил на два шага и, глядя на шкаф широко раскрытыми глазами, застыл в ожидании. Через какую-то секунду все вещи, даже большой фотоаппарат в кожаном футляре, вместе с шапкой, радуясь свободе, выпрыгнули наружу, раскатились по комнате. На лице Парилиса мелькнул дикий ужас.

На помощь ему поспешил Шихман, который аккуратно уложил вещи, каждую на своё место, и закрыл шкапчик. Парилис стоял рядом и, вздрагивая телом, ожидал, как дверь взорвётся от оживших вещей и они, буяня, заполнят комнату, где начнут дебоширить, как в эпической поэме про грязнулю Федору. Выждав некоторое время, настороженно при этом оглядываясь на дверцу, облегченно выдохнул:

– Спасибо.

Втроём они спустились в буфет. Шихман широко, размашисто шагал впереди, далее с независимым видом – Парилис, а замыкал шествие обеспокоенный Бармин. В буфете встали в конец очереди.

– Опять обдурит эта буфетчица чертова, – забубнил Женя, скромно разглядывая свои ботинки и ни на кого не глядя. – А сметана у неё разбавлена кефиром, кислятина, к тому же тянется, как слюни у бешеной собаки.

Юрик с Шихманом тоскливо переглянулись. Шапка оказалась ни при чем. Очередные тоже начали заинтересованно оглядываться.

– Колбасу покупать не буду, – продолжал несчастный, бросая исподлобья быстрые взгляды на стеклянный прилавок. – Только называется докторской, а на самом деле сделана из дальневосточной сои, туалетной бумаги и крысиных хвостов. Это всем доподлинно известно.

– У вас колбаса свежая? – поинтересовался очередник у буфетчицы.

– Свежая, конечно.

– А тут говорят, что не очень.

– Кто говорит? – угрожающе насупилась буфетчица, берясь за колбасный нож и оглядывая жмущуюся к прилавку очередь из конца в конец.

В наступившей тишине отчетливо прозвучало:

– Старая вруша соврёт – недорого возьмет. Колбаса у неё свежая… Как же, держите меня, а то упаду. Нет у человека совести ни на грош. Да она вам сначала недовесит процентов двадцать, а потом ещё обсчитает на тридцать процентов минимум, я проверял. Если б не дикий голод, никогда здесь не питался бы. А две сумки с работы всегда полные тащит. С чем бы это, интересно? И почём покупала?

– Кто мне тут агитацию разводит? – воскликнула буфетчица, поражённая в самое сердце, особенно упоминанием о двух сумках. – Эти студенты совсем обнаглели! Сумками попрекают, а знаешь ли ты, за какую зарплату я здесь вкалываю с утра до вечера, бачки с пельменями с плиты к прилавку таскаю? Этого вы не видите! Сумки мои им глаза колют. А ты внутрь заглядывал, видел, что там? У самого молоко мамкино на губах не обсохло, а уж учить начинает. Да вызывайте ОБХСС, я за любую порцию отчитаюсь принародно, у меня обвесов не бывает, а продукт точно такой, что со склада получаю. Сама, небось, колбасу не приготовляю!

Она с размаха швырнула нож на металлический прилавок.

– Всё! Вызывайте! А я объявляю технический перерыв.

И ушла на кухню, закрыв за собой дверь.

– Пойдём, Женя, домой, – сказал Шихман. – Нас здесь не накормят.

– Почему? – наивно удивился тот.

– Фатальное стечение обстоятельств.

Уложив Палилиса на койку, где он сразу предался размышлениям вслух о своей голодной, неисповедимой судьбе в Сибири, Шихман потихоньку спёр из Женькиной тумбочки старый конверт с обратным домашним адресом и побежал срочно на главпочтамт бить телеграмму родителям в Ташкент: «Приезжайте срочно. Женя заболел».

Идти кушать в соседнее общежитие Евгений Парилис отказывался решительно. Нижний буфет был исключен. А тут ещё на глаза Парилиса попалась соседка Света Немцова, которая первая всегда узнавала, когда Толику приходила посылка из Киева. Она что-то зашла просто так, в гости, но оказывается, молчун Парилис всё знал про Свету и был очень жёлчен в мыслях, которые на этот раз и не подумал скрывать.

– Разве Шихману пришла посылка? – саркастически поинтересовался он, глядя на Свету без всякого гостеприимства. – Значит, опять нахалка спёрла наш тортик. Абсолютно наглая девица, без малейших зачатков элементарной совести. Считает, что у нее талия идеальная. Ничего подобного. Ноги толстые слишком. И представляю, что будет лет этак через пять.

Света открыла рот на такую аттестацию, поперхнулась и выскочила вон. Шихман бросился следом утешать.

– Он что, с ума сошел?

– Немного есть, – согласился дамский угодник, – это после победы на олимпиаде на него ужасная гордыня нахлынула, теперь аттестует всех подряд. Попрошу, Светик, никому не рассказывать. Это у него обязательно пройдёт, и он лично попросит прощения, и мы все попьем чайку с тортиком в знак примирения.

– Очень надо!

Через двадцать минут всё общежитие было в курсе, что Женя Парилис сошел с ума. Несёт что попало, себя не контролирует, социально опасен, в комнату к ним лучше не заходить: матерится по-черному. Однако студенческая масса, растворив в себе данную информацию, на поверхность её не выплеснула, иногда только заходили осторожно милосердные души с передачей: кто брикет смородинового киселя подбросит, кто яблоко, а через три дня прилетели оба родителя Жени Парилиса и забрали его домой без лишних разговоров – увезли в аэропорт прямо в зимней шапке, с которой Женя не пожелал расставаться до самолета включительно.

– Ничего, увидит цветущий Ташкент, снимет, – обнадёжила мама Парилис.

– Замёрз, зря мы его сюда отправили, – с меланхолией южного ученого человека, наблюдая давно забытые серые заборы, белые сугробы и чёрные деревья без единого листика сказал папа Парилис.

Расставание вышло очень тёплым. У Шихмана на глазах выступили слёзы, он вывел своих знакомых девушек и выстроил их вокруг такси у подъезда общежития.

– Слава всевышнему, я больше не увижу этих засранцев, – сказал Женя, пожимая руки своих соседей по комнате с самым скромным видом.

– Это он так шутит, – тепло рассмеялась мама, засовывая сына в машину. – В студенческих городках всегда был грубоватый юмор.

– Мы знаем, – ответил за всех Шихман.

Девушки махали Жене в окошко, он тоже помахал всем. Губы его при этом шевелились, но стекло было закрыто, и однокашники не расслышали последних слов прощания.