Текст книги "Сезон нежных чувств"

Он благодарно ей улыбнулся: с радостью отдал бы и все пятьдесят, лишь бы не мотаться больше по городу, не искать мифический пятый угол. Слава богу, в системе университетского образования существует взяточничество! Слава! Слава! Аллилуйя! Без неё студенту Бармину никак не выжить. Сколько денег потребовалось бы выложить за тот частный угол, платить целый год! Да иди найди ещё его!

– Вот оно, чадо непутёвое, – сказала тетка с теплой материнской интонацией.

Равнодушные глаза скользнули по Юрику, тотчас узнав до последней наволочки, которую он «потерял» по собственной дурости в прошлом году.

– Добро. Идём, чадо, – усмехнулась комендантша. – Вселю тебя к первокурсникам. Сейчас сбегаешь в кассу университета и плату внесёшь сразу за весь год, понял? Квитанцию мне сдашь.

– Меня потом не выселят?

– Нет, их по списку в этой комнате трое. Если какие прения начнутся – скажешь. У меня разговор с первокурсниками бывает короткий: не нравится – уходи.

Через пятнадцать минут Бармин отдыхал на собственной постели один в комнате на четверых. Его будущие соседи-первокурсники отбывали месячную трудовую повинность в колхозе. Казалось бы, лежи – блаженствуй, но снедало ощущение, будто только что проглотил совершенно несъедобную дрянь. Нет, Юрик не питает дурных чувств к комендантше. Что ни говори, она с риском для себя спасла его на год. Пусть за плату. Но сколь бы пришлось выложить сверх того денег, нервов и здоровья, обитая в борисовских гнилушках, – одному богу известно. А кто бы там стирал ему постельное белье? Здесь другое дело, пожалуйста, каждую неделю иди и меняй. Нет, ей он благодарен. Что же тогда грызёт? Ухмылка замдекана Хвостова? Кстати говоря, светиться перед деканатом и хвастать, что он проживает в общаге, несмотря на их высокое решение, не следует. Общественной работой Юрик по-прежнему не занимается!

3. Фрукты в постель

В сентябре-октябре почти не учились: картошка сменялась морковкой, морковка капустой. Впрочем, уже то хорошо, что второкурсников не посылают в колхоз на целый месяц, как бедный первый курс, – уже много легче. Просто каждый день с утра на автобусах их вывозят за город на раскисшие от непогоды поля, где они весь день работают под дождём или снегом, а вечером, грязных, усталых и очень голодных, привозят обратно в город. Иногда забывают привозить, тогда приходится топать самостоятельно по раскисшим сельским дорогам километров десять. Сегодня они тоже пришли пешком. Отопление в общежитии еще не включили. Очень холодно, мокрая одежда не сохнет. Фуфайку, штаны Юрик развесил на верёвке в комнате. По вечерам замёрзшему и одинокому человеку, обитающему в общежитии на птичьих правах, кажется, что всё кругом неисправимо плохо, а дальше будет только хуже. Совершенно гнусное существование: тихо лежи в холодной, промозглой темноте и молчи, дабы деканат про тебя не узнал. В дверь громко постучали.

– Если не боитесь свинки, заходите.

– А где подхватил? – внутрь его конспиративной квартиры проникла Эля Грамм.

На ней новый яркий восточный халат.

– Ты ещё спроси, что болит, – продолжая бесстрастно глядеть в потолок, ответствовал Юрик.

– И что?

– Горло, девушка, горло. А вы про что подумали?

– Вставай, идём.

В комнате Грамм собралась почти вся группа. Посередине опять, как и в прошлом году в это время, стояла огромная коробка из-под цветного телевизора, полная яблок, груш и винограда, на полу небольшие круглые дыни, источающие сладость, а на столе уже разрезанные на ломти ярко-красные арбузы с медовым ароматом и яблоки в тарелках. Над всем этим великолепием витал чудесный аромат фруктовых рядов базара.

– Откуда благодать?

– На поезде привезла из родного Казахстана. Угощайся. Народ, напоминаю: на столе всё уже мытое, что в коробке – мыть самим.

Юрик взял грушу, яблоко, легко впрыгнул на кровать Грамм, за спину сидящей подружки Колокольчик. Рядом с Колокольчиком присела и Эля.

– Ну ты фрукт, – отреагировала Колокольчик, – залег сразу, как в плацкартном вагоне.

Под её растянутой майкой, великоватой на пару размеров, на худенькой спине все позвонки наперечёт. Колокольчик тоже не получила общаги, кантуется нелегально у стройотрядовских подружек. Он вонзил зубами в граммовское яблоко, а глаза – в её талию. Подушка пахла загадочными девичьими снами. Так бы и уснул здесь, в сладком тепле общественного дыхания, ощущая, что бесследно тает усталость и безысходность последних дней, растворяясь без остатка в фруктово-девичьем аромате.

Съев грушу, Юрик попросил добавки, проведя пальцем по углублению, в котором успешно прятался позвоночник Грамм.

– Чего тебе?

– Кисточку винограда, пожалуйста.

– Ну ты, Бармин, на глазах наглеешь.

– Знаю. А что делать?

Грамм развернулась с намерением произнести разгромную фразу, но отчего-то передумала, встала и, так как на столе винограда уже не осталось, взяла несколько кистей на тарелку из коробки, пошла на кухню мыть. Как человечно её снисхождение, просто плакать хочется от счастья! А вернувшись, выбрала самую большую гроздь, села на прежнее место, однако не отдала сразу, стала кормить из рук, отрывая по ягодке пальцами с длинными лакированным ногтями, похожими на клюв птички, и вкладывать их в рот птенчика Юрика. Естественно, для этого ей пришлось к нему развернуться. Оттого, что виноградинки попадали в рот слишком часто, он не успевал их толком разжевывать, глотал как попало, на глаза навернулись слезы.

– Ладно, мне, пожалуй, пора, – Колокольчик встала со своего места и торопливо, шаркающей походкой из-за слишком больших тапочек выскользнула из комнаты, прихватив на прощание со стола яблоко, самое маленькое среди прочих.

– До свидания, прелестное создание, – Грамм даже не обернулась, настолько захватил её процесс кормления.

Перекинула руку через Бармина, зависла над ним, упершись о край кровати у стены, приблизив виноградную кисточку ко рту Юрика, с интересом наблюдая за движениями губ, которыми он пытался схватывать и отрывать ягоды. Когда удавалось схватить, тянул к себе, Грамм кисточку – к себе. В пылу незаметной посторонним борьбы длинный отворот восточного халата отошел в сторону, приоткрыв исключительно для Юрика грудь, живущую свободно, безо всяких вспомогательных средств. Он обомлел, открыв рот, выпустив ягодку. Свет свободно проникал за пазуху, и скрытое от всех, кроме него, тело светилось розовой нежностью неукоснительно совершенных форм.

Во рту имелась прежняя виноградинка, которую боялся теперь жевать, чтобы не подавиться от восхищения, впитывал в себя соком млечный свет, исходящий от обнажённой в его сторону груди. В комнату быстро наперегонки вбежали Гапонов с Копытовым.

– Где здесь фруктами кормят?

– На столе мытое, в коробке немытое, – автоматически повторила Грамм, переводя взгляд от его губ к глазам.

– Груши такие сладкие! – радостно восхитился Рифкат, вводя очередных гостей в курс дела, и посмотрел благодарно в сторону хозяйки, но тут же застенчиво отвернулся к Мурату, который как раз догрызал грушу, держа её обеими руками, как зайчик морковку.

– Прямым ходом из Алма-Аты Эля привезла.

– Попробуем, попробуем, всё попробуем, – согласился Гапонов, выбирая местечко, с которого можно было дотянуться до стола. Все кровати были плотно обсижены, кроме граммской, но народ потеснился, находя место для новичков.

Халат был восточный по расцветке, но отнюдь не по форме. Слишком короток. Две обнажённые коленки прижаты к его руке, Юрик чувствовал исходящее от них тепло и собственную ответную благодарность. Он ощущает себя находящимся как бы внутри Грамм, ибо она – вся вокруг, вобрав его без остатка, будто маленького ребенка. Волосы на её голове золотились. Внутри Юрика вспыхнул ужасный жар, даже дышать сделалось затруднительно, так велико восхищение. Опасаясь сгореть заживо, он поблагодарил за угощение, ни на кого не глядя, слез с гостеприимного местечка и тихо вышел в коридор.

В коридоре, улыбаясь как своему старому лучшему другу, к нему подошел третьекурсник, с которым прежде они даже не здоровались.

– Привет, ну как жизнь? – третьекурсник подал руку в виде именного подарка.

Бармин удивился, но руку пожал.

– Нормально. Привет.

– Нужна твоя помощь. Я тебе доверяю и скажу всё до конца. Мы тут в стройотряде заработали неплохие бабки, но средняя зарплата получается слишком высокая и бухгалтерия не отдает. Тебя можно вписать в ведомость на получение денег?

– Вписывай, не жалко.

– Спасибо, но нужен твой паспорт. Дай на денек.

Конечно, по правилам паспорт никому отдавать не полагается, но вроде как он уже пообещал и отказаться неудобно. Паспорт Юрик отдавал с мыслью: «Поди ничего плохого не будет?»

Но все равно – раньше было лучше. Лежа в холодной, пустой, тёмной комнате, легко вспоминается прошлогодняя жизнь. На первом курсе деканат с особым остервенением гонял их на картошку с морковкой и капустой под снегом и дождём уже после возвращения из колхоза, вплоть до ноября месяца, пока снег полностью не укутал сугробами поля. В общаге все стучали зубами в холодных комнатах с ледяными батареями, и тут вдруг: здрасьте вам! – в гости заявляется Мармеладка.

Низка ростиком, маленькое и круглое, как у ребенка, лицо в очках, курносый носик, на голове пышная химическая завивка, благодаря которой Сонька походит на белую негритянку. А ещё на гномицу, которую, благодаря прогрессу медицины, удалось дорастить почти до человеческого роста, но непропорциональность частей тела все же осталась. Она заключалась в слишком большой груди, которую Мармеладка подчёркнуто обтягивала тонким свитерком, и в штанах, из-под которых рельефно выпирали мощные бёдра настоящей взрослой женщины. А голосок у Соньки тоненький, совсем детский.

Остановилась подле кровати, на которой он лежал, укрывшись пальто:

– Заболел, что ли?

– Нет.

– Нет… А чего валяешься? Можно, я тоже поваляюсь?

С размаху запрыгнула сверху, радостно вопя Бабой-ягой: «Поваляюсь, покатаюсь, Юрикова мяса наевшись!»

Бармин пытался спихнуть с себя нападавшую как можно аккуратнее, чтобы, не дай бог, не заехать рукой в грудь, или живот, или лицо, или ноги – никуда нельзя толкать, оставалось вцепиться в пальто, которым накрывался, и, резко вращаясь, как-то ухитриться сбросить чертовку на пол. Но Сонька мёртвой хваткой вцепилась в то же пальто и громко выла:

– Останься со мной ещё хоть несколько минут, не уходи, любимый!

Резко толкнул уже без всяких церемоний: Сонька налетела на с любопытством наблюдающего за схваткой Рифката и, охватив его за пояс, бухнулась в кровать с весёлым криком: «Ой, поможите, люди добры: девушку убивают!»

Меж тем глаза её бесовски шныряли из-под очков перламутровыми пуговками, на которые капнули по капельке оливкового масла. Кудрявая головка напоминала барашка, готового попасть на жертвенное заклание. Она отчаянно боролась с Рифкатом, который быстро развеселился в процессе отцепления от себя чрезвычайно прилипчивого и мягкого тела Мармеладки.

– Как тебе не стыдно! – взвизгнула Сонька. – Не сметь трогать меня своими грязными лапами, можно брать только за руки до локтя. Понял, оболтус?

Рифкат умудряется вывернуться, схватить руку, завернуть, как милиционер правонарушителю, и, толкнув носом в подушку, отскочить. Лицо Мармеладки скривилось от обиды. Она неспешно высморкалась в платочек: «Ладно, я с тобой разберусь как-нибудь в другой раз». После чего, выставив хищно пальцы, кинулась на Марика, который до того момента стоял посередине комнаты, делал различные физкультурные упражнения, чтобы быстрее высохнуть и согреться, глядел своими выпуклыми глазами на очевидное безобразие с видом крайнего недоумения и время от времени расчесывал гребешком пушистый кок на голове. С волос обильно сыпалась белая перхоть.

Если Глузман и не был кандидатом в мастера спорта по теннису, о чём много хвастал, то, несомненно, обладал перворазрядной реакцией: буквально на лету ловко поймал этот снаряд по утверждённым правилам, за локотки, развернул в воздухе и, дав пинка коленом под туго обтянутый зад, отправил в полёт на многострадальную Колину кровать, оставшись как ни в чем не бывало стоять с насмешливой улыбкой на красиво изогнутых губах.

Сонька страшно на него обиделась.

– Ну и гад же ты, Глузман!

– От такой слышу, – невозмутимо ответствовал спорторган группы, продолжая с удовольствием расчесывать и укладывать верхние пряди кучерявого кока, который по мере высыхания всё увеличивался в размерах, напоминая в обычном состоянии скирду сена нестандартной формы.

Падение Меламет на кровать привело к сбиванию матраца, чего Коля, до того скромно стоявший по струнке у дверей, вытерпеть уже никак не мог. Осторожно приблизившись к краешку кровати, принялся торопливо приводить в порядок свою постель. Недолго думая, разъярённая Сонечка тигрицей запрыгнула ему на спину, схватила обеими руками за воротник, кусая рубаху в приступе необъяснимой жестокости. Якут Коля Архипов испуганно скосил чёрный глаз, как олень, с наброшенным на рога лассо и, не удержав веса маленькой, но чрезвычайно энергичной чертовки, рухнул вниз. Он сам не слишком велик и ростом, и весом. К нему на помощь заспешил Рифкат. Опытным дружинником прыгнул сверху на Сонечку, под которой отдувался Коля. Заглянул своими очками в её очки:

– Что, сдаешься?

Было видно, что борьба с Сонечкой доставляет ему немалое удовольствие: он согрелся, ему наконец-то тепло.

– Нет! – отвечала Сонечка гордо. – Ни за что!

Тогда Рифкат принимается дюйм за дюймом стаскивать девушку с Коли, на что Мармеладка отвечает довольно громко, призывая к своему унизительному положению общественное внимание из коридора:

– Куда вы меня тащите, такую молодую? Я девушка ещё! Меня нельзя… таскать… где попало!

Рифкат оказался натурой не менее неукротимой, чем Сонька, и добился-таки своего: бросил её на свою кровать, вновь завернул одну руку, потом вторую, засунув лицом в подушку, сам уселся худеньким костлявым задом на величественные женские бедра, начал допытываться с оперативным пристрастием:

– Не будешь больше бедокурить?

Сонечка орала изо всех сил, билась кучерявой головой, вздымая кучи пыли, однако подушка сильно мешала членораздельности её речи. Кажется, она кричала: «Не буду!» Но по отдельным вырывающимся звукам определить точно на сто процентов, что это действительно так, а не «Убью!», было невозможно. Во всяком случае, Сабиров продолжал сидеть на ней, недоверчиво заглядывая в ухо, и не выпускал девичьих маленьких ручек, успевая щекотать ей пальчиком вывернутую ладошку.

В комнату постучалась и сразу вошла комсорг Великанова якобы за расписанием о завтрашнем английском и алгебре. Увидев Сабирова на Меломет в странной позе, она сделала большие глаза:

– А что это вы тут творите такое, молодые люди?

Сабиров растерялся, выпустил руки Сонечки, тем более что из её подведённых тушью глаз фонтанировали самые настоящие слёзы и подушка быстро намокала чёрным цветом. Освобождённая, она ещ1 некоторое время лежала на кровати, тяжело дыша, потом встала, натянула на живот сбившуюся до груди кофту.

– Соня, Рифкат, в чём дело? Я вас спрашиваю, – уже с начальственной интонацией допытывалась Великанова.

– Да, Рифкат, в чём дело? Почему кровать в беспорядочном состоянии? – ещё более командирским басом загремела Сонька, указывая пальчиком на его постель, на которой успела вдоволь наваляться.

– Счас, счас всё поправлю, – Рифкат нагнулся, чтобы расправить покрывало и подоткнуть сбитую простынку, и тут же с воплем мартовской кошки на него запрыгнула неукротимая пантера Мармеладка.

Вцепилась руками в шею, а ногами обхватила тощую талию, если таковая имелась – Рифкат тонкий, ровный, как спичка. Оба бухнулись опять в постельную люльку, где и продолжили бескомпромиссную борьбу в присутствии комсомольского начальства.

– Соня, что ты себе тут позволяешь? – завопила Великанова, принимая самое активное и непосредственное участие в отрывании Меломет от Сабирова, чуть не сломав ему шею, а очки улетели под кровать.

– Э-э, вы поосторожней, девушки, – разозлился Мурат, доселе пытавшийся читать. – У него же линзы на минус восемь. Если разобьются, что он завтра на занятиях делать будет? Совсем обалдели!

– Девушки не должны себя так вести, – подтвердила комсорг.

– Да? – поразилась Меламет, надсадно морщась. – А ты уверена, что я девушка?

– Ну, это уж совсем… ни в какие рамки…

Взбешённая Великанова всё же утащила Соньку из комнаты. Обе были страшно недовольны друг другом. В коридоре они свистящим шёпотом обменялись парочкой крепких фраз, после чего разошлись. Очки Рифката не разбились. Достав их из-под кровати, он сдул пыль, нацепил на нос и, довольный, стал делать колебательные движения руками в разные стороны, показывая, как расползались по своим делам Сонечка Меламет и Лида Великанова. Эх, приятно вспомнить, какие чудесные, теплые люди учились в группе!

4. Радости и горести познания

С получением стипендии тонус студенческой жизни сильно поднялся: по этажам разнеслись запахи борща, сваренного на настоящих костях, а не из пакетиков. В кухнях на конфорках под бдительным присмотром сладко дымятся кастрюли с киселями, местами даже компоты из сухофруктов. Жизнь бьет ключом. Глаза студенток начинают тревожно блестеть независимо от того, что последние листья давно облетели с деревьев и бабье лето вроде кончилось. Жить бы да жить! Но все портит математический анализ.

Как всегда, доцент Сахалинская заскочила в аудиторию с резвостью тринадцатилетнего шалопая, взлетела за кафедру по-юношески бодро и оглядела зал, жаждущий математических истин, со счастливым лекторским восторгом. В ту же минуту с разных мест аудитории поднялись пять человек – старосты групп, и помчались сверху вниз по ступеням навстречу преподавателю, как слаломисты, вместо лыжных палок неустрашимо вздымая огромные букеты роз. Окружив, заговорили взахлеб, наперебой:

– Дорогая наша… уважаемая… родная… Евстолия Николавна… поздравляем… да… поздравляем и желаем всего-всего… с семидесятипятилетием… с юбилеем вашей… нашей жизни… желаем от всей души… по поручению… и от лица…

Сахалинская вертела головой в разные стороны, поворачиваясь к тому, кто в данный момент громче выкрикивал. После торжественного момента она ещё пару мгновений благодарно разглядывала свой поток, после чего принялась носиться у доски молоденькой теннисисткой, а огромная аудитория следила за кусочком мела, скользящим по доске из угла в угол, как за мячом. Причём, в отличие от посетителей матча, слушателям приходилось записывать не только то, что она пишет, но желательно и то, что говорит. Из-под пера Юрика выходили рваные каракули.

– К семидесяти пяти годам, – мечтательно вздохнул Иванпопуло, уронивший ручку под стол и не полезший доставать, – я уже давно выйду на пенсию, благополучно попаду в дом престарелых, где буду кидаться в нянечек манной кашей. А тут, смотрите-ка, расцвет таланта.

Он сидел развалившись, на затылке вихры, вид заспанный. Не успел Юрик толком записать формулировку теоремы, бабушка уже её доказала, разрисовав полдоски значками интегралов, похожими на маленькие скрипичные ключи в нотной тетради знаменитого композитора, рассказала смешную историю и сама первая рассмеялась заразительным смехом, безбоязненно тряся вечерней прической баронессы, как бы приглашая всех присутствующих повеселиться вместе с нею.

– Это старческий маразм, – констатировал Марк Глузман, сидевший выше, почти над Юриком. – Уж я-то знаю, с моей бабушкой было такое. Она лет с восьмидесяти хозяйство передала тете Рите и начала за здоровьем следить да моционы выгуливать по Одессе. С утра по Дерибасовской прошвырнётся до моря и обратно. Как домой вернётся, скушает супчик с рисом, полкурочки слупит и снова на Дерибасовскую прохлаждаться. Вечером в Аркадию обязательно гулять с веером. А потом плутать начала: то на Привозе её найдут, то в Краснодаре у подруги детства. Короче, посадили под домашний арест. Она так по комнате металась, так металась… вы себе представить не можете, вот точно Евстолия Николаевна сейчас у доски, то же самое. А через три дня умерла.

– Товарищ Глузман, вы что-то не можете понять? – нацелилась на Мараню кусочком мела бабушка.

– Напротив. Мне всё абсолютно ясно, – важно произнес Глузман с интонацией профессора-диагноста областной психбольницы.

– Неужели всё? – воскликнула бабушка изумлённо. – В таком случае имеем перед собой уникальный феномен. Для данной темы это чрезвычайно большая редкость, когда студенту всё ясно с первого раза. Попрошу выйти с конспектом. Посмотрим, каким образом лекция преломилась в вашей гениальной голове и что имеется на выходе в тетради.

– Поняли, какой у неё слух? – зашептал Глузман окружающим, вставая. – А на экзамене придуряется: «Говорите громче, я плохо слышу».

– Что? Вы говорите, пожалуйста, громче, я плохо слышу.

– Знаем, знаем, как вы плохо слышите, – бубнил совсем под нос Глузман, сбегая вниз по ступенькам с конспектом.

Бабушке хватило одного взгляда:

– Товарищ Глузман, к вам надо срочно прикрепить кого-нибудь из учебно-воспитательной комиссии. Староста, передайте в деканат, пусть с ним позанимаются дополнительно, иначе… – она щёлкнула по конспекту пальцами. – Чувствуется полное непонимание… и в сессию в вашей группе опять будут потери.

– Да, и на этот раз вы точно меня потеряете, – расхныкался Глузман, возвращаясь обратно. – Девушки, все слышали? Поэтому срочно любите и уважайте, пока есть время.

Второй час бабушка проводила ещё более энергично и весело. Казалось, усталость в принципе неведома её семидесятипятилетнему организму.

– Откуда что у человека берётся? – уже без всякой зависти вздыхал Иванпопуло, глядя на бабушку и по-прежнему не конспектируя. – Тут вроде ничего не делаешь, а сидеть невозможно: голова падает, веки слипаются.

– В карты резались?

– Если бы… Просто двойной завтрак съел, теперь в сон кидает. Что там следующей парой, не знаешь? Пойти домой, что ли, да выспаться как следует?

– Профессор Пахлеаниди. Если под перекличку попадешь, всё. Люди говорят, зимнюю сессию до лета пересдавать будешь.

– Тогда надо идти, чёрт бы его вовсе побрал.

Профессор топологии Пахлеаниди явился на свою лекцию в маленькой аудитории геологического крыла главного корпуса, которую он предпочитал всем прочим, не один. В традиционную свиту входят молодой аспирант с вопросительными круглыми карими глазками и неуемным хохлом на голове и столь же юная аспирантка с лицом белым и ангельски кислым, будто отмоченным хлебным квасом. Аспиранты топологии двигались парочкой, придерживая друг друга, точно опасались, что им скажут нечто такое, отчего немудрено свалиться в глубокий обморок. Кроме них к пахлеанидьевской свите причислена женщина средних лет, с замершим раз и навсегда лицом, про которое можно подумать, что на него наступили однажды невзначай и оттого произошло полное онемение мускулов. Задачей «женщины в маске» является составление новых курсов лекций профессора Пахлеаниди, славившегося своими учебниками, то есть запись их с последующим редактированием и сдачей в набор университетскому издательству. Чтобы вместить сию святую троицу на передний ряд, прочим приходилось ужиматься до крайности, а некоторые за неимением места в мизерной аудитории, к тому же заставленной старинными шкафами с минералами, вынуждены писать свой конспект, разложив тетради на коленях.

– Ничего, – благодушно начал профессор, – в тесноте, да не в обиде.

Это был человек лет пятидесяти пяти, совершенно бухгалтерского вида, с большими залысинами и хотя в костюме из доброго сукна и без нарукавников, но локти пиджака лоснились от многолетнего шарканья по письменному столу. Говорил Пахлеаниди скрипуче-недовольным голосом, так что все, включая несчастных аспирантов, почему-то чувствовали вину за свои тайные прегрешения.

– Здесь, по крайней мере, ещё витает дух науки, а во втором корпусе его никогда не было.

Мнение весьма спорное, но никто не спешил его оспаривать, и профессор, тяжело набрав в грудь воздух, продолжил:

– Итак, будем заниматься здесь. Старосты, попрошу списки групп с отсутствующими на стол без напоминаний.

Списки уже лежали на столе. Он сделал перекличку, хмурясь, разбирая фамилии, отмечая отсутствующих с выражением, которое не предвещает им в будущем ничего хорошего.

– Грамм есть?

– Болеет.

– Разве она предоставила медицинскую справку?

– Нет ещё, – засмущалась староста.

– Тогда надо ставить, как и всем, «н», а не «б». Когда справку принесёт, тогда поставим «болеет», а пока просто «нет».

Читал он сухо, почти сердито, трескучим голосом, используя исключительно математические термины, не позволяя себе отвлечься на какую-нибудь постороннюю историю или, скажем, пошутить, не давая слушателям ни минутки на расслабление. Вследствие малых размеров аудитории дремать тоже оказалось абсолютно недопустимо. Иванпопуло сидел, упершись указательным и средним пальцем в бровь, а большим – в щёку, таким образом раздирая левый глаз, чтобы он случайно не закрылся, правому приходилось моргать за компанию. Досидел до перерыва и ушёл, но профессор заметил, что в аудитории стало не так тесно, и снова провёл перекличку, обнаруживая фамилии беглецов.

– С этими голубчиками разговор состоится отдельный, – пообещал он ехидно, – а с вами продолжим наши изыскания далее.

Однако настроение профессора из-за бегства дезертиров оказалось безнадёжно испорченным. К тому же Пахлеаниди был хроником по многим болезням, ему и без того тяжело, а тут…

– Вот мы, старшее поколение, скоро уйдём на покой, – проговорил он дребезжащим голосом, оборвав лекцию на полуслове, прикрыв глаза тонкой синеватой пленкой века и морщась, видно, от боли. – А кому передавать дело, позвольте вас спросить? Некому, абсолютно некому.

Пленка вдруг сдёрнулась с глаз долой, и те, круглые, цвета арбузной корки, беспощадно вцепились в следующее поколение, мелкое, как горох на полу. Женщина с омертвевшим лицом продолжала невозмутимо конспектировать. Аспиранты слились воедино, довольствуясь одним стулом, и возле них образовалось свободное пространство, которое не стремилась занять крайняя к ним комсорг Великанова.

– Кого я вижу перед собой? – всё ещё слабым, вроде даже подобревшим голосом произнёс профессор, раскачиваясь сухопарой фигурой. – Сколько вам лет, студенты-математики? Уже восемнадцать? Девятнадцать? Кому больше? О, двадцать? И что? Чем прославились в ваши годы? Есть у вас статьи в журналах? Победы в международных олимпиадах? Может быть, идеи имеются интересные? А ведь ничего такого нет, я вижу, и оттого мне становится обидно и печально. Урысон создал топологию в двадцать пять лет, а в двадцать семь уже утонул в Бискайском заливе, во Франции. Нет, дорогие мои, с удовольствием позвольте заметить, что вам не суждено утонуть в Бискайском заливе, но от этого никому не делается легче. Блеска радости познания в глазах не заметно, да-с! Вам не только свершить ничего не дано, но даже и порывы неведомы, вот в чем незадача!

– Ну уж! – попытался сопротивляться сын проректора Тычинкин.

– А вы слушайте, слушайте старика, вам этого никто больше не скажет. Я есмь сильнейший тополог за Уральским хребтом, да будет вам известно! И говорю прямо: если нет блеска, работать надо! А то оканчивают университет с красными дипломами, в аспирантуру поступают, а простейших вещей не знают и не понимают! – при этом Пахлеаниди воззрил на свою аспирантку, и та сделалась ещё тоньше, таких на стул с десяток уже войдет. – Да-с, милейшая, к вам обращаюсь непосредственно, просто нонсенс какой-то вы мне в отчете представили! Второкурсник такого не напишет, чего вы напридумывали!

– Не обращай внимания, – вдруг тихо, но отчётливо произнес аспирант, – у него опять язва разыгралась.

– Да, язва! – вскричал Пахлеаниди. – А кто не заработает язву, имея таких учеников? Позвольте мне тут молчать и слушать, когда с вами руководитель разговаривает!

Женщина в маске строчила по страницам невесть что. Аспирантка поднялась и молча выбралась из аудитории вон. За ней подскочил было аспирант, рука его с вытянутыми пальцами устремилась вослед исчезнувшей, но он нашёл в себе силы опуститься на прежнее место.

– Что же вы не уходите? – озорно подмигнул Пахлеаниди. – Идите, успокойте девушку. Боже, какой детский сад, с кем приходится работать!

Аспирант схватился за голову, пытаясь причесать хохол, но тот вырывался из рук и стоял непоколебимо.

– Ну… это уж я совсем не знаю что, – сказал молодой человек. – …Это как бы совсем вне рамок, – и вылетел следом из старинной аудитории с геологическими образцами прошлых эпох.

– Да. Точно, – профессор схватил список группы, по которому проводил перекличку в начале лекции, и назвал первую попавшуюся фамилию:

– Глузман.

Тот скучно посмотрел по сторонам, запустил пальцы в кучерявую шевелюру, встал:

– Да?

– Что да?

– А что Глузман?

– Дайте мне определение топологического многообразия!

– Локально евклидово пространство называется топологическим многообразием, если оно хаусдорфово и обладает счётной базой.

– Хорошо. Тогда, товарищ Глузман, знаете что? Ах, нет, пожалуй, не то, ещё нет, это же тривиально, свойства какие-нибудь назовите.

Глузман потоптался, наклонил голову, прочёл ещё две строки из книжки, лежащей на столе:

– Многообразия локально компактны – это раз, и еще метризуемы. – Он вопросительно посмотрел в сторону расклеившегося по непогоде профессора.

– Хорошо, Глузман, значит так, я вас попрошу сходить немедленно в коридор и… пригласить тех молодых людей, что нас покинули… вернуться обратно. По моей личной просьбе. Да-с. И вот ещё что… попросите у них прощения, если не пойдут. Вам всё ясно?

Глузман пожал плечами.

– Почему нет?

Тихими маленькими шажками аспиранты пробежали на своё место. Разглаживая непокорную прическу и смеясь веснушчатым лицом, Глузман продефилировал на своё. Лекция продолжилась. За окном ветер нёс снег, женщина в маске смотрела прямо в стену и отчего-то не писала. «Какая препротивная эта наука – топология, – размышлял Юрик. – Вот уж никогда бы, ни за какие коврижки с ней не связался».

Вечером в коридоре общежития третьекурсник снова нашёл его. Вырос прямо из-под земли и вернул паспорт в целости и сохранности. Напрасно Юрик переживал, как бы ему подлянку не устроили. Вернул документ. Но лицо третьекурсника теперь растерянное и просительное:

– Послушай, к сожалению, такой вариант не проходит, записать-то мы тебя записали в списочный состав, но бухгалтерия совсем оборзела, требует, чтобы ты лично пришел и получил якобы свои стройотрядовские деньги. Понимаешь?

– Когда?

– Завтра. В восемь утра я за тобой зайду и вместе сходим, там недолго, ну час от силы, может, два потребуется.