Текст книги "Конь в пальто"

– Сделаешь? Или так и будешь за моей спиной крысятничать? Да или нет?

Отказ означал: «Буду крысятничать». Согласие – «Не буду крысятничать». Помаявшись несколько секунд в логическом тупике, куда его загнал Хан, Олежка выдавил из себя:

– Я постараюсь. Но нужно все спланировать, обдумать…

– Ты мне не веришь? Или считаешь себя умнее?

Новый тупик. Нечего сказать, кроме:

– Что ты, Хан!

– Значит, берешься?

И тут у Олежки вырвалось это самое требуемое:

– Да!

Хан ласково потрепал его по светлым волосам и пригласил отужинать. Возражения, естественно, не принимались.

Какие могут быть возражения на хозяйские предложения?

5

Длинный стол в пиршественном зале был уставлен всем тем, чем потчуют своих сотрапезников и лизо-блюдов сильные мира сего. Люди, собравшиеся за обильным ужином, были даже менее разнообразны, чем предложенные им блюда. А главным украшением стола являлся Хан собственной персоной.

Он расположился на почетном месте, так и не удосужившись сменить синий халат с оранжевым драконом на спине на что-нибудь более цивильное. Но именно полураспахнутый халат, шлепанцы и поросшие щетиной скулы выдавали в нем полновластного хозяина, который не собирался считаться с чьим-то мнением, за исключением своего собственного. Когда Хан склонялся над тарелкой, массивный золотой крест выныривал из густых зарослей на его груди и многозначительно звякал о фарфор: «Внимание! Отец семейства изволит кушать!»

Крест был освящен на Иордане специальным эмиссаром. Он не спас Хана от четырех пуль, всаженных в него много лет назад. Поэтому впоследствии петелька на кресте была перепаяна, и Христос повис на ханской груди вниз головой. Такой же переворот произошел и в сознании крестоносца.

По левую руку от Хана пыжилась-жеманничала безмозглая кукла, мнящая себя чуть ли не его спутницей жизни. Но не спутницей была она, а лишь временной попутчицей. Такие куклы менялись рядом с Ханом столь часто, что ни он, ни его подданные не утруждали себя запоминанием их настоящих имен. По хозяйскому примеру все звали их Олями, поэтому путаницы не возникало.

Справа от хозяина, в качестве почетного гостя, ожесточенно сопел и жевал, жевал и сопел большой гаишный чин с заплывшими глазками и багровым рылом. Его пористый нос бороздили фиолетовые молнии прожилок. По торжественному случаю чин напялил на себя короткий широкий галстук-слюнявчик, но стянуть его на толстой шее не удалось, поэтому узел съехал чуть ли не на грудь, и ворот лиловой рубахи свободно телепался, подобно свинячьим ушам, свесившимся к кормушке.

Взопревший от аппетита Адвокат, вынужденный сторониться поршнеобразного возвратно-поступательного движения гаишного локтя, неудобно выгибался, кособочился, однако управлялся с вилкой и рюмкой довольно ловко, не отставая от соседа.

Олежку отделял от Адвоката главный ханский аферист и проходимец Филиппок, разместившийся аккурат напротив кавказцев. Его благообразное, честное лицо внушало желание общаться на «вы», говорить «спасибо» вперемешку с «пожалуйста» и деликатно сплевывать рыбные косточки на салфетку. Маленький дефект внешности – два кроличьих зуба, прожорливо выдающихся из-под верхней губы, Филиппок маскировал густыми рыжими усами. Сотни граждан купились на этот симпатичный имидж. Одни занимали ему деньги, другие выписывали ему доверенности на получение товара, третьи делали поставки без предоплаты. Правда, в последнее время Филиппок своим личиком нигде понапрасну не отсвечивал, отыскивал и кидал лохов с помощью молодых да ранних подручных.

Редко удается кинуть чисто, не оставив концов. И если взрослые слишком уж энергично донимали маленьких, забыв поговорку про «что упало, то пропало», – на сцене появлялись «заступники».

Виртуозы «базара», блюстители своих собственных законов сидели через стол от Олежки. Как знают сейчас даже первоклассники, их бригадирский статус не имел ничего общего с рабоче-крестьянским происхождением. Мало в них было и просто человеческого. По своей сути это были биороботы, запрограммированные на проявления всех существующих видов насилия. Перед Олежкой возвышались два ханских бригадира. Они по-соседски накладывали себе закуски с тех же самых тарелок, пили из тех же самых бутылок, но Олежка надеялся, что дальше этого сближение с ними никогда не зайдет. Слишком опасна тесная близость с бездумными танками, без оглядки прущими по чужим жизням.

– Попробуй соус, Ляхов.

– Что? – встрепенулся Олежка, вопросительно глядя на обратившегося к нему бригадира.

– Соус, говорю, попробуй. На травах. Слезу вышибает.

Заинтригованно причмокнув, Олежка вывернул на тарелку массу цвета хаки и приналег на сдобренную ею пищу, хотя терпеть не мог слишком острого, вышибающего слезы.

– Нравится?

– Угу!

– В травах весь смак, понял? – пояснил бригадир, глядя прямо на Олежку и вместе с тем куда-то сквозь него.

– Сила и витамины, – поддержал его напарник с таким же слегка расфокусированным взглядом ценителя природных приправ в виде терпких соусов и курительных смесей.

– Угу! – повторил Олежка, торопясь отправить обжигающее месиво в желудок, подальше от горьких вкусовых ощущений. Внутренности сжались в предчувствии скорой изжоги, но зато удовлетворенные бригадиры избавили Олежку от своего рассеянного внимания.

Неуютно чувствовал себя рядом с бригадирами и управляющий местным отделением «Интербанка», который должен был выдать ООО «Надежда» тот самый кредит, о котором шла речь в ханском кабинете. Банкир держал вилку в левой руке, а нож – в правой, но пользовался столовыми приборами больше для видимости, чем для дела. Было очевидно, что он с самого начала ужина придумывает предлог для того, чтобы встать, извиниться и уйти, но не находит достаточно веских оснований обидеть хлебосольного хозяина.

Зато два незнакомых Олежке персонажа в коммерческом прикиде упивались оказанной им честью. Олежка их понимал и не осуждал. Нечто похожее испытывал и он сам, когда, впервые избавленный от унизительного ожидания за дверью, был неожиданно приглашен за ханский стол. Тогда ему казалось, что это – первая ступень длинной иерархической лестницы в заоблачные выси. Оказалось, что ступень только одна. Либо ты допускаешься кушать в обществе Хана, либо нет, вот и все. И никуда по этой куцей лесенке подняться нельзя, разве что к обильному, но не очень веселому застолью.

Олежка поглядывал на бизнесменов с легким сочувствием, не настолько сильным, чтобы забыть о собственных неприятностях. Не получалось праздника ни для желудка, ни для души. Муторно было Олежке. Вся эта разношерстная публика, собравшаяся за одним столом, вызывала впечатление противоестественного симбиоза. Почти полное отсутствие женского общества и маячащие за дверью голодные пацаны с помповиками не располагали к веселью и не способствовали непринужденной обстановке. Но, как успел догадаться Олежка, Хана устраивала именно такая обстановка – принужденная.

Пригнувшись к тарелке, Олежка делал вид, что всецело поглощен пожиранием нежной осетринки, а сам занимался самоедством и душекопательством.

Как вышло, что он сказал «да», когда следовало ограничиться уклончивым «постараюсь»? До сих пор он в основном руководил и торговал, причем делал это довольно сноровисто. А кредиты, залоги, проценты – все это были выписки из правил незнакомой игры на чужом поле. Вот этот самый управляющий «Интербанком», брезгливо обнюхивающий индюшачью ножку, он, по словам Хана, получит деньги по кредитной линии и перечислит их на расчетный счет ООО «Надежда». Не за красивые глаза директора. Под залог металлургического цеха, которого Олежка никогда не видел. Потом безнал превратится в нал, подлежащий дележу с Ханом, а цех перейдет в собственность «Интербанка» за долги. От Олежки не требовали вникать во все детали этой сложной механики. Ему нужно было лишь оформить соответствующие документы и привезти Хану чемодан долларов. И эта перспектива нравилась Олежке все меньше и меньше.

Как только Олежка сказал «да», закрутились-завертелись колесики не им придуманного механизма, затикали секунды отсчета не им отмеренного времени. И нависла над ним опасность, гораздо более страшная, чем немилость Хана или поврежденные органы. Но поздно было возвращать коротенькое «да» назад, даже лишать его бодрого восклицательного знака было поздно.

Олежка угнетенно вздохнул и машинально поискал глазами источник тяжести, давившей на него все сильнее и сильнее. Глаза напоролись прямо на желтые, немигающие зрачки Хана. В тот же момент тот наполнил взгляд дружеским участием и коммерсантолюбием, отчего вдруг стало тепло и приятно. В направлении Олежки по цепочке двинулось блюдо с собственноручно наложенными Ханом салатами и холодными закусками.

– Мой главный бизнесмен плохо кушает, – озабоченно приговаривал Хан, следя за эстафетой, почтительно передаваемой из рук в руки гостями. – Это никуда не годится. Я хочу, чтобы он был сильным и здоровым, потому что от него зависит процветание всей семьи… выпьем за Ляхова, пока есть такая возможность. Скоро он разбогатеет, зазнается, и тогда его за этот скромный стол никакими коврижками не заманишь…

Закончив речь, Хан скупо улыбнулся и окунул губы в бокал с вином. Все собравшиеся смотрели на разрумянившегося героя дня. Встречались уважительные взгляды, встречались взгляды завистливые. А еще – оценивающие, плотоядные. Именно так смотрели на Олежку бригадиры. Для них заурядный бычара Ляхов превратился в буйвола экономического, которого предстояло по-быстрому откормить на кредитных угодьях и сожрать всей стаей.

Буйвол пасется – волки радуются.

6

Ляхов, выслушавший тост с трепетной признательностью, напомнил Хану глупого пса, радующегося тому, что хозяин вместо пинка наградил его снисходительным почесыванием за ухом. На мгновение стало жаль дурачка. Но только на мгновение. Потому что жалость – непростительная роскошь для авторитетных людей. И Хан молча поднялся со своего места, подавая пример гостям. Затарахтели вилки и ложки, бросаемые ими с той поспешной готовностью, которая присуща разоружаемому отряду.

Застолье кончилось, как кончается все в этой жизни. Истек день, растаял в наступившем мраке вечер. Пришла ночь. Началась вторая, темная половина ханского бытия. Ночью он становился тем, кем был на самом деле, совершенно не заботясь о маскировке под дневного человека.

Готовность номер один!

Хан не произнес громкую фразу вслух, просто пошевелил пальцами, но это было сродни сигналу боевой тревоги. Забегали, засуетились бойцы, готовясь к вылазке за крепостную стену. Зафыркали прогреваемые двигатели общей мощностью в несколько лошадиных табунов. Подали злые голоса псы, потревоженные в своих вольерах: затевалась травля, в которой им тоже хотелось принять участие.

Хан вышел из дома при полном параде, собранный, жесткий, лаконичный. Отдал последние команды, уточнил маршруты, очередность следования, время и место сбора, сигналы оповещения. Никто ничего не переспрашивал. Непонятливые оставались сторожить дом вместе с собаками и долевое участие в общаке имели соответствующее.

Распахнулись тяжелые ворота, выпуская многотонный пуленепробиваемый «Мерседес» Хана и две машины сопровождения. Первая группа понеслась по объездной дороге вокруг города, то и дело петляя, меняя курс, притормаживая и вновь разгоняясь под жалобный писк грубо насилуемых покрышек. Это делалось для того, чтобы отвязаться от вечных милицейских «хвостов» и дать время двум остальным мотобригадам выполнить поставленные перед ними задачи. На все про все отводился ровно час.

Одна бригада почти бесшумно прокралась в пустующий по весне дачный поселок. Фары были погашены, громогласные стереосистемы отключены, челюсти примолкших бойцов плотно сжаты. В неприметном сарайчике, связанный и избитый, дожидался своей участи злостный неплательщик установленной Ханом дани. В его казино, видите ли, захаживал крутой народец, трепавший владельца по плечу, и он на радостях вообразил, что это дает ему какие-то привилегии. Но связи – связями, а путы – путами. Трепыханиями от них не избавишься. Упрямца по-походному, на скорую руку, еще разок отоварили, технично утрамбовали в обширный японский багажник и повезли навстречу новым приключениям.

Из противоположного конца города, другой дорогой, к конечному пункту следования стартовал последний отряд. В одном из багажников тоже барахтался мужчина. Не такой солидный, как владелец казино, попроще, значительно попроще. Просто зачуханный бомж, который два дня назад пропал без вести в районе железнодорожного вокзала. Его тоже продержали в темнице, но не били, напротив, подкармливали, заботливо согревали водочкой.

Все три группы поочередно съезжались в указанном месте, рассредоточивались, выставляли посты наблюдения. Темнеющая вдоль трассы посадка настороженно ожидала дальнейшего развития событий.

Хан неподвижно сидел в своем темно-синем броневике, посасывая пахучую розовую сигаретку. Когда он затягивался, огонек разгорался ярче, отражаясь в лобовом стекле. Снаружи казалось – мерцают две алые точки, кровожадные огоньки в глазах притаившегося в засаде зверя. Не того Зверя, который о семи головах и десяти рогах, совсем другого, несимволического.

Когда поступило донесение о готовности, Хан стремительно шагнул в ночь и углубился в заросли. Несмотря на почти непроглядный мрак, он ни разу не оступился, не споткнулся, не наткнулся ни на одну коварную ветку. Сопровождающие его бойцы, боясь отстать, с шумом перли напролом, вспарывая тоненькую кожу курток, кровяня лица мерзлыми сучьями.

На скудно освещенную поляну Хан вышел как на арену. Неплательщик дани открыл глаза, когда ощутил щекой прикосновение плоского, холодного металлического предмета. Что такое? Пленник сначала едва приподнял веки, а потом глаза полезли из орбит: в тридцати сантиметрах тускло отсвечивал кавалеристский клинок, вещь совершенно неуместная, а потому особенно жуткая в таком мрачном уединенном месте, как ночная посадка за чертой города.

Клинок призывно померцал перед глазами пленника, как бы требуя его внимания, а затем указал вниз: ну-ка, глянь себе под ноги. Руки пленника были заведены за ствол дерева и прихвачены сзади наручниками, но в остальном его свобода действий ничем не ограничивалась. Для того, чтобы проследить за траекторией клинка, достаточно было слегка наклониться вперед.

Там, внизу, пленник разглядел еще один странный предмет – футбольный мяч, как бы приготовленный для штрафного удара.

«Этот бандюга рехнулся», – тоскливо подумал владелец казино. Но, когда мяч, тронутый ногой Хана, вдруг зашевелился, задергался на одном месте, он решил, что сам лишился рассудка. Надеясь, что наваждение сгинет, рассеется, как страшный сон, пленник поспешно закрыл глаза. Тогда клинок шлепнул его по щеке чуть сильнее.

– Смотреть! – приказал Хан.

Пришлось смотреть, как мяч превращается в грязную, мокрую голову мужчины, по шею вкопанного в землю. Голова разинула редкозубый рот и натужно прохрипела:

– Ребятушки, а, ребятушки?.. Миленькие!.. Вы чего удумали? Я ж старый совсем, а, ребятушки? Дайте помереть спокойно! Христом-богом прошу…

– Помрешь спокойно, – пообещал Хан. – Только головой не верти.

Он отступил на шаг, сжимая в правой ладони нагревшуюся рукоять шашки.

Ее подарили ему на День Советской Армии, хотя ни праздника такого не осталось, ни Советской Армии, ни тем более неведомого буденновца, которого молодость водила в сабельный поход. Вручая клинок Хану, знакомый домушник шепнул, что взял квартиру покойного генерала, вот и вся предыстория.

Сначала подарок, как и задумывалось, воспринимался как добрая мужская шутка. Но потом кто-то из пацанов откопал древнего мастера, который так отреставрировал шашечку, что любо-дорого смотреть. Вручая ее Хану, народный умелец сказал: «Вы, уважаемый, обратите внимание на любопытные особенности этого оружия. Сработано оно лет триста назад, не раньше. Видите на клинке узор? Ничего не напоминает?» – «Ничего, – признался Хан. – Хреновина с херовиной пополам». – «Нет, – торжествующе возразил умелец. – Так клеймили дамасскую сталь. Перед вами не эталон, конечно, но все же кое-что! Скорее всего сабелька эта сначала была трофеем казачков, удачно сплававших за Черное море. Другими словами, сначала ею рубили казаков, а потом – они ею. Оружие, уважаемый, интернациональное, да…» – «Тогда красная звезда откуда?» – не поверил Хан, кое-что помнивший из истории. «А звезду, по-видимому, большевички гораздо позже прилепили, когда сабельку у белогвардейца отобрали. Эфес поизносился, переходя из рук в руки, его и поменяли. Но клинок как новенький, вот что такое дамасская сталь! Только не вздумайте затачивать или убирать эти зазубринки, в них весь цимус. Зазубринки – от человеческих костей. Они придают клинку особую остроту»…

Хан отвалил тогда умельцу полтысячи, долго любовался шашкой, а потом подозвал любимого питбуля по кличке Карат и испытал оружие на нем. Пса с одного удара развалило пополам. Было его немного жаль, но пес уже начал стареть, терять нюх и бойцовскую выучку. Хан решил, что верному слуге лучше всего погибнуть от руки хозяина. Возможно, питбуль имел собственное мнение на сей счет. Но Хан мнением слуг не интересовался.

Если бы он, по доброте душевной, взялся вдруг выполнять желания всех, кто окружал его – да хотя бы этой ночью на поляне, – все равно никто не остался бы удовлетворен в полной мере. А вот когда толпа волей-неволей подчинялась только его желаниям, это всегда приносило однозначный положительный результат. Значит, так было правильно.

И зря сомневался в правильности ханских решений неразумный бомж, еще надеявшийся, что события станут развиваться дальше по какому-либо иному сценарию, отличному от ханского.

– …Головой не верти, – скомандовал Хан, слегка отступив назад.

Голова замерла, но рот не закрыла:

– Я денег дам, много денег.

– Откуда они у тебя, дед? – угрюмо осведомился Хан. – Ограбил кого?

– Детки насобирали… На квартиру… Чтобы под забором не сдох. Целая тысяча у меня припрятана.

– За тысячу ты не квартиру купишь, а собачью конуру. Да и то вряд ли. Обдурят тебя, дед. Опять обдурят и по миру дальше пустят. Так что ни о чем не жалей.

Хан полуприсел на расставленных ногах, завел шашку за плечо.

– М-ма-ма! – зарыдал бомж, когда сообразил, что первый свистящий взмах над его грешной головой был пробным. Он выл и извивался, пытаясь вывинтиться из рыхлой почвы. Или, наоборот, рассчитывал спрятаться от опасности под землей? Червяк – он и есть червяк.

– Замри! – потребовал Хан. – Слышишь, гад вертлявый? Замри!

Бомж, неизвестно почему, подчинился. Даже пасть свою вонючую захлопнул, умолк. Лишь слезы катились из его старческих глаз, оставляя светлые бороздки на грязных щеках.

Боец, освещавший обреченную голову переносным китайским фонарем, старательно пялился куда-то в темноту, механически играя желваками. Владелец казино всхлипывал. Зрители, окружавшие сцену, завороженно ждали развязки.

Хан прочно вбил левый каблук в почву, мешая ее с прелой листвой. Отклонился всем корпусом назад, занося клинок параллельно земле. Инструмент для перечеркивания чужих жизней замер. Дрогнул нетерпеливым жалом. Метнулся вперед, рассекая притихшую ночь.

– Иэ-эх-хх!..

Эхом ханскому возгласу отозвался всеобщий непроизвольный вздох, вырвавшийся из глоток зрителей, когда клинок лишь чиркнул по макушке бомжа и шумно врезался в хилый сухостой, оставив в нем полукруглую прогалину. Взбешенный промахом, Хан без всякой подготовки нанес еще один удар, короткий и суетливый. Опять клинок пронесся высоковато, но прицел был более точным – все услышали отчетливое чавканье, с которым шашка засела в переносице все еще живой головы.

– Ва-а… – отозвалась она невнятно. – Больно…

– А дергаться не надо было, – зло сказал Хан, хотя бомж и не делал попыток увернуться.

Он с трудом извлек окропленное кровью лезвие, сделал два танцующих шажка назад, собрался и с неожиданной ловкостью все же отсек упрямую башку от загодя погребенного туловища. То ли успел приноровиться, то ли спортивный азарт помог. Хан с облегчением сплюнул и сипло прокомментировал:

– С третьей попытки!

Свита зашлась нервным смехом, кто-то дурашливо присвистнул, улюлюкнул, захлопал в ладоши. А осветитель выпустил из ослабевших рук фонарь и ткнулся лицом в грязь. Отрубленная голова лежала всего в полуметре от его собственной и еще двигала нижней челюстью.

Хан неспешно развернулся к пленнику, который, подвывая, сползал вдоль ствола на колени. Он жалко кривил распухшее, обезображенное лицо, силился что-то вымолвить, но получалось только бесконечное:

– Я… я… я…

– Не ной, – сказал Хан, несколько раз вогнав шашку в сырую землю. От крови она очистилась, зато перепачкалась грязью и облипла гнилыми листьями. Пришлось обтирать клинок об одежду владельца казино, хотя выглядела она не лучше половой тряпки. Догадавшись, что он остался жив после этой процедуры, пленник зашелся рыдающим смехом.

Хан ударил его развернутой плашмя шашкой и напомнил:

– Сказано тебе: не ной!

– Я… я…

– Ты, ты! – подтвердил Хан язвительно. – Ты – то самое дерьмо, которое отказалось платить. Можешь не платить. Я даже не стану тебя убивать. Просто отрублю сначала левую руку, потом – правую. Ты не сдохнешь, тебя перевяжут и выходят. Но ты превратишься в беспомощный чурбан, не способный даже поссать самостоятельно.

Иллюстрируя, как это удобно – обслуживать себя собственноручно, Хан расстегнул брюки и стал мочиться на коленопреклоненного владельца казино, норовя попасть струей ему в лицо.

– Не надо! – выл тот. – Я буду платить, буду!

Он даже не понимал, что на него льется не горячий душ, а едкая, зловонная моча, которую приходилось то и дело сплевывать. Он уже ничего не понимал в этой проклятой жизни. Он только хотел выбраться из жуткого места при голове и руках.

– Я знал, что ты передумаешь, – насмешливо сказал Хан, стряхивая на землю последние капли. – И не нужно больше понапрасну беспокоить своих знакомых жалобами на меня. Знакомые всегда будут где-то далеко, а ты – рядом, в другом таком же укромном уголке. Догадываешься, чем это закончится, чмо ты опущенное?.. А теперь к делу. Завтра отстегнешь не только входные, но и штраф в том же размере. Ну, скажи, что ты завтра не сможешь! Скажи! Я с большим удовольствием обтешу тебя немножко!

– Я смогу…

– Жаль, – усмехнулся Хан. – Или все же не завтра, а послезавтра? Не лишай меня удовольствия отрубить тебе хотя бы одну руку!

– Завтра! – упорствовал пленник. – Утром! Всю сумму!

Хан поманил пальцем бригадира и показал на раздавленное существо у своих ног:

– Слышал? А ты: «У него охрана, у него крыша мусорская, он круто стоит»… Видишь, как он стоит на самом деле? На карачках! Опущенный! Запомнил? Не вздумай сказать мне завтра, что он опять не заплатил. И больше я за тебя твою работу делать не намерен. Все. По коням!

Хан развернулся и пошел прочь. Он соврал бригадиру. Сказать по правде, маленький спектакль доставил ему непередаваемое удовольствие. Хан никогда не чурался черновой работы…