Текст книги "Ищу человека (сборник)"

На первом этаже возвышался бронзовый Ленин. На втором – тоже бронзовый Ленин, поменьше. На третьем – Карл Маркс с похоронным венком бороды.

– Интересно, кто на четвертом дежурит? – спросил, ухмыляясь, Жбанков.

Там снова оказался Ленин, но уже из гипса…

– Подождите минутку, – сказала Белла Константиновна.

Мы сели. Жбанков погрузился в глубокое кресло. Ноги его в изношенных скороходовских ботинках достигали центра приемной залы. Эви несколько умерила свой пыл. Уж чересчур ее призывы шли вразрез с материалами наглядной агитации.

Белла приоткрыла дверь:

– Заходите.

Лийвак говорил по телефону. Свободная рука его призывно и ободряюще жестикулировала.

Наконец он повесил трубку.

– Отдохнули?

– Лично я – да, – веско сказал Жбанков. – У меня открылось второе дыхание…

– Вот и отлично. Поедете на ферму.

– Это еще зачем?! – воскликнул Жбанков. – Ах да…

– Вот данные относительно Линды Пейпс… Трудовые показатели… Краткая биография… Свидетельства о поощрениях… Где ваши командировочные? Штампы поставите внизу… Теперь, если вечер свободный, можно куда-то пойти… Драмтеатр, правда на эстонском языке, Сад отдыха… В «Интуристе» бар до часу ночи… Белла Константиновна, организуйте товарищам маленькую экскурсию…

– Можно откровенно? – Жбанков поднял руку.

– Прошу вас, – кивнул Лийвак.

– Здесь же все свои.

– Ну, разумеется.

– Так уж я начистоту, по-флотски?

– Слушаю.

Жбанков шагнул вперед, конспиративно понизил голос:

– Вот бы на кир перевести!

– То есть? – не понял Лийвак.

– Вот бы, говорю, на кир перевести!

Лийвак растерянно поглядел на меня. Я потянул Жбанкова за рукав. Тот шагнул в сторону и продолжал:

– В смысле – энное количество водяры заместо драмтеатра! Я, конечно, дико извиняюсь…

Изумленный Лийвак повернулся к Белле. Белла Константиновна резко отчеканила:

– Товарищ Жбанков и товарищ Довлатов обеспечены всем необходимым.

– Очень много вина, – простодушно добавила Эви.

– Что значит – много?! – возразил Жбанков. – Много – понятие относительное.

– Белла Константиновна, позаботьтесь, – распорядился секретарь.

– Вот это – по-флотски, – обрадовался Жбанков, – это – по-нашему!

Я решил вмешаться.

– Все ясно, – говорю, – данные у меня. Товарищ Жбанков сделает фотографии. Материал будет готов к десяти часам утра.

– Учтите, письмо должно быть личным…

Я кивнул.

– Но при этом его будет читать вся страна.

Я снова кивнул.

– Это должен быть рапорт…

Я кивнул в третий раз.

– Но рапорт самому близкому человеку…

Еще один кивок. Лийвак стоял рядом, я боялся обдать его винными парами. Кажется, все-таки обдал…

– И не увлекайтесь, товарищи, – попросил он, – не увлекайтесь. Дело очень серьезное. Так что в меру…

– Хотите, я вас с Довлатовым запечатлею? – неожиданно предложил Жбанков. – Мужики вы оба колоритные…

– Если можно, в следующий раз, – нетерпеливо отозвался Лийвак, – мы же завтра увидимся.

– Ладно, – согласился Жбанков, – тогда я вас запечатлею в более приличной обстановке…

Лийвак промолчал…

…Внизу нас ждала машина с утренним шофером.

– На ферму заедем, и все, – сказала Белла.

– Далеко это? – спрашиваю.

– Минут десять, – ответил шофер, – тут все близко.

– Хорошо бы по дороге врезку сделать, – шепнул Жбанков, – горючее на исходе.

И затем, обращаясь к водителю:

– Шеф, тормозни возле первого гастронома. Да смотри не продай!

– Мне-то какое дело, – обиделся шофер, – я сам вчера того.

– Так, может, за компанию?

– Я на работе… У меня дома приготовлено…

– Ладно. Дело хозяйское. Емкость у тебя найдется?

– А как же?!

Машина остановилась возле сельмага. У прилавка толпился народ. Жбанков, вытянув кулак с шестью рублями, энергично прокладывал себе дорогу.

– На самолет опаздываю, мужики… Такси, понимаешь, ждет… Ребенок болен… Жена, сука, рожает…

Через минуту он выплыл с двумя бутылками кагора.

Водитель протянул ему мутный стакан.

– Ну, за все о’кей!

– Наливай, – говорю, – и мне. Чего уж там!

– А кто будет фотографировать? – спросила Эви.

– Мишка все сделает. Работник он хороший.

И действительно, работал Жбанков превосходно. Сколько бы ни выпил. Хотя аппаратура у него была самая примитивная. Фотокорам раздали японские камеры, стоимостью чуть ли не пять тысяч. Жбанкову японской камеры не досталось. «Все равно пропьет», – заявил редактор. Жбанков фотографировал аппаратом «Смена» за девять рублей. Носил его в кармане, футляр был потерян. Проявитель использовал неделями. В нем плавали окурки. Фотографии же выходили четкие, непринужденные, по-газетному контрастные. Видно, было у него какое-то особое дарование…

Наконец мы подъехали к зданию дирекции, увешанному бесчисленными стендами. Над воротами алел транспарант: «Кость – ценное промышленное сырье!» У крыльца толпилось несколько человек. Водитель что-то спросил по-эстонски. Нам показали дорогу…

Коровник представлял собой довольно унылое низкое здание. Над входом горела пыльная лампочка, освещая загаженные ступени.

Белла Константиновна, Жбанков и я вышли из машины. Водитель курил. Эви дремала на заднем сиденье.

Неожиданно появился хромой человек с кожаной офицерской сумкой.

– Главный агроном Савкин, – назвался он, – проходите.

Мы вошли. За дощатыми перегородками топтались коровы. Позвякивали колокольчики, раздавались тягостные вздохи и уютный шорох сена. Вялые животные томно оглядывали нас.

…Есть что-то жалкое в корове, приниженное и отталкивающее. В ее покорной безотказности, обжорстве и равнодушии. Хотя, казалось бы, и габариты, и рога… Обыкновенная курица и та выглядит более независимо. А эта – чемодан, набитый говядиной и отрубями… Впрочем, я их совсем не знаю…

– Проходите, проходите…

Мы оказались в тесной комнатке. Пахло кислым молоком и навозом. Стол был покрыт голубой клеенкой. На перекрученном шнуре свисала лампа. Вдоль стен желтели фанерные ящики для одежды. В углу поблескивал доильный агрегат.

Навстречу поднялась средних лет женщина в зеленой кофте. На пологой груди ее мерцали ордена и значки.

– Линда Пейпс! – воскликнул Савкин.

Мы поздоровались.

– Я ухожу, – сказал главный агроном, – если что, звоните по местному – два, два, шесть…

Мы с трудом разместились. Жбанков достал из кармана фотоаппарат.

Линда Пейпс казалась немного растерянной.

– Она говорит только по-эстонски, – сказала Белла.

– Это неважно.

– Я переведу.

– Спроси ее чего-нибудь для понта, – шепнул мне Жбанков.

– Вот ты и спроси, – говорю.

Жбанков наклонился к Линде Пейпс и мрачно спросил:

– Который час?

– Переведите, – оттеснил я его, – как Линда добилась таких высоких результатов?

Белла перевела.

Доярка что-то испуганно прошептала.

– Записывайте, – сказала Белла. – Коммунистическая партия и ее ленинский Центральный Комитет…

– Все ясно, – говорю, – узнайте, состоит ли она в партии?

– Состоит, – ответила Белла.

– Давно?

– Со вчерашнего дня.

– Момент, – сказал Жбанков, наводя фотоаппарат.

Линда замерла, устремив глаза в пространство.

– Порядок, – сказал Жбанков, – шестерик в кармане.

– А корова? – удивилась Белла.

– Что – корова?

– По-моему, их нужно сфотографировать рядом.

– Корова здесь не поместится, – разъяснил Жбанков, – а там освещение хреновое.

– Как же быть?

Жбанков засунул аппарат в карман.

– Коров в редакции навалом, – сказал он.

– То есть? – удивилась Белла.

– Я говорю, в архиве коров сколько угодно. Вырежу твою Линду и подклею.

Я тронул Беллу за рукав:

– Узнайте, семья большая?

Она заговорила по-эстонски. Через минуту перевела:

– Семья большая, трое детей. Старшая дочь кончает школу. Младшему сыну – четыре годика.

– А муж? – спрашиваю.

Белла понизила голос:

– Не записывайте… Муж их бросил.

– Наш человек! – почему-то обрадовался Жбанков.

– Ладно, – говорю, – пошли…

Мы попрощались. Линда проводила нас чуточку разочарованным взглядом. Ее старательно уложенные волосы поблескивали от лака.

Мы вышли на улицу. Шофер успел развернуться. Эви в замшевой курточке стояла у радиатора.

Жбанков вдруг слегка помешался.

– Кыйк, – заорал он по-эстонски, – все! Вперед, товарищи! К новым рубежам! К новым свершениям!

Через полчаса мы были у реки. Шофер сдержанно простился и уехал. Белла Константиновна подписала его наряд.

Вечер был теплый и ясный. За рекой багровел меркнущий край неба. На воде дрожали розовые блики.

В дом идти не хотелось. Мы спустились на пристань. Некоторое время молчали. Затем Эви спросила меня:

– Почему ты ехал в Эстонию?

Что я мог ответить? Объяснить, что нет у меня дома, родины, пристанища, жилья?.. Что я всегда искал эту тихую пристань?.. Что я прошу у жизни одного – сидеть вот так, молчать, не думать?..

– Снабжение, – говорю, – у вас хорошее. Ночные бары…

– А вы? – Белла повернулась к Жбанкову…

– Я тут воевал, – сказал Жбанков, – ну и остался… Короче – оккупант…

– Сколько же вам лет?

– Не так уж много, сорок пять. Я самый конец войны застал, мальчишкой. Был вестовым у полковника Адера… Ранило меня…

– Расскажите, – попросила Белла, – вы так хорошо рассказываете.

– Что тут рассказывать? Долбануло осколком, и вся любовь… Ну что, пошли?

В доме зазвонил телефон.

– Минутку, – воскликнула Белла, на ходу доставая ключи.

Она скоро вернулась.

– Юхан Оскарович просит вас к телефону.

– Кто? – спрашиваю.

– Лийвак…

Мы зашли в дом. Щелкнул выключатель – окна стали темными. Я поднял трубку.

– Мы получили ответ, – сказал Лийвак.

– От кого? – не понял я.

– От товарища Брежнева.

– То есть как? Ведь письмо еще не отправлено.

– Ну и что? Значит, референты Брежнева чуточку оперативнее вас… нас, – деликатно поправился Лийвак.

– Что же пишет товарищ Брежнев?

– Поздравляет… Благодарит за достигнутые успехи… Желает личного счастья…

– Как быть? – спрашиваю. – Рапорт писать или нет?

– Обязательно. Это же документ. Надеюсь, канцелярия товарища Брежнева оформит его задним числом.

– Все будет готово к утру.

– Жду вас…

…Девушки принялись возрождать закуску. Жбанков и я уединились в спальне.

– Мишка, – говорю, – у тебя нет ощущения, что все это происходит с другими людьми… Что это не ты… И не я… Что это какой-то идиотский спектакль… А ты просто зритель…

– Знаешь, что я тебе скажу, – отозвался Жбанков, – не думай. Не думай, и все. Я уже лет пятнадцать не думаю. А будешь думать – жить не захочется. Все, кто думает, несчастные…

– А ты счастливый?

– Я-то? Да я хоть сейчас в петлю! Я боли страшусь в последнюю минуту. Вот если бы заснуть и не проснуться…

– Что же делать?

– Вдруг это такая боль, что и перенести нельзя…

– Что же делать?

– Не думать. Водку пить.

Жбанков достал бутылку.

– Я, кажется, напьюсь, – говорю.

– А то нет! – подмигнул Жбанков. – Хочешь из горла?

– Там же есть стакан.

– Кайф не тот.

Мы по очереди выпили. Закусить было нечем. Я с удовольствием ощущал, как надвигается пьяный дурман. Контуры жизни становились менее отчетливыми и резкими…

Чтобы воспроизвести дальнейшие события, требуется известное напряжение.

Помню, была восстановлена дефицитная райкомовская закуска. Впрочем, появилась кабачковая икра – свидетельство упадка. Да и выпивка пошла разрядом ниже – заветная Мишкина бутылка, югославская «Сливовица», кагор…

На десятой минуте Жбанков закричал, угрожающе приподнимаясь:

– Я художник, понял! Художник! Я жену Хрущева фотографировал! Самого Жискара, блядь, д’Эстена! У меня при доме инвалидов выставка была! А ты говоришь – корова!..

– Дурень ты мой, дурень, – любовалась им Белла, – пойдем, киса, я тебя спать уложу…

– Ты очень грустный, – сказала мне Эви, – что-нибудь есть плохое?

– Все, – говорю, – прекрасно! Нормальная собачья жизнь…

– Надо меньше думать. Радоваться то хорошее, что есть.

– Вот и Мишка говорит – пей!

– Пей уже хватит. Мы сейчас пойдем. Я буду тебе понравиться…

– Что несложно, – говорю.

– Ты очень красивый.

– Старая песня, а как хорошо звучит!

Я налил себе полный фужер. Нужно ведь как-то закончить этот идиотский день. Сколько их еще впереди?..

Эви села на пол возле моего кресла.

– Ты непохожий, как другие, – сказала она. – У тебя хорошая карьера. Ты красивый. Но часто грустный. Почему?

– Потому что жизнь одна, другой не будет.

– Ты не думай. Иногда лучше быть глупым.

– Поздно, – говорю, – лучше выпить.

– Только не будь грустный.

– С этим покончено. Я иду в гору. Получил ответственное задание. Выхожу на просторы большой журналистики…

– У тебя есть машина?

– Ты спроси, есть ли у меня целые носки.

– Я так хочу машину.

– Будет. Разбогатею – купим.

Я выпил и снова налил. Белла тащила Жбанкова в спальню. Ноги его волочились, как два увядших гладиолуса.

– И мы пойдем, – сказала Эви, – ты уже засыпаешь.

– Сейчас.

Я выпил и снова налил.

– Пойдем.

– Вот уеду завтра, найдешь кого-нибудь с машиной.

Эви задумалась, положив голову мне на колени.

– Когда буду снова жениться, только с евреем, – заявила она.

– Это почему же? Думаешь, все евреи – богачи?

– Я тебе объясню. Евреи делают обрезание…

– Ну.

– Остальные не делают.

– Вот сволочи!

– Не смейся. Это важная проблема. Когда нет обрезания, получается смегма…

– Что?

– Смегма. Это нехорошие вещества… канцерогены. Вон там, хочешь, я тебе показываю?

– Нет уж, лучше заочно…

– Когда есть обрезание, смегма не получается. И тогда не бывает рак шейки матки. Знаешь шейку матки?

– Ну, допустим… Ориентировочно…

– Статистика показывает, когда нет обрезания, чаще рак шейки матки. А в Израиле нет совсем…

– Чего?

– Шейки матки… Рак шейки матки… Есть рак горла, рак желудка…

– Тоже не подарок, – говорю.

– Конечно, – согласилась Эви.

Мы помолчали.

– Идем, – сказала она, – ты уже засыпаешь…

– Подожди. Надо обрезание сделать…

Я выпил полный фужер и снова налил.

– Ты очень пьяный, идем…

– Мне надо обрезание сделать. А еще лучше – отрезать эту самую шейку к чертовой матери!

– Ты очень пьяный. И злой на меня.

– Я не злой. Мы – люди разных поколений. Мое поколение – дрянь! А твое – это уже нечто фантастическое!

– Почему ты злой?

– Потому что жизнь одна. Прошла секунда, и конец. Другой не будет…

– Уже час ночи, – сказала Эви.

Я выпил и снова налил. И сразу же куда-то провалился. Возникло ощущение, как будто я – на дне аквариума. Все раскачивалось, уплывало, мерцали какие-то светящиеся блики… Потом все исчезло…

…Проснулся я от стука. Вошел Жбанков. На нем был спортивный халат.

Я лежал поперек кровати. Жбанков сел рядом.

– Ну как? – спросил он.

– Не спрашивай.

– Когда я буду стариком, – объявил Жбанков, – напишу завещание внукам и правнукам. Вернее, инструкцию. Это будет одна-единственная фраза. Знаешь какая?

– Ну?

– Это будет одна-единственная фраза: «Не занимайтесь любовью с похмелья!» И три восклицательных знака.

– Худо мне. Совсем худо.

– И подлечиться нечем. Ты же все и оприходовал.

– А где наши дамы?

– Готовят завтрак. Надо вставать. Лийвак ждет…

Жбанков пошел одеваться. Я сунул голову под кран. Потом сел за машинку. Через пять минут текст был готов.

«Дорогой и многоуважаемый Леонид Ильич! Хочу поделиться радостным событием. В истекшем году мне удалось достичь небывалых трудовых показателей. Я надоила с одной коровы…» («…с одной коровы» я написал умышленно. В этом обороте звучала жизненная достоверность и трогательное крестьянское простодушие).

Конец был такой:

«…И еще одно радостное событие произошло в моей жизни. Коммунисты нашей фермы дружно избрали меня своим членом!»

Тут уже явно хромала стилистика. Переделывать не было сил…

– Завтракать, – позвала Белла.

Эви нарезала хлеб. Я виновато с нею поздоровался. В ответ – радужная улыбка и задушевное: «Как ты себя чувствуешь?»

– Хуже некуда, – говорю.

Жбанков добросовестно исследовал пустые бутылки.

– Ни грамма, – засвидетельствовал он.

– Пейте кофе, – уговаривала Белла, – через минуту садимся в такси.

От кофе легче не стало. О еде невозможно было и думать.

– Какие-то бабки еще шевелятся, – сказал Жбанков, вытаскивая мелочь.

Затем он посмотрел на Беллу Константиновну:

– Мать, добавишь полтора рубля?

Та вынула кошелек.

– Я из Таллина вышлю, – заверил Жбанков.

– Ладно, заработал, – цинично усмехнулась Белла.

Раздался автомобильный гудок.

Мы собрали портфели, уселись в такси. Вскоре Лийвак пожимал нам руки. Текст, составленный мною, одобрил безоговорочно. Более того, произнес короткую речь:

– Я доволен, товарищи. Вы неплохо потрудились, культурно отдохнули. Рад был познакомиться. Надеюсь, эта дружба станет традиционной. Ведь партийный работник и журналист где-то, я бы сказал, – коллеги. Успехов вам на трудном идеологическом фронте. Может, есть вопросы?

– Где тут буфет? – спросил Жбанков. – Маленько подлечиться…

Лийвак нахмурился:

– Простите мне грубое русское выражение…

Он выждал укоризненную паузу.

– …Но вы поступаете, как дети!

– Что, и пива нельзя? – спросил Жбанков.

– Вас могут увидеть, – понизил голос секретарь, – есть разные люди… Знаете, какая обстановка в райкоме…

– Ну и работенку ты выбрал, – посочувствовал ему Жбанков.

– Я по образованию – инженер, – неожиданно сказал Лийвак.

Мы помолчали. Стали прощаться. Секретарь уже перебирал какие-то бумаги.

– Машина ждет, – сказал он. – На вокзал я позвоню. Обратитесь в четвертую кассу. Скажите, от меня…

– Чао, – махнул ему рукой Жбанков.

Мы спустились вниз. Сели в машину. Бронзовый Ленин смотрел нам вслед. Девушки поехали с нами…

На перроне Жбанков и Белла отошли в сторону.

– Ты будешь приходить еще? – спросила Эви.

– Конечно.

– И я буду ехать в Таллин. Позвоню в редакцию. Чтобы не рассердилась твоя жена.

– Нет у меня жены, – говорю, – прощай, Эви. Не сердись, пожалуйста…

– Не пей так много, – сказала Эви.

Я кивнул.

– А то не можешь делать секс.

Я шагнул к ней, обнял и поцеловал. К нам приближались Белла и Жбанков. По его жестикуляции было видно, что он нахально лжет.

Мы поднялись в купе. Девушки шли к машине, оживленно беседуя. Так и не обернулись…

– В Таллине опохмелимся, – сказал Жбанков, – есть около шести рублей. А хочешь, я тебе приятную вещь скажу?

Жбанков подмигнул мне. Радостная, торжествующая улыбка преобразила его лицо.

– Сказать? Мне еще Жора семьдесят копеек должен!..

Чья-то смерть

– Товарищ Довлатов, у вас имеется черный костюм?

Редактор недовольно хмурит брови. Ему неприятно задавать такой ущербный вопрос сотруднику республиканской партийной газеты. У редактора бежевое младенческое лицо, широкая поясница и детская фамилия – Туронок.

– Нет, – сказал я, – у меня джемпер.

– Не сию минуту, а дома.

– У меня вообще нет костюма, – говорю.

Я мог объяснить, что и дома-то нет, пристанища, жилья. Что я снимаю комнату бог знает где…

– Как же вы посещаете театр?

Я мог бы сказать, что не посещаю театра. Но в газете только что появилась моя рецензия на спектакль «Бесприданница». Я написал ее со слов Димы Шера. Рецензию хвалили за полемичность…

– Впрочем, давайте говорить по существу, – устал редактор, – скончался Ильвес.

В силу гнусной привычки ко лжи я изобразил уныние.

– Вы знали его? – спросил редактор.

– Нет, – говорю.

– Ильвес был директором телестудии. Похороны его – серьезное мероприятие. Надеюсь, это ясно?

– Да.

– Должен присутствовать человек от нашей редакции. Мы собирались послать Шаблинского.

– Правильно, – говорю, – Мишка у них без конца халтурит.

Редактор поморщился:

– Михаил Борисович занят. Едет в командировку на остров Сааремаа. Кленский отпадает. Тут нужен человек с представительной внешностью. У Буша запой, и так далее. Остановились на вашей кандидатуре. Умоляю, не подведите. Нужно будет произнести короткую теплую речь. Необходимо, чтобы… В общем, держитесь так, будто хорошо знали покойного…

– Разве у меня представительная внешность?

– Вы рослый, – снизошел Туронок, – мы посоветовались с Клюхиной.

А, думаю, Галочка, впрочем, ладно…

– Генрих Францевич, – сказал я, – мне это не нравится. Отдает мистификацией. Ильвеса я не знал. Фальшиво скорбеть не желаю. Направьте Шаблинского. А я, так и быть, поеду на Сааремаа.

– Это исключено. Вы не создаете проблемных материалов.

– Не поручают, я и не создаю.

– Вам поручили корреспонденцию о немцах, вы отказались.

– Я считаю, их нужно отпустить.

– Вы наивный человек. Мягко говоря.

– А что? В Союзе немцев больше, чем армян. Но они даже автономии лишены.

– Да какие они немцы?! Это третье поколение колонистов. Они давно в эстонцев превратились. Язык, культура, образ мыслей… Типичные эстонцы. Отцы и деды в Эстонии жили…

– Дед Бори Ройблата тоже жил в Эстонии. И отец жил в Эстонии. Но Боря так и остался евреем. И ходит без работы…

– Знаете, Довлатов, с вами невозможно разговаривать. Какие-то демагогические приемы. Мы дали вам работу, пошли навстречу. Думали, вы повзрослеете. Будете держаться немного солиднее…

– Я же работаю, пишу.

– И даже неплохо пишете. Сам Юрна недавно цитировал одну вашу фразу: «…Конструктивная идея затерялась в хаосе безответственного эксперимента…» Речь идет о другом. Ваша аполитичность, ваш инфантилизм… постоянно ждешь от вас какого-нибудь демарша. Вы зарабатываете двести пятьдесят рублей. К вам хорошо относятся, ценят ваш юмор, ваш стиль. Где отдача, спрашивается? Почему я должен тратить время на эти бесплодные разговоры? Я настоятельно прошу вас заменить Шаблинского. Он временно дает вам свой пиджак. Примерьте. Там, на вешалке…

Я примерил.

– Ну и лацканы, – говорю, – сюда бы орден Красного Знамени…

– Все, – прервал меня редактор, – идите.

Я ненавижу кладбищенские церемонии. Не потому, что кто-то умер, ведь близких хоронить мне не доводилось. А к посторонним я равнодушен. И все-таки ненавижу похороны. На фоне чьей-то смерти любое движение кажется безнравственным. Я ненавижу похороны за ощущение красивой убедительной скорби. За слезы чужих, посторонних людей. За подавляемое чувство радости: «Умер не ты, а другой». За тайное беспокойство относительно предстоящей выпивки. За неумеренные комплименты в адрес покойного. (Мне всегда хотелось крикнуть: «Ему наплевать. Будьте снисходительнее к живым. То есть ко мне, например».)

И вот я должен, заменив Шаблинского, участвовать в похоронных торжествах, скорбеть и лицемерить. Звоню на телестудию:

– Кто занимается похоронами?

– Сам Ильвес.

Я чуть не упал со стула.

– Рандо Ильвес, сын покойного. И организационная комиссия.

– Как туда позвонить? Записываю… Спасибо.

Звоню. Отвечают с прибалтийским акцентом:

– Вы родственник покойного?

– Коллега.

– Сотрудничаете на телевидении?

– Да.

– Ваша фамилия – Шаблинский?

«Да», – чуть не сказал я.

– Шаблинский в командировке. Мне поручено его заменить.

– Ждем вас. Третий этаж, комната двенадцать.

– Еду.

В двенадцатой комнате толпились люди с повязками на рукавах. Знакомых я не встретил. Пиджак Шаблинского, хранивший его очертания, теснил и сковывал меня. Я чувствовал себя неловко, прямо дохлый кит в бассейне. Лошадь в собачьей конуре.

Я помедлил, записывая эти метафоры.

Женщина за столом окликнула меня:

– Вы Шаблинский?

– Нет.

– От «Советской Эстонии» должен быть Шаблинский.

– Он в командировке. Мне поручили его заменить.

– Ясно. Текст выступления готов?

– Текст? Я думал, это будет… взволнованная импровизация.

– Есть положение… Текст необходимо согласовать.

– Могу я представить его завтра?

– Не трудитесь. Вот текст, подготовленный Шаблинским.

– Чудно, – говорю, – спасибо.

Мне вручили два листка папиросной бумаги. Читаю:

«Товарищи! Как я завидую Ильвесу! Да, да, не удивляйтесь. Чувство белой зависти охватывает меня. Какая содержательная жизнь! Какие внушительные итоги! Какая завидная слава мечтателя и борца!..»

Дальше шло перечисление заслуг, и наконец – финал:

«…Спи, Хуберт Ильвес! Ты редко высыпался. Спи!..»

О том, чтобы произнести все это, не могло быть и речи. На бумаге я пишу все, что угодно. Но вслух, перед людьми…

Обратился к женщине за столом:

– Мне бы хотелось внести что-то свое… Чуточку изменить… Я не столь эмоционален…

– Придется сохранить основу. Есть виза…

– Разумеется.

– Данные перепишите.

Я переписал.

– Отсебятины быть не должно.

– Знаете, – говорю, – уж лучше отсебятина, чем отъеготина.

– Как? – спросила женщина.

– Ладно, – говорю, – все будет нормально.

Теперь несколько слов о Шаблинском. Его отец был репрессирован. Дядя, профессор, упоминается в знаменитых мемуарах. Чуть ли не единственный, о ком говорится с симпатией.

Миша рос в унылом лагерном поселке. Арифметику и русский ему преподавали корифеи советской науки… в бушлатах. Так складывались его жизненные представления. Он вырос прочным и толковым. Словам не верил, действовал решительно. Много читал. В нем уживались интерес к поэзии и любовь к технике. Не имея диплома, он работал конструктором. Поступил в университет. Стал промышленным журналистом. Гибрид поэзии и техники – отныне его сфера.

Он был готов на все ради достижения цели. Пользовался любыми средствами. Цель представлялась все туманнее. Жизнь превратилась в достижение средств. Альтернатива добра и зла переродилась в альтернативу успеха и неудачи. Активная жизнедеятельность затормозила нравственный рост. Когда нас познакомили, это был типичный журналист с его раздвоенностью и цинизмом. О журналистах замечательно высказался Форд: «Честный газетчик продается один раз». Тем не менее я считаю это высказывание идеалистическим. В журналистике есть скупочные пункты, комиссионные магазины и даже барахолка. То есть перепродажа идет вовсю.

Есть жизнь, прекрасная, мучительная, исполненная трагизма. И есть работа, которая хорошо оплачивается. Работа по созданию иной, более четкой, лишенной трагизма, гармонической жизни. На бумаге.

Сидит журналист и пишет: «Шел грозовой девятнадцатый…»

Оторвался на минуту и кричит своей постылой жене: «Гарик Лернер обещал мне сделать три банки растворимого кофе…»

Жена из кухни: «Как, Лернера еще не посадили?»

Но перо уже скользит дальше. Допустим: «…Еще одна тайна вырвана у природы…» Или там: «…В Нью-Йорке левкои не пахнут…»

В жизни газетчика есть все, чем прекрасна жизнь любого достойного мужчины.

Искренность? Газетчик искренне говорит не то, что думает.

Творчество? Газетчик без конца творит, выдавая желаемое за действительное.

Любовь? Газетчик нежно любит то, что не стоит любви.

Впрочем, мы отвлеклись.

С телевидения я поехал к Марине. Целый год между нами происходило что-то вроде интеллектуальной близости. С оттенком вражды и разврата.

Марина трудилась в секретариате нашей газеты. До и после работы ею владели скептицизм и грубоватая прямота тридцатилетней незамужней женщины.

Когда-то она была подругой Шаблинского. Как и все остальные сотрудницы нашей редакции. Все они без исключения рано или поздно уступали его домогательствам. Секрет такого успеха был мне долгое время неясен. Затем я понял, в чем дело. Шаблинский убивал недвусмысленностью своих посягательств. Объявил, например, практикантке из Литвы, с которой был едва знаком:

– Я вас люблю. И даже возможный триппер меня не остановит.

Как-то говорю ему:

– Мишка, я не ханжа. Но у тебя четыре дамы. Скоро Новый год. Не можешь же ты пригласить всех четверых.

– Почему? – спросил Шаблинский.

– Будет скандал.

– Не исключено, – задумался он.

– Так как же?

Шаблинский подумал, вздохнул и сказал:

– Если бы ты знал, какая это серьезная проблема…

С Мариной он расстался потому, что задумал жениться. Марина в жены не годилась. Было ей, повторяю, около тридцати, курящая и много знает. Мишу интересовал традиционный еврейский брачный вариант. Чистая девушка с хозяйственными наклонностями. Кто-то его познакомил. Действительно, милая Розочка, с усиками. Читает, разбирается. Торговый папа…

Роза хлопала глазами, повторяя:

– Ой, как я буду замужем?! У меня ж опыта нет…

– Чего нет? – хохотал Шаблинский…

А Марину бросил. И тут подвернулся я. Задумчивый, вежливый, честный. И она меня как бы увидела впервые. Впервые оценила.

Есть в моих добродетелях интересное свойство. Они расцветают и становятся заметными лишь на фоне какого-нибудь безобразия. Вот меня и любят покинутые дамы.

Сначала она все про Шаблинского говорила:

– Ты знаешь, он ведь по-своему любил меня. Как-то я его упрекнула: «Не любишь». Что, ты думаешь, он сделал? Взял мою одежду, сумочку и повесил…

– Куда? – спрашиваю.

– Какой ты… Это было ночью. Полный интим. Я говорю: «Не любишь!» А он взял одежду, сумочку и повесил. На это самое. Чтобы доказать, какой он сильный. И как меня любит…

Итак, с телевидения еду к Марине. Дом ее в районе новостроек заселен коллегами-газетчиками. Выйдешь из троллейбуса – пустырь, громадный дом, и в каждом окне – сослуживец.

Поднялся на четвертый этаж, звоню. И тут вспоминаю, что на мне пиджак Шаблинского. Распахнулась дверь. Марина глядит на меня с удивлением. Может, подумала, что я Шаблинского (из ревности) зарезал, а клифт его – украл…

(У женщин на одежду память какая-то сверхъестественная. Моя жена говорила о ком-то: «Да ты его знаешь. Отлично знаешь. Такой несимпатичный, в черных ботинках с коричневыми шнурками».)

У хорошего человека отношения с женщинами всегда складываются трудно. А я человек хороший. Заявляю без тени смущения, потому что гордиться тут нечем. От хорошего человека ждут соответствующего поведения. К нему предъявляют высокие требования. Он тащит на себе ежедневный мучительный груз благородства, ума, прилежания, совести, юмора. А затем его бросают ради какого-нибудь отъявленного подонка. И этому подонку рассказывают, смеясь, о нудных добродетелях хорошего человека.

Женщины любят только мерзавцев, это всем известно. Однако быть мерзавцем не каждому дано. У меня был знакомый валютчик Акула. Избивал жену черенком лопаты. Подарил ее шампунь своей возлюбленной. Убил кота. Один раз в жизни приготовил ей бутерброд с сыром. Жена всю ночь рыдала от умиления и нежности. Консервы девять лет в Мордовию посылала. Ждала…

А хороший человек, кому он нужен, спрашивается?..

Итак, я в чужом пиджаке.

– В чем дело? – говорит Марина, усмотрев в этом переодевании какое-то сексуальное надругательство. Какую-то оскорбительную взаимозаменяемость чувств…

– Это Мишкин пиджак, – говорю, – на время, для солидности.

– Хочешь сделать мне предложение? (Юмор с примесью желчи.)

– Будь я серьезным человеком – запросто.

– Не пугайся.

– Я должен выступить на похоронах. Ильвес умер.

– Ильвес? С телевидения? Кошмар… Ты ел?

– Не помню. Я Ильвеса в глаза не видел.

– Есть бульон с пирожками и утка.

– Давай. Может, сбегать?

– У меня есть. На донышке…

Знаю я эти культурные дома. Иконы, самовары, Нефертити… Какие-то многозначительные черепки… Уйма книг, и все новенькие… А водки – на донышке. Вечно на донышке. И откуда она берется? Кто-то принес? Не допил? Занялся более важными делами?

Ревновать я не имею права. Жена, алименты… Долго рассказывать. Композиция рухнет…

– Откуда водка? – спрашиваю. – Кто здесь был?

Я не ревную, мне безразлично. Это у нас игра такая.

– Эдик заходил. У него депрессия.

Имеется в виду поэт Богатыреев. Затянувшаяся фамилия, очки, безумный хохот. Видел я книгу его стихов. То ли «Гипотенуза добра», то ли «Биссектриса сердца». Что-то в этом роде. Белые стихи. А может, я ошибаюсь. Например, такие: