Текст книги "На пороге новой мировоззренческой парадигмы"

* * *

Этот подлинный масштаб становится ясен, повторюсь, лишь в контексте эмпирически оправданного взгляда на мифы не как на один из многих аспектов языкового смысловыражения, а как на древнейшую форму культуры в лице её главной – языковой – составляющей [30]. В таком контексте выход из «круга», оказываясь по факту выходом из языка (из древнейшей, мифологической фазы его существования), невозможен в принципе. На чём и настаивает герменевтическая мысль: «Мы, люди, чтобы быть тем, что мы есть, встроены в язык и никогда не сможем из него выйти» [31]. «Человек должен понять то, внутри чего он с самого начала находится» [32]. «Язык есть способ мироистолкования, предпосланный любому акту рефлексии»; «мышление всегда движется в колее, пролагаемой языком»; «языком заданы как возможности мышления, так и его границы» [33].

Всё это – разные формы фиксации «круга», из которого нет выхода. Но в ситуации, из которой нет выхода, не остаётся ничего другого, как использовать в качестве выхода вход. Что и предложил сделать М. Хайдеггер: «Решающее не выйти из круга, а правильным образом войти в него (выделено мною – С.Г.). Этот круг понимания не колесо, в котором движется любой род познания <…> Круг нельзя принижать до vitiosum, пусть даже и терпимого. В нём таится позитивная возможность исходнейшего познания, которая аутентичным образом уловлена только тогда, когда толкование поняло, что его первой, постоянной и последней задачей остаётся не позволять всякий раз догадкам и расхожим понятиям диктовать себе предвзятие, предусмотрение и предрешение, но в их разработке из самих вещей обеспечить научность темы [34].

Насколько можно понять сказанное, под «вхождением в круг» имеется в виду изучение смысловой организации культуры, особенно той её древнейшей фазы, историческое изучение которой оборачивается «кругом». То есть речь идёт о принципе, согласно которому «формальное изучение, точное систематическое описание изучаемого материала есть первое условие, предпосылка исторического изучения и вместе с тем первый шаг его» [35]. А в процессе реализации данного принципа и должен, предположительно, оправдаться хайдеггеровский прогноз: «Онтологические предпосылки историографического познания принципиально превосходят идею строгости самых точных наук. Математика не строже историографии, а просто более узка в отношении круга своих сущностных оснований» [36].

Можно сказать иначе: имея дело с загадочным феноменом по имени «культурогенез», следовало бы не фантазировать, в духе «трудовой» гипотезы Ф. Энгельса или «игровой» Й. Хёйзинги, на тему происхождения феномена, игнорируя проблему «круга», а начинать изучать внутреннюю смысловую структуру феномена. И тогда может оказаться, что она-то, эта структура, и скрывает в себе искомые ответы на все наши потенциальные вопросы. В полном соответствии с другим прогнозом: «В высшей степени характерно, что современная наука приходит к исключительно высокой оценке операционной ценности и познавательной силы первобытного знания именно в самые последние годы» [37].

Но, разумеется, прежде чем браться за изучение принципов смысловой организации культуры, нужно заново пересмотреть вопрос о том, где пролегает граница между «культурой» и «природой» и что конкретно она собой представляет. Ведь нынешнее понимание этой границы – классический научный миф, производный от общей научной мифологии эволюционизма.

Литература

1. Горюнков С. В. К вопросу о переоснащении теоретико-методологического аппарата исторической науки // Научный журнал Московского гуманитарного университета «Знание. Понимание.

Умение». Фундаментальные и прикладные исследования в области гуманитарных наук. № 3. М. Издательство Московского гуманитарного университета, 2016, с. 199. 2. Барт Р. Мифологии. М.: «Академический проект», 2010, с. 71. 3. Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М.: «Политиздат», 1991, с. 29. 4. Там же. 5. Там же, с. 32. 6. Там же, с. 33. 7. Там же, с. 34. 8. Там же, с. 31–32. 9. Там же, с. 32.

10. Там же, с. 31.

11. Данилевский Н. Я. Дарвинизм: Критическое исследование: В 2 т. СПб., 1985. Т. I. Ч. I., с. 7–10.

12. Флоренский П. А. Сочинения : в 4 т. М. : Мысль, 1999. Т. 3(1), с. 104.

13. Вернадский В. И. Химическое строение биосферы Земли и её окружения. М.: Наука, 1987, с. 313–314.

14. Топоров В. Н. Первобытные представления о мире (общий взгляд) // Очерки истории естественнонаучных знаний в древности. М.: «Наука», 1982, с. 36–37.

15. Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М.: Прогресс, 1988, с. 354, 356, 581–583.

16. Там же, с. 354–355.

17. Колесов В. В. Русская речь. Вчера. Сегодня. Завтра. СПб.: «Юна», 1998, с. 207.

18. Токарев С. А., Мелетинский Е. М. Мифология // Мифы народов мира: В 2-х т. М.–Л., «Советская энциклопедия», 1980. Т. I, с. 12.

19. Стеблин-Каменский М. И. Миф. Л.: Наука, 1976, с. 95.

20. Горюнков С. В. К вопросу о переоснащении теоретико-методологического аппарата исторической науки, 2016, с. 199–201.

21. Горюнков С. В. О соотношении мифологии и онтологии (в свете идей В. И. Вернадского) // Ноосфера и художественное творчество. М.: Наука», 1991, с. 88–100.

22. Кассирер Э. Философия символических форм: В 3 т. М., СПб.: Наука, 2002. Т. 1, с. 32.

23. Вернадский В. И. Химическое строение биосферы Земли и её окружения. М.: Наука, 1987, с. 314.

24. Иванов Вяч. Вс. Наука о человеке: Введение в современную антропологию: Курс лекций. М.: РГГУ, 2004, с. 9, 53.

25. Топоров В. Н. История и мифы // Мифы народов мира: в 2 т. М.-Л.: Советская энциклопедия, 1980. Т. I, с. 572.

26. Фролов И. Т. Философский словарь. М., Политиздат, 1986, с. 224.

27. Ильин В. В., Кармин А. С., Огородников В. П. Философия. Экзаменационные ответы для студентов вузов. СПб.: «Питер», 2009, с. 215–218.

28. Там же.

29. Гоулднер А. У. Наступающий кризис западной социологии. СПб.: Наука, 2003, с. 497.

30. Горюнков С. В. Мета-коды культуры. СПб.: ООО «Контраст», 2014, с. 36–38.

31. Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. М.: «Республика», 1993, с. 266.

32. Современная западная философия: Словарь. / Составители словаря: Малахов В. С., Филатов В. П. / М.: «Политиздат», 1991, с. 77.

33. Гадамер Х.-Г. Актуальность прекрасного. М.: «Искусство», 1991, с. 24.

34. Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. М.: «Республика», 1993, с. 153.

35. Пропп В. Я. Фольклор и действительность. Избранные статьи. М.: «Наука», 1976, с. 139.

36. Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. М.: «Республика», 1993, с. 153.

37. Топоров В. Н. Первобытные представления о мире (общий взгляд) // Очерки истории естественнонаучных знаний в древности. М.: «Наука», 1982, с. 37.

2016

О переоснащении теоретико-методологического аппарата исторической науки

Введение

В предисловии к справочному изданию 2014 г. «Теория и методология исторической науки. Терминологический словарь», ответственным редактором которого выступил академик А. О. Чубарьян, читаем: «Процессы снижения статуса исторической науки, девальвация ремесла и соответственно профессионального языка историка, общие для мирового научного сообщества, для отечественной историографии оказались отягощены самими условиями ее бытования в последние три десятилетия» (От редколлегии, 2014: 6).

При всей внешней сдержанности этих слов очень трудно не увидеть в них признания факта глубокого кризиса предпосылочных оснований исторической науки. А если учесть, что методологический стержень этих оснований – так называемый «историзм» – выполняет функцию принципа познания, общего для представителей и гуманитарных, и естественных наук, то в тех же словах можно будет увидеть признание и того, что кризис является общенаучным.

Но тогда и преодоление кризиса должно начинаться с операционализации (эмпирической интерпретации) языка его описания (Новейший философский словарь, 1998: 487–488). Ведь «уровень науки определяется тем, насколько она способна на кризис своих основопонятий» (Хайдеггер, 2006: 9).

Исторические основопонятия – не исключение. «В профессиональном сообществе сложилось устойчивое представление о парадигмальном характере происходящих изменений в современной исторической науке, нередко описываемых как “революция в историографии”. Особенно рельефно это отражает текущий процесс теоретико-методологического переоснащения научного знания…» (От редколлегии, 2014: 5)

Наивный исторический объективизм

По устоявшейся общенаучной традиции следование методологическим требованиям сводится обычно к равнению ученых самого разного профиля на некую, максимально авторитетную для них, концептуальную «планку», соответствие которой и принимается за критерий научности тех или иных артефактов, суждений и гипотез более частного характера. Формулу именно такого понимания методологизма дал А. Н. Уайтхед. Этот видный английский философ, говоря о «методе, порождающем значимое знание», пояснил его как необходимость опоры на «связную логическую и необходимую систему общих идей, в терминах которой можно было бы интерпретировать каждый элемент нашего опыта» (Уайтхед, 1990: 272).

В академической науке советского периода общенаучной концептуальной «планкой», или связной логической и необходимой системой общих идей служило мировоззрение научного материализма в его марксистской интерпретации. И это же мировоззрение, уже без ссылок на марксизм, продолжает определять стиль мышления подавляющего большинства современных российских (как, впрочем, и западных) ученых.

Но вот проблема: именно о научном материализме В. И. Вернадский (не только выдающийся геобиохимик, но также профессиональный историк науки) отзывался как о философском течении, «которое было живым в конце XVIII, середине XIX века и которое в тех проявлениях, в каких оно выражается в науке, является историческим пережитком…» (Вернадский, 1989: 112).

Это нестандартное мнение можно было игнорировать – и игнорировалось – в советское время. Но сегодня продолжать замалчивать вопрос о том, что конкретно Вернадский имел в виду – становится просто неприлично. Тем более, что ответ очевиден: материализм как целостное и связное научное мировоззрение возник не в процессе осмысления полученных опытным путем данных, а в порядке выведения логических следствий из преждевременно принятой за аксиому посылки.

За саму посылку была принята разработанная идеологами XVI–XVIII вв. (Ж. Бодэн, Д. Локк, А. Тюрго, Ж. Кондорсэ и др.) концепция прогресса, восходящая, в свою очередь, к более ранним религиозно-утопическим концепциям. Средством же придания посылке видимости строгого методологического принципа послужила чисто условная, откровенно механистическая и абсолютно несостоятельная в научном плане схема развития «от простого к сложному», «от низшего к высшему».

Вся остальная материалистическая «научность», объясняющая историческую динамику природных и социальных процессов – это просто итог доведения «прогрессистско-усложненческой» схемы развития до ее логического завершения путем последовательного наращивания на нее соответствующих ментальных конструкций. Решающий вклад сюда внесла, конечно же, дарвиновская теория эволюции, хотя самим автором «теории несостоятельность дивергентной схемы развития осознавалась изначально. «Знаю, – писал Ч. Дарвин, – что едва ли возможно определить ясно, что разумеется под более высокой или более низкой организацией»; «это область очень запутанного вопроса» (Дарвин, 1933: 359, 629). Да и профессиональные оппоненты Дарвина из числа его современников тоже понимали, что его теория – не столько биологическое, сколько философское учение, вершинное проявление механистического материализма (так, например, считал Н. Я. Данилевский, и не только он один).

Тем не менее именно дарвиновская теория послужила естественнонаучной основой для историко-материалистической трактовки развития общества – это видно из писем К. Маркса Лассалю и Энгельсу. А на стыке двух теорий – Дарвина и Маркса – выстроилась со временем логическая цепочка: «биологическая эволюция – антропо– и культурогенез – социальный прогресс», еще позже дополненная теориями абиогенеза и Большого Взрыва и легшая в основу мировоззренческой парадигмы современного научного образа мышления – эволюционно-исторической картины мира.

Эта-то «связная логическая и необходимая система общих идей», ни одно из звеньев которой до сих пор научно не доказано, и является теоретическим фундаментом научно-материалистической версии «принципа историзма» – требования рассматривать каждое явление истории с точки зрения его возникновения и дальнейшего развития. Принципу с самого начала постарались придать «товарный» вид, завернув грубую механистическую болванку в респектабельную «диалектическую упаковку». А профессиональные пиар-технологии, заточенные под пропаганду социальных революций, обеспечили ему устойчивый общественный спрос.

Все остальное доделала система среднего и высшего образования, на протяжении нескольких десятилетий внедрявшая эволюционно-историческую картину мира в ученые и неученые головы. Как следствие, скрытая методологическая ущербность этой картины самым непосредственным образом отражается на качестве современного массового, в том числе научного, сознания. Достаточно сказать, что эволюционно-историческое мировоззрение до сих пор устойчиво ассоциируется не с гипотетическим допущением, отразившим уровень развития научной мысли XVIII–XIX вв., а – в духе «эволюционного позитивизма» Г. Спенсера – с самой «объективной реальностью».

И не имеет, по большому счету, никакого значения критика отдельных элементов картины, когда кто-то не принимает всерьёз теорию Дарвина, кто-то отвергает учение Маркса, а кто-то не верит в абиогенез или в Большой Взрыв. Эволюционно-историческое мировоззрение давно уже живет собственной жизнью бессознательной предпосылки, задающей все остальные следствия из неё: от объяснения мировых процессов и оправдания глобальных социально-политических экспериментов до «само собой разумеющихся» штампов научного стиля мышления.

Но поэтому и не удивительно, что этот стиль мышления все чаще начинает осознаваться как «наивный методологизм», «наивный историзм» и «наивный исторический объективизм» (Гадамер, 1988: 354, 581–584).

Методологическая альтернатива

Подлинно-научную альтернативу наивному историческому объективизму способны составить лишь те формы опытно-оправданного знания, которые В. И. Вернадский называл «эмпирическими обобщениями». Напомню, что это выражение он ввел в научный оборот с целью предельно четкого разграничения эмпирически-выверенного знания и философского мировоззрения. Второе, как он писал, «может даже мешать научной работе и научному творчеству, так как оно неизбежно закрепляет научные ошибки данного времени, придает временным научным положениям больше достоверности, чем они в действительности имеют» (Вернадский, 1989: 431).

А вот соображения Вернадского о «чистой эмпирике»: «Правильным является… стремление, все более и более преобладающее в научных исканиях… подходить к изучению явлений жизни чисто эмпирически, считаться с невозможностью дать ей “объяснение”, т. е. дать ей место в нашем абстрактном космосе, научно построенном из моделей-гипотез» (Вернадский, 1967: 237–238). № 5. 727 с. С.

Аргументы в пользу истинности эмпирически-оправданных научных обобщений Вернадский усматривал как раз в их необычности, в их несовместимости с господствующими философскими установками. «Эмпирическое обобщение, – писал он, – раз оно точно выведено из фактов, не требует проверки. Оно может существовать и быть положено в основу научной работы, даже если оно является непонятным и противоречит господствующим теориям и гипотезам» (Вернадский, 1975: 71). То есть не нужно, считал он, заботиться о согласии или несогласии эмпирического обобщения с другими существующими представлениями о природе, – «их совпадение с ними нас не интересует, их противоречие с ними составляет научное открытие» (Вернадский, 1967: 237–238).

Из такого хода мысли вовсе не следовало, что Вернадского не интересовала проблема целостного и связного знания. «Эмпирическое обобщение, – читаем в его труде «Биосфера», – может очень долго существовать, не поддаваясь никаким гипотетическим объяснениям, являться непонятным и все же оказывать огромное благотворное влияние на понимание явлений природы. Но затем часто наступает момент, когда оно вдруг начинает освещаться новым светом, становится областью создания гипотез, начинает менять наши схемы мироздания и само меняться. Очень часто тогда оказывается, что в эмпирическом обобщении мы имели не то, что думали, или имели в действительности много больше, чем думали» (там же).

Исходя из таких методологических установок, Вернадский радикально пересмотрел всю традиционную аксиоматику, относящуюся к проблемам абиогенеза и эволюции: «Научно вопрос о появлении жизни на земле… сводится к вопросу о начале в ней биосферы. И только в этой форме он должен сейчас изучаться. Вне биосферы мы жизнь научно не знаем и проявлений её научно не видим». Что касается эволюционного процесса, то он «всегда идёт уже внутри биосферы, т. е. в живой готовой природе (Вернадский, 1931).

Сюрпризы эмпирических обобщений

Все сказанное Вернадским о методологической ситуации в области изучения природы целиком применимо и к ситуации в области изучения социальной истории. Здесь накоплен внушительный объем противоречащих требованиям классического историзма эмпирических обобщений, связанных с попытками понять истинную природу социальной динамики. Взять хотя бы те, абсолютно не совместимые с идеей «усложнения», модели развития, посредством которых все чаще осмысляется история культуры. Здесь и модель перевода бессознательно-мифологических форм коллективного мышления в их осознанно-рефлексивные формы (Г. Юнг), и модель преобразования символов-образов в символы-понятия (О. М. Фрейденберг) и модель «трансформации инварианта» (В. В. Иванов, В. Н. Топоров), и разнообразные «диалогические» модели (М. М. Бахтин, А. Тойнби). Не говорю уже о том, что сама этимология слова «развитие» указывает на исходный смысл понятия не как на процесс усложнения некой изначальной «простоты», а как на нечто неотделимое от идеи «развивания», предполагающей изначально сложную «свитость», «свёрнутость» того, что развивается (Даль, 1996: 18).

Эмпирический материал такого рода целиком вписывается в тенденцию неклассического решения проблемы происхождения языка – универсального интерпретанта культуры. Так, уже В. Гумбольдт понимал, что «каким бы естественным ни казалось предположение о постепенном образовании языков, они могли возникнуть лишь сразу. Человек является человеком только благодаря языку, а для того чтобы создать язык, он уже должен быть человеком (фиксация очень важного с методологической точки зрения момента тавтологии. – С. Г.). Когда предполагают, что этот процесс происходил постепенно, последовательно и как бы поочередно, <…> то упускают из виду нераздельность человеческого сознания и человеческого языка, не понимают природу действия рассудка, необходимого для постижения отдельного слова и вместе с тем достаточного для понимания всего языка» (Гумбольдт, 1984: 314).

Зафиксируем еще один, очень важный с методологической точки зрения, момент: в своем понимании сущности языка В. Гумбольдт бессознательно для самого себя исходил из двух диаметрально-противоположных установок (довольно частый в научной практике случай, оборачивающийся эклектичностью суждений). Глубоко чувствуя системную специфику языка, он не мог не признавать его изначальной целостности, – чем и объясняется вышеприведенное высказывание. А как типичный представитель «просвещенческой школы», он не мог принять идеи изначальной «предзаданности» языка. Отсюда – искусственность и натянутость его версии глоттогенеза, противоречащая сказанному выше: «Язык невозможно представить себе как нечто заранее данное <…> Язык с необходимостью возникает из человека, и, конечно, мало-помалу, но так, что его организм не лежит в виде мертвой массы в потемках души, а в качестве закона обусловливает функции мыслительной деятельности человека; следовательно, первое слово уже предполагает существование всего языка» (там же).

Более поздняя научная мысль попыталась преодолеть противоречие между двумя диаметрально-противоположными установками путем отказа от той, что оборачивается тавтологией. Например, «В. Томсен в “Истории языковедения до конца XIX века” сообщает, что “парижское лигвистическое общество в своем уставе (от 1865 года) решительно исключает проблему происхождения языка из числа предметов, которые могут быть в нем предметом обсуждения”» (Якушин, 1985: 66). «В книге “Язык. Лингвистическое введение в историю” Ж. Вандриес энергично доказывает абсолютную невозможность реконструировать не только процесс происхождения языка, но и начальные этапы его развития. “Мысль о том, что путем сравнения существующих языков можно восстановить первичный язык”, он называет химерой. Изучение языков диких племен также ничего не дает, так как их языки столь же сложны, как и языки цивилизованных народов. Детский язык есть результат искажения или имитации языка взрослых. Он “укажет лишь, как усваивается уже организованный язык, но он не сможет объяснить, чем мог быть язык в начале своего развития”» (там же).

Еще дальше пошел создатель теории символических форм Э. Кассирер. В своем главном труде он с иронией писал: «Вместо того, чтобы подразумевать под “происхождением” мифологическую потенцию, мы начинаем видеть в нем научный принцип и именно как таковой учимся его понимать» (Кассирер, 2002: 32). И о том же, по сути, говорил В. И. Вернадский, считавший, что абсолютно все гипотезы о происхождении Вселенной, Земли, Жизни и т. д. имеют своим основанием не объективную логику независимой научной мысли, а мифорелигиозную идею «Начала Мира», исторически унаследованную позднейшей философией и наукой. «В европейско-американскую науку, – писал он, – это было внесено… Иммануилом Кантом (1724–1804) в введенном им понятии естественного тела или естественного процесса в конце XVIII или начале XIX в. И мы сейчас видим, что ученые, связанные с другим настроем мыслей, связанные с Индией и отчасти Дальним Востоком, не видят никакой логической обязательности считать неизбежным при изучении научных явлений существование начала Мира, начала Вселенной, начала Жизни и т. п., так же как и их конца. Этот факт коренного различия в настрое научной мысли современных геологов ясно доказывает, что то, что кажется западноевропейским ученым логически неизбежным, есть иллюзия и не вытекает из научных фактов, вывод, привнесенный в нашу мысль социальной обстановкой» (Вернадский, 1987: 313–314).

По форме и Кассирер, и Вернадский говорили об «историзме» как о поверхностно онаученной языковой презумпции «происхождения» («возникновения», «начала»). По сути же они говорили о скрытой методологической ущербности самой идеи эволюционно-исторического развития как движения от некой исходной бессвязности и бесструктурности к связности и целостности. С их точки зрения данная идея оказывалась не более чем производным от мифа о зарождении порядка из хаоса «научным римейком» (см. название книги «Порядок из хаоса» И. Пригожина, считающегося крупнейшим специалистом в области изучения процессов самоорганизации). И в этом смысле их позиция «работала» на эмпирически-оправданную идею изначальной целостности и организованной сложности изучаемых явлений – идею, воплощенную в основных положениях общей теории систем (Берталанфи, 1969).

Догадку об изначальной системной целостности культуры (универсальным интерпретантом которой, напоминаю, является язык) высказала в середине XX века и О. М. Фрейденберг: «Нет такой ранней поры, когда человечество питалось бы обрывками или отдельными кусками представлений. В самые первые эпохи истории мы застаем человека с системным мировосприятием. Как в области материальной, так и общественной и духовной первобытный человек с самого начала системен, и в этом его коренное отличие от стадного животного. Чем древней культура, тем больше в ней внутренней связанности, неподвижности, замкнутости» (Фрейденберг, 2008: 34).

Эмпирическими обобщениями такого рода давно уже подготавливается почва для осознания неизбежности новой постановки вопроса о начале культуры. То есть идея гипотетической «нулевой», пусть и сильно растянутой в историческом времени, точки отсчёта, от которой якобы набирает обороты процесс усложнения культуры, начинает постепенно уступать место эмпирически оправданному представлению о «предпосылочном информационном фонде культуры» – о некоем исходном арсенале её изобразительных средств и мировоззренческих установок. Смысловое тождество с таким «фондом» обнаруживают и «предструктура понимания» (Хайдеггер, 2006: 150–151), и «дорефлексивная инфраструктура неявных допущений» (Огурцов, 1999: 81), и «непроявленный семантический континуум» («Нельзя сказать что-либо серьёзное о сознании, не постулировав изначальное существование непоявленной семантики» – Налимов, 2011: 189, 290, 299).