Текст книги "На пороге новой мировоззренческой парадигмы"

Смысловое поле культуры

Необычный взгляд на начало культуры – это лишь самый первый сюрприз, преподносимый эмпирическим взглядом на ее историю. Ничуть не меньшим сюрпризом оказалась научная несостоятельность представления, согласно которому характер мыслительного процесса у человека во все века был одним и тем же. Эмпирический материал засвидетельствовал другое: чем древнее данные по истории мышления, тем большее недоумение они вызывают (Горюнков, 2014: 40–67).

Очень долго такие данные рассматривались, да и сегодня нередко продолжают рассматриваться, как тупики, заблуждения, предрассудки и прочие издержки неразвитого сознания. В лучшем случае они принимаются за проявления «сакральных» («ритуальных», «магических», «культовых», «обрядовых» и т. д.) сторон общественной жизни, но по факту приравниваются к тем же предрассудкам и на общее понимание прошлого никак, по большому счету, не влияют. А между тем в науке накопилось достаточно много материала, свидетельствующего о том, что странности смысловой организации древних культур связаны не столько с отклонениями от «смысловой нормы», сколько с неприменимостью самого понятия «нормы» к истории смыслов.

Сначала такой ход мысли был зафиксирован в тезисе Л. Леви-Брюля о так называемом «дологическом» мышлении первобытного человека. А дальнейшими исследованиями вскрылась еще более интересная картина. В частности, К. Г. Юнгом было показано, что прежний человек «не более логичен или алогичен, чем мы, просто он думает и живет, исходя из совсем других предпосылок по сравнению с нами»; «различаются <…> только исходные предпосылки» (Юнг, 1993: 159–161). И к аналогичным выводам подвели работы К. Леви-Стросса, показавшие, что сама по себе «логика мифологического мышления так же неумолима, как логика позитивная», а разница между древним и современным типами мышления заключается «не столько в качестве логических операций, сколько в самой природе явлений, подвергаемых логическому анализу» (Леви-Стросс, 1985: 206).

Имелось в виду, что чисто формально логика применима к любым, даже самым абсурдным, смысловым конструкциям (вспомним силлогизм Л. Кэрролла: все змеи крылаты / автор статьи – змей / следовательно, у него есть крылья). Но, к сожалению, Леви-Стросс сам оказался не на высоте собственных эмпирических наблюдений: его выводы из них, как и выводы В. Гумбольдта, оказались эклектичными – исходящими одновременно из противоречащих друг другу предпосылок. Дело в том, что, как показал в своих работах этот выдающийся учёный, мифологические смыслы качественно отличны от современных. Отсюда было рукой подать до признания того, что меняется в истории не логика естественных языков, а их смысловая структура, которой неизменная во времени логика оперирует. Но поскольку приоритетной методологической целью для Леви-Стросса была не фиксация того, что есть в действительности, а – по его собственному признанию – защита «дела материализма» (Леви-Стросс, 2006: 34), то он пошел по другому пути. А именно: мифологическим смыслам он попросту отказал в праве называться смыслами, выдвинув абсолютно произвольный тезис, что «миф – это «язык.., на котором смыслу удается, если можно так выразиться, отделиться от языковой основы, на которой он сложился» (Леви-Стросс, 1985: 187). В логику же он «встроил» свое собственное, крайне неубедительное, содержание. «Верное понимание мифа, – заявил он, – не в каком-нибудь наделенном особыми преимуществами содержании. Оно состоит в логических отношениях, лишенных содержания» (Леви-Стросс, 2006: 228).

Ясно, что такой подход к проблеме, сводящий главные болевые точки истории культуры к надуманным оппозициям типа «сырое–вареное», «свежее–тухлое» и т. д., выдаваемым к тому же за инструмент разрешения противоречий (хотя на самом деле речь идёт о простых противоположностях), способен удовлетворить лишь таких же, как сам Леви-Стросс, защитников «дела материализма». А за подлинно-научную альтернативу его подходу приходится принимать эмпирически-оправданную концепцию исторической изменчивости смыслового поля культуры. Чему и положил начало (в своей обычной противоречивой манере) все тот же В. Гумбольдт: «Время благодаря ускоренному развитию идей, нарастанию мыслительной силы и углублению и утончению чувственности часто придает ему [языку] черты, которыми он раньше не обладал. В прежнюю [языковую] оболочку вкладывается тогда другой смысл (курсив мой. – С. Г.), под тем же чеканом выступает что-то иное, по одинаковым законам связи намечается иначе градуированный ход идей» (Гумбольдт, 1984: 106).

В начале XX века взгляд на смысловые структуры естественных языков как на исторически изменчивые поддержал В. И. Вернадский, заметивший, что идея неизменности разума не отвечает действительности (Вернадский, 1988: 75), затем А. Ф. Лосев, увидевший в истории мысли ее смысловое «само-переделывание» (Лосев, 1983). А сегодня это направление исследований, становящееся постепенно все более актуальным, развивается в рамках тезаурусного подхода к изучению явлений мировой культуры. «На разных этапах и в различных исторических условиях, – пишет, например, Вал. А. Луков, – одни и те же понятия могли менять свое содержание» (Луков, 2008: Эл. ресурс).

«В широком, то есть в теоретико-методологическом плане речь… идет… о том, что главным субъектом исторического процесса является смысловая структура естественных языков, и что одним из важнейших результатов этого процесса оказывается обретение языковыми значениями новых смыслов» (Горюн-ков, 2002: 108). А можно сказать и так, что история смыслов человеческой культуры оказывается историей перебора, перетряски, перекомбинирования внутриязыковых семантических связей. Образно, хотя и с сильным упрощением, такую историю можно сравнить с «перетасовкой колоды карт», где сама «колода» – это языковой тезаурус (или их совокупность), а взаимное расположение «карт» относительно друг друга – это отношения между образующими тезаурус языковыми значениями. Естественно, в ходе такой «перетасовки» (движущие силы которой – предмет отдельного разговора) отношения между «картами» должны изменяться самым радикальным образом (Горюнков, 2014: 43), порождая независимые от «значений» «смыслы» и спасая тем самым язык той или иной фазы развития культуры от шаблонизации и окостенения.

Феномен исторической изменчивости смысловой структуры естественных языков вступает в решительное противоречие с тем известным утверждением классиков исторического материализма, согласно которому у форм сознания нет собственной истории, нет развития. В то же время признанием этого феномена проливается свет на очень многое в загадках исторического смысловыражения. Например, объясняется огромное разнообразие характеров и типов коллективной ментальности в истории мировой культуры. Объясняется, почему слова древних текстов, внешне похожие на современные, обладают нередко отличным от современного смысловым содержанием. И, разумеется, объясняется, почему тексты тех или иных исторических эпох облекаются обычно не в «универсальные» семантические формы, а в такие, которые обусловлены специфическим языком своей эпохи, ее контекстом, ее «речестроем», ее «смысловым полем».

Парадоксально, однако, что эмпирический взгляд на исторически подвижную, перманентно изменяющуюся смысловую картину мира объясняет не только многие вещи, увеличивающие нашу способность их понимания, но также и вещи, уменьшающие ее. Например, наше взаимопонимание в этой ситуации начинает выглядеть как всего лишь взаимное узнавание сходных тезаурусных конструкций (Горюнков, 2014: 141–144). И здесь остается надеяться лишь на неуклонно возрастающий интерес к метаязыковой проблематике, обещающей вернуть в поле научного зрения понятие смыслового инварианта (там же: 199–228)

Миф как древнейший тезаурус

Эмпирические данные по истории культуры все настойчивее вынуждают считаться с той очевидностью, что в истоках культуры лежит не «зародышевое», постепенно усложняющееся языковое сознание, а необычайно сложное и целостное мировоззрение в его наиболее ранних – мифологических – формах. Оказалось, что именно оно, это древнейшее мировоззрение, и дает начало всем позднейшим проявлениям культуры, от религии до науки, в том числе исторической (Токарев, Мелетинский, 1980: 15). То есть мифы стало возможным понимать не как отдельную специфическую ветвь языкового смысловыражения, а как сам язык в его наиболее ранних формах – как древнейший способ организации его смысловой структуры. Что отметила уже О. М. Фрейденберг: «Рядом с мифом не могло быть в сознании не-мифа, какой-то непосредственно данной реальности; неверно, что существовали мифы сами по себе, только в одной области – в области воображения, а в другой, практической, человек трезво осознавал опыт и житейские акты, ел ради утоления голода, женился ради семьи и потомства, защищался от холода одеждой и выбирал правителей для охраны своих интересов» (Фрейденберг, 2008: 39).

Проще говоря, мифы оказались «нашим всем» – той самой «сокровищницей смыслов» (thesaurоs), игнорирование которой равнозначно игнорированию самой культуры. «Конкретная же картина того, каким образом из практики ритуальных измерений и числового “бриколажа” возникали ранние варианты математической науки, из мифопоэтических териоморфно-вегетативных классификаций возникала зоология и ботаника, из учения о космических стихиях и составе тела – медицина, из размыкания последнего этапа в текстах об акте творения – история, а из спекуляций над схемами мифопоэтических операций и лингвистического “бриколажа” – начала логики, языка науки (метаязыка) и лингвистики, – хорошо известна и многократно описана. Во всяком случае, древнегреческая натурфилософия в лице Гераклита, Пифагора, Анаксагора, история в лице Геродота, логика и математика в лице Аристотеля и Эвклида (и того же Пифагора) сохраняют живые связи с наследием мифопоэтической эпохи» (Топоров, 1982: 35). И «в еще большей степени то же самое можно сказать о том, что называют началами науки в Древней Индии или Китае» (там же).

В свете такого понимания истории языковых смыслов становятся намного более понятными слова А. Ф. Лосева о том, что «мифом сознательно или бессознательно руководится всякая мысль, в том числе философская» (Лосев, 1993: 674). Как и слова Х.-Г. Гадамера о том, что «преодоление всех предрассудков, это наиболее общее требование Просвещения, само начинает разоблачать себя в качестве предрассудка» (Гадамер, 1991: 18).

Проблема «круга в доказательствах»

Впрочем, главным сюрпризом явилась не столько реабилитация мифологических «предрассудков» (пред-рассуждений» по Гадамеру), сколько невозможность объяснить их происхождение ссылками на некий предыдущий этап становления и усложнения культуры. Дело в том, что поскольку историческая наука сама оказалась производной от мифов, то стала очевидной бессмысленность объяснения происхождения мифов тем же самым, что от них же и произошло (Горюнков, 1991: 90). В методологии, как известно, такой способ объяснения считается не имеющим собственной доказательной силы и называется «порочным кругом» («кругом понимания», «кругом в доказательствах» и др.).

Проблема «круга», скрывающаяся за внешней научной рекспектабельностью так называемого «историзма» – это главная, хотя и не афишируемая сегодня, методологическая проблема современности. А не афишируется она потому, что фактом ее признания главной методологической проблемой рушится вся «просвещенческая» парадигма мышления – рассыпается тот «тавтологический песок», на котором наука XVIII–XX вв. воздвигла свою эволюционно-историческую «вавилонскую башню» («бутафорский дворец научного миропонимания» – Флоренский, 1999: 104). Именно к проблеме «круга», предельно обнажающей наивный объективизм современных научных представлений о прошлом, и сводится суть кризиса этих представлений. Проблемную ситуацию с предельной ясностью охарактеризовал все тот же Гадамер: «Наивность так называемого историзма состоит в том, что он… полагаясь на методологизм своего подхода, забывает о своей собственной историчности. <…> Подлинно историческое мышление должно также мыслить и свою собственную историчность» (Гадамер, 1988: 354–355; курсив мой. – С.Г.).

Усугубляется же методологический кризис незавершенностью своего осмысления: факт «круга» не отрицается, но и не афишируется, а следствия из него и вовсе остаются не выведенными.

Заключение

Между тем следствия, вытекающие из феномена «круга», крайне важны. Дело в том, что на тавтологическую ситуацию нужно как-то реагировать: либо «выходить из круга», либо «правильно (по выражению М. Хайдеггера) в него входить». Но первый вариант – это всегда самообман, попытка проигнорировать проблему, «спрятать голову в научный песок», – что сплошь и рядом и происходит. А второй вариант вынуждает усматривать в круге «не колесо, в котором движется любой род познания» (Хайдеггер, 2006: 153), но острую необходимость заняться внутренним устройством той смысловой структуры, историческое изучение которой наталкивается на «круг».

Неизбежность принятия на вооружение второго варианта предвидел еще В. Я. Пропп. «Формальное изучение, – писал в одной из своих поздних работ этот выдающийся исследователь фольклорного метаязыка, – нельзя отрывать от исторического и противопоставлять их. Как раз наоборот: формальное изучение, точное систематическое описание изучаемого материала есть первое условие, предпосылка исторического изучения и вместе с тем первый шаг его» (Пропп, 1976: 139).

Формальным здесь названо структурное изучение тех древнейших способов смысловыражения, исторический взгляд на происхождение которых оборачивается «кругом». А право называться подлинно-историческим получает в ситуации «круга» лишь метаисторический взгляд на прошлое – взгляд, учитывающий наивно-объективистскую сущность традиционно понимаемого историзма.

Литература

Берталанфи, Л. фон (1969) Общая теория систем – обзор проблем и результатов // Системные исследования : ежегодник. М. : Наука. 203 с. С. 36–37.

Вернадский, В.И. (1931) Об условиях появления жизни на земле // Известия Академии Наук СССР. VII серия. № 5. 727 с. С. 634, 648.

Вернадский, В. И. (1967) Биосфера. М. : Мысль. 376 с.

Вернадский, В. И. (1975) Размышления натуралиста : в 2 кн. М. : Наука. Т. I. 177 с.

Вернадский, В.И. (1987) Химическое строение биосферы земли и ее окружения. М. : Наука. 339 с.

Вернадский, В. И. (1988) Философские мысли натуралиста. М. : Наука. 522 с.

Вернадский, В. И. (1989) Начало и вечность жизни. М. : Советская Россия. 704 с.

Гадамер, Х.-Г. (1988) Истина и метод: Основы философской герменевтики : пер. с нем. М. : Прогресс. 704 с.

Гадамер, Х.-Г. (1991) Актуальность прекрасного : пер. с нем. М. : Искусство. 366 с.

Горюнков, С. В. (1991) О соотношении мифологии и онтологии (в свете идей В. И. Вернадского) // Ноосфера и художественное творчество : сборник статей / отв. ред. Вяч. Вс. Иванов. М. : Наука. 280 с. С. 88–100.

Горюнков, С. В. (2002) О герменевтике былин // Русская литература. № 1. С. 100–108.

Горюнков, С. В. (2014) Мета-коды культуры. СПб. : ООО Контраст. 304 с.

Гумбольдт, В. фон. (1984) Избранные труды по языкознанию : пер. с нем. М. : Наука. 398 с.

Даль, В. (1996) Толковый словарь живого великорусского языка : в 4 т. СПб. Т. IV. 688 с.

Дарвин, Ч. (1939) Сочинения / под общей ред. Л.С. Берга, А. А Борисяка, Н.И. Вавилова и др. М.-Л.: Изд-во АН СССР. Т. III. 830 с.

Кассирер, Э. (2002) Философия символических форм : в 3 т. : пер. с нем. М. ; СПб. : Университетская книга. Т. I. 272 с.

Леви-Стросс, К. (1985) Структурная антропология : пер. с фр. М.: Наука. 536 с.

Леви-Стросс, К. (2006) Мифологики: сырое и приготовленное: пер. с фр. М. : ИД Флюид. 399 с.

Лосев, А. Ф. (1983) О значении истории философии для формирования марксистско-ленинской культуры мышления // Алексею Федоровичу Лосеву: к 90-летию со дня рождения : сборник статей / сост. В. В. Гогуадзе. Тбилиси : Изд-во Тбил. ун-та. 170 с. С. 151.

Лосев, А. Ф. (1993) Очерки античного символизма и мифология. М.: Мысль. 959 с.

Луков, Вал. А. (2008) Субъектная культурология [Электронный ресурс] // Информационный гуманитарный портал «Знание.

Понимание. Умение». № 4. URL. http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2008/4/Lukov_culturology/ (дата обращения: 10.04.2016).

Налимов, В.В. (2011) Спонтанность сознания. Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности / изд. 3-е / М. : Академический проект; Парадигма. 399 с.

Новейший философский словарь (1998) / под ред. А. А. Грицанова. Минск: Изд. В. М. Скакун. 896 с.

Огурцов, А.П. (1999) Социальная история науки: две стратегии исследований // Философия, Наука, цивилизация / отв. ред. В.В. Казютинский. М. : Эдиториал УРСС. 368 с. С. 63–88

От редколлегии (2014) // Теория и методология исторической науки. Терминологический словарь / отв. ред. А.О. Чубарьян. М. : Аквилон. 576 с. С. 5–10.

Пропп, В. Я. (1976) Фольклор и действительность. Избранные статьи. М. : Наука. 326 с.

Токарев, С. А., Мелетинский, Е. М. (1980) Мифология // Мифы народов мира : в 2 т. М.: Советская Энциклопедия. Т. I. 672 с. С. 11–20.

Топоров, В. Н. (1982) Первобытные представления о мире (общий взгляд) // Очерки истории естественно-научных знаний в древности / отв. ред. А. Н. Шамин. М.: Наука. 279 с. С. 8–40.

Уайтхед, А. Н. (1990) Избранные работы по философии / пер. с англ., общая ред. и вступ. ст. М. А. Кисселя. М. : Прогресс. 718 с.

Флоренский, П. А. (1999) Сочинения : в 4 т. М. : Мысль. Т. 3(1). 621 с.

Фрейденберг, О. М. (2006) Миф и литература древности. Екатеринбург : У-Фактория. 896 с.

Хайдеггер, М. (2006) Бытие и время : пер. с нем. СПб. : Наука. 451 с.

Юнг, К. Г. (1993) Проблемы души нашего времени : пер. с нем. М. : Прогресс ; Универс. 336 с.

Якушин, Б. В. (1985) Гипотезы о происхождении языка. М. : Наука. 137 с.

2017

О мифологических смысловых абсурдах

Бессмыслица или непонятный смысл?

Какова природа полисемии? Почему одно и то же слово является нередко носителем самых разных смыслов? – Чтобы понять это, проделаем эксперимент: сравним несколько разных предложений, в каждом из которых одно слово будет постоянным. Пусть, например, постоянным будет слово «крыша»: «Вдали виднелась покрытая белой черепицей крыша»; «У него поехала крыша» (сленговый эквивалент выражения «он одурел»); «Для защиты от беспредела было принято решение нанять крышу» (жаргонное обозначение «охраны»). Или пусть это будет слово «дух»: «Буква убивает, дух (высший смысл) животворит»; «От покойницы шёл тяжёлый дух (запах)»; «В нём проснулся дух мщения (целевой настрой на возмещение понесённого ущерба)». Или – слово «вода»: «Вода затопила всю округу»; «А кто будет пить воду, которую я дам ему, тот не будет жаждать вовек» (Иоанн, 4:14)»; «Кончай толочь воду в ступе» (т. е. кончай говорить ни о чём). Или – слово «шляпа»: «А шляпа вам к лицу»; «Эх ты, шляпа, всё прозевал»; «Ну, теперь дело в шляпе». Или – слово «сон»: «Крепкий сон полезен для здоровья»; «Сон разума порождает чудовищ» (название офорта Гойи); «Жизнь есть сон» (Кальдерон).

Эксперимент очень просто и наглядно объясняет, что смысл слова – это не имманентно присущее слову его «атомарное» свойство, а нечто такое, что производно от связей слова с другими словами и явлено в конкретном семантическом контексте. Соответственно, полисемия – это то, что обнаруживает себя в многообразии связей слова с другими словами и явлено в многообразии семантических контекстов.

Но есть ли предел полисемическому многообразию? И если есть, то где он? – Чтобы ответить на этот вопрос, проделаем ещё один мысленный эксперимент. Возьмём несколько любых подвернувшихся под руку предложений, содержащих в себе не менее двух имён существительных, например: «Зенит – в звёздной десятке»; «Приказ затерялся в бумагах»; «Процесс набирает обороты». Изменим семантический контекст путём перестановки имён существительных. Получим: «Звёздная десятка – в зените»; «Бумаги затерялись в приказе»; «Обороты набирают процесс».

Результат в каждом из трёх случаев – разный. Первое предложение хотя и сохранило свою понятность, но радикально изменило смысловую содержательность: теперь оно указывает не на рейтинг известной команды в международном футболе, а на картину звёздного неба, где находящая в зените «десятка» – это или созвездие Дельфина, или десять самых ярких звёзд Большого Пса. Второе предложение, потерявшее на первый взгляд свою читаемость, обретёт её вновь, если слово «приказ» будет пониматься не в современном его смысле – как распорядительный документ, а в историческом контексте – как орган центрального управления эпохи Московской Руси. Тогда вместо описания беспорядка на рабочем столе получим описание бюрократической ситуации в средневековом государственном учреждении. И лишь третье предложение в его после-перестановочном виде останется нечитаемым даже с привлечением исторических контекстов. Но: именно «нечитаемым», а не «бессмысленным», – потому что и в этом (самом частом, кстати) случае после-перестановочную ситуацию можно будет интерпретировать не только как пример полного отсутствия смысла, но и как пример отсутствия понятного смысла.

Разница здесь принципиальная, поскольку «непонятность» не исключает «потенциальной понятности». Дело в том, что средством изучения «потенциальной понятности» современной науке служит концепция «вероятностного смысла». В математике, например, известно понятие «вероятностного смысла математических ожиданий», а применительно к языку начинают говорить о «вероятностной модели языка» и о «вероятностной теории смыслов» [1]. Если же принять во внимание давнюю связь математики с науками о языке, то законной покажется и постановка вопроса о «вероятностном смысле семантических ожиданий».

Казалось бы: какие ожидания? И насколько уместна постановка вопроса о них?

Оказывается, уместна. Дело в том, что на чисто эмпирическом уровне с исторической изменчивостью смыслов, оборачивающейся либо их кажущейся понятностью, либо полной непонятностью, сталкивается любой исследователь древних текстов. Например, в древнерусской литературе имеется огромное количество языковых значений со смыслами, весьма отличными от современных [2]. Отсюда – масса или ошибочных переводов с древнерусского на современный русский язык, или вообще «тёмных» для перевода мест, которые, однако, при их правильном (адекватном контексту эпохи) прочтении становятся понятными [3] (на принципах именно такого подхода к прочтению текстов построена, в частности, теория изучения языка былин [4]).

С аналогичной изменчивостью смыслов мы имеем дело и в современной разговорной практике, где игра словами широко применяется в самых разных областях общественной деятельности, оказывая тем самым влияние на сферу повседневного смысловыражения. Например, такая игра лежит в основе построения рекламных слоганов («Nuts. Заряжай мозги»; «Не тормози – сникерсни» и т. д.). Она же имеет прямое отношение к правилам формирования разного рода жаргонов, молодёжного сленга, медийного новояза (чего стоит одно лишь выражение «фабрика звёзд»). И она же составляет формальную основу всякого, построенного на использовании словесности, творчества. Теоретически это наиболее чётко, хотя и на компрометирующем саму идею уровне абсолютизации формы, провозглашалось в имажинизме, где связный осмысленный текст даже не считался относящимся к области поэзии. Но конструктивную сторону вопроса хорошо понимал уже А. С. Пушкин: «…учёность, политика и философия ещё по-русски не изъяснялись – метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так ещё мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже готовы и всем известны» [5]. (Добавлю, что исключительное значение Пушкина для русской культуры в том и заключается, что общий фонд созданных им языковых оборотов позволяет говорить о нём не просто как о великом поэте, но как об одном из главных создателей современной смысловой структуры русского языка).

Отсутствие жёсткой «семантической нормы» наблюдаем и в науке, где расширение смысловых полей достигается, в частности, путём создания того, что В. В. Налимов назвал «двухсловными терминами»: «На наших глазах таким… термином оказалось словосочетание искусственный интеллект, которое одно время многим представлялось семантически противоестественным, поскольку объединяло как бы два принципиально разных начала… Мы в наших последних работах ввели термин – силлогизм Бейеса, связывающий смыслы (здесь, кажется, уместнее слово «значения». – С. Г.), ранее остававшиеся несвязанными» [6]. (Напомню: силлогизм Бейеса – это инструмент анализа не статических смыслов, как в аристотелевой логике, а динамических, становящихся, творческих). «Силлогизм Бейеса неявно впитывает в себя хайдеггеровскую концепцию времени… Выбирая то, что ещё не было реализовано, человек забегает вперёд – готовит новое раскрытие смыслов с непредвидимыми возможными последствиями» [7].

В теоретико-методологическом аспекте проблема изменчивых смыслов во всём реальном разнообразии её конкретных проявлений остаётся пока что непродуманной и неосвоенной. А между тем она имеет самое непосредственное отношение к пониманию принципов существования смысловой структуры естественных языков (тезаурусов) в историческом времени. Ведь если смыслы, действительно, задаются отношениями между языковыми значениями, и если эти отношения, действительно, далеки от постоянства, то и саму историческую эволюцию языковых тезаурусов становится возможным понимать как процесс перманентного изменения их смысловой структуры [8].

Образно, хотя и с сильным упрощением, такой процесс можно описать как «перетасовку колоды карт», где сама «колода» – это языковой тезаурус, а взаимное расположение «карт» относительно друг друга – это отношения между образующими тезаурус языковыми значениями. Естественно, в процессе «перетасовки» отношения между «картами» должны изменяться самым радикальным образом. И это (именно и только это!) объясняет, почему древнейшая из доступных непосредственному изучению стадия языкового смысловыражения – мифологическая стадия – поразительным образом напоминает заповедник не просто «вероятностных», но самых невероятных, абсолютно непонятных и даже абсурдных с точки зрения современной логики, смыслов.