Текст книги "Всё нормально"

Глава 3
Добро пожаловать в школу № 185

– Какой главный принцип советского образования?

– Сначала мы учим детей говорить. Затем мы учим их держать язык за зубами.

МОЙ ГОРОД, КОТОРЫЙ в разные периоды своей истории назывался Санкт-Петербургом, Петроградом, Ленинградом и, наконец, снова Санкт-Петербургом, был основан в 1703 году волей царя Петра I, который решил, что в России следует строить империю по европейской, а не азиатской модели. В долгосрочной перспективе его усилия увенчались успехом лишь отчасти. По сей день Россия не может определиться с собственной культурной принадлежностью: время от времени она предпринимает дерзкие попытки создать «на местных болотах» мир европейских ценностей, но неизменно скатывается в азиатчину с «возлюбленной» тиранией и мечтой о сильной руке.

Воздвигнутый на этих самых болотах Петербург-Ленинград по своему духу всегда был подчёркнуто европейским городом. (Расстояние от Берлина до Петербурга намного меньше, чем от Берлина до Мадрида, и в прямом и в переносном смысле.)

Моя будущая школа, изящно именовавшаяся «Ленинградская средняя общеобразовательная школа № 185 с углублённым изучением английского языка», располагалась в двух шагах от Большого Дома. Длинная приземистая четырёхэтажная коробка грязно-жёлтого цвета, зажатая между двумя ещё более длинными и приземистыми зданиями XIX века, не отличалась архитектурными изысками. Арка с коваными железными воротами вела в небольшой засыпанный гравием двор без зелени и деревьев. В углу стоял ряд мусорных баков, в которых непрерывно предавались любовным утехам уличные коты и кошки. Словом, это была нормальная советская школа.

Советские дети шли в школу в семь лет. Однако, хотя бабушка с мамой сходились во мнении, что я звёзд с неба не хватаю, меня отправили в школу на год раньше – в шесть.

Перед началом учебного года, в последний день лета, все будущие первоклассники проходили медицинский осмотр и короткое собеседование, по итогам которого их распределяли по классам. Мы с бабушкой пришли в тот день в школу раньше других, и мне выпало счастье быть первым в очереди – в первый и, возможно, в последний раз в жизни.

Вскоре подошёл ещё один мальчик. Мы разговорились. Его звали Вова. Он был выше и крупнее меня, с растрёпанными тёмными волосами и дерзким прищуром. Пока за нами росла очередь, мы вели оживлённую беседу на темы, волновавшие всех нормальных советских мальчишек: индейцы, солдатики и фильмы про фашистов. И хотя в «Золотом путешествии Синдбада» фашистов не было, я поделился с Вовой этим недавним кинематографическим опытом, скромно утаив, однако, что меня хватило лишь на двадцать минут просмотра. Вова же в свою очередь рассказал мне, как он провёл лето в деревне.

Кульминационным моментом повествования был сюжет про чудо-улов:

– Я поставил через нашу речку перемёт на пять крючков и насадил на них пять живых лягушек! А утром вытащил трёх огромных сомов, минимум по четыре кило каждый! Вся деревня собралась посмотреть!

Я был абсолютно уверен, что это рыбацкая байка, но не хотел начинать нашу дружбу со спора.

К тому моменту, как меня вызвали в медицинский кабинет, за мной уже стояло человек пятьдесят детей, а вестибюль школы заполонила толпа мам и бабушек, которые общались и знакомились между собой, в точности как их дети и внуки. (Множество советских дружб завязалось в очереди.)

В кабинете медсестра меня измерила, взвесила и записала данные в карточку. Потом две учительницы, сидевшие в том же медицинском кабинете, стали бомбардировать меня вопросами: Как тебя зовут? Где ты живёшь? У тебя есть братья или сёстры? Чем ты любишь заниматься? Ты умеешь читать? Ты можешь сосчитать до ста? Затем они коротко посовещались, и одна учительница сказала: «Ладно, это будет мой мальчик».

После меня в кабинет зашёл Вова, и я стал дожидаться его под дверью. Когда он закончил, мы отправились искать бабушек, которых и обнаружили чинно сидящими на скамейке в вестибюле. Выяснилось, что они тоже успели подружиться.

Так все вчетвером мы и вышли из школы: мы с Вовой бежали впереди, продолжая обсуждать тактико-технические характеристики «Тигра», а наши бабушки шли следом.

* * *

Несколько лет назад я просмотрел запись кинохроники нашего первого звонка 1 сентября 1977 года. Её снял отец одноклассницы Василины, обладатель редкого по тем временам предмета роскоши – кинокамеры. Даже спустя тридцать пять лет эти немые зернистые чёрно-белые кадры заставили меня вновь со всей остротой пережить ужас того дня.

Первая линейка

Вот мы выстроились на школьном дворе на нашей первой в жизни линейке – пятьдесят вчерашних детсадовцев – в новеньких формах на вырост: мальчики в застёгнутых на все пуговицы синих курточках, девочки в коричневых платьицах с белыми передниками. В руках у нас букеты длинных гладиолусов и пушистых астр: кто-то держит свой вертикально, кто-то наперевес, как солдат винтовку на параде. Все мы заметно растеряны и не по-детски придавлены величием момента.

Сначала выступила директор школы Эльвира Николаевна Гнесь (кличка – Эльвира). Она произнесла краткую, но пафосную речь – что-то там про наш долг перед Родиной, про бережное отношение к школьному имуществу, про «ученье – свет», про то, что мы, новое поколение советских граждан, без сомнения, будем жить при коммунизме, поэтому мы обязаны… Потом снова что-то про долг. Но я не слушал. Я был целиком сосредоточен на этой чёртовой школьной форме, от которой у меня чесалось всё, что только можно.

Затем несколько ребят постарше, шестиклассников или семиклассников, хотя тогда они мне казались взрослыми, вынесли пионерское красное знамя и хором поклялись усердно учиться и работать на благо Родины. После этого нам велели разойтись по классам. Я нашёл учительницу, которая выбрала меня во время медосмотра. Её звали Екатерина Александровна, и ей предстояло стать моим всем на ближайшие три года.

Когда все ученики её нового класса отыскались в утренней неразберихе, она повела нас в здание школы. Сжимая в руках цветы, мы послушно двинулись за ней – всё ещё чужие друг другу, но уже без пяти минут одноклассники на долгие годы.

Одноклассник в СССР – как поэт в России – больше, чем одноклассник. В сознании западного человека ни само слово, ни обозначаемое им явление никогда не занимали столько места, как в сознании, памяти и жизни советского индивида. И это легко объяснить. В СССР нечасто переходили из одной школы в другую, классы редко переформировывались, школьная жизнь протекала, как правило, в одном и том же здании, под сдавленный мат одних и тех же физруков и трудовиков, под аккомпанемент одних и тех же звонков – от первого до последнего. Это означало, что те двадцать пять человек, которых ты встретил в первый учебный день, станут твоими спутниками на долгие десять лет. И тот, кто волею судьбы оказался соседом по парте того самого 1 сентября, вполне возможно, будет стоять рядом с тобой, когда прозвенит последний школьный звонок. Среди одноклассников многие находили себе лучших друзей на всю жизнь, а некоторые и будущих жён и мужей.

Октябрята – завсегдатаи парикмахерских. С Вовой.

Вова был единственным, кого я знал в своём 1-м «Б». Поэтому с самого первого дня мы с ним стали держаться вместе – на переменах и когда шли домой. Позже мы начали вместе гулять после школы, кататься по воскресеньям на велосипедах в Таврике, ходить друг к другу в гости играть в солдатиков и склеивать гэдээровские модели военных самолётов. Вскоре мы уже были не Сергей Гречишкин и Владимир Надеждин, а Гречишкин-и-Надеждин. В школе наши одноклассники и учителя говорили о нас так, будто мы были сиамские близнецы: «Гречишкин-и-Надеждин не сдали домашнюю работу», «у Гречишкина-и-Надеждина хорошо с математикой», «Гречишкин-и-Надеждин пошли в кино».

Вовина семья была очень похожа на мою. Его тоже растила бабушка. По странному совпадению, его родителей тоже звали Вера и Сергей. Они тоже развелись, и мама вышла замуж во второй раз. Однако, в отличие от меня, Вова не общался с отцом. У нас обоих также не было дедушек по материнской линии, с той лишь разницей, что моего деда по маме не стало задолго до моего рождения, а Вовин умер совсем недавно. Вовин дед был известным профессором и, пока был жив, проводил много времени со своим маленьким внуком и успел снабдить его знаниями, большинству из нас, его друзей-первоклассников, совершенно недоступными – из области археологии, астрономии и военной истории. К тому же Вова был на целых семь сантиметров выше меня. Мне это не могло нравиться. Но приходилось мириться с ролью младшего в нашем тандеме. Да и какое значение мог иметь рост для настоящей дружбы?

* * *

Набор дисциплин в первом классе был стандартным и без излишеств: математика, чтение, русский, английский, рисование, природоведение, пение и физкультура. Бóльшую часть из перечисленного нам преподавала Екатерина Александровна, вероятно, поэтому 1 сентября имело смысл осыпать её цветами – чтобы с самого начала подмазать колёса.

Правила поведения в классе были простыми. По сути, их было пять:

• Вставай, когда входит учитель.

• Говори только тогда, когда тебя вызывают.

• Когда ты не отвечаешь и не пишешь, сиди ровно, сложив руки перед собой, одна на другую, ладонями вниз, и смотри на учителя.

• Чтобы привлечь внимание учителя, подними правую руку, и, только получив разрешение, можешь говорить.

• Всё остальное запрещается.

График занятий был не слишком напряжённым. Учебный день начинался в девять утра, но приходили мы чуть раньше, чтобы раздеться и переобуться – бóльшую часть учебного года в Ленинграде погоды стояли такие, что без сменной обуви не обойтись. В начальной школе у нас обычно было четыре или пять уроков в день, и к часу дня мы оказывались свободны.

Обедом нас не кормили, зато после третьего урока устраивался лёгкий перекус, именуемый «завтраком», когда мы толпой вваливались в столовую, чтобы съесть пирожок, булочку или полоску с джемом и запить их молоком или яблочным соком. В отличие от всего остального в школе, эти завтраки были платными: наши родители платили за них четыре рубля в месяц. Выходило почти двадцать копеек за завтрак, совсем не дёшево. Вообще-то, на эту сумму можно было купить два шарика отличного пломбира, двадцать коробков спичек, пару детских билетов в кино, четыре поездки на автобусе, два билета на аттракцион в Таврике, шесть стаканов газировки с сиропом или целых двадцать без сиропа. Короче говоря, эти завтраки оказались форменной обдираловкой.

Учебная неделя была шестидневной. Разумеется, мы все считали это вопиющей несправедливостью. Мне было особенно тяжело с этим мириться по субботам, когда не работал детский сад и Алёша мог спать, сколько хотел, а мне одному из всей семьи приходилось вставать и плестись в школу. Но то блаженство, которое я испытывал в субботу после школы, разделавшись с заданиями на понедельник, нельзя было сравнить ни с чем. Предстоящие выходные – весь остаток сегодняшнего дня и весь завтрашний – казалось, растягивались в бескрайне-счастливую вечность.

Вскоре я привык к школьной форме: тёмно-синим брюкам и курточке с огромными алюминиевыми пуговицами и погончиками. На одном из рукавов красовалась эмблема из мягкого пластика – раскрытая книга на фоне восходящего солнца. Многие мальчишки отдирали её целиком, но некоторые, и я не был исключением, слегка подпарывали один край, в результате чего получался весьма практичный потайной карман для шпаргалок.

Девочкам с формой повезло меньше. Они носили старомодные коричневые платья до колена, к которым нужно было еженедельно подшивать свежие белые воротнички и манжеты, а поверх них передники – чёрные по обычным дням и белые по торжественным. Какие-либо украшения были запрещены. Поэтому внешне советские школьницы походили не столько на эмансипированных отважных строительниц коммунизма, сколько на курсисток конца XIX века.

В отличие от западных, в советских школах у учеников не было шкафчиков для вещей, так что портфель с учебниками, тетрадями, пеналом и отдельный мешок с физкультурной формой приходилось таскать на себе и за собой. Правда, советские учебники были значительно меньше форматом, чем современные. Их выдавали бесплатно. Но щедрость Министерства просвещения СССР отнюдь не являлась воплощением высоких коммунистических идеалов – это была мера, обусловленная нехваткой бумаги в стране. В конце учебного года книги сдавались обратно в библиотеку, а в сентябре они же, изрядно потрёпанные, выдавались следующему классу. Год за годом в учебниках рос культурный слой пометок и клякс, портретов Гоголей с гитлеровскими усами и Ньютонов с фингалами – так поколения скучающих школьников мстили ненавистной образовательной системе. Ответы на задачи и упражнения тоже часто оказывались вписаны предыдущими арендаторами. Это было неудобно, поскольку не хватало стопроцентной уверенности, что заметки сделаны ответственным товарищем, а не каким-нибудь придурком-двоечником, решившим таким образом обессмертить себя и своё невежество. Поскольку наша школа была маленькая, мне удалось несколько раз идентифицировать прежних владельцев моих учебников. Все они были исключительно тупицами или гопниками.

Как и сегодня в России, в советской школе знания оценивались по пятибалльной системе. Самой плохой оценкой была двойка. Чтобы получить единицу, или в обиходе «кол», нужно было сильно постараться. К примеру, усугубить своё совершенное незнание урока каким-нибудь выдающимся проколом в поведении. «Кол» был не столько оценкой, сколько вердиктом окончательной безнадёжности.

Оценки ставились в дневник, который следовало носить с собой каждый день. Вся жизнь советского школьника регламентировалась этим еженедельником. По сей день, когда я, закрыв глаза, представляю себе календарь на будущую неделю, то вижу разворот дневника: три дня на одной странице и три на другой. Выходя к доске, ученик брал с собой дневник и клал его на учительский стол. Учитель оценивал ответ и ставил отметку в дневник и одновременно в классный журнал. Туда же заносились и так называемые замечания для родителей о поведении их отпрыска. Обычно это было что-нибудь вроде: «Безобразно вёл себя на уроке музыки», «Весь урок ковырял в носу» или ещё более тревожное: «Родители! Просьба срочно прийти в школу на встречу с директором!»

Родители должны были ознакомляться с содержанием дневника каждую неделю и подписывать его. Можно написать целые тома о трюках, изобретённых советскими школьниками с целью скрыть от взрослых неприглядную правду: дневники терялись, оценки исправлялись (как правило – тройки на пятёрки), страницы случайно склеивались между собой. Подделка родительских подписей стала практически индустрией. На два класса старше нас учился мальчик по имени Валера, достигший в этом деле исключительного мастерства. Спрос на его услуги был колоссальным. Интересно, чем он сейчас занимается? Столь одарённый человек, несомненно, должен был далеко пойти.

Я не прибегал к таким ухищрениям. Во-первых, получая нормальные отметки, а во-вторых, в семье от меня не ждали многого. Бабушка полагала, что ум и талант проявляют себя через поколение. И поскольку мой отец был чрезвычайно одарён, то на мне «природа отдыхала». Какие бы отметки я ни приносил, меня не хвалили, но и не ругали.

Моя первая двойка не заставила себя ждать: я получил её во втором классе за неожиданный диктант, который с треском провалил. Такого ужаса я не испытывал ещё никогда в жизни. Я плакал и умолял Екатерину Александровну не ставить постыдную оценку в мой дневник, но, увы, тщетно.

Я долго собирался с духом, чтобы признаться бабушке и родителям в своём позоре, и наконец решился, ожидая заслуженного разноса. К моему величайшему удивлению, никакой бурной негативной реакции не последовало, а напротив, мне сказали, что не стоит так сильно переживать и что всё будет хорошо. Но, к сожалению, было слишком поздно: я уже глубоко погряз в ненависти к самому себе. Поэтому я отправился во двор, сел на скамейку, скрестил руки и, упиваясь собственным горем, смотрел, как бегают и играют другие дети. «Ишь, как радуются, – думал я. – Гады!»

* * *

Почти каждый день после школы мы с Вовой ходили гулять – то в Таврик, то на площадку во дворе, то просто по улицам. А иногда мы отправлялись в путешествие по крышам. Мы выбирали какое-нибудь здание в районе и поднимались на самый верхний этаж. Чёрные лестницы, которыми до революции пользовалась прислуга, обычно имели выход на чердак, часто не запиравшийся. Отыскав такой, мы выбирались на крышу и, поскольку дома старого Петербурга строились почти вплотную друг к другу, без особых усилий переходили с одной крыши на другую, пока не упирались в перекрёсток.

Наши похождения не были секретом для родителей, но они не придавали большого значения потенциальным опасностям такого хобби. Однажды мы с Вовой забрались на здание напротив моего дома. Оно было высотой метров двадцать – свались мы с этой крыши, нам однозначно была бы крышка. Мы подошли к краю, и я взглянул вниз на наше кухонное окно. Мама возилась у плиты. Я стал кричать и махать ей. Она услышала, выглянула в окно, посмотрела вверх, помахала мне – и снова вернулась к своим делам.

Лишь однажды мы попали в неловкую ситуацию, когда какой-то персонаж с верхнего этажа, устав слушать, как мы с Вовой грохочем у него над головой, поднялся к нам и стал орать, чтобы мы убирались. Когда он ушёл, мы на время затаились, а затем осторожно прокрались к выходу и попытались открыть чердачную дверь. Но злобный дядька запер её изнутри. В соседнем доме чердачная дверь тоже оказалась закрыта. Так мы и бродили по крышам улицы Каляева, пробуя все выходы, пока наконец не нашли незапертый. Этот квест занял у нас несколько часов.

Вскоре к нам с Вовой в этих экспедициях присоединились Саша Лесман и другие мальчишки из класса. Помню одно особенно опасное место, к которому осмеливались приближаться лишь самые отчаянные из нашей компании. Это был отвесный край здания, падение с которого гарантировало трагический финал. Там не было никакого поребрика[5]5
  На московском региональном говоре – бордюр.


[Закрыть] или ограждения – и тридцать метров высоты. Самые смелые ложились на живот, осторожно подползали к краю, свешивали головы и смотрели вниз.

Мы легко могли убить полдня, слоняясь по дворам, зависая на турниках, катаясь на горках, натыкаясь на старых друзей или заводя новых. Это была советская версия охотника-собирателя из романа Фенимора Купера «Следопыт», полная испытаний и неожиданных радостей. Весь мир был у наших ног, и жизнь в любой момент могла преподнести сюрприз. С одинаковой вероятностью можно было встретить одноклассника, идущего в кино, или гопников из соседнего района. Случайно проходя по парку, где шла игра в войну и команда «наших» уже была набрана, можно было на час-другой стать эсэсовцем или гестаповцем.

Мир вокруг был маленьким и предсказуемым. Зато мы всегда знали, как развлечься.

Глава 4
О спорт, ты – мир!

На церемонии открытия Олимпиады Брежнев читает речь по бумажке:

– О… О… О… О… О!

К нему подходит помощник и шепчет ему на ухо:

– Леонид Ильич, это олимпийские кольца!

БОЛЬШАЯ ЧАСТЬ МОЕЙ жизни между семью и девятью годами прошла в напряжённом ожидании летних Олимпийских игр 1980 года.

И дело было не только в том, что Москва готовилась стать организатором события глобального масштаба. Мой искренний детский энтузиазм был вызван грядущей возможностью увидеть иностранных гостей со всего мира, которые должны были приехать в СССР.

А теперь вообразите бездну моего разочарования, когда почти все страны проигнорировали это мероприятие. В ответ на ввод советских войск в Афганистан шестьдесят пять государств бойкотировали этот всемирный праздник спорта на советской орбите. Из всех стран Западной Европы лишь несколько согласились участвовать под своими национальными флагами, а из всех остальных приехало меньше половины.

Советская идеологическая машина оказалась в затруднительном положении. Она не могла признать, что это реакция на вторжение в Афганистан, потому что тогда бы ей пришлось признать факт самого вторжения. Пропагандисты, надо думать, изрядно попотели, сочиняя разные хитроумные оправдания, почему западные страны не приезжают. Нам говорили, например, что американцы просто хотят навредить Советскому Союзу и саботируют успех Москвы как столицы Олимпиады или что президент Картер затеял всё это с целью спасти свою падающую популярность. С утра до вечера по радио и телевидению нас информировали о том, что бойкот нарушает Олимпийскую хартию, Хельсинские соглашения, Устав ООН и Закон о любительском спорте 1978 года, не говоря уже о Конституции США, поскольку это было ущемлением гражданских прав американских спортсменов. В конце каждого выпуска новостей дикторы торжественно заверяли аудиторию в том, что наперекор всем проискам США московские Игры станут самыми блистательными за всю историю олимпийского движения аж со времён Древней Греции.

Немногочисленные западные спортсмены-ренегаты всё же отважились приехать. Некоторые из них даже выступили на советском телевидении с критикой Белого дома за то, что он в политических целях манипулирует спортсменами, лишая их возможности высоко поднять знамя американского спорта. Такие интервью вызывали у меня крайнее недоумение. Каким же образом, думал я, всем этим людям удалось выехать из своих стран, если их правительства были против их участия в Олимпиаде? Как их вообще выпустили? И как они могут так откровенно критиковать свои правительства и спокойно планировать вернуться к себе домой и не попасть за решётку?

Мой мозг не справлялся с этими вопросами и когнитивно диссонировал.

Советские граждане не могли пересекать границу своей страны без выездной визы, которую выдавали ОВИРы – отделы виз и регистрации. Получение такого разрешения становилось многомесячным процессом и оказывалось возможным лишь после многочисленных проверок биографии, партийных и профсоюзных рекомендаций и личных собеседований. К каждой группе советских туристов-счастливчиков приставлялся обязательный сопровождающий из КГБ, который внимательно следил за тем, чтобы никто не уронил честь – свою и всего Советского Союза. Везунчикам, которым разрешали пересечь границу СССР, нужно было всегда быть начеку: любое неподобающее поведение или малейший намёк на публичное недовольство советским раем – и вам грозило больше никогда никуда не поехать, кроме, возможно, специализированных курортов Сибири и Дальнего Востока.

* * *

Перед началом Олимпиады власти решили, что следует почистить Москву и Ленинград – в буквальном и метафорическом смысле. Многие известные диссиденты, художники-нонконформисты, проститутки, спекулянты и прочие «неблагонадёжные элементы» были временно высланы «за 101-й километр». Другими словами, на время праздника спорта им было запрещено находиться в пределах 100-километровой зоны вокруг Москвы и Ленинграда.

К моему полнейшему изумлению, так же было решено поступить и с детьми.

За полгода до церемонии открытия игр Екатерина Александровна, как и все классные руководители Москвы и Ленинграда, вызвала наших родителей в школу и сообщила, что на период проведения Олимпиады детей следует увезти из города. В течение двух недель родители были обязаны поставить школу в известность, где именно будут находиться их чада во время радостного карнавала дружбы и спорта.

Среди ошарашенных родителей поднялся шум.

– Куда же нам их отправлять? – спросила мама Саши Лесмана, озвучивая проблему многих встревоженных родителей. – У нас же нет дачи?! И нет никаких бабушек в деревне! И вы прекрасно знаете, как трудно достать путёвку в пионерлагерь!

– Не беспокойтесь, – заверила Екатерина Александровна. – Местами в лагерях обеспечат всех. (Это была правда. Чего-чего, а мест в лагерях в Советском Союзе всегда было достаточно.)

Но наша семья не собиралась сдавать нас с Алёшей ни в какие лагеря.

Алёшу взяла к себе на дачу Толина мама. А в отношении меня у бабушки тоже был план.

– Всё равно Олимпиада проходит в основном в Москве, – утешала она меня. – А у нас в Ленинграде будет только футбол. Это скучно. Я покажу тебе кое-что поинтереснее.

– В Москву детям тоже нельзя, – ответил я хмуро.

Она улыбнулась:

– А мы и не поедем в Москву. Ты знаешь, что такое регата?

Ещё бы мне не знать! Во-первых, я только что досмотрел недавно вышедший классный мультсериал «Приключения капитана Врунгеля». Это была история в духе барона Мюнхгаузена об удивительном – и с каждой серией всё более невероятном – путешествии бывалого морехода и профессора навигации, который во время кругосветной парусной регаты обучал морскому делу своего незадачливого помощника. Во-вторых, я, конечно, и так знал, что такое регата. В конце концов, мой собственный прадедушка был адмиралом, который сам совершил кругосветное путешествие под парусами.

Короче говоря, мы отправились с бабушкой в Эстонскую Советскую Социалистическую Республику смотреть олимпийские соревнования по парусному спорту.

* * *

Солнце и пляжи – это наверняка не первое, что вам приходит на ум, когда вы слышите слово «Эстония». Тем не менее там есть и солнце, и пляжи – по-своему чудесные, хоть и объективно более прохладные, чем на Чёрном море.

Мы с бабушкой уже дважды до этого ездили на каникулы в Эстонию – в курортный городок Пярну. Когда я окончил первый класс, она решила отвезти меня не в Крым, а в какое-нибудь новое место. Мы отправились не на юг, а на запад, и поездка на поезде заняла всего один день. Ей так понравилось в Пярну, что следующие пять лет мы ездили туда на всё лето. В конце сезона к нам присоединялись остальные члены семьи – мама, Толя и Алёша, – и дружным семейным коллективом мы проводили последние недели августа вместе. Бабушка снимала нам с ней одну комнату в частном доме, а мама с Толей и Алёшей – другую. И такая комбинация, как обычно, представлялась всем совершенно нормальной.

Пярну – приятный средневековый город с длинной и бурной историей. Он был основан в XIII веке и с тех пор неоднократно становился яблоком раздора. Тевтонские рыцари, ливонские рыцари, поляки, русские, шведы – все хотели контролировать его незамерзающий порт.

В 1939 году согласно пакту Молотова – Риббентропа Сталин забрал Эстонию вкупе с Латвией, Литвой и Восточной Польшей. Вскоре, в лучших советских традициях, всех граждан, которые хоть каким-то образом были вовлечены в политическую или культурную жизнь, объявили врагами новой власти и депортировали в Сибирь и Казахстан. В результате, когда немецкие войска вошли в Эстонию летом 1941 года, часть местных жителей поначалу приветствовала их как освободителей. Затем нацисты истребили неугодных, включая всех евреев. Таким образом, по трагической иронии судьбы, выжили только те эстонские евреи, которых советская власть годом ранее отправила в сибирские лагеря. После освобождения от фашистов Эстония оставалась в медвежьих объятиях СССР до 1991 года.

Хотя Пярну и Ленинград были советскими городами на расстоянии четырёхсот километров друг от друга, бытовые и культурные различия поражали. Собственно, все три прибалтийские республики очень отличались от остального Союза. На тот момент они успели пробыть частью СССР менее сорока лет, и советская уравниловка ещё не вытравила из них всё европейское.

Это был советский Запад-лайт.

Только в Прибалтике вместо одинаковых панельных многоэтажек можно было увидеть уютные домики с черепичными крышами, рестораны со столиками на улице и миниатюрные пекарни в европейском стиле. Советские фильмы, действие которых происходило на Западе, всегда снимались на средневековых булыжных мостовых Таллина, Риги или Вильнюса с прибалтийскими актёрами в роли европейцев или американцев. Там всё было лучше: еда, магазины, климат – даже местный акцент был чертовски привлекательным.

Во многом по причине этого «европейского» шарма прибалтийские республики были популярным туристическим направлением у советской интеллигенции. Если партийные аппаратчики и состоятельные рабочие из северных регионов обычно предпочитали отдыхать у Чёрного моря, то прохладное и сдержанное балтийское побережье привлекало более рафинированную публику.

Почему-то среди пярнуских отдыхающих было много отказников – людей, которым не давали уехать из СССР. Кому-то запрещали выезд из-за допуска к секретной информации – это относилось к некоторым инженерам и учёным.

Кому-то отказывали из-за критики советского строя. Некоторым просто не отвечали без объяснения причин. Понятное дело, это была очень прозападная публика. У многих из них были родственники, которым удалось эмигрировать, так что они были лучше осведомлены о жизни мира по ту сторону железного занавеса.

На пляже в Пярну я подружился с мальчиком Лёней, у которого бабушка была настоящая, всамделишная американка. Она приехала в СССР в 1920-е годы в составе группы восторженных левых идеалистов, рвавшихся присоединиться к строителям первого рабоче-крестьянского государства. Однако картина, казавшаяся им столь радужной из-за океана, вблизи заиграла совсем иными красками. Когда, разочаровавшись в увиденном, они захотели вернуться, гостеприимные власти страны коммунистического будущего отказались их выпускать. Кого-то арестовали по обвинению в шпионаже и расстреляли, кого-то отправили в лагеря, кого-то сослали. Но были среди них и такие, как Лёнина бабушка, кто избежал ареста и сумел вписаться в новую жизнь.

Я ужасно завидовал Лёне и его сестре, потому что они разговаривали с бабушкой по-английски. Люди, свободно говорящие по-английски, в СССР были так же редки, как амурские тигры.

Моя бабушка тоже завязала на пляже новые знакомства. Например, с пожилой высокой, всегда великолепно одетой дамой, которая каждый день собирала вокруг себя толпу слушателей и, возлежа в шезлонге, неторопливо делилась воспоминаниями о десятилетиях своей жизни в Америке и Европе. Многие слушатели либо готовились, либо пытались, либо просто мечтали уехать. Они, как губка, впитывали каждое её слово. Никто не знал, кем она была на самом деле. Женой дипломата? Дочерью иммигрантов? Вдовой офицера КГБ или ГРУ? А может быть, всем сразу? Настоящие истории русских людей в XX веке часто были удивительнее любого шпионского романа.

* * *

Обещанная мне регата проходила в Таллине. Бабушка с воодушевлением следила за гонкой, я же был скорее разочарован: с берега яхты выглядели маленькими точками на море. Пока взрослые щурились в бинокли, махали руками и аплодировали, я сидел и предвкушал поход в сувенирный магазин.

Таллин был одним из городов СССР, принимавших Игры, и в нём продавались олимпийские товары – плакаты, кепки, футболки, брелки для ключей. И их могли купить не только иностранцы, но все желающие! Почти на всех сувенирах красовалось изображение талисмана Олимпиады-80 – улыбающегося медвежонка с пряжкой на поясе в виде пяти олимпийских колец. (Зачем ему вообще этот пояс, было не очень понятно, поскольку штаны отсутствовали.)