Текст книги "Всё нормально"

Моя душа побывала в потребительском раю. Я купил голубую футболку и кепку с надписью «Олимпиада-80» и потрясающий брелок для ключей с фигуркой олимпийского Мишки, потратив на всё это чуть больше пяти рублей из подаренных на день рождения денег. Бабушка одобрила мои покупки. Даже слишком одобрила. Когда мы вернулись, она решила, что мой брелок слишком хорош, чтобы им пользоваться каждый день, и что если я буду носить его в школу, то его точно украдут. Лучше всего, сказала она, убрать эту ценную вещь в специальный ящик в её комнате, где хранились другие игрушки, которыми мне разрешалось пользоваться лишь по особым случаям. Разумеется, мне пришлось подчиниться.

Но самый большой и приятный сюрприз олимпийского лета ждал меня дома в Ленинграде.

В моё отсутствие в городе появились фирменные киоски с логотипом «Пепси-Кола». Яркие, праздничные, они совершенно чужеродно смотрелись на серых ленинградских улицах. Их установили к Олимпиаде, но даже после её окончания в них продолжали торговать самой настоящей американской колой!

Советское правительство разрешило компании «PepsiCo» продавать этот напиток в СССР в обмен на право торговать в США «Столичной». (Любопытно, что, несмотря на легитимацию пепси-колы, кока-кола продолжала считаться в СССР символом загнивающего капитализма.)

Первое, что бросалось в глаза, была необычная упаковка пепси. Все советские прохладительные напитки продавались в уродливых зелёных полулитровых ёмкостях с металлическими крышками. В такую же тару разливали уксус, пиво и даже водку. Бутылки для пепси были другие: изящные, вытянутые, сделанные из прозрачного стекла. Как только эти сосуды по сорок пять копеек за штуку появлялись в магазинах, их моментально сметали с прилавков.

По правде сказать, при всей непрезентабельности советские прохладительные напитки были очень вкусными. В моём детстве в Ленинграде можно было купить три разновидности лимонада – «Буратино», «Дюшес» и просто «Лимонад» без названия. (По вкусу они были примерно одинаковыми и похожими на современный RedBull.) На фоне этих сладких газированных жидкостей желтоватого цвета контрастно выделялся мой любимый «Байкал». Он делался из целого букета пряных трав и эфирных масел: эвкалипта, корня солодки, сибирского женьшеня, лавра, чёрного чая и зверобоя и имел насыщенный коричневый цвет. Пищевая промышленность в СССР не была высокотехнологичной, поэтому заказать разработку синтетического аналога того или иного экстракта было гораздо сложнее, чем организовать сбор настоящих трав. Так что «Байкал» был напитком не просто натуральным, но ещё и наверняка полезным.

Весна пришла

Весной в Ленинграде появлялся особый, исключительно сезонный, напиток – берёзовый сок. Его собирали после апрельских оттепелей, но до первых почек на деревьях. Для этого сначала выбиралась подходящая берёза, затем на её коре делался надрез, к которому крепилась банка или бутылка – в них и капала водянистая сладковатая жидкость. Берёзовый сок можно было купить и в магазине, но многие, включая меня и моих друзей, предпочитали собирать его собственноручно, предпринимая для этого вылазки за город.

И, наконец, был квас – неоспоримая русская скрепа. Всенародная любовь к квасу пронесена через века, геополитические сдвиги и экономические кризисы. В моём детстве появление на улицах квасных бочек на тележках возвещало приближение лета. Квас был одним из величайших удовольствий в жизни советского ребёнка, наряду с мороженым и иллюзорными бананами. Можно было купить пол-литровую кружку за пять копеек и осушить её на месте, а можно было принести с собой трёхлитровую банку, наполнить её за тридцать копеек до краёв и потом пить квас дома, пока не лопнешь.

С пепси-колой в СССР пришло ещё одно новшество: киоски продавали её в одноразовых пластиковых стаканчиках. Это было здóрово!

Во-первых, стеклянные кружки, в которые разливали квас, лишь наскоро ополаскивались перед новым употреблением, что было не вполне гигиенично. Бабушка всегда говорила мне: «Не пей из этих общих стаканов, как тебя зовут, мальчик! Кто знает, что там за микробы! Алкоголики тоже из них пьют!» Во-вторых, покупая пепси, мы получали бесплатный пластиковый подарок. Ну какому, скажите, нормальному советскому человеку могло прийти в голову выбросить пластиковый стаканчик, прекрасно годившийся для повторного использования? Этим стаканам была уготована целая череда реинкарнаций: жизнь в качестве элегантных ёмкостей для питья, пепельниц, горшочков для рассады на подоконниках и контейнеров для хранения всевозможных болтиков и гвоздей.

Первый глоток пепси из такого стаканчика в киоске у метро «Кировская» стал для меня настоящим откровением. Всё в этом напитке было ново: его густая до вязкости приторность, его благородный искрящийся тёмный цвет и тугие пузырьки, которые шипели во рту и щекотали нос, прежде чем растаять под языком. Мысль о том, что где-то в дальних странах дети могут пить этот волшебный нектар когда им вздумается, не укладывалась в голове. Это был мой первый глоток далёкого мира, и я точно знал, что хочу ещё.

Глава 5
Ешь, молись, люби Ленина

В СССР разработали новый сорт сарделек и решили отправить образец в американскую лабораторию для независимой экспертизы. Через три недели приходит ответ: «В образце кала паразитов не обнаружено».

ЧЕРЕЗ ПАРУ МЕСЯЦЕВ после окончания Олимпиады со сладкими воспоминаниями о пепси-коле я гордо вступил в ряды Всесоюзной пионерской организации имени В.И.Ленина.

«Воспитание достойных членов социалистического общества, будущих строителей коммунизма» и «неустанная забота партии о подрастающем поколении», а другими словами – идеологическая обработка – начинались рано. Ещё в детском саду мы узнавали, что у нас, советских детей, есть общий дедушка Ленин, которого сначала звали Володя Ульянов. Когда-то давным-давно он организовал Октябрьскую революцию и создал нашу чудесную страну, и теперь все мы должны были быть ему за это благодарны. Было, правда, не очень понятно, почему он приходится нам столь близким родственником.

Портреты Ленина, добродушно щурящегося человека с лысиной, острой козлиной бородкой и лучистыми морщинками вокруг глаз, висели во всех официальных советских учреждениях и отличались лишь манерой исполнения: в детских садах – добрый и улыбчивый старичок, в школах – мудрый и прозорливый наставник, во взрослых заведениях – торжественно-серьёзный вождь.

Первыми книгами, которые мы самостоятельно прочитали в школе, были произведения о создателе советского государства: «Детям о Ленине», «Детям о Владимире Ильиче Ленине» и «Рассказы о Ленине». В них рассказывалось об идиллических отношениях маленького Володи с мамой, братьями и сёстрами, о хитроумной борьбе подросшего Владимира с царским режимом, о его ссылке в Шушенское, о шалаше в Разливе, о трогательном благодушии по отношению к ходокам и печникам и, наконец, о его преждевременной кончине в пятьдесят три года.

В атеистическом СССР Ленину была отведена роль мессии, а отношение к семье Ульяновых было почти таким же, как к Святому семейству. Второй по значимости фигурой в новой божественной иерархии тоже была мать, которую, по счастливому совпадению, звали Марией. Однако если в христианских странах дети узнавали о том, как Иисус появился на свет, из Евангелия, то советский катехизис оставлял этот вопрос открытым в отношении Ленина. Даже после того, как я узнал в деталях, откуда берутся дети, я не мог представить, что благообразные, интеллигентные основоположники рода Ульяновых занимались «самым страшным», хотя логика и подсказывала, что они должны были делать это достаточно регулярно, поскольку у будущего вождя мирового пролетариата было семь братьев и сестёр.

В первом классе все школьники вступали в октябрята, для чего проводили специальную торжественную церемонию. Новоиспечённые члены первой в их жизни идеологической организации выстраивались в ряд, а старшие школьники-пионеры прикалывали им на форму маленькие алюминиевые звёздочки, покрытые эмалью: пять остроконечных красных лучей вокруг херувимоподобного личика маленького, с кудряшками, Володи Ульянова.

Обязанностей у октябрёнка было не много: хорошо учиться, быть опрятным, слушаться учителей и родителей. Также, возможно, по образу и подобию дореволюционных террористических групп, весь класс разбивался на «звёздочки» по пять человек, где каждый получал назначение или должность: звеньевой, цветовод, физкультурник, библиотекарь, оформитель или охранник природы.

В третьем классе октябрята эволюционировали в пионеров, вступая во «Всесоюзную пионерскую организацию имени В.И.Ленина». Это сулило новые нагрудные значки – на сей раз с полысевшим вождём в центре на фоне пламенеющего костра, – а также красные галстуки. В отличие от ленинцев начальной ступени, у пионеров появлялась и общественная нагрузка: они должны были помогать в учёбе отстающим товарищам, переводить старушек через дорогу, собирать металлолом, проводить собрания и слетаться на слёты. Пионерам также полагалось ходить на праздничные демонстрации 1 мая и 7 ноября.

Первомайская демонстрация представляла собой грандиозное шествие под открытым небом с задорной музыкой, красными флагами, надувными шарами, портретами вождей и абсурдными транспарантами по случаю Дня солидарности трудящихся. Всем взрослым настоятельно рекомендовалось участвовать в праздновании.

Но на практике это означало шаркать в колонне таких же псевдодемонстрантов по улицам города, вяло помахивая флажком или искусственным цветком. Как вариант, можно было нести на плечах ребёнка, чтобы тот махал за вас, – это тоже засчитывалось. Менее везучим горожанам приходилось нести выданные их учреждениями транспаранты с лозунгами вроде «Мир, труд, май!», «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!» или «Народ и партия едины» (перл, сравнимый с дзен-буддийским коаном по глубине своей бездонной непостижимости).

Толя, Алёша и я на демонстрации

Демонстрация на 7 ноября была приурочена к годовщине Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года. Октябрьская революция в ноябре? До 1918 года Россия жила по юлианскому календарю, который предполагал, что в году ровно 365,25 дня. Тем временем остальная Европа много веков назад перешла с юлианского летоисчисления на григорианское, в котором год смены столетия не всегда был високосным. Таким образом, к началу XX века путешественнику, приезжавшему в Санкт-Петербург, например, из Берлина, приходилось не только переводить карманные часы на два часа, но и календарь почти на две недели вперёд. В январе 1918 года Совет народных комиссаров устранил это досадное разночтение, издав указ, согласно которому сразу после 31 января наступало 14 февраля. Поэтому годовщина 25 октября – дня, когда большевики захватили власть в стране, – пришлась на 7 ноября.

В этот день советские граждане второй раз в году выходили на улицы с теми же лозунгами на растяжках и красными флагами. Всё было примерно так же, как и 1 мая, за исключением погоды. Климатические условия холодной, ветреной, дождливой, а иногда и снежной поздней ленинградской осени определённо портили людям праздник.

Вопреки моим рано пробудившимся антисоветским чувствам, демонстрации я любил. Как минимум это был повод прогуляться по городу. Плюс всегда был шанс оказаться в толпе рядом с приятелями или с девочкой, которая тебе нравилась.

Заметка на полях: когда в 1991 году СССР распался и годовщина Октября в качестве национального праздника была отменена, большинство россиян остались недовольны. За семьдесят лет люди генетически привыкли к тому, что в начале ноября есть ещё один непременный выходной и вполне логичный повод культурно отдохнуть. Чутко уловив народные чаяния, в 2005 году власти придумали новый праздник: День народного единства. Он был назначен на 4 ноября в честь изгнания поляков из Москвы в XVII веке, о чём во всей стране были осведомлены, наверное, лишь несколько десятков историков. Однако никого особенно не волновало, чтó именно праздновать. Важно было лишь то, что заслуженный выходной в ноябре сохранялся, вместе с веской причиной укушаться в дубовые дрова.

К тому времени, когда я вступал в пионеры в 1980 году, движение давно утратило революционный пыл. Внешняя упаковка осталась, но внутри была звенящая пустота. В противоположность, например, американским бойскаутам, проникнутым искренним звёздно-полосатым патриотизмом, советские пионеры прекрасно понимали, что участвуют в профанации. Все понимали, что пионерская атрибутика – барабаны, галстуки и алые флаги – просто показуха. Мы маршировали не по случаю успехов нашей родины и не во имя скорого наступления коммунизма, а потому, что так нам велели учителя. И всё же, невзирая на формализм и лицемерие, которое насквозь пропитывало всю советскую систему, перевод в пионеры являлся для советского ребёнка важной вехой взросления. В пионеры принимали в несколько заходов. Если ты хорошо учился и за тобой не числилось нарушений по части дисциплины, то ты проходил в первую очередь в ритуально-обрядовой процедуре посвящения.

У нас планку «первой очереди» взяла половина класса, включая и меня. Остальных одноклассников-лузеров постригали в пионеры на пару месяцев позже, и всё это время они, как придурки, ходили с позорными октябрятскими звёздочками. Никого не смущало такое пассивно-агрессивное унижение.

Нас принимали в пионеры в помпезном здании Дворца пионеров и школьников на Невском проспекте[6]6
  Бывший Аничков дворец, в обиходе – Дэпэшa.


[Закрыть] – как и полагалось ученикам престижной спецшколы из центра. На этот раз нас приводили к присяге пятнадцати-шестнадцатилетние комсомольцы – представители следующей иерархической ступени на пути к заветному членству в Коммунистической партии.

Сначала мы хором громко произносили клятву: «Я, такой-то такой-то, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, всегда выполнять Законы пионеров Советского Союза».

Слова клятвы следовало знать наизусть, но это было несложно, поскольку они были отпечатаны на задней обложке всех тонких тетрадок по две копейки и к третьему классу все их автоматически выучивали.

Пионер – хороший друг

Потом какой-нибудь пионервожатый приветствовал нас кличем: «Пионер, к борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза будь готов!» «Всегда готов!» – отвечали мы хором, выбрасывая вперёд и вверх слегка согнутую в локте правую руку. В этот момент мы становились пионерами и нам повязывали галстук и прикрепляли значок. Галстук я сразу возненавидел. Он был сделан из какого-то синтетического шёлка – до жути неприятной на ощупь материи, которая противно скрипела, когда его завязывали. Его надо было носить в школу каждый день, с того самого дня, когда тебе его впервые повязали на шею и до момента вступления в комсомол. Бог знает, сколько раз пионеру за его пионерскую жизнь – а это без малого пять лет – доводилось слышать слова: «Пионерский галстук – это частица революционного Красного знамени». Символическая, разумеется. Но я иногда воображал, что мой галстук – это отрезанный угол от большого советского красного флага, который кто-то искромсал гигантскими ножницами.

После окончания радостной церемонии наши с Вовой бабушки повели нас в ресторан «Метрополь» на Садовой. Это было изрядно пошарпанное, но довольно шикарное по советским меркам заведение, ещё помнившее лоск дореволюционных и нэповских времён: огромная сцена для артистов, просторный танцпол, бархатные портьеры на высоких окнах, круглые столики в глубоких полуосвещённых нишах, где когда-то трапезничали господа в смокингах, с моноклями и сигарами.

Во время нашего визита, конечно, не было ни танцующих пар, ни смокингов. И вообще никого не было, кроме нас четверых да парочки ленивых, плохо выбритых официантов. Ланч в «Метрополе» являлся нетипичным видом досуга для ленинградцев того времени.

Мы заказали на первое бульон с пирожком, на второе – бефстроганов с жареной картошкой, а на десерт – мороженое. Для двух девятилетних советских мальчиков это было запредельной роскошью. Но мы оба, конечно, предпочли бы пафосному обеду игры в солдатиков или лазание по крышам.

Этот поход в «Метрополь» стал моим первым и единственным посещением ресторана в детстве в Ленинграде. Наша семья, как и большинство советских семей, питалась преимущественно дома. В СССР не существовало ни фастфуда, ни ресторанных сетей. Некуда было забежать за дозой быстрых и дешёвых калорий, потому что советские калории не были ни быстрыми, ни дешёвыми. И шанс остаться голодным всегда был больше, чем опасность переесть.

На тот случай, когда всё-таки необходимо было поесть вне дома, существовали заведения трёх принципиально разных типов.

Во-первых, были столовые. Как и у всех советских магазинов, школ, поликлиник и тюрем, у них не было названий – только номера. В теории советские столовые не сильно отличались от своих западных аналогов: там были такие же стойки, подносы, кассы и так далее. Эту модель общепита Хрущёв заприметил в Америке во время своего исторического двухнедельного визита в 1959 году, и она ему очень понравилась, так что он распорядился распространить её по всему Союзу. Однако на практике отечественные столовые сильно отличались от своих западных аналогов. Выбор был небольшим, а качество – никаким, потому что работники столовых обычно откладывали лучшие продукты себе. Из чего в действительности были изготовлены многие блюда, можно было только догадываться. К этой же категории общепита относились и другие недорогие забегаловки со специализацией: пельменные, закусочные, бутербродные, пирожковые и прочие.

Во-вторых, существовали кафе. В них в основном продавали пирожные, мороженое, соки и кофе, так что для нас, детей, это был самый любимый тип общепита. У некоторых кафе были названия, например, как у вышеупомянутого «Колобка». Ассортимент продукции в кафе не отличался ни разнообразием, ни высокими вкусовыми свойствами, поскольку здесь работники также руководствовались принципом «нá тебе, боже, что нам негоже».

Однажды, когда мне было лет десять, я сидел в «Колобке» и пил свой традиционный кофе с мороженым. Напротив меня за столиком расположилась молодая женщина и ела котлету с макаронами. Разломив котлету вилкой, она с лёгким удивлением воскликнула: «Ой, таракан!» Нимало не смутившись, дама осторожно вынула тельце несчастного насекомого, аккуратно отложила его на край тарелки, как поступают обычно с косточками от маслин, и спокойно продолжила свой обед. Советский потребитель не был избалован.

И наконец, рестораны – гламурные заведения, немногочисленные и всегда с названиями. Рестораны являлись квинтэссенцией роскоши и излишества и, по сравнению с кафе или столовыми, стоили космических денег. Чтобы регулярно ходить по ресторанам, нужно было быть кем-то незаурядным: гастролирующим артистом, партийным бонзой, преступным авторитетом, подпольным цеховиком, ну или же одним из двух девятилетних мальчиков, чьи бабушки решили с шиком отметить вступление внуков в ряды юных ленинцев.

* * *

Многих продуктов питания, которые сегодня в России воспринимаются как нечто само собой разумеющееся, в советской вселенной не существовало в принципе.

В моём детстве не было йогуртов, гамбургеров, картошки фри, чая в пакетиках, попкорна или печенья с кусочками шоколада внутри. Мы даже не подозревали о существовании сухих хлопьев для завтраков, суши, лапши быстрого приготовления или пиццы, а также массы других привычных сегодня вещей, производство и качество которых за многие десятилетия невидимая рука рынка довела до совершенства.

По времени обед в Советском Союзе начинался позже, чем ланч на Западе или в Азии, – около двух часов дня. Он состоял, как правило, из трёх блюд: супа (к нему полагался кусок хлеба), второго (мясное или рыбное блюдо с гарниром) и чего-нибудь сладкого. Считалось, что суп абсолютно необходим для правильного пищеварения. Обед без супа вообще не считался обедом.

В заводской столовой

Из пантеона советских супов выделялись два – щи и борщ. Их готовили с мясом или без, в зависимости от возможностей и вкусовых предпочтений, и подавали со сметаной и укропом, если последние были в наличии. Многие десятки миллионов советских людей ели на обед один из этих двух супов чуть ли не каждый день. На второе обычно была кура с рисом или котлеты с макаронами. Иногда бывали варёные сосиски. Третьим блюдом подавался обычно компот или кисель.

На ужин советские люди чаще всего ели макароны. Макароны были одним из немногих продуктов, которые имелись в продаже почти всегда. Говорили, что макаронные фабрики являются предприятиями стратегического назначения и в военное время их якобы можно быстро переоборудовать под выпуск патронов для АК-47 – и у тех и у других был калибр 7,62 мм.

Наша семья в основном следовала советским традициям питания. На завтрак мы с Алёшей всегда получали тарелку каши – как правило, гречневой, а иногда манной или овсяной – и чашку чая; наш обед был стандартным; а на ужин, помимо макарон, нам иногда давали яичницу, омлет, блины, сырники или даже мои любимые французские тосты – как раз всё то, что на Западе принято есть на завтрак.

Большинству взрослых, окружавших меня в детстве, довелось пережить голод, и они никогда не воспринимали пищу с точки зрения эстетики или даже вкуса. Имела значение только питательная ценность: чем больше калорий, тем лучше.

Всё, что сегодня принято считать вредным, в моём детстве считалось однозначно полезным. Даже не существовало такого понятия – «вредная еда». Сахар – отлично, жир – чудесно, шоколад – ещё лучше, а хлеб так и вовсе был окружён ореолом святости. Единственным, в чём родители старались ограничивать детей, были карамельные конфеты, поскольку существовало мнение, что они разъедают зубную эмаль. Мне в чай бабушка клала четыре ложки сахара. Овощной суп без мяса она всегда «улучшала» здоровенными кусками сливочного масла. Молоко с низкой жирностью она брезгливо называла «снятое молоко». Когда удавалось купить сливки, нам с Алёшей давали их вместо молока.

И только одну вещь, по бабушкиному мнению, было опасно класть в рот – зубную щётку с пластиковой щетиной. Бабушка полагала, что зубная щётка должна быть обязательно «натуральной», то есть сделанной из конского волоса, а также что зубной порошок намного лучше любой зубной пасты. Этот порошок продавался в плоских круглых жестяных банках, куда надо было макать намоченную щётку. Он плохо пенился, и на то, чтобы почистить зубы, уходила куча времени. Поэтому день, когда мне разрешили наконец пользоваться зубной пастой, стал настоящим праздником. В ленинградских галантерейных магазинах продавалась только одна паста – «Жемчуг», естественно, белого цвета. Когда я, будучи подростком, впервые увидел импортную пасту синего цвета, она показалась мне инопланетным артефактом, а когда мне подарили привезённую из Америки полосатую зубную пасту, то я понял, что Советский Союз обречён.

Как и во всех советских семьях, у нас дома готовили в промышленных масштабах. По воскресеньям мама с бабушкой варили гречу[7]7
  По-московски – гречку.


[Закрыть], суп и второе для всей семьи на неделю. Затем каждый день они выдавали нам наши порции, строго следя за их размерами. Никогда на середину стола не выставлялось блюдо с курицей или котлетами, чтобы каждый мог взять себе столько, сколько ему захочется. Такая щедрая сервировка допускалась только на Новый год, дни рождения или в случае праздничного приёма гостей. В обычные дни осуществлялся жёсткий порционный контроль.

Мама с бабушкой часто углублялись в дискурс, равноценный ли рацион получаем мы с Алёшей. При этом бабушка всегда представляла исключительно мои интересы, а мама всегда выступала на стороне брата. Во время этих споров Толя дипломатично молчал, прячась за завесой табачного дыма и разворотом газеты.

Типичный диалог на кухне выглядел так:

– Вера, – говорила бабушка, – что это такое? Серёжа любит грудку. Почему ты опять дала ему ножку?

– Мама, я им даю по очереди. Сегодня Серёжина очередь есть ножку!

– Ему этой ножки мало! У него переходный возраст, растущий организм!

– Мама, я делаю так, чтобы было поровну! Я ни слова не сказала тебе вчера, когда ты дала Алёше битое яблоко. Так что не начинай!

– Скажите, пожалуйста! Яблоки все одинаковые! И, кстати, о фруктах: передай Елене Александровне[8]8
  Мать Толи.


[Закрыть], что в этом доме два ребёнка. И если она хочет сюда приходить, придётся это учитывать. В прошлый раз она принесла один банан для Алёши! Это никуда не годится!

– Сама и скажи! А заодно объясни ей, почему ты была против второго ребёнка!

И так могло продолжаться часами.

Оставлять что-либо на тарелке было не принято и не очень разумно: недоеденное просто убиралось в холодильник и на следующий день снова подавалось на стол, но уже в менее аппетитном виде. О том, чтобы выбросить еду в помойку, разумеется, вообще не могло быть речи.

Когда наступали холода, кастрюлю с супом держали не в холодильнике, а на окне между рамами. Зима в Ленинграде – дело серьёзное, и суп, естественно, замерзал. Каждый день мама с бабушкой растапливали его, выдавали всем по тарелке на обед, а оставшуюся часть выставляли обратно на холод до завтра. Иногда в середине недели бабушка «улучшала» наполовину съеденный суп, добавляя в него что-нибудь новенькое, например мясную кость или немного капусты или картошки. Она доливала воды и варила всё по-новому, отчего первоначальные компоненты супа превращались в трудноидентифицируемую[9]9
  22 буквы. Это, похоже, самое длинное слово в книге.


[Закрыть] неаппетитную массу.

Мама хорошо готовила, но делала это только по особым случаям. В будни же её подход к еде был утилитарным. Например, Толя очень любил пельмени, которые иногда продавались замороженными в тонких картонных коробочках. В летние месяцы они мгновенно размораживались по дороге из магазина домой, а потом смерзались обратно в морозильнике в один обледенелый ком. В таких случаях мама, подобно Александру Македонскому, рубила этот ком, как гордиев узел, и варила получившиеся куски, как обычные пельмени. В результате получалось внешне довольно странное блюдо, которое подозрительно навевало мысли о том, что его уже один раз жевали. Нам с Алёшей этого месива не давали, но я не припомню случая, чтобы Толя хотя бы раз возмутился по поводу малоэстетичного вида своего ужина.

Подростковый бунт в СССР нередко начинался именно с еды. Если тебя всю жизнь заставляли доедать всё до конца, однажды неминуемо наступал предел. Как-то раз я зашёл за Сашей Лесманом в их гигантскую коммуналку на Воинова. Его глуховатая бабушка сказала, что он не пойдёт гулять до тех пор, пока всё не доест. Она уселась на диване напротив обеденного стола и внимательно наблюдала за тем, как из Сашиной тарелки ложка за ложкой исчезает куриный суп-лапша.

– Кушай, кушай, – повторяла Сашина бабушка-одесситка с характерной интонацией, – а то на тебе одна кожа да кости!

Саша кивал, почти по Станиславскому, изображая, что ест с большим энтузиазмом. Только бабушка не подозревала, что на самом деле суп из Сашиной тарелки исчезал в полиэтиленовом пакете, лежащем у него на коленях.

Минуты две, еле сдерживая смех, я наблюдал за тем, как этот одарённый актёр посылает бабушке взгляды, полные страдания, а сам, раз за разом, выплёвывает суп в пакет. Но потом мне всё-таки пришлось выбежать из комнаты, чтобы спокойно поржать в коридоре. Поэтому я пропустил финал сцены, когда Саша с гордостью вручил пустую тарелку довольной бабушке, а пакет с супом незаметно метнул из окна во двор, где тот приземлился с громким шлепком и распугал окрестных бродячих котов, голубей и старушек.