Текст книги "Всё нормально"

Что-то выкинули

Часто раздобыть необходимый товар можно было только по блату, то есть благодаря знакомству с нужным человеком или с кем-то, кто имел выход на нужного человека. Такие неформальные отношения могли открыть вам доступ к разным дефицитным благам вроде югославских сапог «на манке», польской кожаной куртки или почти фирменных гэдээровских джинсов. Если же вы, в связи с работой или занимаемой должностью, находились в правильном звене распределительной сети, то сами становились таким нужным человеком! И тогда свою способность достать, к примеру, дублёнку или балык вы могли конвертировать в другие блага – доступ к врачу в ведомственной поликлинике, путёвку на черноморский курорт, поддержку при поступлении в престижный вуз для своего чада или даже откос оболтуса от армии.

Иностранные бренды были практически не знакомы жителям СССР, и импортным товарам приписывалось качество не по марке фирмы, которая их выпустила, а по степени близости страны-производителя к Западу. Например, рубашки производства Эстонии считались лучше белорусских, но хуже чехословацких, а румынские сапоги были отличной покупкой, но не такой вожделенной, как финские.

* * *

Под строгим контролем государства находилась не вся розничная торговля. Существовали так называемые колхозные рынки, где, по идее, должны были продавать плоды своих ратных пахот трудолюбивые советские колхозники. В действительности же рынки обычно контролировались сообществами выходцев из южных республик и торговали на них далеко не только колхозной продукцией.

На рынках отоваривались люди со средствами: там можно было купить то, что никогда не появлялось в магазинах, и без всяких ограничений вроде «двух килограммов в одни руки». Соответственно, по сравнению с магазинами, рыночные цены были заоблачными. Про ребёнка из нарочито богатой семьи говорили «он растёт на рыночных продуктах», а фраза «они питаются с рынка» служила синонимом развратно роскошной жизни.

У нас в семье на рынке продукты приобретались только по случаю важных праздников, и лет с двенадцати меня стали посылать на спецшопинг на Некрасовский рынок. Там я впервые понял, как чувствуют себя богачи. Я прогуливался по рядам, ломящимся от невиданных в магазинах продуктов, а продавцы наперебой зазывали меня и предлагали попробовать свой товар. Рынок был окном в мир баснословного изобилия. Как ни парадоксально, но именно этот мелкобуржуазный базар больше всего был похож на тот коммунистический продуктовый рай, о котором нам рассказывали в школе.

Но на колхозных рынках продавалось только съедобное. Для промтоваров существовал другой рынок – «чёрный». Эта виртуальная торговая площадка возникла сразу после образования государства рабочих и крестьян, и власти вели постоянную борьбу с его операторами – спекулянтами. Спекуляция, то есть перепродажа товаров одним частным лицом другому, считалась в СССР разновидностью нетрудовых доходов и была незаконной. За спекуляцию можно было получить нескольких лет тюрьмы, а за перепродажу твёрдой валюты – смертный приговор. Тем не менее всегда находились перекупщики, готовые взять на себя эти риски.

В туристическом Ленинграде спекулянты сколачивали целые состояния, скупая джинсы, капроновые колготки, батники или грампластинки у заезжих иностранцев, а затем перепродавая их советским гражданам. Типичная операция выглядела так. Гражданин Финляндской республики приезжал в Ленинград с чемоданом, доверху набитым модной одеждой, которую он продавал перекупщику за рубли. На вырученные деньги счастливый финн покупал астрономическое количество водки – для употребления вовнутрь и для последующей перепродажи у себя на родине. Так, благодаря неэффективности советской экономики, скромный финский подданный мог спокойно конвертировать одну пару джинсов с распродажи в Лаппенранте в ящик первосортной водки «Столичная».

В списке вожделенных товаров джинсы занимали особое место. Это был объект страстных желаний каждого нормального советского мальчишки. Так, бывшая бабушкина коллега по университету несколько лет преподавала русский язык в Норвегии. Когда мне было почти двенадцать, бабушка попросила её купить для меня джинсы, джинсовую куртку и кроссовки, что и было исполнено. В этом щегольском прикиде я моментально сделался самым крутым парнем в классе. А спортивные туфли фирмы Puma я носил в школу каждый день, пока они в буквальном смысле не расползлись по швам. Но то была разовая оказия. По большей части вожделенные импортные блага с чёрного рынка оказывались нам не по карману.

* * *

Взрослые решали проблему дефицита при помощи спекулянтов, а мы, дети, предпочитали бартер и на переменах часто занимались натуральным товарообменом. Завидев товарища, играющего с какой-нибудь новой интересной штуковиной, мы сразу говорили: «Круто! На что меняешь?»

C восьми до тринадцати лет моей всепоглощающей страстью было коллекционирование объёмных солдатиков. И я не упускал случая пополнить или обновить свою армию. Обычные пластмассовые или оловянные солдатики советского производства были совершенно плоскими и сохраняли вертикальное положение только за счёт горизонтальной подставки, припаянной к их ногам. Но один завод в Донецке выпускал наборы классических объёмных статуэток – римских легионеров, ковбоев, индейцев, пиратов, викингов, неандертальцев и даже американских колонистов. Изначально формы для их производства разработала американская фирма Louis Marx and Company. (Уж не фамилия ли владельца побудила советских производителей выбрать дизайн этой компании?) Каждый набор состоял из шести фигурок. Солдатики были одноцветными – синими или коричневыми, и руки-ноги у них не сгибались. И тем не менее мне они нравились гораздо больше всего, что производила советская промышленность. Я просто бредил этими солдатиками. В магазинах их, разумеется, не было, и я был готов на что угодно, лишь бы стать счастливым обладателем заветных игрушек.

Вторым ходовым объектом возможного бартера оставалась жвачка, особенно «Дональд» – тот самый кусочек душистой розовой тянучки, который некогда взорвал мой неокрепший мозг в унылой петергофской электричке. Советские спецы, командированные помогать в строительстве прекрасного будущего в разные экзотические страны вроде Ирана или Лаоса, часто, возвращаясь на родину в отпуск, привозили это чудо в яркой обёртке. На чёрном рынке оно продавалось по рублю за одну штуку. «Дональд» был ценен не только необыкновенным вкусом, но и знаменитыми вкладышами. Под внешней обёрткой обнаруживалась ещё одна, внутренняя, с комиксами про приключения какого-нибудь диснеевского персонажа. Мы могли лишь догадываться о том, кто все эти странные создания – Микки Маус, Плуто или Дональд Дак, – но хранили их изображения как настоящие сокровища. И ещё, вкладыши сохраняли свой чудесный запах долгие месяцы – запах далёкого, недосягаемого, почти инопланетного мира. Кроме того, они служили универсальной валютой для выменивания дефицитных игрушек. Так, например, за три вкладыша давали одного маленького солдатика Донецкого завода или один импортный карандаш со стёркой[14]14
  Московичи бы сказали – «с ластиком».


[Закрыть] на конце.

Один раз мне сильно повезло. На перемене я сидел на подоконнике в коридоре и со мной разговорился добродушный, слегка застенчивый девятиклассник Миша Шац, класс которого в тот день дежурил по школе. Мне было очень приятно, что со мной на равных разговаривает старшеклассник. Я поведал ему про перебои с донецкими солдатиками и как трудно в последнее время выменять «Дональда». На что Миша сказал, что у него дома есть целый блок жвачки и что он мне принесёт. Я не поверил, конечно. Но на следующий день он подошёл ко мне и подарил целую пачку настоящей привозной Wrigleys! Это была незабываемая щедрость.

В таких обменных операциях настоящие деньги не участвовали. Деньги вообще не играли существенной роли в жизни. Во-первых, почти все были примерно одинаково бедными. Во-вторых, все самые важные вещи – жильё, медицина, образование – были практически бесплатными. И наконец, материальное благополучие в советской вселенной определялось не столько деньгами, сколько связями с «нужными людьми» и возможностью выезжать за границу. Так что мы росли без особого пиетета к деньгам: они заботили нас лишь в пределах сумм, на которые можно было купить мороженое, билет в кино или, крайне редко, что-нибудь более серьёзное вроде велосипеда. Пожалуй, до своего совершеннолетия я даже не задумывался о том, что кто-то из моих друзей может быть беднее или богаче меня. Фраза «у него богатые родители» почти ничего не говорила, а «его мама – директор гастронома» значило: «этот гад рубит колбасу и бананы каждый день».

* * *

В шестом классе для меня открылась уникальная возможность соприкоснуться с западным миром – меня назначили президентом школьного Клуба интернациональной дружбы (КИДа). Я хорошо говорил по-английски и выглядел презентабельно, и наша директриса Эльвира Николаевна хорошо знала мою семью. Бабушка в своё время преподавала ей английский в университете, а Толя на тот момент возглавлял физический факультет ЛГУ, куда поступил её сын. (При пятимиллионном населении Ленинграда круг интеллигенции «из центра» был узок.) В нашей школе этот пост считался ответственным и престижным. Руководителю КИДа отводилась роль сопровождающего иностранцев во время экскурсий по школе, когда они приезжали знакомиться с «настоящей советской жизнью». Эльвира могла быть уверена, что я, благонадёжный мальчик из хорошей семьи, буду вести себя надлежащим образом и не опозорю ни её, ни школу, ни нашу советскую Родину. И я постарался оправдать возложенное на меня высокое доверие. Первым пунктом моей президентской программы – в лучших традициях великоросского кумовства – стало назначение Вовы моим вице-президентом.

Наши иностранные гости были не совсем обычными туристами. Как правило, они представляли западные организации левого толка или приезжали от редакций коммунистических газет. Так, прибыв в СССР, визитёры не только посещали Эрмитаж и «Щелкунчика» в Кировском, но и активно изучали положительные стороны советской социалистической системы. Естественно, многие из них хотели увидеть обычную советскую школу. Наша 185-я школа в самом центре Ленинграда как раз прекрасно подходила на эту роль, поскольку учителя прошли тщательную проверку на идеологическую устойчивость, ученики были из культурных семей и говорили по-английски, а муж Эльвиры работал на высокой должности в Большом Доме.

Гости обычно расспрашивали нас о любимых школьных предметах, о родителях, о наших хобби. Политику, по взаимной негласной договорённости, в этих разговорах мы не затрагивали.

Русский менталитет, как известно, отличается склонностью к самобичеванию и обидчивости одновременно. Нас хлебом не корми, дай только поругать всё отечественное: уровень жизни, историю, политических лидеров, погоду и так далее. Но стоит иностранцу поддакнуть нам в этом, как мы тотчас разворачиваемся на 180° и ровно с той же страстью принимаемся защищать своё родное. Мне понадобилось лет десять жизни за границей, чтобы подавить в себе этот инстинкт и перестать сжимать кулаки всякий раз, когда какой-нибудь иностранец начинал говорить что-нибудь негативное о России.

Говоря о достижениях или провалах своей страны, русский человек всегда использует первое лицо множественного числа, даже если речь идёт о событиях многовековой давности: «мы спасли Европу от татаро-монголов», «мы первые полетели в космос», «мы ввели войска в Чехословакию», «мы сбили корейский „боинг“». Даже те, кто ненавидят нынешнюю российскую власть, и те, кто давным-давно обосновался в других странах, сохранили эту привычку.

КИД был лучшей внеклассной работой, которую можно было себе представить.

Во-первых, я мог в любое время отпроситься с какого угодно урока на железобетонном основании: я должен принимать зарубежных гостей. (Ведь это же в общих интересах, если я немного пожертвую учебным временем, чтобы показать им нашу школу и рассказать о преимуществах советского образа жизни, а в процессе общения ещё и усовершенствую свой английский.)

Во-вторых, иностранные гости почти всегда привозили с собой небольшие подарки: открытки, значки, брелки для ключей, карандаши с загадочными мультяшными персонажами, стёрки с запахом клубники, разноцветные наклейки и другие приятные безделушки. Эти предметы открывали безграничные возможности по вымениванию солдатиков донецкого производства.

Как-то раз мне довелось болтать с одним лысым пузатым гостем в ярко-красной спортивной футболке (нетривиальный выбор одежды для заснеженного Ленинграда), который был корреспондентом британской коммунистической газеты «Morning Star». Он был родом из Манчестера и говорил с таким сильным акцентом, что я едва его понимал. Но иностранец подарил мне нечто совершенное необыкновенное – вымпел «Manchester United», на котором красовался силуэт бегущего футболиста. Я ничего не знал об английском футболе, его по телевизору не показывали, но английскую грамматику я знал неплохо, поэтому сочетание этих двух слов – Manchester и United – показалось мне абсолютной бессмыслицей. Я повесил вымпел над кроватью и часто рассматривал его перед сном. Что могла значить эта надпись? Что город Манчестер объединился в поддержку футбола? Или, может, это был лишь один из двух парных вымпелов и половина девиза осталась на втором флажке? В конце концов я решил, что речь идёт о каком-то профсоюзе футболистов.

Хотя советская идеология и была направлена на обуздание потребительских желаний своих граждан, мои детские стремления были по большей части материальными. Я не грезил ни успехами в учёбе, ни спортивными победами, не мечтал быть космонавтом. В то время меня не волновали такие ценности, как свобода читать, смотреть и слушать то, что нравится, а говорить – что хочется. Тогда я лишь хотел много иностранных фломастеров, карандашей, разноцветных стирательных резинок и наклеек. А ещё я мечтал о том, чтобы у нашей семьи была машина. Хотел отдельную комнату, цветной телевизор и, конечно же, много-много солдатиков – не плоских, а классных, выпуклых. И сладостей – «Киевских» тортов, шоколадок, пепси-колы, «Дональдов»… и бананов. О боже! За бананы я готов был душу отдать. Но это уже и так понятно.

Жаль, что иностранным посетителям не разрешалось кормить зверей в нашем зоопарке.

Глава 8
Вражеские голоса, бомбочки и другие хобби

Маленький мальчик потерялся в универмаге.

К нему подходит милиционер и утешает:

– Не плачь, малыш, мы сейчас сделаем объявление по радио, и родители сразу найдутся.

Мальчик шмыгает носом и говорит:

– Только объявляйте по «Голосу Америки», а то они другое радио не слушают.

КОГДА МНЕ БЫЛО лет восемь, я посмотрел крутой советский боевик «Пираты XX века». В нём отважные советские моряки сражались с международными пиратами, которых, конечно же, спонсировала коварная Америка. После этого фильма я стал мечтать о портативной рации, которую планировал соорудить из двух пустых банок из-под зубного порошка, антенны и микрофона. Я был уверен, что если эти элементы правильным образом спаять, то получится такое же, как в кино, переговорное устройство.

Но моей мечте, увы, не суждено было осуществиться. Толя сказал, что для этого понадобится ещё уйма других деталей, и я решил не экспериментировать. Правда, сама по себе идея не казалась эксцентричной – над СССР витал дух радиолюбительства. Миллионы энтузиастов постоянно перебирали, модифицировали или даже собирали с нуля радиоаппаратуру.

Магазин «Радиодетали» для советского человека был таким же обычным объектом торгового ландшафта, как, например, «Одежда» или «Хлеб». Радиовещание в СССР делилось на две диаметрально противоположные категории: официальное государственное радио и так называемые «вражеские голоса», которые доносились из ретрансляторов по периметру стран Восточного блока и передавали сигналы радио «Свобода», «Голоса Америки» и «Би-би-си». Теоретически их можно было ловить во всех крупных городах, но на практике это было непросто, поскольку власти использовали специальные станции – генераторы помех, в просторечии – «глушилки», наполнявшие частоты «голосов» бульканьем и шипением. Почти в каждой крупной военной части имелись специальные подразделения радиоразведки и спецпропаганды. Надо сказать, работали они исправно. Обычно после получаса возни с настройками удавалось прослушать пять-десять минут эфира, прежде чем «глушилка» накрывала волну и сигнал снова пропадал. Но даже эти минуты дорогого стоили.

«Вражеские голоса» передавали новости, которые советские СМИ замалчивали. Они организовывали чтения в эфире запрещённых книг, проводили дискуссии на религиозные и политические темы, приглашали в студию аналитиков, специалистов по современному искусству и музыке, известных русских эмигрантов – короче, делали всё то, чего советским СМИ делать не позволялось.

И у Толи, и у отца были радиоприёмники, которые могли ловить запрещённые волны, и лет с двенадцати я начал их слушать. Поначалу, правда, я чувствовал себя немного неловко – не только от осознания того, что занимаюсь, по сути, незаконным делом, но и потому также, что в передачах откровенно и нещадно критиковали мою страну. (Подобного рода смущение я испытывал, когда вместе с родителями смотрел телевизор и вдруг в фильме начинали целоваться, а я сидел и не знал, как реагировать: то ли смеяться, то ли язвить, то ли делать вид, что я вообще ничего не замечаю.) Неловкость, надо сказать, довольно быстро прошла. И очень скоро я уже мог спокойно воспринимать неизвестные мне факты из истории моей страны – сталинские репрессии и депортации малых народов, близкое сотрудничество СССР с Гитлером, сводки о противостоянии в Афганистане и тому подобное. Это была трудная правда, поэтому я предпочитал передачи не о политике и истории, а про запрещённую в СССР западную рок– и поп-музыку или, например, слушать чтение глав из крамольного «Архипелага ГУЛАГ». В любом случае я ощущал себя настоящим диссидентом!

* * *

Помимо «вражеских голосов» у меня были и вполне легитимные хобби.

Например, как и многие советские дети, я увлекался фотографией. Первый фотоаппарат мне подарил папа, когда мне было семь лет. В нём не было ни одной автоматической функции, поэтому я научился более или менее нормально фотографировать лишь после того, как извёл километры фотоплёнки шосткинского производственного объединения «Свема», экспериментируя со светом, выдержкой, фокусом и расстоянием.

Превращение чёрно-белой плёнки в чёрно-белые фотографии было длительным и трудоёмким процессом. Прежде всего требовалась тёмная комната, в качестве которой я использовал нашу совмещённую ванную-туалет. В темноте на ощупь я заправлял рулон плёнки в специальный бачок с катушкой-улиткой, куда потом по очереди заливались проявитель, вода и, наконец, фиксаж. Всё это занимало около получаса. Затем я вывешивал плёнку сушиться на кухне, рядом с постиранным бельём.

Когда она высыхала, можно было печатать фотографии. На этой стадии процесса я приглашал в гости Вову или Сашу. Закрывшись в тёмной ванной комнате с красным фонарём, мы принимались изучать негативы через фотоувеличитель. Затем мы проецировали снимки на фотобумагу и погружали её по очереди в ванночки с растворами. Получившиеся фотографии тоже сушились на бельевой верёвке, но уже не на кухне, а над ванной. Пока мы с друзьями священнодействовали, вход в импровизированную фотолабораторию остальным обитателям квартиры был строго воспрещён, даже остро нуждающимся.

У одного мальчика из моего двора по кличке Заполя была плёнка с «голыми» фотками. Мы с Вовой относились к Заполе настороженно. Он был «из неблагополучной семьи» – по крайней мере так говорили наши бабушки. Однако когда он пригласил нас с Вовой на закрытый просмотр, мы не смогли отказаться. Эту необыкновенную плёнку можно было смотреть только через фотоувеличитель – Заполя не печатал её, чтобы не нарваться на неприятности. На негативах, как и положено, тёмное было светлым, а светлое – тёмным, но тем не менее картинки потрясли наше воображение. Да уж, там было где разгуляться мальчишеской фантазии.

Продолжая тему эротики, надо вспомнить популярную в среде школьников легенду о таинственной «красной плёнке». Говорили, будто бы эту плёнку изобрели в КГБ и что если на неё фотографировать, то все люди на снимках получаются голыми. Так что всякий раз, когда кому-нибудь удавалось раздобыть фотки с голыми тётками, мы передавали их из рук в руки по кругу в классе и кто-нибудь глубокомысленно изрекал: «Не, это они не на самом деле голые, это их просто сняли на красную плёнку».

В этом контексте высоколобый учёный-социолог мог бы задаться вопросом: можно ли рассматривать такой интерес советских подростков к фривольным изображениям как проявление протеста против обструктивной пуританской системы? Спешу его расстроить: никакой идеологической подоплёки у этого любопытства не было. Как любым нормальным мальчикам, нам просто нравилось смотреть на сиськи!

Но, пожалуй, самым популярным занятием у советских ребят всех возрастов было изготовление чего-нибудь своими руками. Мы вечно что-нибудь мастерили. Материалы, методы, цели могли быть какие угодно, неважно, мы мастерили всё подряд из всего подряд. У меня в комнате стоял специальный шкафчик, где я держал инвентарь для самоделок: провода, радиодетали, паяльник, разные плоскогубцы, лобзики и напильники всех размеров, металлические порошки, склянки с реактивами, лупы и призмы, кусочки сургуча и много другого полезного хлама. Если я не гулял по крышам с Вовой, не играл во дворе с Сашей, если все уроки были сделаны, а молоко и картошка куплены, то я, как правило, что-нибудь мастерил.

Советское государство всячески поощряло юных кулибиных. Ведь не исключено, что сегодняшний юный виртуоз выпиливания лобзиком снежинок – это завтрашний гениальный конструктор межконтинентальных баллистических ракет. К услугам любознательных школьников была куча научно-технических журналов. Всё своё детство я выписывал «Юный техник», «Техника – молодёжи» и «Горизонты техники для детей» и последовательно претворял в жизнь многие изложенные на их страницах инновационные идеи.

Классе в шестом в «Науке и жизни» напечатали схему сборки светомузыки – устройства, которое подключалось к проигрывателю или магнитофону и сверкало разноцветными огнями в такт исполняемой мелодии в зависимости от частоты и амплитуды сигнала. Я собирал его около месяца, скрупулёзно следуя инструкциям. Для него не требовалось никаких дефицитных электронных компонентов – только обычные транзисторы, диоды и резисторы, которые можно было купить в любом магазине «Радиодетали». К сожалению, несмотря на интеллектуальное напряжение, филигранное мастерство сборки и вложенные в проект немалые карманные деньги, устройство, потрясавшее своей футуристической эстетикой, так и не заморгало в такт популярной песне «Мани, мани, мани» скандинавского квартета ABBA. Но оно и не взорвалось у меня в руках, когда я воткнул его в розетку. И это уже была победа!

Самым интересным и занимательным было мастерить то, что могло взрываться. Первая наипростейшая бомба, которую осваивал каждый уважающий себя ребёнок, производилась с помощью спичек.

Вообще, в пиротехнических самоделках спички играли незаменимую роль, поскольку их было легко заполучить в любых количествах. Большинство мужчин в СССР курили, почти у всех стояли газовые плиты, а зажигалки были редкостью. Спички были нужны всем, а коробок стоил всего одну копейку. Вообще-то, продавать спички детям запрещалось, но на практике всегда можно было прибегнуть к помощи старшего товарища или просто прохожего.

– Дяденька! – просил ты с выражением лица Кота в сапогах из фильма «Шрек». – Дяденька, купите мне, пожалуйста, сорок пять коробков спичек! Меня мама послала, а мне не продают!

Существовало два типа элементарных взрывных устройств на основе спичек: мины и пугачи. Мина делалась так. Сперва ножом аккуратно соскребалась сера с пяти-семи спичечных головок. Затем брался большой гвоздь и вбивался в асфальт при помощи камня или кирпича, чтобы сделать глубокую узкую лунку. В эту лунку засыпался серный порошок, а сверху втыкался гвоздь. Заключительный этап требовал ловкости: нужно было кинуть кирпич так, чтобы попасть ровно по шляпке, и отпрыгнуть в сторону. Трение, возникавшее при ударе гвоздя по серному порошку, производило взрыв, от которого иногда даже мог отколоться кусок асфальта. Пугач изготавливался похожим образом, только вместо лунки в асфальте сера засыпалась в загнутую латунную трубку. Затем туда вставлялся гвоздь, привязанный к растянутой резинке, и всё устройство бросалось как можно дальше. При ударе о землю гвоздь бил по спичечной сере в трубке и производил громкий хлопок со вспышкой.

Усовершенствованный вариант пугача делался на карбиде – мелких противно пахнущих камешках, из которых получают ацетилен для сварочных работ. Если бросить их в воду, они начинают резко пениться и обильно выделять газ. Небольшой мешок карбида гарантировал много дней, а то и недель настоящего веселья. В бутылку наливалось немного воды, потом набивался слой сухой травы, а сверху травы аккуратно насыпался слой карбида. После этого надо было плотно заткнуть бутылку пробкой, встряхнуть её и моментально отшвырнуть как можно выше и дальше от себя. Через одну-две секунды бутылка взрывалась в воздухе. Супер! Конечно, как и полагалось приличным детям, мы никогда не взрывали такие бомбы в собственных дворах – только на пустырях, в глухих углах парков и на стройках – на тех самых, где мы воровали карбид.

Как-то раз хулиган Заполя поделился со мной одним потрясающим рецептом. Надо было взять немного кристаллического фиксажа для проявления фотографий, растереть его в мелкий порошок, а затем смешать с растолчёнными таблетками перекиси водорода. Получалась самовозгорающаяся смесь. Оба компонента было легко раздобыть. Фиксаж у меня и так был, а перекись водорода продавалась в любой аптеке. На следующий день я принёс эти два компонента в школу и попросил Вову и ещё нескольких ребят задержаться после уроков, пообещав продемонстрировать эффектный фокус. Мы ушли в глухой конец коридора, и там, прямо на подоконнике, я смешал порошки на глазах у заинтригованных зрителей. Заполя не соврал: формула сработала и коридор начал наполняться едким дымом. Но тут внезапно у нас за спиной нарисовалась парторг школы Татьяна Евгеньевна (мама длинного рыжего двоечника из подшефного класса – Виталика Милонова[15]15
  В прекрасном далёке Виталик отпустит живот и бороду, станет знаменитым в ЛГБТ-сообществе и сделает блистательную депутатско-хоругвеносную карьеру.


[Закрыть]) и начала орать как сумасшедшая, угрожая вызовом родителей к директору и другими страшными карами. К счастью, она нас не учила и не знала наших фамилий. Воспользовавшись секундным замешательством, мы кинулись врассыпную – и растворились в густом дыму. А выжженное пятно ещё долго зияло на белом подоконнике, пока наконец через несколько месяцев подоконник не перекрасили, правда почему-то в бледно-жёлтый цвет – возможно, у завхоза кончилась белая краска. Так я оставил рубец на теле родной школы.

В одиннадцать лет я открыл для себя магниевые бомбы. Это был следующий, более высокий, уровень пиротехнической самодеятельности. Основная сложность заключалась в том, как раздобыть магниевый порошок. Однажды мы с Вовой прознали, что куски магния можно найти на свалке самолётов рядом с Пулково. Это была ценнейшая информация, но мы немного дрейфили. Аэропорт располагался так далеко от знакомого нам центра, что поездка туда была равносильна путешествию в другой город. Ни я, ни Вова ещё ни разу не ездили в такую даль без взрослых. Меня также смущали вопросы безопасности.

– Не знаешь, а как там с гопниками? – спросил я Вову.

– Ёлы-палы… Полные отморозки, – ответил он с уверенностью. – Ещё хуже, чем наши. Все с заточками! И ненавидят всех центровых!

– Блин! А менты?

– Стопудово загребут. Ещё и в школу сообщат!

– Блин! А ведь там ещё и солдаты могут свалку охранять… – вздохнул я.

– Ёлы-палы…

И всё же было принято решение рискнуть. В следующее воскресенье мы, два образцово-показательных бабушкиных внучка из центра, сели в метро, доехали до станции «Московская», пересели на автобус и вышли за пару остановок до аэропорта Пулково. Несколько километров до заветной свалки мы шли пешком по обочине дороги, продолжая гадать, с какой охраной нам придётся столкнуться. Будет ли там забор? Насколько высокий? Сторож? Овчарки?

Когда мы наконец добрались до свалки, то, к нашему величайшему изумлению и разочарованию, не увидели ни охранников, ни собак, ни колючей проволоки. Зато в заборе были дырки – много-много проёмов и проходов, и мы без особых усилий проникли внутрь. Перед нами лежало штук десять бывших летательных аппаратов на разных стадиях распада. Некоторые явно попали туда совсем недавно, другие успели уже истлеть почти в пыль. Влажный воздух был пропитан запахом керосина. Вокруг не было ни души. Лишь холодный ветер гулял в высокой траве среди разлагавшихся останков недавних белоснежных авиалайнеров и стремительных истребителей.

Вооружившись привезёнными с собой напильниками, мы стали лазить по останкам самолётов, беря пробы с различных металлических деталей. Если натёртая металлическая стружка не загоралась, это указывало на то, что данная часть самолёта сделана из ненужного нам алюминия. Если же она вспыхивала ярко-белым пламенем, было ясно, что деталь из заветного магниевого сплава.

В течение следующих недель мы проводили всё свободное время после школы, стачивая напильником один из кусков магния, который притащили со свалки. Наконец у нас набралось достаточное количество порошка, и можно было переходить к изготовлению взрывпакетов. Процесс был следующим. Сначала в магниевый порошок надо было добавить кристаллы марганцовки. Полученная смесь засыпалась в пустой спичечный коробок, который плотно обматывался несколькими слоями изоленты. Затем во взрывпакете проделывалось отверстие и к нему приматывалось несколько спичек в ряд, головка к головке, чтобы последняя соприкасалась со смесью. Теперь оставалось только отнести эту самоделку во двор, за гаражи, поджечь крайнюю спичку и успеть отбежать на безопасное расстояние. Взрыв сопровождался грохотом и ослепительной вспышкой.

Если кому-нибудь любопытно, как я скрывал это хобби от своих домашних, то ответ прост: я его не скрывал. Они не видели в этом ничего предосудительного. Мальчики – они и в Африке мальчики. Да и вообще, в то время отношение к детской безопасности было намного более спокойным. Как-то на день рождения мама подарила мне набор «Юный химик» отечественного производства. В набор входили пробирки и колбочки, спиртовка, пластиковые пузырьки с разными таинственными жидкостями, пакетики с реактивами и инструкции по проведению экспериментов. Чего в наборе для маленьких химиков не было, так это перчаток и защитных очков.