Текст книги "Возвращение «Конька-Горбунка»"

Словно его и не было. А вот это была уже настоящая трагедия!

Татьяна Вяземская вошла в свою квартиру. И надо же такому, чтобы сразу зазвонил телефон.

– Вяземская, ты меня хорошо слышишь?

– Да, как будто мы рядом… – ответила сестра.

– Ну, тогда слушай внимательно. И не бросай трубку… Я тут немного погуляла по гороскопу твоего Ершова… И вот что я выудила из карты его рождения. Он родился под знаком Рас Альхаг – звезды Змееносца. Хотя она и является звездой второй величины, но тесно связана с Юпитером, Ураном и Сатурном. Она из семейства так называемых духовных звезд и связана с благотворным воздействием на других людей, с высокой миссией того, кто родился под ней.

– Ты не тараторь, пожалуйста. И если можно, то лучше попроще и без звезд… Саму сущность, мне сейчас, если честно, не до разговоров…

– Можно и попроще… Он как бы несущий в себе два сосуда. Один наполнен живой, а второй – мертвой водой… То есть, возвращаясь к теме о возрождении через смерть…

– Это мне понятно… И, как я понимаю, в первую очередь несущий Слово, способное оживлять каждого соприкоснувшегося с ним…

– А поэтому, подруга моя, не обращай внимания на чьи-то сомнения и развернувшиеся споры вокруг того, кто написал твоего «Конька-Горбунка»… Помни, что Истина всегда за невзрачной внешностью…

– Повтори, я не поняла. За какой внешностью? – переспросила Татьяна.

– Я тут в Интернете посмотрела его прижизненные портреты… – чуть прибавив в голосе, продолжила Александра. – Неброская, я бы даже сказала серенькая, заурядная внешность… И вдруг меня осенило… Он ведь по авестийскому гороскопу соловей. Вспомни эту невзрачную птичку. Она никакая, а ее слушают все. Вот в чем его мудрость. И при этом вновь этакая двойственность: он и сам как символ некой жертвы и одновременно символ высочайшего искусства. Все видел наперед, все понимал и предчувствовал. И это заложено в его сказке… И даже то, что будет несчастная любовь, и одиночество непонимания – все предвидел и смиренно шел этим путем, так как был очень привязан к близким, родным, традициям. Такому человеку нужно было вести жизнь одинокого странника. Зачем он вернулся в Сибирь?..

– Это я уже знаю… Лишь по настоянию своей любимой матушки принял он решение вернуться в Тобольск…

– Пусть так, но ты должна понимать, что каждый из нас, вне зависимости от желаний и собственной воли, должен платить и по своим долгам, и по долгам наших предков. В противном случае мы лишь увеличиваем фактор роковых явлений уже в собственных семьях… Вот и в его судьбе я прочитала нечто о том, что жестко коснулось его лично за непослушание и неисполнение какого-то клятвенного заверения…

– О чем ты, о каком клятвенном заверении ты говоришь?

– Об этом ты сама должна узнать или по крайней мере понять.

– То есть, как я теперь начинаю догадываться, выходит, что он забыл про свой Богом данный ему талант, зарыл его в землю и стал как все…

– Вот именно, стал как все… И еще, что очень любопытно, – продолжала Александра, – такие люди уже рождаются как бы стариками, то есть сызмальства зрелыми людьми, но потом всю жизнь свою печалятся и тоскуют, ибо предчувствуют, ведают о том, что не дано знать иным. Вот где спрятана настоящая загадка его трагической судьбы…

– Пожалуй, что могу с тобой в этом согласиться. Хотя он был прекрасным педагогом, всегда окружен людьми…

– И это совпадает с его звездами: такие люди действительно могут быть и прекрасными педагогами, и психологами… И еще что открыли мне звезды… Такие люди появляются раз в сто лет… Это пророки. И Ершов, думается мне, один из них… Они приходят в наш мир подвести итоги периода жизни нескольких поколений… Но при этом они не являются высшими арбитрами, а их Слово – это все равно что звон вечевого колокола, который извещает нам о скором свершении Божьего суда.

– Божьего суда, говоришь? Очень интересно…

– Но и это еще не все…

– То есть?

– В его жизни есть тайна, которая и повлияла на всю его судьбу… Такое впечатление, что он проходил какое-то особое посвящение…

– Только не начинай, пожалуйста, снова про масонов…

– Они тут ни при чем, Ершов был не из их когорты… Да это и произошло, скорее всего, в детские годы…

– А что именно могло произойти в его детстве?

– Этого я не ведаю… Найдешь ответ на этот вопрос сама…

– Поняла…

– Что ты поняла?.. Только уж, пожалуйста, не бросайся с головой в этот омут… Изучай своего Петрушу как бы со стороны, так будет всем спокойнее…

– Уговорила! И прости меня, Христа ради, если я чем-то обидела тебя!

Но услышала ли эти слова Александра, Татьяна так и не поняла, на противоположном конце уже повесили трубку.

И вдруг неожиданно для себя она обратилась к Пресвятой Богородице, чего ранее никогда не делала, с просьбой, чтобы Ершов вновь, и как можно скорее, посетил ее.

А потом принесла его подсвечник, привезенный из Москвы, зажгла свечу и опустилась на колени…

В полночь услышала за спиной знакомый голос.

– Вы спрашивали меня… Матушка Пресвятая Богородица мне передала…

– Вас долго не было… – произнесла Вяземская, пораженная услышанным.

– Боялся вам докучать. Простите, Христа ради!

– Прощу, но при одном условии… – сказала Вяземская.

– Нам ли друг другу условия ставить? – тихо прозвучало в ответ.

– Хорошо, не условии, а просьбы… Расскажи мне, какую тайну скрываете все эти годы…

– Вы и про это узнали. Хотя о чем я?.. Это не иначе как разлюбезная сестрица ваша Александра по звездам вычислила.

– Нет, не по звездам. В вашем дневнике есть запись… о некоем видении в детстве… Так что же это за встреча с китом?

Ершов улыбнулся и начал говорить:

– Если принять во внимание, что вы защищаете от нападок мое доброе имя, то я могу считать вас моим личным адвокатом… И, действительно, было бы нечестным скрывать от вас сей таинственный момент в моей жизни… Ну, так слушайте внимательно.

Это случилось, когда мой батюшка проходил служение в Берёзове, бывшей крепости, а во времена нашего переезда туда это уже был уездный городок Тобольского наместничества… Вы должны помнить, что он был местом ссылки таких князей, как Александр Меншиков и Алексей Долгоруков…

– Да, помню…

– Тогда продолжим! То, что произошло там со мной, батюшка мой Павел Алексеевич никому не рассказывал… Одно из отдаленных поселений было расположено на реке Северная Сосьва, берущей начало в Уральских горах. Зимой на ней действовал зимник… Мы с отцом и с двумя вестовыми возвращались из него в Берёзово. Они же были и за возниц. Отец с одним из них был на первых санях, а я, укутанный в родительский тулуп, лежал на вторых. Было мне тогда 12 лет…

Темнело, к тому же легкая поземка мгновенно заметала след идущих впереди саней. То ль возница мой нечаянно задремал, убаюканный размеренным движением, то ль просто сбился с пути… И попали наши сани прямо в полынью. Вестовой бросился спасать казенную лошадь да экипировку, а я в зипуне родителя стал медленно погружаться в воду… В эти-то короткие минуты как бы заново испытал я минуты своего небольшого счастья, вспомнил матушку, брата Николашу, равно как и мною пережитые моменты грусти… Так отчетливо всплывало перед глазами, так хорошо и неспешно высвечивалось все сделанное мною за тот небольшой период моей жизни.

А потом я словно вернулся из забытья и испугался, представив внизу бездну, и, уже парализованный этим страхом, продолжал медленно опускаться ко дну… И вдруг увидел, как из этого мрака, кругами, поднимаясь из глубины, ко мне приближается огромная рыба… Чудо-рыба – последнее, что подумалось мне. В этот момент рыбина разинула пасть и целиком поглотила меня.

«Не может этого быть, Господи!» – подумал я в это мгновение. «Не иначе, как все сие есть сон», – попытался успокоить я себя, но вместе с тем, даже находясь внутри той гигантской рыбы, я знал, как бы видел то, как она заплыла в гигантскую подземную пещеру, какое-то время шла под скальной грядой, а вынырнула уже во внутреннем водоеме…

Очнулся я на берегу озера, находящегося в скальном обрамлении. Первым моим детским впечатлением от увиденного было ощущение, что это рай… По крайней мере, примерно так о нем мне рассказывала Марфа – наша повивальная бабка. Хотя бы потому, что посреди лютой сибирской зимы там было лето… И взаправду, рай… Видели бы вы красоту тех лесов, добрых воздушных людей, как я их тогда назвал, и птиц… воистину райских птиц… Правда-правда…

«Господи, кто же из нас двоих сумасшедший?» – лишь подумала в этот момент Вяземская, как услышала ответ на свой же мысленный вопрос уже от Ершова.

– Оба! Ну, так вам интересно, что было дальше? – спросил он.

– Вы мне только скажите: вы действительно какое-то время находились в брюхе той рыбы? – спросила писателя Вяземская.

– Вряд ли, – чуть задумавшись, ответил Ершов. – Скорее всего, это плод воображения наших трепетных душ… Или нечто, что некогда осело в памяти в виде фобий, например. Но без этого, как мне думается, не было бы и сказок в нашей жизни…

– Предположим!.. – произнесла Татьяна. – Тогда уж не томите, что было дальше?

– Слушайте. – И Петр продолжил свой рассказ: – Из этого леса на берег удивительного по форме круглого озера вышел дедушка. Сам как лунь, и облачение сияющее белое, прямо как на нашем архиепископе Тобольском, подумал я тогда.

Он подошел ко мне и сказал: «Ну вот мы и встретились, соловей ты наш сибирский!»

А потом просто положил мне на темечко свою ладонь. Через несколько мгновений я почувствовал, как она стала очень горячей… Правда, это горение не жгло и не пугало… При этом он молча смотрел мне прямо в глаза. И вот уже перед моими глазами замелькал калейдоскоп каких-то старинных текстов и даже ясные картинки…

Здесь Ершов сделал краткую паузу. Убедился, что Вяземская слушает внимательно, продолжил…

– Картинки эти касались уже даже не моей жизни, а как бы всей нашей страны. Более того, они рассказывали о завтрашнем дне России, точнее, даже о том, что будет через несколько сотен лет наперед… Так прошло какое-то время… Но что было после того, я уже не помнил, очевидно, потерял сознание…

А когда я очнулся, то увидел испуганного отца с вестовым. Они нашли меня на краю той самой полыньи, куда сгинули наши сани. Сказали, что повернули сразу, как только увидели, что мы не идем им вслед…

«А как же тогда все то время, что я провел в раю?» – подумал я.

– Очень даже любопытно… – заметила Вяземская.

– И я о том же. И в заключение, мой батюшка – Павел Алексеевич, – продолжил Ершов, – так никогда и не рассказал об истории, приключившейся со мной, Ефимии Васильевне, а я, уже в свою очередь, молчал обо всем этом до сего дня…

– Действительно, как в сказке… – лишь негромко произнесла Татьяна.

– А наша жизнь и есть сказка… О, если бы мы это ведали, или хотя бы захотели понимать. А то ведь засоряем головы своим детишкам всякой обезбоженной ерундой детских советских писателей…

– Давайте не будем об этом… – попросила Вяземская.

– Приходится… Когда же вы поймете, что ваша система образования и так уже не одно поколение детей лишила душ, занимаясь вивисекцией Слова, вы вычищали из того, что называется образованием, Первообраз, не желая слышать, что образование есть введение малых чад в образ Божий, наделение их такими понятиями, как милосердие и сострадание, целомудрие и чистота помыслов, любовь к труду и отечеству, почитание родителей… И, конечно же, понятием христианской Любви. И к Богу, и ближнему!

Но я ведь пришел к вам совсем не за этим… Уважаемая Татьяна Виленовна, милая вы наша, мне ведь очень помощь ваша нужна. До сего дня не могу понять, за что Господь не допускает до Себя мою исстрадавшуюся душу… А я очень устал среди вас… Слышать, видеть все то, что происходит с современной Россией… Поверьте, больно! Вы бы спросили у кого из живых… Может старец какой или знакомый батюшка церковный что-то посоветуют. Очень вас прошу…

Ершов еще раз улыбнулся своей трогательной улыбкой и снова исчез.

А утром Вяземскую пригласили в Тюменское отделение ФСБ.

Татьяна Виленовна сидела в каком-то кабинете и смотрела видеозапись того, как она в музейном комплексе Тобольска доставала дневник Ершова.

Рядом сидел человек в штатском. Это был лейтенант Рылеев. Когда сюжет закончился, офицер выключил монитор.

– И что теперь? Меня за это посадят в тюрьму? – тихо спросила Вяземская.

– Разрешите для начала представиться – лейтенант Рылеев. А насчет тюрьмы? Пока что, кроме нас, никто не знает ни о вашем поступке, ни о существовании этой книжицы.

И он достал из верхнего отделения стола дневник Ершова.

– Воспользовались тем, что я была в обмороке. А ведь вы не иначе как из потомков рода декабриста Рылеева? Неужели совести ни на грош не осталось, что же вы за чечевичную похлебку свою-то душу продаете?

– Никто и ничем не воспользовался, – спокойно ответил офицер. – Мы просто хотели с вами посоветоваться… И, поверьте, лучше, чтобы эта книжица оказалась у нас, чем на помойке, на которую один бомж уже уносил вашу сумку в тот момент, когда вы действительно потеряли сознание…

– Предположим, что я вам поверю. И о чем вы хотите со мной посоветоваться?

– Есть мнение, что в дневниках Ершова зашифровано нечто, что может представлять интерес для России и ее безопасности…

– Чушь несусветная! – мгновенно парировала Вяземская. – В самом дневнике для вас нет ничего интересного, я его уже прочитала. А вот в сказках, практически во всех, есть некое потаенное откровение, но оно более связано не с безопасностью государства, а со спасением собственной души каждого из нас. Хотя в целом от этого также зависит безопасность государства. Надеюсь, что вы понимаете, о чем я говорю?

– Не совсем, – признался Рылеев. – Хотя уже в пятый раз вашего «Конька-Горбунка» перечитываю…

– Да, не всем открывается замурованная дверь в скале. Нужно, кроме заветного слова «Сезам», еще иметь и любящее сердце… Я могу идти?

– Свободны…

И Вяземская вышла.

Лейтенант Рылеев не успел перелистать и нескольких страниц дневника, как в кабинет вошел его начальник подполковник Скобелев.

– Красиво она тебя… И насчет предков, и насчет чечевичной похлебки…

– Да я с детства мечтал, честью и совестью, я докажу…

– Успокойтесь, лейтенант. А Вяземскую придется-таки взять под контроль. Вам нужно будет проследить все ее связи, круг знакомств, если есть, то записи ее лекций… Все мне на стол… И еще ее разговоры с сестрой… Достали нас уже эти ворожеи с эрой Водолея… И при этом весь народ поголовно хочет быть Емелями: на печи лежать да водку с утра до ночи глушить… А женки да мамки по их велению, по их хотению чтобы вокруг них носились, ублажая всякое их желание… Ну чем тебе не сказка?

В ближайший воскресный день Татьяна уже была в Ишиме. Она пришла в храм, который долгое время был местом его, Ершова, общения с Богом… Пусть и в младенчестве, но в тот период, когда для нас открыт космос, когда наши чистые души допускаются до Творца.

Когда служба закончилась, она дождалась священника.

Батюшка Ипполит был уже стар, чтобы верить в сказки, но слова Вяземской, ее рассказ о том, что покойный писатель Ершов приходит к ней и просит помощи, его искренне заинтересовали.

– Батюшка Ипполит, а может такое быть, что Господь действительно не принимает его душу? И можно ли ему в этом как-то помочь?

– Пути Господни неисповедимы, дочка! Могу лишь тебе пообещать, что и сам молиться о нем буду непременно, а вот насчет души… Был в истории Русской православной церкви один известный случай… Да вы о нем, вероятно, и сами слышали… Это история про Ксению Петербургскую…

– Это вы про ее подвиг блаженства? Так об этом, наверное, все знают…

– Путь этого подвига есть лишь следствие некой причины, а вот о причине сего поступка мало кто хочет задумываться.

– Тогда, батюшка, я попросила бы вас рассказать мне ее историю более подробно.

– Тогда только саму суть, а то мне еще к крестинам нужно подготовиться…

Вяземская согласно кивнула головой, и батюшка начал свой рассказ.

– Ксения Григорьевна Петрова до двадцати шести лет была замужем за полковником, имя которому было Андрей Федорович Петров. А служил сей полковник при царском дворе, где он был певчим. Должен тебе заметить, что в те времена сия должность считалась зело почетной. К тому же набирали в царский хор людей и красивых, и воистину талантливых. Вот таким и был ее муж – Андрей Федорович. А в остальном их обыденная жизнь мало чем отличалась от обихода иных зажиточных семейств Петербурга.

Но, как поется в одном из псалмов царя Давида: «Мои пути – не ваши пути, а Мои мысли – не ваши мысли!» Нежданно-негаданно, в один из дней этой радостной, тихой и счастливой жизни Андрей Федорович внезапно умирает… И эта необъяснимая его кончина глубоко потрясла Ксению своей неожиданностью, а главное, пониманием, что любимый ее муж умер без должного церковного покаяния, соборования и причастия, что и тогда, и по сию пору является худым знаком. Казалось бы, молодая женщина, но ее представление о жизни и смерти подсказывают ей, что душа горячо любимого ею человека теперь не будет иметь покоя…

После чего она отписывает некой бесприданнице свой дом и выбирает для себя крестный путь бродяжничества, искренне желая вымолить у Бога возможного прощения для Андрея Федоровича…

– И что же происходит дальше, батюшка Ипполит? – снова вопрошает священника Татьяна.

– Всполошились родственники, захотели даже упрятать ее в дом умалишенных. А простые люди стали замечать, как Ксения часто босой стоит на вершине холма и кладет поклоны на все четыре стороны… А вскоре и вовсе пронеслась людская молва, что Ксения блаженная… Ее стали останавливать на улице, просить благословения, особенно за чад малых, старались при возможности пригласить в дом и накормить, сажая в красный угол под родовые иконы… Купцы делали ей дорогие подарки, да она все равно их раздавала неимущим… А из одежды выбрала шинель мужа и вскоре стала представляться его именем… Носимая не иначе как ангелами Божьими, она провела таким образом сорок два года такой подвижнической жизни…

– И что же, вымолила она покоя для души любимого мужа? – тихо прошептали губы Вяземской, хотя сердцем она уже знала ответ на свой новый вопрос.

– В это трудно поверить, – начал свой ответ священник, – но тому есть свидетельства. А вот помог ли я тебе, еще не ведаю… – сказал батюшка Ипполит, затем улыбнулся и вдруг, заглянув в глаза Татьяны, добавил: – Ты, радость моя, только не бойся ничего, особенно людской молвы… Бояться нужно лишь Бога, а все остальное, как сказал царь Соломон, суета сует и всяческое томление духа…

Утром следующего дня Вяземская пришла на кафедру Тюменского государственного университета в мужском костюме.

Ее подобное появление в учебной аудитории вызвало у кого-то недоумение, у кого-то любопытство, но более всего было ироничных насмешек типа: у бабы крыша поехала…

– Смотри, Вяземская не иначе как мухоморов вчера наелась, что с утра не заметила, как белье мужа нацепила, – заметил один из студентов.

– Какого мужа? Она старая дева… Вот в одиночестве чего-то и нанюхалась, не иначе… – ответил ему сотоварищ по курсу.

– Ну, не знаю, а знаешь, насчет «старой девы» я не согласен. Она очень еще даже ничего…

Никто из преподавательского состава за весь день так и не решался подойти к своей коллеге и спросить, в чем, собственно, причина такого странного ее появления на кафедре. Зато в ее отсутствие успели собраться и поставить вопрос о возможности дальнейшего преподавания доцента Вяземской в институте, ссылаясь на то, что поиски ершовских документов, отрицательное решение по ее докторской диссертации не иначе как свели доцента с ума.

В конце рабочего дня Вяземскую пригласил к себе ректор.

– Татьяна Виленовна, голубушка… Вы как из столицы-то приехали, так, смотрю, сами на себя не похожи стали… Или это мода московская такая, чтобы женщинам в мужском платье по улицам щеголять? Вы уж мне старику разъясните, а то тут мне целую петицию ваши коллеги принесли…

– Я не знаю, что вам ответить на это. Так нужно… Понимаете. Нужно… И не для меня лично, просто поверьте.

– Голубушка, поверить-то я вам поверю… А знаете что? Давайте-ка я вас в отпуск с завтрашнего дня отправлю, подальше от глаз злопыхателей… А ваш курс на время вашего отсутствия возьму себе.

– Буду вам очень благодарна за это…

– Вот и хорошо. Вот и договорились. Поправляйтесь, и милости прошу снова к своим обязанностям…

В этот-то момент Вяземская снова вспомнила слова Ершова на похоронах, о том, что и ей скоро предстоят некие серьезные испытания. О, если бы она знала, догадывалась, что сей донос есть лишь цветочки, а ягодки ждали ее впереди…

Для Вяземской началась новая жизнь. Она стала уходить из дома на окраину города, где выбрала себе место для молитвы. Если замечала, что рядом появлялись любопытные, уходила и снова начинала поиск уединенного для молитвы места. Вся ее еда на день состояла из хлеба и воды. После молитвенного времени она выходила на улицы Тюмени и внимательно наблюдала за людьми, особенно за престарелыми, и при необходимости приходила им на помощь: помогала перейти дорогу или донести сумки до дома… Чтобы пожилые люди не шарахались, обращалась к ним на французском языке… А проводив до дома, могла тайно положить им в карман булочку или яблоко.

«Пусть для них это будет нечаянной радостью», – думала она.

По ночам, подражая Ксении Петербургской, Вяземская даже пыталась носить кирпичи на верхние этажи одного строящегося здания…

Когда Татьяна с кирпичами в руках дошла до очередного этажа и сложила там, кто-то набросился на нее сзади, пытаясь повалить. И вдруг с криком отпрыгнул от нее в сторону:

– Шайтан… Это – жещина. Жещина-варьюшка… – залепетал молодой иногородец.

– Ворушка… – поднимаясь на ноги, поправила его доцент Вяземская.

– Варьюшка! – попытался сказать он, но вышло как и прежде.

Подняв голову, Вяземская увидела, что уже окружена рабочими-гастарбайтерами. Их было семь человек, и тот, кто был среди них старшим, сказал:

– Женщина… Мы тебя сюда звали? Нет! Сама пришла! Теперь отведите ее в вагон: будет для нас готовить и стирать…

– Красивая женщина… – заметил один из них, что был постарше.

– Значит, будет и спать с нами… – добавил старший, который был у них за бригадира, и все называли его Саидом.

В это время раздался резкий свист, и из-за колонны показался мужчина лет сорока и довольно крупный на вид.

– Что, не спится, Ваня? – спросил его бригадир.

– Отпусти женщину! – произнес бомж по имени Ваня.

– Она воровка… – повторил тот, кому Вяземская явно уже понравилась.

– Саид, – начал, обращаясь к бригадиру, Ваня, – ты, когда найдешь ценную вещь, куда ты ее понесешь?

– Домой! – смеясь, отвечает Саид русскому бомжу по имени Ваня.

– А вор, когда что-то украдет, куда понесет? – снова допытывался у него Ваня.

– Продавать… Куда же еще?

– А куда эта курица ваши кирпичи уже третью ночь носит? – задал новый вопрос бомж.

Отвечать из них стал тот, кто нападал.

– Вчера трэтий этаж носит, седня суда носит…

Бригадир стоял, явно задумавшись.

До остальных рабочих смысл сказанного Ваней еще не дошел.

– Иди лучше спать, Ваня! – приняв для себя решение, сказал Саид.

– Только не сейчас, – ответил ему Ваня и свистнул.

Из-за колонн появилось еще несколько бомжей.

– Ты сам напросился… – сказал Саид и вытащил нож.

И началась потасовка, в которой Вяземской даже трудно было понять, кто и с кем дерется, так как на всех было надето рванье.

Вяземская вышла из гостиной, предварительно погасив там свет, и прошла на кухню, где сидел бомж по имени Ваня.

– Пусть поспят, места всем хватило… – сказала она и добавила, – а вы снимайте рубаху, я обработаю рану.

– Разрешите представиться, сударыня! – начал тот самый бомж Ваня, которого вместе с друзьями после потасовки привела Вяземская в свою квартиру: – Профессор физики Подберезкин Иван Валентинович.

– Ершов Петр Павлович…

– Понятно. Не иначе, как лавры Ксении Петербургской покоя не дают… За чью душу у Бога вымаливаете, уж не за автора ли «Конька-Горбунка»?

– Предположим, – ответила ему Вяземская. – А вы сами-то как до такой жизни дошли?

И, достав вату и перекись водорода, начала обрабатывать рану профессора.

– Трудно стало под дураками работать, – начал профессор физики. – Не поверите, казалось бы, доктор физических наук, присланный заведовать нашим институтом, на элементарный вопрос «Почему карандаш красный?» отвечает, что его краской красной покрасили… И после этого все еще пытаемся Америку догнать и перегнать…

– Я и сама об этом же подумала… – заметила Вяземская.

И оба засмеялись.

– Я уже давно понял одну очевидную в жизни вещь, одну истину.

– И что же это за истина? – спросила Ивана Татьяна Вяземская.

– То, что Господь своих никогда не оставляет. И каждый день находятся люди, которые искренне будут тебя питать и согревать. Делиться с тобой куском хлеба. Не от излишков, выбрасывая хлеб на помойку, а именно последним куском.

– Слава Богу! А то моя сестра так же искренне считает, что Вера на Руси выветрилась…

– Несчастная… – уже с иронией заметил профессор.

И снова оба улыбнулись.

Когда утром дверь квартиры Вяземской отворилась и она со своими ночными гостями собралась выйти на улицу, то на площадке ее уже ждали наряд милиции, соседи и санитары.

– Вот, я же вам говорила, – начала соседка Вяземской. – Притон из квартиры устроила.

– Заметьте, что сама в мужских штанах, – подхватил ее мужик. – Вот до чего наша интеллигенция докатилась.

– Вы Вяземская Татьяна Виленовна? – отдав честь, спросил ее участковый.

– Нет!

– Не понял, – переспросил полицейский.

– Разрешите представиться… Ершов Петр Павлович… – произнесла Вяземская.

– Понятно, – сказал участковый и, обращаясь к санитарам, добавил: – Забирайте Вяземскую, она точно по вашей линии… А все остальные со мной в отделение, там с вами будем разбираться.

И пока Вяземская спускалась в сопровождении двух санитаров из квартиры, за этим ее шествием на голгофу наблюдали любопытные соседи.

Когда с нее сняли смирительную рубашку и доктор позволил Вяземской выйти в общую гостиную психбольницы, она огляделась, и в памяти всплыли сохранившиеся еще с юности строки: «Стены здесь вымазаны грязно-голубой краской, потолок закопчен, как в деревенской избе… Окна обезображены железными решетками. Пол сорный и занозистый, а главное, воняет кислою капустой, аммиаком и клопами… В комнатах кровати, привинченные к полу… На них сидят и лежат люди в халатах… Это – сумасшедшие…»

Эти сумасшедшие даже не обращали на нее внимания, каждый был занят чем-то сосредоточенно своим…

«Удивительно, – подумала Татьяна, – прошло столько лет, как Чехов описал это заведение в своем рассказе “Палата № 6”, а ведь практически ничего за эти годы не изменилось».

Правда, вскоре к ней подошел один из больных. Довольно импозантный мужчина, напоминающий Вяземской кого-то из артистов старой, еще классической театральной школы. Низко поклонившись, он громко произнес:

– Мадам! Будем знакомы! Маркиз де Сад к вашим услугам!

– Ершов Петр Павлович, писатель… – снова выпалила Татьяна Виленовна и сама же замерла в ожидании реакции.

– Так вы разве того… не женского полу? – осторожно уточнил «маркиз», уже откровенно разглядывая фигуру доцента, облаченную в такой же больничный халат.

– Нет, не женского! – уже более утвердительно произнесла Вяземская.

– Тогда вам к писателям, в седьмую палату, – хитро улыбаясь, произнес больной. – Классики у нас там!

В седьмой палате было шесть кроватей. Четверо, очевидно, после обеда, лежали, двое о чем-то спорили, сидя на кровати.

Когда Вяземская вошла в палату, один из спорщиков, высокий и дородный, поднялся ей навстречу.

– Граф Лев Николаевич Толстой… – сказал он, слегка склонив голову. – С кем имею честь?

– Ершов Петр Павлович, статский советник и… писатель, – ответила Вяземская, не ведая, что делать и как себя вести дальше.

– О, какие у нас гости, не иначе как сам Конек-Горбунок в собственном обличье посетил наши пенаты… – говорил, поднимаясь с постели, моложавый черноволосый мужчина.

Он подошел к Вяземской.

– Разрешите представиться, Лермонтов, тоже поэт…

– Я знаю… – ответила Татьяна.

– Хоть кто-то еще об этом помнит… Проходите, любезнейший… Мы вот тут с собратьями о творчестве размышляем, присоединяйтесь, если есть желание…

– О чем именно идет ваша беседа? – спросила Вяземская того, кто назвался Лермонтовым.

– О Музе. Как бы банально это ни звучало, – пробасил тот, кто назвал себя Толстым. – Вы-то, милейший, что соизволите по этому поводу думать?

И все больные, повернувшись к ней лицом, замерли в ожидании того, что скажет новичок.

Теперь Вяземская смогла увидеть их лица… Все, как у Чехова, вновь подумала она, «на тонких чертах лиц глубокое и искреннее сострадание, а в глазах теплый и здоровый блеск»… И, вспомнив, что хранила багаж уже самого Петра Павловича, начала:

– Могу лишь сказать о своем небольшом личном опыте. Поэт, как мне видится, это не обыкновенный и смертный человек, который нечто сочиняет на заданную ему тему. Хотя сегодня и такое случается сплошь и рядом. Но я позволю себе говорить о Поэтах с большой буквы. Они – сыны Небес! Именно на них горит печать священного, как я уже понимаю, помазания. Именно поэтому они никогда не ответят вам на вопрос, как они творят. Ибо даже появление самой первой мысли будущего произведения есть лишь следствие некоего до определенной поры бессознательного для Поэта процесса…

– Все-таки сосуд! – мгновенно отозвался один из мужчин, лежавший в глубине палаты.

– Это Шолохов… Из казаков, правду-матку рубит так, что щепки летят.

Человек, называющий себя Шолоховым, поднявшись, продолжил:

– Забыли, ироды, слова Священного Писания: «Не нам, не нам, а имени Твоему, Господи»… Мало им показалось быть глашатаями Господними, так они еще и людской славы захотели, побрякушками, как игрушками елочными, обвешались… И подобно неугомонным старухам, сделавшись вдруг хозяевами жизни, захотели, чтобы сама золотая рыбка была у них на побегушках… Хрен вам! Да я и сам в этом грешен. Вот Господь и наказал, лишив всех нас разума…

В разговор неожиданно вступил полноватый мужчина преклонных лет.

– Мог бы от себя добавить… За что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха?.. – произнес он первую половину известной басни…

– …За то, что хвалит он кукушку?.. – закончила вопросом Вяземская, предполагая, что перед ней сам Крылов. Точнее говоря, тот больной, который себя этим именем величает.

– Крылов… – представил незнакомца Лермонтов. – Не любит краснобайства и лизоблюдства ни в чем… Даже здесь всегда последний за тарелкой подходит… Боится, вдруг кому-то каши не достанется…

– Да не этого он боится, – влез, как медведь, в разговор Толстой. – Объесться он боится, вот чего… Дабы не помереть от несварения желудка…