Текст книги "Возвращение «Конька-Горбунка»"

Присутствующие невольно улыбнулись, а Крылов от сказанного явно оскорбился и демонстративно отвернулся к стене.

– Зря вы так о человеке… Человек – это звучит гордо! – сказал высокий и худой мужчина, пытливо всматривающийся в нового больного. После чего подошел к Вяземской и подал ей руку.

– Горький, Максим… – представился он. – Может быть, читали.

– Конечно же…

– И на этом спасибо… Вы мне все-таки разъясните, как пролетарскому писателю, какое же состояние испытывает писатель, встретившись с этой самой… Музой?

– Если с профессиональной точки зрения, – начала Вяземская, – то можно сказать следующее. Принимая светлую мысль создания за основу, наша душа начинает как бы родниться с ней, и в какой-то момент эта идея (тема) становится уже нашей личной собственностью, нашим творением, ибо мы каждый раз вкладываем в произведение и частички своей души… Это, мне думается, обязательное условие, которое предполагает изначальную и великую любовь у самого художника и к Творцу, и к своему читателю…

– Насчет Бога не могу ничего сказать… – неожиданно произнес Максим Горький. – Я так про маму, например, писал…

И снова в палате зазвучал смех, но уже доброжелательный.

– Продолжайте, пожалуйста, очень интересно! – воскликнул Лермонтов…

Хотя вовсе и не Лермонтов, но Вяземская видела в этом живом, пытливом человеке живую, ищущую душу… И она продолжила:

– Но вот что именно испытывает душа, принимая мысль создания, развивая ее во всей возможной полноте и облачая вещественным покровом, – сие, господа писатели, есть уже тайна художника.

– Пожалуй, что я согласен с вами, – вновь взял на себя роль ведущего человек, назвавшийся Лермонтовым. – Лев Николаевич, а каково ваше мнение?

– Ершов еще молод… Им движет пытливое любознание. Что значит внезапное оживление при возникновении мысли… Это может происходить, лишь когда художник изначально не видит целостное произведение…

– Нет, граф… – вступился за Вяземскую (Ершова) Лермонтов. – Что значит изначальная целостность? Это уже своего рода современное конструирование. Тут Музы и рядом не было… Да и не будет!

– Мне думается, что Лермонтов прав… – вступила в их диалог Вяземская. – Мы знаем заданное нам условие, предполагаем конец… Но это не значит, что нам понятно все, что движет нашими героями… Это тоже тайна. И здесь не может быть авторской заданности, как в произведениях социалистического реализма… Этот процесс непредсказуем, он предполагает углубление автора в самого себя. Более того, в период работы желательно полное охлаждение ко всему мирскому, особенно к удовольствиям жизни. Здесь недопустимы даже резкие переходы творца из одного состояния в другое…

– Я так понимаю, что вы имеете в виду… плотский грех, обжорство или увлечение алкоголем в процессе творчества… – уточнил Крылов.

– В общем, да! – согласилась Вяземская. – Представьте себе живописца, допустившего некую слабость… Думается мне, что это вне зависимости от его желания обязательно отразится на портрете. Хотим мы того или нет, краски в каких-то местах будут более тусклыми, похожими на болезненные язвочки, которые обязательно будут видны человеку с ясным взором… Более того, они будут отражать состояние не портретируемого, а самого художника…

– О, молодой человек, как вы копаете! Типа портрета Дориана Грея… – переворачиваясь к больным, произнес Крылов.

– Не совсем, но думаю, что никто не станет спорить, что художники, как и мы, исподволь рисуют свои собственные портреты…

– Что-то я уже совсем с вами запутался… – грустно произнес тот, кто называл себя Горьким.

В палате раздался смех, прерванный резким голосом:

– Что ржете, бл… В карцер захотели?..

И вдруг вошедший в палату санитар увидел Вяземскую.

– А ты что здесь делаешь, шалава? – рявкнул он.

– Не смейте так говорить, – поднимаясь с кровати, сказал Крылов, – Петр Павлович – гений русской сказки…

– Что ты сказал, урод… Я вам сейчас всем покажу, кто тут гений…

За Вяземскую (Ершова) неожиданно для всех вступился Толстой. Он стоял ближе всех к санитару и к тому же в недалеком прошлом был милиционером. Он ребром ладони двинул хама по шее, и санитар, словно куль, упал на пол.

– Выпорол, была бы моя воля! – сказал он, с презрением глядя на мордатого санитара. – Кое в чем Ульянов-Ленин явно ошибся… Вот вам еще один пример того, что бывает, когда кухарка дорывается-таки до власти…

Тобольск. 2015 год

Вызволило Вяземскую из психиатрической больницы лишь то, что на празднование 200-летия Ершова в Тобольск вновь приехала американка Алла Ранская вместе со своей матерью-старушкой, которая была правнучкой Ершова. Та и попросила устроить ей встречу с Вяземской, посвятившей много лет изучению истории и творчества ее прадеда…

Да и родители переполошились не на шутку в поисках дочери. Сначала Надежда Леонидовна, согласно полученной из университета информации, думала, что дочь в отпуске и снова куда-то уехала. Но время шло, а дочь не объявлялась…

Слава Богу, помог сосед генерал Гусев. Но так как он был на пенсии, то обратился к своему другу Рейну Виктору Александровичу, с которым они много лет проработали вместе, когда тот был мэром Ишима, а теперь был заместителем председателя Тюменской городской думы. А тот уже, в свою очередь, сделал несколько депутатских запросов…

В это же время в составе делегации Союза писателей России в область приехала и Александра – известная поэтесса, лауреат и орденоносец… И уже прямо на торжественном банкете спросила у прижимавшегося к ней губернатора про свою родную сестру…

Знали бы вы, что тут началось…

Но, как оказалось, снова не обошлось без ФСБ… Они, конечно же, знали, где находилась все это время Вяземская. Не могу сказать, что они лично участвовали в ее депортации в это место, но были в курсе всего того, что Вяземская там делала… Что поделать, издержки есть во всяком, даже благом производстве…

Перед Татьяной Виленовной извинились, восстановили в институте, даже дали ей новую квартиру, чтобы было где принимать иностранных подданных. И эта долгожданная встреча состоялась. Вечер был долгим и интересным. Особенно понравился всем рассказ о том, как еще за три года до празднования юбилея своего предка Алла Ранская добилась встречи с президентом России.

Американские женщины, как оказалось, делают это воистину профессионально… Зная всего три русских слова, Алла Ранская добилась участия в пресс-конференции, которую устроили для президента в Калифорнийском университете. Однако после четвертого вопроса, и вновь о Южной Осетии, пресс-конференция была свернута, и президент собрался уже покинуть пресс-центр.

Понимая, что у нее более не будет возможности задать ему свой вопрос, Ранская прямым ходом, не обращая внимания на охранников, решительно двинулась в его сторону…

Люди из оцепления растерялись. А когда до президента оставалось не более десяти метров, глава администрации, ожидая возможной провокации, сам буквально бросился ей под ноги… Падая, американка громко выкрикнула эти самые три русских слова: Ершов, Конек-Горбунок… 200 лет…

И это, как ни странно, было президентом услышано…

Потом они вместе будут пить чай.

– Это хорошо, что вы не забываете про свои корни, – заметил президент России.

– Думаю, что это наши общие корни. И Пушкин, и Лермонтов, и Ершов, – ответила Ранская. – Забывая уделять должное внимание корням, можно загубить и само древо, именуемое Родиной…

Через три года они снова встретились на кладбище в Тобольске, у празднично убранной могилы Петра Павловича… Стояли, внимательно слушая торжественные речи выступающих.

И вдруг среди гостей, все так же незримым для всех, кроме Вяземской, неожиданно является молодой Ершов…

– Добрый день, Татьяна Виленовна, не могли бы вы представить меня своей любезной сестре? – спросил, подошедши к сестрам, Ершов.

– Почему бы и нет! – ответила Вяземская. – Знакомься, Александра, – Ершов Петр Павлович…

– Кто-то из потомков? – чуть кокетливо уточнила Александра, протягивая руку для поцелуя, и, не удержавшись, добавила: – Очень милый юноша…

– Сам! – чуть серьезнее произнесла Татьяна. – Ты же хотела, чтобы он тебе представился.

– Могла бы заранее предупредить… – буркнула та Татьяне.

– Как будто я сама его ожидала… – ответила Вяземская. – Теперь задавай свои вопросы, если они у тебя остались…

Александра мгновенно справилась с возникшим замешательством и обратилась к духу, как она воспринимала его, уже с вопросом.

– Так что же со сказкой-то, Петр Павлович? Кто все-таки настоящий автор: вы или же Пушкин Александр Сергеевич? Общественность жаждет знать…

– Вам лично это также необходимо? – негромко спросил ее Ершов.

– А как же? Если вы сами нигде не обмолвились о своем авторстве? – настаивала поэтесса.

– Я думал, что вы могли бы и сами, как человек, безусловно, одаренный и творческий, догадаться, что является тому причиной?

Александра замерла…

– Хорошо, сейчас еще часа два будут торжественные речи говорить, потом батюшки совершат чин церковной панихиды… Пойдемте со мной, вы успеете все сами и своими глазами увидеть…

– Куда? – недоверчиво спросила Александра, а в ответ Ершов лишь протянул навстречу сестрам свои руки.

Ладони Ершова оказались осязаемыми.

И Александра, и Татьяна почувствовали его крепкое рукопожатие. Более того, ладони оказались еще и теплыми…

И вдруг они все вместе куда-то понеслись. Татьяна уже испытывала это необычное состояние, когда душа покидает тело и ты вскоре оказываешься в другом времени и месте. Так все и случилось.

Они оказались в комнате студента Санкт-Петербургского университета Петра Ершова.

Кровать, круглый стол, два стула… За рабочим бюро и сидел Петруша. Рядом лежала внушительная стопка исписанных листов, но он не видел гостей, так как спал, положив голову на локоть.

Неожиданно в комнату вошел Пушкин с товарищем Ершова по курсу Володей Треборном.

«Не может быть, это – сон», – подумала Александра, услышав живой и звонкий голос любимого поэта.

– Наш тюленя все еще спит? – произнес Пушкин. – Мыто, понятно, всю ночь на балу у Дороховых провели, а он-то чем тут занимался?

И быстрым шагом прошел к бюро, чтобы посмотреть на листы, что лежали рядом со спящим юношей.

– Не может быть… – вдруг произнес Александр, лишь взглянув на первый лист, а затем стал аккуратно перебирать последующие, внимательно прочитывая ровные рукописные столбики стихов.

– Это надо же, сибиряк-то наш за ночь целую поэму настрочил. Ты только посмотри, Володя…

– Да ладно… – сказал сокурсник, принимая из рук Пушкина очередную страницу, а пробежав ее взглядом, добавил: – Действительно. Да мне бы на такой труд и месяца не хватило…

– Так то ты, а то – Ершов! – сказал ему Пушкин и улыбнулся. – Выходит, что Ершов-то наш, оказывается, совсем и не тюленя. Он – кит! Экая глыбища!.. А теперь пошли, нужно хотя бы немного и самим поспать…

Они дошли до двери, и тут Пушкин остановился и еще какое-то время внимательно вглядывался в лицо младшего товарища по университету.

Они дошли до двери, и тут Пушкин остановился и еще какое-то время внимательно вглядывался в лицо младшего товарища по университету.

А лицо Ершова было и впрямь в этот момент чудным. Что уж он видел во сне, мы того не ведаем, но счастье и радость на нем были неописуемы…

И вновь через какое-то мгновение сестры оказались в Тобольске, рядом с могилой того, кто только что погрузился с ними в свою собственную юность.

– Ну-с, уважаемая Александра Виленовна, у вас еще есть ко мне вопросы?

– Извините и простите, Христа ради… – тихо произнесла Александра.

– Бог простит! А вот насчет авторства… – начал Ершов. – Я ведь в ту ночь действительно вымолил у Бога помощи в написании этой сказки. Помню слезы, что всю ночь застилали глаза, а я лишь успевал записывать то, что рождалось, казалось бы, на ходу… Уже после сам, перечитывая сказку о Коньке-Горбунке, я каждый раз видел эти стихи, как бы в первый раз, прекрасно понимая, что это не я, что я не мог так написать. А посему нигде и никогда не обозначал себя прямым автором этой удивительной сказки, которую через меня, как я понимаю, нам всем поведал Господь!

Александра и Татьяна слушали слова Ершова, затаив дыхание, боясь упустить, недослышать, не запомнить сие откровение.

А Ершов продолжал и уже обращался не столько к ним, сколько к Самому Творцу:

– Господи, прости! Понимаю, что мне не следовало уходить в мир, погружаться в житейскую суету, забывая данные Тебе обеты. Я ведь даже неоднократно корил Тебя за смерть своих любимых, и особенно за детишек… И умер-то назло всем без должного покаяния в этом. Что же я натворил-то по своему горделивому разумению… И лишь только сейчас это понял. Ты нас всех, гордецов-то, прости! Ибо без Тебя ничего же творить действительно не можем… Прости, Христа ради! И Ты, матушка Пресвятая Богородица, похлопочи за меня…

У могилы Ершова раздались аплодисменты, представители области и общественные организации стали возлагать венки от правительства и благодарного народа.

– Знаете, а ведь вы правы… – вдруг произнесла Александра. – Действительно, гордецы, а я из них самая первая. Вон сколько нас здесь сегодня собралось… Все что-то планируют и реформируют… Думают, что они и есть глашатаи завтрашнего дня отечества, забывая, что все новое – это лишь хорошо забытое старое! Прости, Господи, и меня, если можешь…

Татьяна лишь молча перекрестилась. Она смотрела на Ершова, понимая, что настает час их расставания.

В это время мальчик, что стоял рядом, вдруг произнес:

– Мама, смотри какая странная лошадка…

После него и Ершов, и сестры увидели появившегося рядом с ними Конька-Горбунка.

Петр низко поклонился сестрам.

– Вот и пришло, как я понимаю, время нашего расставания. Я чувствую, что прощен. Прощен!.. – уже чуть не во весь голос закричал он. – Как же я этому рад! Прощен! Какое же это счастье! Простите и вы меня, Христа ради! И молитесь за меня!

И сестры увидели, как над местом захоронения писателя уже воспарила Жар-птица…

Счастливый Петруша Ершов сел на своего конька… И в сопровождении Жар-птицы его истосковавшаяся по Творцу душа, сделав круг на могилой, стала возноситься в небо…

– Прости меня, народ православный… – неслось над кладбищем, над Тобольском, над всей многострадальной Россией.

И так светло стало вокруг и на душе легко, что слезы сами текли от такого счастья.

Вечером следующего дня, когда все официальные праздничные мероприятия закончились и именитые гости разъехались, сестры сидели в квартире Вяземской. Они пили приличный коньяк, привезенный Александрой из Москвы, добавляли в чай душистого ишимского бальзама и были несказанно счастливы от того, что снова вместе.

– Знаешь, – вдруг произнесла Татьяна, – а ведь меня в ФСБ перед больницей вызывали. Сначала забрали дневник Ершова… И все выпытывали, что в сказке зашифровано…

– Они там в крестики-нолики, что ль, не наигрались? – спросила Александра, мгновенно став серьезной.

– Не думаю… – тихо ответила младшая сестра. – Вероятно, они что-то знают… И, очевидно, ищут…

– В Сибири? Что они ищут и что они знают и как это связано с тобой. Давай, рассказывай мне все по порядку……

– Я могу лишь догадываться… – ответила Татьяна.

– Тогда начинай, будем догадываться вместе.

И Татьяна начала рассказывать…

– Я давно пыталась ответить для себя на вопрос: почему именно Тобольск и земли вокруг еще в царские времена стали местом духовного паломничества? Почему именно сюда ехали сами или ссылались все инакомыслящие… Люди, которые обладали иным воззрением на мир Божий…

– Возможно, что это именно они и привнесли сюда духовность, – ответила Александра.

– Предположим…

– Кстати, а как давно они там появились? – уточняла та.

– О, сестричка… Тут надо вспомнить ледниковый период. Попытаться понять, для чего он был попущен Богом? Почему Господь решил, что сначала все должно было замерзнуть, а потом снова ожить? Это ведь тоже неспроста. Ведь за отступившим впоследствии ледником на эти земли снова пришел человек. И тогда он стал свидетелем настоящего чуда, как бы заново открыв для себя мир Божий и его удивительную красоту.

– То есть? Не совсем поняла.

– Они увидели проступивший из-подо льда уже иной, преображенный мир… Такой, каким он был во времена Адама и Евы… Это место называется в народе Белогорье… Там не бывает зим. И ничьи руки еще не касались той земли, никто ее не разрушал и не облагораживал, слава Богу, так как никто еще этой земли не видел. Вот это место и стало отдушиной для людей с иным мировоззрением… И местом, как я теперь понимаю, тайного посвящения избранных…

– Избранных. Красиво звучит, – заметила Александра.

– Именно избранных, которым нечто открывается. Да ведь и ты до сего дня не могла видеть Петра Павловича, хотя он часто стоял рядом с тобой. Ты и тот мальчик на кладбище… Это, думаю, неспроста.

– Ты хочешь сказать, что Белогорье само решает, кому и что показать, и само притягивает к себе людей?..

– Естественно. Думаю, что на земле в ближайшее время появится когорта людей, которая способна будет начать духовное возрождение России. И не случайно эти земли сейчас называют духовным центром православия… Почему Путин, например, стал сюда часто ездить, как ты думаешь? Почему он начинает тут что-то возрождать? Отстроили кремль, представительские палаты… Для чего? Или для кого?

– Думаешь, они хотят уехать из Москвы и поселиться в центре Сибири, как некогда Иоанн Грозный? Или быть поближе к народу, который их понимает и поддерживает?

– Ну это, скорее, политический аспект. Я думаю, что его душа уже настолько устала, что исподволь, интуитивно он ищет место возможного соприкосновения с чем-то иным. Я не говорю, что он устал физически… Нет! Просто он прекрасно понимает, что если и есть возможность некоего продления своей личной жизни, а об этом думает каждый из них, то необходимо для начала попытаться очиститься от грязи, налипшей на его имени за все годы управления Россией… Ибо только Господь не ошибается и не грешен! А он всего лишь человек, раб, повязанный цепями на галере, которой еще не известно, кто правит…

– Думаешь, он хочет сбросить свою прошлогоднюю шкурку, как это делает змея. И уже затем окунуться в искомые три источника, чтоб, как и Иванушка, преобразиться?

– Все может быть… Я бы на твоем месте так не шутила. Ты сама-то, когда последний раз была в Сибири, неужели не почувствовала, что и с тобой что-то происходило? Да и этот твой приезд на юбилейные мероприятия, посвященные 200-летию… Спроста ль?

– Ну, положим, меня пригласили как члена Союза писателей России… Хотя должна признаться, что я сама изъявила такое желание, сама и попросилась, хотела к тому же еще и вас всех увидеть, и тебя, и родителей…

– Да хоть бы ты там сто раз попросилась, ничего бы этого не состоялось, никто бы тебя даже не услышал и не обратил бы на тебя внимания. Никто! Дуреха, хоть и лауреатка! Просто наступают времена, когда нужно, чтобы здесь появлялись люди, которые могли бы приоткрыть миру эту закрытую книгу… Разве не так? Разве у тебя после той, еще первой твоей поездки не появился цикл удивительных духовных стихов?

– Неужели ты их читала?

– Здравствуйте, я ваша тетя! Да я первая, как их увидела, так и поняла, что и ты в числе допущенных, способных увидеть этот мир иными глазами. Я прекрасно знаю, что и тебя судьба довольно наказывала, что все твои попытки обзавестись мужем и благосостоянием заканчивались крахом и потрясениями… Да ты и сама это знаешь…

– Ты хочешь сказать, что мне вообще не нужно было выходить замуж, а продолжать писать и заниматься любимым делом?..

– «Глаголом жечь сердца людей»… Вот ты сама и ответила на свой же вопрос… Дорогая ты моя. Сама, потешив лишь самолюбие, потеряла многие бесценные годы, которые могли бы дать миру новые поэтические образы, воспламеняющие дух, освещающие сознание, в итоге приводящие нас к Творцу!

– Я так понимаю, что медленно, но верно ты подводишь меня к пониманию Ершова… Я не против, давай побеседуем… Слушаю тебя!

– Я рада, что тебе это также интересно. Тебе важно уяснить для начала следующее: рождение человека, как человека, способного мыслить, начинается примерно с 8 лет, когда он начинает понимать, как устроено общение между людьми. А в 12 лет, в отличие от современных детей, наши предшественники уже обладали достаточным человеческим опытом, чтобы не только понимать физическую сторону мира, не только защитить и сохранить свой род, но и продолжить его. Именно к 12 годам они наделялись новым сознанием. В этом же возрасте, чтобы ты знала, Ершов прошел таинство посвящения. Именно в 12 лет он и тонул, и встретил некоего духоносного старца…

И Татьяна рассказала обо всем, что поведал ей сам Ершов, и о том, как он провалился в полынью, и про то, как оказался во чреве чудо-рыбы, и, конечно же, про то, как общался со старцем…

– И почему ты думаешь, что это был именно старец… – уточняла Александра.

– Пусть и не старец в нашем понимании, – отвечала Татьяна. – Просто это был узнаваемый для юного Ершова сказочный образ. Представь себе, что тебя неожиданно обволакивает некое облако… Думаю, что тут любой испугается, и в паническом страхе попытается найти выход, чтобы спастись… А здесь просто добрый дедушка, которому он мог поверить.

– И в чем же была необходимость такой встречи для Ершова?

– Это был, как я понимаю, его переходный рубеж, когда юноша должен был сделать выбор: или преобразиться и получить новые знания, или остаться тем, кем был его отец.

– Положим, что это мне понятно. И что дальше?

– В этот момент он и получает необходимую информацию…

– Это что же получается? – невольно прерывает сестру Александра. – Снова три символа: вода, как суммированный опыт человечества (полученная информация), смерть (в пасти рыбы) и преображение через воскресение (старец).

– Умница! Я как-то это упустила… И если мы эту троичность продолжим, то заметим, что и братьев было три, и заданий было три… да и испытаний также три…

– Знай наших… А теперь мне осталось понять, что мог открыть ему ваш добрый старичок.

– Для начала, думается мне, то, что путь его будет необычным. Он показывал ему, что может случиться с миром, дал возможность поверить в то, что этот мир и его завтрашний день Ершов может видеть. Но при этом старец не показал ему его самого. Ни в этом, настоящем, мире, ни в будущем.

– Что это означает, если не секрет?

– То, что Петруша Ершов как человек в то мгновение своей жизни практически умер, что и произошло, а точнее… Было показано ему в видении: и падение в воду, и нахождение под ледяной водой. И этот райский уголок… А главное – старец… Да, думаю, что не ошибусь, если предположу, что это было именно видением, так как мальчик был, очевидно, все же выброшен из саней, возможно, что возницей… Ударился об лед… И найден был отцом на краю полыньи… В противном случае, если бы все происходило в реальности, Павлу Алексеевичу было бы непонятно, как мальчик смог самостоятельно, в отцовском зипуне, выбраться из полыньи и оставаться при этом в сухой одежде. Этим и объясняется, что он об этом опасном эпизоде их совместной с младшим сыном экспедиции ничего не сообщил своей жене Ефимии Васильевне…

– В этом есть зерно истины… А теперь пару слов о самом видении…

– Ершов сказал, что в показанных ему картинах он не увидел себя и даже никого из своих родных…

– Странно… Оставили жить… А потом вся жизнь наперекосяк… Что так? – уже с долей удивления вопрошала Александра.

– По той лишь причине, что он не понял того, что ему было предназначено. Не понял, для чего было это видение… Он очнулся на краю полыньи и никому ничего не рассказал: ни о рыбе, ни о смерти, ни о старичке… А вскоре, возможно, и просто забыл, как некий сон. И продолжал жить известной тебе жизнью.

– Подожди, а как же сказка?

– Сказка? Она была лишь как следствием того, что Ершов уже сам, будучи в университете, снова обратился за помощью к Богу…

– Не поняла…

– Хорошо, подойдем с другой стороны. Уровень развития, который Ершов получил к тому времени, когда услышал и впервые прочитал Пушкина, был, прямо скажем, еще недостаточным для понимания такого явления, как Пушкин. Не говоря уж о том, чтобы соревноваться с ним. Это ясно каждому. В то же время надо признать, что и в нем самом уже изрядно накопилась некая сумма знаний и личный человеческий опыт, к этому надо прибавить и все те страдания, через которые он прошел лично. И не забывай, наконец, об информации, полученной им от старца, которую он начал к этим годам исподволь осмысливать.

– То есть?

– Я так понимаю, что он начал восстанавливать фрагменты своего видения встречи со старцем. Стал понимать о возможности другого пути развития человечества. И то, что эту информацию каким-то образом нужно обязательно передать людям. Все это и породило у Ершова искреннее желание поведать об этом миру, используя популярную в то время форму изложения сказки в стихах.

– То есть?.. – уточняла Александра. – Подражая Пушкину, лишь по узнаваемой для всех форме, а не по содержанию…

– Умница! Для этого, как мне видится, он и обращается к Творцу за помощью. И милосердный Господь вновь и с любовью протянул ему Свою руку… В этот-то момент и произошло то, что называется божественным озарением…

– Божественное озарение, говоришь. А как же объяснить все, что было с ним по возвращении в Тобольск? – вновь вопрошала Александра. – Как это-то все понимать?

– Думаю, что со смирением, – спокойно ответила ей Татьяна.

– Типа: Господь дал, Господь и взял? – чуть ли не с упреком произнесла старшая сестра.

– Очевидно, так! Господь действительно дал Петруше Ершову сей дар, но при этом, как я понимаю, лишал всего, к чему он уже привык, а потом и просто стал забирать тех, кого он возлюбил всем своим большим добрым сердцем…

– То есть всех тех, кого он возлюбил более, чем Бога?

– Да! Как бы грустно это ни звучало. Смотри сама: три жены, а в результате? Только боль потерь, и время, которое уже не вернешь, так как оно потрачено на пустые хлопоты с оставшимися в живых детишками, поиском новой для них матери… А потом еще и хлопоты по устройству тех, кто подрос… И так почти до конца жизни… Только потери и практически никаких радостей.

– Оставив ему только одно – его дар провидца?

– Безусловно! Подумай… Ведь Ершов сумел в своей, казалось бы, незамысловатой, а потому гениальной сказочке, как в капле божественной росы, сфокусировать весь мир с его радостями и горестями, взлетами и падениями. При этом он знал, верил, что придут люди, которые поймут написанное им. Которые сумеют объяснить его видения. Которые, быть может, задумаются над тем, для чего мы приходим в этот мир. Как нам жить и что делать, чтобы человечество, как и каждый из нас, было готово к такому насущному преображению…

– Теперь осталось лишь и нам с тобой найти эти три котла и в них искупаться, – задумчиво произнесла Александра и добавила. – И снова красавицами станем… А что, я, например, не против…

– Никто не станет ни красавцами, ни красавицами. Разговор о душевной красоте тех, кто научится видеть мир иными глазами. Слышать, а главное, видеть окружающий нас, невидимый божественный мир, о котором мы лишь догадываемся. И, преобразившись, вернуть себе подобие и образ Творца.

Вот тогда мы и могли бы стать не красавицами и красавцами, а милыми людям и друг другу. А пока мы просто медленно, но верно превращаемся в животную стаю и в большинстве своем становимся хищными, забывшими Бога тварями…

И Татьяна встала из-за стола и подошла к окну.

Светало.

Вскоре и Александра подошла и встала с ней рядом.

Какое-то время они смотрели на то, как восходило солнце нового дня.

Первой, обратившись к сестре, заговорила Александра.

– Ты сама-то веришь в то, что обычные люди станут всерьез задумываться над тем, кто такой Конек-Горбунок, почему белая кобылица и рыба-кит?

– Конечно. Сказка – это сокровенная мечта каждого человека, которой мы не сможем достигнуть, не обратившись к божественным силам… Да у нас все сказки об этом же. И все зашифрованы. Абсолютно все. Но, конечно, не те, что пишут многие из современных авторов… Все эти ваши маши-чебураши… А ершовский Конек-Горбунок уже два века скачет по России и скакать будет, увлекая за собой в заоблачные дали все новые и новые поколения детей и подростков!

– Наверное, ты права… – с улыбкой произнесла Александра. – Кстати, я все время хотела спросить тебя, а кто тот мальчик, что стоял с нами рядом, помнишь, тот, который первым увидел сегодня Конька-Горбунка… Кто он, чей? Интересно…

– Не знаю, кто он и чей, – задумчиво ответила ей Татьяна, – да это и не важно. Только думается мне, что на земле сибирской появился еще один пророк…

Утром следующего дня в Тюменском отделении ФСБ в кабинете уже знакомого нам подполковника Скобелева в присутствии лейтенанта Рылеева весь разговор двух сестер слушали уже по третьему разу…

– Ну что же, с этим мне все ясно… – произнес Ромил Христофорович. – Можешь выключать.

И лейтенант Рылеев послушно выключил диктофон.

– Ну а на самом кладбище было что-нибудь интересное? – уже погруженный в ход своих мыслей спросил начальник отдела ФСБ.

– Понимаете, господин подполковник… – начал Рылеев. – Наружка потеряла сестер на несколько минут… Словно они испарились. Стояли и… вдруг их нет! А потом снова появились на том же самом месте… Это даже камеры наблюдения зафиксировали… Стоят, и вдруг нет, а потом опять стоят… Чудеса какие-то…

– Какие камеры? Какие чудеса, что вы мямлите?.. У наружки собственные глаза для этого есть. Когда же вы, горе-работники, научитесь работать?..

– Хотели подстраховаться, чтобы наверняка…

– Достаточно, лейтенант. Теперь по существу. Текст беседы этих барышень распечатать, и мне на стол… И еще, пока не забыл, что там за мальчик? Не понял, о ком они говорят в конце беседы?

– Я уже все узнал… Действительно, мальчик – Алексей Окунев… Возраст 10 лет, ученик 4-го класса Тобольской православной гимназии… И, кстати, внук нашего кадровика.

– Внук подполковника Хромова из нашего Тобольского отделения?

– Так точно! – четко отвечал лейтенант.

– Выходит, что это он – наш будущий пророк?

– Вроде того…

– А ты уверен, что они говорили о внуке Хромова?

– Вчера на панихиде детей вообще не было. Даже непонятно, для чего он-то своего внука туда потащил, – ответил Рылеев.

– Это-то как раз мне понятно. На дачу он собирался сразу после этой панихиды уехать… – сказал подполковник.

Скобелев встал, подошел к шкафу и, открыв дверцу, достал бутылку коньяка. Налил себе, потом, немного подумав, налил коньяк и во вторую рюмку. Кивком головы позволил взять рюмку лейтенанту и, вздохнув, произнес:

– Поздравляю тебя, лейтенант Рылеев, нашел-таки ты новые приключения на мою задницу. И надо же, перед самой пенсией… Хотя, если… – и уже в форме приказа: – Сделаем так. Все, что есть в доме по этому мальчику, негласно мне на стол, особенно фотографии семейного архива, узнать про все маршруты путешествий его семьи на отдыхе за последние годы, а главное, постараться найти его личные рисунки, зарисовки на страницах тетрадок, дневниковые записи… И главное, чтобы об этом, кроме тебя и меня, никто не знал. Будем с тобой вместе работать по новому пророку земли сибирской…