Текст книги "Возвращение «Конька-Горбунка»"

– Вот здорово! – невольно вырвалось у молодого лейтенанта.

– Наивный ты, Рылеев, все же, как я погляжу… Как ты вообще в ФСБ-то оказался? Хотя, может, такой, как ты, в этом деле как раз и нужен? Только помни, что в таких случаях бывает: или грудь в крестах, или голова в кустах…

– Разрешите приступить к выполнению задания? – четко произнес Рылеев.

– Ступай с Богом! – уже отечески отпустил его Скобелев.

Когда лейтенант Рылеев вышел из кабинета, подполковник достал из нижнего ящика своего стола древнюю папку, еще с веревочками, взял ручку и в верхнем левом углу, аккуратно выводя буквы, написал: Секретно… Дело №… Начато…

Эпилог

Когда книга «Архивное дело» была напечатана, а тираж ушел в реализацию, в моей квартире раздался звонок.

Я открыл дверь и увидел… советника Президента РФ Скобелева Ромила Христофоровича.

– Помните меня? – спросил он, улыбаясь.

– Конечно, помню…

– Вот и прекрасно. Не могли бы вы мне сказать… Не оставлял ли я пакета в нашем купе?.. Запропастился куда-то…

– Оставили… И я даже пытался связаться с вами, но номер телефона…

– Все верно, в типографии лишнюю цифру не заметили…

Я открыл дверь, чтобы гость мог войти в квартиру, и уже через минуту вернулся в прихожую, неся в руках драгоценный пакет.

– Очень вам благодарен, что оставленный на сохранение талант сумели с выгодой приумножить…

Он еще раз загадочно улыбнулся.

Я стоял, зачарованный этой неземной улыбкой. А когда очнулся, то советника уже не было на лестничной клетке.

Я прошел на кухню и выглянул во внутренний двор. Там стоял трамвай… Да, я сам сначала не поверил и даже протер глаза. Такой, знаете, еще довоенных лет… Я понимаю, что такого быть не может, но он стоял. А потом раздалось знакомое треньканье… И он поехал…

– Господи, – сказал я тогда сам себе, – а я, пожалуй, не отказался бы и сам покататься на таком трамвае…

И тут же оказался в кабине водителя.

Советник дал мне понять, что я могу взять руль управления трамваем в свои руки…

И мы начали подниматься… Сначала над домами и улицами… Потом над нашей столицей… И далее… Мимо полей, лесов и гор…

– Куда править? – спросил я советника.

– Как куда? Во дворец…

– В какой дворец? – переспросил я…

Он улыбнулся и ответил словами из сказки:

Во дворец, где пир горой:

Вина льются там рекой,

За дубовыми столами

Пьют бояре со князьями…

– Но при одном условии… – сказал я, – чтобы туда и обратно!

– Как скажете… – ответил советник.

И я понял, что меня ждут новые приключения и последующие сюжеты.

Даст Бог, напишу и о них, а пока для тех, кто все еще сомневается: читайте Петра Павловича Ершова…

Христом Богом вас прошу, читайте «Конька-Горбунка».

ВЕЛИКИЙ СКАЗОЧНИК
Повесть биографическая, по жанру беллетристическая

I

Когда я пытался вспомнить, чему меня учили в школе, мне на память приходило лишь высказывание Н. М. Карамзина о Сибири, как о «Втором Новом Свете».

И это при том, что долгая сибирская зима известна жуткими морозами, а жаркое, но короткое лето изводит не столько опьяняющим зноем, сколько немыслимыми полчищами гнуса. Казалось бы, какой уж тут Второй Новый Свет! Хотя, думается мне, что Карамзин в первую очередь имел в виду не столько сам уникальный край и его природу, сколько удивительных и талантливых людей, его населяющих…

Наше повествование начнется в деревне Безруковой Ишимского округа Тобольской губернии юго-западной части Сибири.

Деревня та, расположенная в Ишимской степи, могла быть известна лишь тем, что через нее проходил Великий Московско-Сибирский тракт, по которому гнали каторжан и доставляли почту, а также товары из европейской части России к границам Китая…

Вот, казалось бы, и все, что можно было бы написать о деревне Безруковой в многоязычном проекте полноценной энциклопедии под названием «Википедия», если бы не одно но…

Итак, Западная Сибирь. 1815 год, 22 февраля по старому стилю.

Русская печь одной из крестьянских изб была уже закрыта заслонкой, и кошка вольготно растянулась на теплом и свободном от чугунков краю пода.

Свет, падавший в небольшое оконце, позволял увидеть хозяев небольшого дома, которые сидели в чистой половине и сматывали клубки шерсти.

Женщина, Ефимия Васильевна, принадлежала к известному в Тобольске купеческому роду Пиленковых. Правда, ее отец по сравнению с братом считался мелким торговцем и был рад тому, что дочка удачно вышла замуж за полицейского чиновника.

А этим чиновником был Павел Алексеевич Ершов, который в должности частного комиссара Черемшанской волости и служил до сего дня, незыблемо выполняя повеления правительства, осуществляя службу, стараясь не допускать задоров и драк. А тем паче «огненного боя» или разбоя наиболее отчаянных как среди поселенцев, так и местных жителей. И если таковое случалось, то сам занимался производством следственных и уголовных дел.

Он хотя и числился комиссаром Черемшанской волости, но его комиссарский дом стоял-таки в Безруковой по причине все того же сибирского тракта, который проходил мимо того дома.

В тот час он вместе с женой сматывал клубки шерсти для вязки.

Неожиданно Ефимия Васильевна ойкнула.

– Что, матушка? – настороженно спросил ее супруг.

– Кажись, началось и тянет-то как, – сказала она и, отложив в сторону клубок, ухватилась руками за нижнюю часть живота.

– Что началось? – с недоумением переспросил ее супруг. – Не должно… Доктор сказал, что не ранее начала апреля.

– И воды отходят… Павлуша, как же это?

– Да я его… – полицейский чиновник вскочил и бросился к двери.

Матушка сидела, боясь шелохнуться, и тихо постанывала.

Через полчаса вернувшиеся вестовые доложили, что доктор в стельку пьян.

– А это кто? – спросил взволнованный Ершов, указывая на вошедшего с ними молодого человека с докторским саквояжем.

– Мы фельдшер-с! – испуганно произнес тот и представился: – Родимов Александр Павлович.

– Роды принимали, фельдшер-с?!

– Сами не принимали, но внимательно наблюдали-с и все записывали! Я и тетрадочку с собой успел прихватить…

– Представляю, что вы там наблюдали…

– Зря вы так! – даже немного покраснев, произнес молодой человек.

– Тогда пошли…

И ввел фельдшера в спальню, где на кровати уже в одной рубахе лежала Ефимия Васильевна.

Рядом с роженицей сидела повивальная бабка Марфа, держала ее для спокойствия за руку.

Ефимия Васильевна, увидев еще юношу, зарделась.

– Кто это? – спросила она мужа.

– Фельдшер-с, – ответил Павел Алексеевич.

– А где же доктор? – снова спросила она.

– Где, где? На кудыкиной горе. Напился уже, сукин сын! – ответил муж.

– А как же?..

– Ты, Ефимия Васильевна, хочешь, чтобы я ему глаза завязал?

– Как же он тогда?..

– Вот и я об этом же. Давай матушка рожать с теми, кого тебе Бог послал…

Фельдшер, успокоившись, вздохнул и поставил саквояж на стул.

– Так, – серьезно начал он. – Нужна будет вода, много воды…

– Да все уже приготовили, и воды нагрели… – вмешалась в родовые хлопоты бабка Марфа. – Пойдемте, доктор, я вам воды на руки солью…

Прошло несколько минут тревожного ожидания, и вот Павел Алексеевич уже с волнением наблюдает, как показалась головка сына, как он очутился в руках охваченного радостным трепетом юноши-фельдшера, отложившего в этот момент свою тетрадку в сторону.

– Что же он молчит-то? – тихо спросил его Ершов.

– Очень слабенький, пискнуть сил нет, – ответил фельдшер, – но, слава Богу, дышит, выходит, что живой… Осмелюсь посоветовать. Вам бы срочно батюшку на дом вытребовать…

– Зачем? – вопрошал фельдшера полицейский чиновник, сам ведавший за строгостью исполнения приказов касательно запрета на крещение в частных домах.

В их разговор вмешалась невозмутимая Марфа:

– Надо бы поскорее окрестить младенца, не ровен час, не выходим.

И снова помчались полицейские вестовые в Ишим, уже к дому священника.

Поп с попадьей увидели в окне, как к их дому подъехали всадники.

– Что бы это значило? – удивился поп.

– Я тебя упреждала! Кто намедни напился и анекдоты про государя-батюшку рассказывал?

Поп перекрестился…

– Спаси и сохрани… – произнес он. – Хотя дальше Сибири не пошлют, но в дьяконы, хоть и на старости лет, могут упечь…

И тут взвыла уже попадья:

– Я же тебя, ирода, просила не пить… По миру теперь с детишками пойдем.

– Ты, того, собери быстренько вещей в дорогу…

Уже через минуту он с воющей попадьей, а та с узлом, вышел на крыльцо дома.

– Куда меня? – обреченно спросил он.

– К Павлу Алексеевичу… Матушка Ефимия Васильевна родила, да чадо, сказывают, недоношенное… Окрестить надо, а то как бы чего не вышло…

– Слава Тебе, Господи! – радостно воскликнул поп, широко крестясь.

Попадья толкнула его в бок.

И он быстро поправился.

– Слава Богу, что Ефимия Васильевна разрешилась благополучно…

Через два часа началось таинство святого крещения.

Ефимия Васильевна лежала на кровати, рядом стояли бабка Марфа и приглашенные крестные.

Батюшка, опуская младенца в купель, произнес:

– Крещается раб Божий Петр, во имя Отца… Аминь!

Далее младенец был показан Творцу и опущен в купель во второй раз.

– И Сына! Аминь!

И вновь младенец был изъят из воды, чтобы быть опущенным в купель в третий раз.

– И Святого Духа! Аминь!

И в тот самый момент, когда божественная душа, ниспосланная Творцом, очевидно, вошла в сей комочек народившейся плоти, грудничок словно бы ожил, забился в руках священника и разразился громким криком.

От сего умиления лицо матушки Ефимии Васильевны оросилось слезами благодарности Творцу, и она степенно осенила себя крестным знамением.

Павел Алексеевич обессиленно опустился на стул, словно это он сегодня разродился, а не матушка Ефимия Васильевна.

Обращаю ваше внимание и на то, что в таинстве крещения младенец, как в сказке о Коньке-Горбунке, был трижды окунаем в освященные воды незримого Иордана и стал практически неуязвим для каких-либо темных сил, сглаза и иной порчи…

Однако же вернемся в дом Ершовых. Поп, довольный, что для него все обошлось благополучно, уже обильно кропил святой водой и Ефимию Васильевну, и Марфу, и хозяина дома.

– Сколько старшенькому-то, Николаю, сейчас? – уточняла восприемница.

– Два годика в январе минуло, справляли, говорят, на Рождество Христово шибко радостно… Вот теперь и еще одного Бог дал…

– Выходит, что этот будет Петр Павлович?.. – снова спросила она.

Дядя Петруши согласно закивал головой.

В этот самый момент и их, как восприемников, щедро окатили святой водой…

Стол на радостях был накрыт отменный, святой отец снова увлекся питием и чуть было не начал повторять услышанный накануне анекдот, да вовремя осекся, увидев грозные очи полицейского чиновника.

В бумагах исследователей жизни Петруши Ершова я обратил внимание на упоминание того, что рожденного младенца окрестили в Богоявленском соборе Ишима в тот же день.

Но ведь, действуя согласно церковному правилу, таинство крещения младенцев совершается лишь на восьмой день и даже позднее.

Чем могло быть вызвано такое исключение? Очевидно, только тем, что младенец был действительно недоношенным. Но и везти этакое крохотное существо из деревни в город, на санях да по мартовской хляби вряд ли бы кто решился. А посему, думается мне, что окрестили его все-таки на дому.

А уже на следующий день в служебных (метрических) книгах Богоявленского собора городка Ишим настоятелем могла быть сделана соответствующая запись о крещении Богом данного младенца в православной вере с наречением именем Петр, в честь святого Петра Столпника.

На сороковой же день оклемавшегося будущего великого сказочника Петра Павловича Ершова смогли привезти в Ишимский собор для воцерковления и причащения Святыми Дарами.

И все же маленький Петя продолжал страдать припадками, вызывая тревогу родителей, когда нередко по целым дням кричал без умолку. И длилось это до тех пор, пока по совету одной старушки его болезнь не «продали» нищему. Был, оказывается, такой в Сибири старинный обычай.

– Что за обычай? – спросите вы меня.

Отвечу. Это когда частичка души младенца якобы «продается» за символическую цену нищему страннику. Хотя это для кого-то они «нищие», но мы-то знаем, что «блаженны нищие… ибо их есть Царство Небесное»…

Эти, как правило, умудренные жизнью подвижники уже давно простились с этим миром, и полученные ими «чужие» болезни уже не могли принести им вреда.

Вот именно такого странника Господь и привел в дом Ершовых. Ему-то в руки через банное оконце да за медный грошик и был передан с последующим возвратом младенец Петруша. И мальчик вскоре выздоровел…

Правда, уже позже, рассказывая как-то о своей семье, смеясь, Ершов говорил друзьям: что мне чины и почести, когда я стою только грош…

Единственным человеком, который практически не отходил от младенца Петруши ни на шаг, была та самая повивальная баба Марфа. Качая малыша, она часами рассказывала ему и про царство небесное, и сказки, которые щедро сыпались из нее, словно из бездонного короба. Казалось бы, простая женщина, но именно она сызмальства сумела заложить в Петруше любовь к благозвучию и ясности сказочного слога и к тому самому языку, которым он со временем сам станет излагать свои мысли и чувства.

Павла Алексеевича вскоре переводят исправником в Петропавловск. Этот городок на юге Сибири к тому времени стал центром торговли с азиатскими странами и своего рода воротами в Россию. Сюда на широкие ярмарки шли караваны из Китая, Индии, Бухары и Афганистана.

Вот уж где юный Петруша с головой окунулся в красоту и усыпляющий звон восточных рынков, с выкриками на непонятных наречиях его зазывал-продавцов, с прилавками, ломившимися от всевозможных диковинных вещей, нарядов и сладостей.

Там же Петруша среди прочего впервые увидел верблюдов – этих двугорбых, почти сказочных существ, способных, преодолевая пустыни, неделями обходиться без воды и пищи. И целыми днями напролет мальчик уже не отходил от них. И вернулся домой весь в слезах, лишь когда ярмарка закончила свою работу и караван покинул город…

Здесь же, в Петропавловске, пятилетний Петруша своей прямо-таки недетской любознательностью не столько стал удивлять, сколько беспокоить Ефимию Васильевну.

– Почему птички каждую осень улетают на юг? – спросил он ее однажды.

– Значит, так им нужно. Тебе-то что до них? – ответила на это его любимая матушка.

– Я полетел бы с ними, скажи им, пусть они в следующий раз возьмут меня с собой… – произнес Петруша.

– На кого же ты меня оставишь, солнышко мое? – спросила его матушка, прижав к груди.

– На Боженьку… Смотри, как он ласково кажен день на тебя с полочки смотрит…

Или такое проговорит:

– Матушка, а ты отпустишь меня погулять на небе?

– А что ты там позабыл-то? – спрашивала та сына, раскатывая тесто для знаменитых сибирских пельменей, заготовляемых, как правило, на всю длинную зиму и до потребы сбрасываемых в мешках на ледник.

– Там мои братики и сестрички. Они зовут меня к себе.

В такой момент уже немолодая женщина крестилась, прекрасно понимая, что сей вопрос любимого чада был неспроста.

Она и старшего своего сына Николая часто журила, когда замечала, что тот подчас был невнимателен к Петруше, не делился карамелькой, принесенной отцом, или не давал ему своей игрушечной деревянной лошадки…

– У меня скоро будет своя лошадка… – говорил ему в ответ на это Петруша. – Я сяду на нее, и она унесет меня далеко-далеко, за широкие реки и высокие горы…

– Враки… Это только в сказках такое бывает, – говорил в ответ на эти слова Николай, считавший себя уже взрослым. И потом еще долго смеялся, передразнивая брата, так как Петруша, проговаривая эти слова, чуть заикался от волнения.

Можно смело сказать, что все свое детство, достаточно простое в житейском отношении и скромное в быту, Петруша провел более в мире им вымышленном и даже фантастическом, выстраивая в своем богатом воображении дворцы и замки, сражаясь со злыми лесными и подводными чудищами, защищая убогих и слабых.

Через год Петруша уже самостоятельно читал. Детских книг в домах в те времена не было, а посему, как и все дети, он учился читать по Псалтири, а большую часть псалмов так просто знал наизусть.

Однажды матушка Ефимия Васильевна после одной из праздничных служб, на которой Петруша впервые в своей жизни исповедовался, подвела его к батюшке.

– Смышленый у тебя сынок, Ефимия… – сказал ей священник. – Даже не знаю, кто из нас сегодня исповедовался пред Богом: я или он. Если Павел Алексеевич будет не против, то я взял бы его в алтарники…

– Благодарствую, батюшка, за ваши добрые слова, очень они мне душу греют, вот только вскорости нам предстоит переезд в Омск. Бумаги с высочайшим на то изволением уже пришли…

– Жаль, что предстоит переезд, – произнес батюшка. – Хотя на все воля Божья. Только ты уж, Ефимия, сыночка-то своего побереги. Не простой он у тебя. Мало того что не по годам смышленый, так еще и Бога зело почитает…

Вскоре семья Ершовых действительно покинула Петропавловск. Петра Алексеевича назначают омским исправником.

А пока, покачиваясь в возке и прижавшись к матушке, Петруша вдруг вспомнил, как по весне, в этих самых местах, во время одной из прогулок он увидел, как к кусту, на котором было свито гнездо маленькой пичужки, подбиралась змея.

Птичка-невеличка пыталась увлечь хищницу за собой и даже смело бросалась на нее, но та продолжала движение к намеченной цели: к гнезду, в котором находились еще не подозревающие о грозящей им опасности ее крошечные птенцы.

Когда до гнезда оставалось чуть более двух метров, Петруша встал перед змеей, закрыв собою и куст, и гнездо, в котором были маленькие птенцы.

А сам, прикрыв глаза (все-таки страх перед змеей был), обратился с молитвой к Творцу, прося у Него помощи для беззащитных созданий…

Посему и не увидел того, что в этот момент случилось.

А именно того, как большая птица буквально в полуметре от мальчика подхватила змею и унесла в небо.

Когда Петруша открыл глаза, то змеи уже не было.

– Спасибо тебе, Господи! – произнес мальчик и перекрестился, одновременно с этим почувствовав, как слезинка от пережитого испуга набрякла и скатилась по его щеке.

Потом он обернулся к кусту и увидел птичку. Она уже сидела рядом со своими птенцами. Они разевали ротики, даже не догадываясь, что были на волосок от гибели…

И мальчик улыбнулся.

Приезд в Омск семьи Ершовых совпал с окончанием Успенского поста и началом большой осенней ярмарки. На этих весьма экзотических и оживленных торжищах частыми гостями были и состоятельные московские купцы.

В торг шли высококачественные кожи, сукна и холсты, топоры, котлы и блюда, воск, писчая бумага и слюдяные окончины. И, конечно же, сказочное богатство Сибири – привезенные на торги с севера пушнина и рыба.

Вот у этих-то рыбных рядов и стоял пораженный увиденным многообразием Петруша, пока не услышал раздававшиеся вокруг него крики подростков:

– Чудище речное везут! Чудище!..

Мальчик пошел вслед за пробегавшими сверстниками и увидел странный обоз, въезжавший на ярмарку.

На трех связанных между собой телегах мужики везли гигантского сома, пойманного не иначе как на Иртыше.

Если принять во внимание, что каждая телега была длиной около двух метров, плюс по метру расстояние между самими телегами, то рыба представляла собой огромное бревно диаметром более метра и длиной около десяти, так как хвостовая часть стелилась по пыльной дороге.

Это были своего рода потеха для ярмарочного люда и способ привлечения к рыбным рядам большего числа покупателей.

Петруша подошел ближе. Настолько, насколько хватало его решимости, так как открытая пасть этого речного чудища, способного заглотить целиком теленка, просто ошеломляла.

Но главное, что поразило мальчика: сом был еще живым. И он плакал. Мальчик хорошо видел, как слезинка скатилась по его запыленной рыбьей голове, образовав бороздку.

– Дяденька, – неожиданно обратился Петруша к стоявшему у головной телеги мужику, – вы пошто над чудищем речным издеваетесь? Что оно вам плохого сделало? Отпустите его к деткам малым…

И вдруг толпа, стоявшая вокруг Петруши, разразилась диким, каким-то даже нездоровым хохотом, а бабы так просто держались за животы.

– Сначала купи, опосля и отпускай, раз ты такой жалостливый, – ответил ему мужик, а толпа снова всколыхнулась в новом приступе смеха.

– Я сейчас! Подождите, я только домой сбегаю… – живо откликнулся на это предложение Петруша и со всех ног бросился к дому. У него в заветном месте хранился подаренный ему родителем серебряный рубль. Подарок был сделан в связи с отличной учебой мальчика на его десятилетие. Вот за ним, за этим своим единственным сокровищем, и бежал теперь домой Петруша. И все бы ничего, да маменька усадила за стол, желая представить сына своим новым соседям.

Когда Петруша, зажав серебряный рубль в кулачке, все же прибежал к рыбным рядам, то его глазам предстала жуткая картина: мужики мясными топорами и двуручными пилами кромсали тело еще живого сома. И, смеясь, бросали крупные куски сбежавшимся со всего города котам, так как мясо такого гиганта уже ни на что просто не годилось.

Петруша стоял рядом и чувствовал ту невыносимую боль, которую испытывала бессловесная тварь, и боль за людей, способных потехи ради так безжалостно «чудить»…

Петруше было около десяти годков, когда батюшка его получил новое назначение и должность исправника северного Березовского края, где под его начало попала огромнейшая территория от Ледовитого океана до Сургута и от Уральского хребта аж до Енисея.

И Ершовы покидают юг Сибири, чтобы снова оказаться в пути.

И если бы ты ведал, мой дорогой читатель, что означало для того времени слова «в пути». Нам, сетующим сегодня на плохое асфальтовое покрытие и даже на дорогу, просто покрытую гравием, не понять, как можно было вообще передвигаться без дорог. Когда от одного селения до другого триста, а то и поболе безлюдных верст лесного пространства, с каменными перевалами, узкими, но бурными речками, а чаще просто непроходимые грязи и болота, да постоянные завалы, а зимой реальная опасность просто быть заживо погребенным под снегом во время пурги или быть растерзанным волками…

Стояло лето, а дорога на этот раз шла большей частью по воде, по сибирским рекам Иртышу и Оби. Путь был длинным, однако чрезвычайно обильным впечатлениями. На время остановок в пути – так как родитель уже приступил к выполнению своих обязанностей – Павел Алексеевич уходил заниматься ревизией хлебных запасов или знакомиться с представителями власти на местах.

Именно тогда, с разрешения Ефимии Васильевны, Петруша все время проводил на реке. Он сумел тогда увидеть и полюбить мир рыбьего царства. То зачарованно глядел, как артельной бригадой мужики вываживают сетями красавцев осетров для царского стола, то как сортируют по бочонкам пойманную стерлядь или засаливают полные чаны нежной нельмы в зиму.

Местные детишки дали и ему самому возможность половить простой удочкой из тонкого орешника. И первой его удачей стал обитающий в тех водах знаменитый ерш. Он, вытащенный из воды, бился, растопырив свои плавники, и Петруша, пытаясь его снять, уколол палец.

– Вот ведь забияка! – отдернул руку мальчик.

И, внимательно разглядев свою первую добычу, выпустил ершика обратно в реку.

Последнего поступка местные мальчишки не поняли и не оценили. Им была искренне непонятна такая блажь: зачем нужно было ловить рыбу, если ты ее сразу отпускаешь.

– Одно слово барин! – сказал старший из них.

И они вмиг потеряли всякий интерес к приезжему.

На этом пути, уже ближе в Березову, случилось еще нечто, что также глубоко запало Петруше в его любящее сердечко.

Дело было в ночи.

Обоз, припорошенный первым снегом, стоял на большой лесной поляне. По периметру дежурили вооруженные солдаты: мало ли что могло случиться в глухом лесу. Возницы поддерживали огонь костра, а осеннее небо прямо-таки ломилось от обилия отчетливо различаемых знакомых созвездий.

При этом небосвод каждую минуту освещался всполохами удивительной красоты звездопада.

Заснувшая Ефимия Васильевна, естественно, не могла видеть того, как над их телегой остановилась большая звезда.

Она стала медленно приближаться, и Петруша, глядевший на нее с замиранием своего детского сердечка, вдруг понял, что это не просто очередная звезда, падающая с неба, а пролетающая над ними Жар-птица!

Она сделала круг над телегой, в которой лежал мальчик, и тут Петруша увидел, как от нее отделилось нечто и стало плавно опускаться прямо ему в руки…

Это было небольшое перышко. И, оказавшись в руке подростка, оно высветило вдруг все, что было вокруг, словно то был ясный день.

И Петруша увидел в этом сиянии себя, но как бы со стороны, стоящим в центре большого красивого зала с горящими свечами в хрустальных люстрах, в окружении множества народа, собранного как на подбор: молодых и статных, и все они рукоплескали ему…

Мальчик тогда лишь улыбнулся странному видению и спрятал перышко под рубашку. И так тепло и радостно стало у него на душе, что хотелось разбудить матушку и рассказать ей о чуде явления ему Жар-птицы.

Небольшая укрепленная крепость под названием Березов имела традиционный набор общественных строений, как то: таможенная изба, церковь, гауптвахта, питейный дом и гостиный двор, а также торговые ряды да дома обывателей.

Подросший Петруша уже каждый раз, буквально на коленях, просил отца взять его с собой в инспекторские поездки по отдаленным волостям. Павел Алексеевич даже искренне уверовал, что мальчик, которому исполнилось 12 лет, желает пойти по его стопам, выбрав военную службу, и часто соглашался.

Вот и сейчас, в самом начале осени, он принял решение о своей инспекционной поездке на Дальний Север вместе с младшеньким.

И понеслись перед глазами пытливого мальчика сказочные картины удивительной природы Сибири, да еще по осени, когда каждый лист, пытаясь привлечь к себе внимание Создателя, а может быть, просто красуясь друг перед другом, одевался, кто в багрянец, а кто и в золото.

И везде родителя Петруши, олицетворяющего власть, встречали чуть ли не хлебом-солью. На тех безбрежных просторах власть российского царя была безграничной, а сам «белый» царь для туземных иноверцев был почти Богом. Естественно, что тот, кто олицетворял собой эту власть, пусть будучи всего лишь «исправником», становился неограниченным в своих правах хозяином, просто божком, перед которым падали ниц, когда он просто проезжал мимо.

Правда, Петруше было непонятно, для чего, например, приводя самоедов к присяге, родитель каждый раз заставлял их класть свою руку на снимаемый им сапог из медвежьего меха. Разве только лишь затем, чтобы показать, что даже лесной великан может быть всего лишь теплой шкурой на ногах сибирского наместника.

А уж сколько подношений приходилось принимать, что бедная лошадь, бывало, не могла сдвинуть телегу или сани с места, если дело было зимой…

В Сургуте местный батюшка, уже почти старик, будучи к тому же подслеповат да на ухо туг, толком не расслышав, кто именно приехал в их город, подумал, что к ним на пасхальную службу пришел не иначе как сам генерал.

И вот поп, задумавший сделать богослужение более величественным, упросил всех поселян, что пришли на утреню, непременно вместе пропеть пасхальный канон.

Обходя храм с крестом в руках и провозглашая «Христос Воскресе!», он чуть ли не со слезами на глазах обращался к каждому персонально: «Порадейте, православные, генерал ведь»…

А те и радели… Кто как мог, естественно…

Такой, право, катавасии Ершов не слышал нигде и никогда. И лишь уважительное отношение к церковной службе заставляло его сдерживать улыбку.

А уж как был рад батюшка, когда исправник, поздравив его с Пасхальным Воскресением, одарил еще и теплой шубой на волчьем меху.

А вскоре Петруша увидел и «чудо-юдо рыбу-кит».

Это было уже значительно выше, когда их обоз вышел к Карскому морю. Там в одном из заливов и лежал выброшенный на берег кит. Выброшенный или выбросившийся – никто этим вопросом тогда не задавался, но местные жители восприняли это для себя как некий подарок судьбы, а потому бока кита были уже сильно изрезаны, так как ненцы вырезали сало и мясо впрок на корм своим ездовым собакам.

– Батюшка, чем же он провинился? За что Боженька наказал его такими мучениями?

Но Павел Алексеевич не услышал вопроса своего сына. Его мысли были всецело заняты сбором податей…

Вернувшись в Березов, Петруша неожиданно знакомится с вышедшим в отставку участником Отечественной войны 1812 года. В Березов сей балагур и лихой затейник Петр Торгошин прибыл для исполнения должности экспедитора Сибирского почтамта.

И с этого времени Петруша уже не отходил от него ни на шаг. Но при этом замечал, что тот частенько прикладывается к бутылочке, постоянно извлекаемой из кармана. А так как в доме Ершовых вина не пили, то однажды он задал своему новому знакомому вопрос:

– Что это у вас, дяденька?

– Это лекарство… – машинально соврал тот, а потом, обернувшись к мальчику, спросил: – А у тебя деньги есть? Мне бы еще лекарства купить…

Денег у Петруши не было, так как после того случая с серебряным рублем Ефимия Васильевна его дары стала складывать в своей шкатулке, а вот похожие бутылочки с лекарством он у своего батюшки видел, они, если ему не изменяла память, стояли в нижнем шкафчике буфета.

– Я сейчас, я вернусь, – сказал Петруша и быстро побежал домой.

Вот уж воистину простота…

А горемыка лишь вздохнул, понимая, что поживиться сегодня будет нечем.

И как же он был удивлен, когда юноша не только вернулся, но и принес с собой непочатую бутылку так желанного им «лекарства».

Со словами «Во имя Отца, аминь! И Сына, аминь! И Святого Духа, аминь!» новый знакомый Петруши трижды прикладывался к принесенному лекарству.

А уже после между ними завязался и доверительный разговор. Ветеран сообщил Петруше, но при условии, что это будет их общей тайной, что он был личным денщиком генералиссимуса Суворова…

И Петруша растаял.

– Расскажите немного о нем, мой батюшка его зело почитает…

– Твой батюшка… Да кто его только не почитал… А уж как его солдатики почитали… А хочешь я расскажу тебя одну историю? Верный анекдот.

И Петруша согласно кивнул головой.

– Помню, ехали мы к нему в имение, значит. Ну, как принято, сообщение о том, что едет сам граф Суворов, через вестовых загодя сообщили смотрителям на постоялых дворах и почтовых станциях.

И вот подъезжаем мы к одной деревне, слышим – колесо стучит. А тут еще и дождик зарядил. Ехать далее стало опасно. И вот граф, накинув на себя простой плащ, выходит из экипажа, меня с кучером посылает в кузницу, а сам в дом смотрителя идет. Вошел, огляделся. Видит, стол накрыт, словно кого-то важного в гости ждут, а сам к огню, руки погреть.

Вошедший смотритель принял его в простом плаще за передового графа Суворова, а граф и не отнекивается, лишь уточнил, что он загонщик графский.