Текст книги "Противо Речия (сборник)"

Метеочувствительность

Все как обычно. Омерзительно серый теплый декабрь со всеми своими погодными и атмосферными репризами. А я так плохо переношу смену погоды.

Буквально вчера черное, намертво сросшееся с землей небо словно гигантское пресс-папье вжимало тебя в асфальт, ветер швырял в лицо грязный, перемешанный со льдом дождь, а люди на улицах обреченно сбивались в хмурые, непривычно тихие стаи, время от времени адресуя друг другу отрывистые, лишенные смысла и эмоций слова.

А вот сегодня неба не видно. Ощущение неба исчезло напрочь. От этого очень неуютно – белесый фон вверху и какая-то предельная прозрачность вокруг. Штатный понедельник: карусель осунувшихся, измятых лиц, наспех приклеенные улыбки, угловатые, нервные телодвижения. Ты словно застыл в гигантской сфере, заполненной вакуумом. Ты неподвижен – бесшумно и медленно сфера вращается вокруг тебя. Во всем этом есть какая-то цикличность, особая логика, не требующая специального подтверждения либо опровержения. Тем не менее, ты ее чувствуешь, ты пульсируешь в ее ритме и твердо знаешь, что произойдет с тобой через минуту или через час.

Любой понедельник – своего рода день сурка, механический балет привычек, флешбэков и дежурных фраз. Усталость. Вселенская, бесконечная, топкая усталость. Как будто и не отдыхал вовсе. Никогда.

И здесь в твое усталое созерцание вторгаются пышущие жизнью и струящиеся энергией существа, на которых понедельник почему-то не оказывает столь магнетического воздействия. Кажется, они решили во что бы то ни стало сойти с ума, причем, именно сегодня – это принципиально. Мало того, они изо всех сил попытаются приобщить тебя к собственному безумию.

Внезапно взрывается мобильник. Друг. Лучший.

– Привет, друг, мы тут собрались Прохора кастрировать…

– Прошу прощения…

– Прохора, кота нашего.

– Это прекрасно.

– Что прекрасно?

– Я люблю котов. Пусть даже евнухов.

– Слушай, у тебя же был знакомый ветеринар?

– Твой кот настаивает, чтобы именно я рекомендовал ему ветеринара?

– А что с настроением?

– Саша, не дохуя ли динамики привнесли в мою жизнь яйца твоего кота?

Сознаю, что веду себя как полный задрот. Более того, сам презираю людей настроения, но ничего не могу с собой поделать. К счастью, друг не обидчив.

– Ясно все с вами. Понедельник? Понимаю. Так ты позвонишь?

– Конечно, позвоню, живодер. Мы же друзья.

Участь кота предрешена. Звоню ветеринару, говорю, что один знакомый кот решил оскопиться именно у него, заранее благодарю. Откладываю телефон в сторону и некоторое время внимательно смотрю на него. Уж поверьте, если ты начинаешь свой день со звонка ветеринару, то это явно не последний сюрприз на сегодня. Телефон долго, до неприличия долго молчит, затем сердито выплевывает смс-ку «друг займи срочно 200–300$ очень нужно больше не к кому обратиться». Номер не определен. Интересно, почему люди пренебрегают знаками препинания в сообщениях? Лично меня это бесит – равно как и всевозможные «преведы», «имхо» и прочее новоязовское говно. Входят коллеги, я долго и доброжелательно что-то обсуждаю с ними. Провожаю, присаживаюсь в кресло, аккуратно набираю сообщение: «Вы кто, о анонимный лишенец?» Снова откладываю телефон, прикидываю: 3 минуты максимум. Время пошло. А, черт! 2.37: «миша друг аркадия». Это, конечно, в корне меняет дело, особенно, если учесть, что единственный Аркадий, которого я знаю, сейчас в розыске. Отмечаю незначительное улучшение настроения. Неторопливо выщелкиваю по дисплею: «Михаил, а разве вам Аркадий не сообщил…» Умышленно обрываю предложение, тем самым повышая тонус интриги. 24 секунды – «что???» Отлично, купился. Получайте, Майкл: «Что я не кредитую анонимных лишенцев». И смайлик – «;)» – в конце предложения. Здесь бы и финальные титры, но Миша не так прост. 43 секунды: «ты че бухой???))» Твою мать. Ну что можно ответить на подобный вопрос в понедельник утром? Вот для этого и существуют смайлы. Подойдет, в принципе, любой, но потехи ради я выбираю так называемую «смущенную улыбку».

Ой, как нехорошо мне. Голова трещит. Дышать тяжело.

Выхожу на улицу. Коллеги курят и травят идиотские анекдоты, за которые лично я заливал бы в гортань расплавленный свинец.

– …а медведь и говорит: «Слушай, мужик, так ты сюда охотиться или ебаться пришел?» ахахахаха…

– ахахахаха…

Подхожу. Угощаюсь сигаретой, хотя курю редко, отсекая очередного юзера ресурса «Анекдот.ру».

– А хотите, я расскажу вам смешную историю?

Масса коллег считает меня хорошим рассказчиком, поэтому их внимание я собираю без особого труда.

– Так вот, году в девяносто четвертом мы репетировали в университетском клубе. После репетиций выходили на улицу и продолжали тусоваться на скамейках возле библиотеки. Был у нас такой Леша, Алексей, вокалист группы, в которой я тогда играл. Тот еще проходимец… Сейчас милиционер, к слову. И не беда, что у Леши не было ни слуха, ни голоса. Главной проблемой было то, что Леша не выговаривал половину согласных. Из-за этого недуга мы политкорректно звали его «Лефа».

Как-то к нам повадилась ходить одна безумная и вечно пьяная старуха. Может, и не старуха, но выглядела она кое-как, скажем прямо. Эта старуха имела обыкновение подбегать к нам, выхватывать из рук бутылки с недопитым пивом и орать, ни к кому конкретно не обращаясь: «Ты ебал мою дочку?!!» Других слов мы от нее никогда не слышали. Это было так психоделично, так необычно и, чего греха таить, весело. Как правило, мы понимающе посмеивались, шутя отгоняли ее, но однажды, когда, крича свою коронную фразу, она попыталась выхватить бутылку у Лефы, он вдруг поймал ее за рукав грязно-бурой заплеванной кофты и, глядя прямо в глаза, произнес: «Да, я. Я ебаув твою дофку. Это я. Ебу и тгггепещу».

Затягиваюсь, выбрасываю сигарету в урну. Молчу.

– И что?

– И все.

Кто-то пытается срочно улыбнуться, дескать, не всем дано понять всю глубину настоящего черного юмора, остальные даже не пытаются.

Ухожу. Погода все еще давит. Возвращаюсь в кабинет, принимаю болеутоляющее, аккуратно, чтоб не обрызгать костюм и сорочку, чищу мандарин – обожаю. Вспоминаю, как в детстве объелся их до совершенно эксклюзивного диатеза, после чего меня мазали синькой – да, интересно, есть еще такое лекарство?

Откидываюсь на спинку кресла, включаю музыку – Coil «Goin’ up». Прикрываю глаза, до искр натираю веки.

– И что это, – спрашиваю у себя, – было сегодня?

– А черт его знает. Может, погода?

– Погода? А может, погода ни при чем? Может, ты такой и есть на самом деле?

– Да нет, ты же знаешь, я хороший человек. Добрый. Просто метеочувствительный. Прости.

Монолог обрывает звонок. Друг. Лучший.

– Братец, ну все сделали, спасибо. Забрал. Он, бедолага, под шкаф залез и со мной не разговаривает.

– Да что ты…

– Ага, прикинь. Обоссался в корзине, представляешь? Боюсь, теперь ему крышу сорвет.

– У меня нет знакомых кошачьих психологов.

– Иди ты…

Смеемся.

– А тебя как – попустило?

– Конечно, брат. Какие проблемы у меня могут быть. Да еще по сравнению с Прохором. Так, ничего особенного. Метеочувствительность. Заезжай. С тебя причитается. Кстати.

Дышать становится легче.

Червоточина

Есть вещи, которые не забываются. Как бы ты ни старался выбросить их из головы, навсегда затереть соответствующий фрагмент памяти, подстелив на это место что-то более удобное и беззаботное, некоторые воспоминания испещряют твою душу неизгладимыми шрамами, время от времени напоминающими о себе щемящей фантомной болью. И нет такого целителя, кто бы мог их свести или отшлифовать. Они всегда возвращаются, вспарывая сон и явь выщербленным лезвием допотопного ржавого ланцета, и ты понимаешь, что это, по-видимому, навсегда.

После окончания юридического я определился следователем-стажером в районную прокуратуру. Так хотели мои родители, к тому же в девяносто седьмом было не так много мест для потенциального трудоустройства, где платили бы зарплату деньгами, а не кировской водкой и пластиковыми ведрами. Признаться, я с трудом представлял себя в новой роли: не так уж просто из убежденного анархиста, с четырнадцати лет штудирующего Штирнера и Прудона, трансформироваться в блюстителя закона, но привык достаточно быстро, так как работа была необычная и многое дала мне. Отняла, правда, не меньше.

Нагрузили новоиспеченного следователя «висяками» преимущественно из числа нераскрытых убийств друзей и врагов ОПГ имени В. Ю. Доброславского. Днями и ночами напролет я, выбивая рваные синкопы на старой «Листвице» с западающим пробелом, допрашивал напуганных свидетелей, назначал-забирал экспертизы и систематически получал так называемые пиздюлины от прокурора района и наставников. Пиздюлина в прокуратуре – это нечто большее, чем просто пиздюлина. Их выдают с каким-то особым отрешенно-жертвенным видом, дескать, для тебя, дурак, стараюсь, расслабься и получай удовольствие от процесса. Расслабиться, впрочем, у меня ни разу не получилось. С детства не люблю кричащих взрослых людей. Не понимаю.

Стоит ли говорить, насколько гнетущее впечатление эта работа производила на меня. Я проклинал калеку-«Листвицу», я ненавидел людей, сидевших по ту сторону стола и оставлявших отпечатки потных рук на бланках протоколов, я видеть не мог свисавшие с потолка пузырящиеся обои, прорехи которых бесконечно чихали на одежду древней дореволюционной известью.

Время от времени, конечно, случались просветы – нас, молодежь, включали в различные следственно-оперативные группы, и мы в сопровождении тяжело вооруженных милиционеров сутками шмонали места боевой славы различных банд – чрезвычайно популярной в девяностые формы проведения коллективного досуга, – изымая у «мирных» крестьян оружие и просто все, что теоретически могло бы кого-то убить, но это бывало не так часто. В основном мы дедуктировали в кабинетах, глотая известковую пыль по будням и кировскую водку по субботам.

Старшие опытные товарищи тем временем, как мне казалось, жили умопомрачительно разнообразной и увлекательной жизнью – выезжали на убийства, кого-то арестовывали и бесконечно строго вершили на своих новеньких монументальных электромашинках «Ятрань» чужие судьбы. Если разобраться, дела-то у нас были фактически одинаковые, только в моих томах не было реальных жертв и преступников – не было людей. Они как бы существовали, но лишь в виде протоколов, картонных черно-белых таблиц и примитивных фотороботов, каждый из которых непременно напоминал твоего знакомого.

Я часами мог наблюдать за убийцами, насильниками, которых конвой привозил на санкцию или на допрос, пытаясь выглядеть в них ту самую червоточину, ту самую пресловутую достоевщину, которая, казалось бы, непременно должна сквозить в каждом их взгляде, каждом телодвижении, но, увы, не находил ничего. Большинство из них были мертвецки пьяны и, скорее всего, даже не подозревали о совершенном, остальные были обработаны борзыми розыскниками и напоминали комки слизи. Наконец, окончательно выбившись из сил от бесконечных фрустраций и нереализованных амбиций, я набрался смелости и потребовал у прокурора дать мне настоящее «живое» дело. К моему удивлению, он и не думал возражать, и уже через день, ночью, меня забрала «дежурка». Наскоро одевшись и пафосно сказав маме «не переживай – просто вызвали на убийство», я спустился в лифте к подъезду и нырнул в забитую людьми прокуренную милицейскую «корову».

После получасового рафтинга по Большой Вергунке мы подъехали к лесопосадке. Я вынул протокол осмотра, прикрепил его большими скрепками к планшету и вслед за криминалистами вошел в посадку, тускло освещенную матовым светом автомобильных фар. Метров через сто я впервые в своей жизни увидел труп человека, убитого другим человеком.

В любой смерти есть некая нелогичность. В смерти насильственной она особенно заметна. Все человеческое естество до последнего сопротивляется смерти, и это отражается во всем – в предсмертной гримасе, в позе, в какой-то особой общей незавершенности. Кем бы ни был человек, как бы ни устал, до последнего своего вздоха он ползет к жизни, срывает ногти, цепляясь за ускользающую реальность. Человек не способен постичь собственную смерть. Он физически не способен принять этот неотвратимый факт, и осознать это можно, только увидев, как он борется за жизнь. Нелепо, безрассудно, напрасно, но никогда человек не бывает столь силен и величествен, как в моменты противостояния смерти.

Это был труп женщины. Желтый, застывший в неестественной, кукольной позе. Как позже выяснилось, ее задушил сожитель в ходе пьяной ссоры, а после оттащил тело в посадку. Вскоре его задержали. И вновь я тщетно смотрел ему в глаза, пытаясь отыскать ту самую «убийственную» червоточину. Бесполезно. Любой из нас способен на это. Вопрос лишь в стечении обстоятельств.

Инструкция по выживанию

Ни в коем случае нельзя постоянно быть хорошим человеком. Это чрезвычайно вредно.

Общество не приемлет хороших людей в принципе и давно выработало в их отношении иммунитет. Вы не замечали, что за словами «хороший он человек…» всегда следует союз «но»? Собственно, я уже и забыл, когда последний раз слышал только первую часть фразы – без этого блядского «но».

«Но» бухает – трезвенник, «но» бабник – наоборот – не бабник, что тоже подозрительно, «но» слишком чистоплотный – «как пидор», наоборот – нечистоплотный – «колхозник» и так далее.

Объясняется это просто. Единственный доступный обывателю метод повышения самооценки – унижение другого обывателя. Осознание ущербности других людей, пусть даже незначительной, – наркотик для эго, эффективнейший из методов отпущения собственных грехов и оправдания недостатков – своего рода индульгенция.

Типичный пример:

– Вчера Серегу видел, пообщались. Вопрос задал ему – пообещал помочь. Хороший он мужик…

В этот самый момент прижизненной канонизации «Серого» и включается описанный выше защитный механизм.

…НО бухает часто.

И ничего, что автор сам еле стоит на ногах после вчерашнего, до белых костяшек сжимая в руке спасительницу – бутылку. Так легче.

Или такой пассаж:

– Слышал, Антон жене машину купил? Молодец, да. НО в кредит.

Успешность и благополучие такого хорошего и положительного во всех отношениях Антона в одночасье множатся на ноль, и он из разряда небожителей благополучно возвращается в ряды простых нормальных (ненавижу это слово) людей.

Если брать по-крупному, то в этом смысле люди делятся на два типа: те, кто является хорошими людьми сам по себе, и те, кто делают все, чтоб ими казаться. Первым жить значительно сложнее, так как они патологически не обеспечены защитным механизмом от внимания окружающего мира. Чтобы хоть как-то выживать, им необходимо время от времени извлекать из себя мразь или, в крайнем случае, отвлекать условного противника серией непредсказуемых поступков, не поддающихся анализу и логике. Впрочем, все это приходит со временем, а полученный до выработки защитных рефлексов урон компенсировать невозможно.

Хорошие люди – самые несчастные люди в мире. Они меньше живут, хуже выглядят и постоянно недовольны собой. Хорошие люди – это, наверное, единственный в природе и, чего уж там, вымирающий вид, который в процессе жизнедеятельности наносит больше вреда себе, нежели другим, даже без всякого физического вмешательства. Их даже не жалко. Они здесь случайно. Именно поэтому хорошие люди, как правило, считаются плохими.

Второй тип людей всю свою сознательную жизнь посвящает совершенствованию своего образа. Образа умного, воспитанного, приличного человека. Если человек после трехсот граммов виски не расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и не ослабил галстук – это определенно второй тип. Такие люди ходят на работу вовремя, аккуратно причесаны, у них всегда в наличии носовой платок в тон сорочки и внимательный с комсомольским прищуром взгляд.

У меня много таких знакомых и даже приятелей. Я видел, как одного из них два водителя выносили из ресторана в семь утра в горизонтальном положении, а в восемь он уже заваривал кофе у себя в кабинете все в том же туго затянутом галстуке. Их ценит начальство, боятся и презирают подчиненные. Но они никогда не подают нищим и всегда говорят официантам и автомойщикам «ты». Они верят, что путь в Царствие Небесное пролегает через Доску почета, а само Царствие представляет собой просторный кабинет с персональным санузлом, приемной и видом на свежепостроенный собор. В их представлении жизнь длится вечно – просто время от времени их переводят с одной ответственной должности на другую с тем же уровнем статуса, востребованности и достатка. А звания, награды и прочие почести призваны служить овеществленным доказательством в этой теории глобального самообмана.

Благообразные и благочестивые големы, плотно нафаршированные шаблонными морально-этическими суррогатами. Это они довлеют над всей этой макабрической хуйней, что творится вокруг, придают ей форму, подкладывают под нее одним им понятные смыслы, точно так же, как провинциальные мачо подкладывают в брюки теннисные мячики. Они цепки, непотопляемы и неуязвимы, ходят в клубы по интересам, а своим фаянсовым однояйцевым близнецам дают пафосные идиотские имена а-ля Жан-Поль, Марфа или Челубей и при самой малейшей возможности выпячивают наружу свой дутый, дезинфицированный, отпидорашенный полиролью внутренний мирок.

Их души выскоблены, словно матка после аборта, гладки, как эмаль, без единого заусенца, рубца или трещинки. Их сердца бьются ровно, как метрономы, не сбиваясь с такта ни при каких обстоятельствах. Потому что они «выше обстоятельств». Выше всей той нерациональной, саднящей и кровоточащей сущности, которая, тем не менее, позволяет людям ощущать себя живыми.

Единственное, что действительно пугает их, это забвение. Беззвучная и бесконечно монотонная пустота, ни внутри, ни снаружи которой нет и никогда не было ничего из перечисленного выше. Вот от нее-то они и бегут изо всех сил, любыми доступными способами набирая запас прочности, который позволил бы им как можно дольше оставаться на виду. И уж, поверьте, никто из них даже в мыслях не допускает, что забвение – далеко не худшее из того, что может предложить история.

По сути дела, всю свою жизнь они остаются полированными, глянцевыми, бессмысленными пустотами, способными лишь на бесконечное воспроизводство таких же пустот. Зато в отношении них никогда не услышишь того самого «но». Их статус предельно ясен и не предполагает какой-либо неоднозначности. Их жизнь легка, потому что спорить с собой им не о чем. Спорить с пустотой бессмысленно.

Поэтому если вас все-таки угораздило родиться хорошим человеком, постарайтесь сделать так, чтоб об этом знало как можно меньшее количество окружающих, и, возможно, это спасет вам жизнь. Подходите к процессу творчески – созидайте сами своих собственных демонов, пусть страшных, уродливых и противных вам. Но сами. В противном случае за вас это все равно сделают другие.

Лепра

Государственная служба – это что-то вроде лепрозория, администрация и персонал которого больны куда серьезнее, чем основная масса пациентов. Нет, определенная свобода маневра позволяется и здесь, но только строго в пределах отведенного тебе периметра и только при условии наличия специального бубенца, который должен информировать санитаров о твоих перемещениях. Иногда тебе удается избавиться от него, выскользнуть за периметр и добраться до ближайшей лесополосы. Петляя и запутывая следы, ты выходишь к ближайшему шоссе, набираешь полные легкие свежего воздуха и бежишь до тех пор, пока стены лепрозория не сливаются с линией горизонта. Ты голосуешь проносящимся мимо автомобилям и грузовикам – безуспешно. Никому не нужны случайные попутчики, да еще и в таких стремных местах. Наконец, полностью обезвоженный и смертельно уставший, ты добредаешь до ближайшей автозаправки, неуловимой тенью просачиваешься в туалет и жадно лакаешь прямо из крана смердящую хлоркой жидкость. Затем долго, тщательно умываешься и только после этого смотришь на себя в зеркало. И что ты видишь? Перед тобой стоит неопределенного возраста человек с серым, иссеченным некрозом лицом и зияющей дырой вместо носа. Ну и куда ты собрался, красавчик. Рано тебе к людям. Давай-давай, обратно. Домой – в лепрозорий.

И вот опять – те же стены, тот же сигнальный бубенец. Казалось бы, все то же. Однако теперь ты твердо знаешь, что за периметром есть шоссе, есть свежий воздух и есть горизонт. Есть жизнь вне лепрозория. И это осознание начинает необратимо тебя менять.

«…Іванову Сергію Володимировичу за порушення ст. 5 Закону України від 16 грудня 1993 року № 3723-XXII «Про державну службу», ст. 6 Закону України від 17 травня 2012 року № 4722-VI «Про правила етичної поведінки», п.п. 6.1.1, п. 6.1.4 п. 6.1 розділу VI Правил поведінки посадових осіб Міністерства доходів і зборів України та його територіальних органів, що затверджені наказом Міністерства доходів і сборів України від 15.08.2013 № 357, оголосити догану».

Вообще-то слово «госслужащий» мне не нравится – звучит как диагноз. Воображение мгновенно рисует помещение с низким потолком, давно не крашенными мышиными стенами и расставленными по кругу стульями, на которых угрюмо восседает пара десятков таких же неудачников, как я сам. Группа поддержки, коллективная терапия или как это называется…

– Здравствуйте, меня зовут Сергей, и я госслужащий.

– Привет, Сергей, – понуро гудит круг.

После этих слов воображение сразу переносит меня в финал ивента, где все обнимаются, плачут и сопливят друг другу лацканы пиджаков. Вот такие, блядь, игры разума. Поэтому на вопрос о моем роде занятий я предпочитаю отвечать: «Работаю на государство». Да, изрядная доля лукавства во всей этой казуистике присутствует. Работать на наше государство нельзя, ему можно только отдаться и ждать, пока оно с тобой не закончит. Но восемь часов ежедневной ебли с часовым перерывом на обед, плюс соцпакет и теплый офис, за который не нужно платить, – не такая уж плохая перспектива для Луганска, забытого всеми богами бастиона падших комсомольцев и людей, не умеющих улыбаться.

Как я туда попал? Сам до сих пор не пойму. Однажды, в феврале года 98-го, я, пятикурсник-правовед, чудом воскреснув после недельного шабаша, официально именуемого «Фестиваль команд КВН в г. Сочи», отправился на стажировку в районную прокуратуру, да так и застрял там на десять лет, прыгая по ступенькам карьерной лестницы то вверх, то вниз. После этого случился полуторагодичный период «гражданской» передышки, но, как оказалось, у лепрозория все еще имелись планы на мой счет. И однажды, в очередной раз не сумев произнести, пожалуй, самое сложное для меня слово: «нет» – я оказался в налоговой. Действительно хороший и уважаемый мною человек, возглавлявший в то время местных фискалов, предложил не ахти какую модную, но все же должность, и отказывать ему я не стал, ибо, как уже говорилось, получить оплачиваемую живыми деньгами работу в городе, где я живу последние 27 лет, не связываясь с криминалом, очень и очень сложно. Есть, конечно, вариант пойти по «партийной» линии, однако с учетом персоналий тех, кто возглавляет местную ПР, это то же самое, если не хуже.

После кромешного прокурорского ада налоговая произвела на меня, в целом, положительное впечатление: приемлемые условия труда, неплохой оклад и отсутствие запредельной бюрократии. Тем более, мое управление подчинялось напрямую Киеву, и с местным офисом мы не имели практически никаких сношений. Плюс, ко всему прочему, рабочий день был нормированным, и у меня гарантированно оставалось время на литераторство и прочие механизмы удовлетворения извечного творческого зуда.

Единственным очевидным минусом всего этого видимого благолепия являлся начальник моего управления по кличке Стафилококк, олдовый троглодит из числа советского угольного истеблишмента, не сумевший спиздить достаточно во времена первичного накопления капитала, а посему вынужденный работать до пенсии. Стафилококк был опытным номенклатурным бездарем, говорил всем без исключения «ты», а на фюзеляже его ауры красовалось немало звезд, символизирующих угробленные судьбы, смыслы и годы. Меня он опасался, так первый же наш «серьезный» разговор, в ходе которого он пытался было хохмы ради меня «построить», увенчался моим торжественным обещанием сломать ему челюсть или руку – на выбор. С того самого момента в моем присутствии Стафилококк вел себя более или менее прилично, что, впрочем, не мешало ему регулярно заниматься сексотством, генерированием различной степени фэнтезийности сплетен и прочей ерундой, которую так любит оплачивать наше щедрое государство. Бывало, придирался к мелочам, но больше по инерции, чем умышленно. В качестве примера приведу наш типовой рабочий диалог. Сижу-работаю, заходит.

– У тебя, – спрашивает, – что: компьютер сломался?

– Нет.

– А что это шумит?

– «Мирцбау». Музыка.

– Подъебываешь?

– Нет вовсе. Джапан нойз.

– А нахуя ты ее слушаешь?

– Нравится.

– Как такое может нравиться?

– Я же не спрашиваю, как вы «Ретро-FM» слушаете. У каждого свои аддикции.

– Но там хотя бы песни, а не это.

– Вот и я о том же.

Выходит и, не успев закрыть двери, возвращается обратно:

– Как, говоришь, называется?

– «Мирцбау».

– Немцы, что ли?

– Союзники.

– Чьи?

– Немцев.

…Пришло время «донецкой» реформы. Я, продолжая неспешно скользить по накатанной колее, выпустил свой первый печатный сборник, что вызвало негативный резонанс внутри конторы ввиду предельно откровенных, зачастую изобилующих обсценной лексикой текстов. Наше управление переподчинили местному филиалу Минсдоха, и в тот же день пред нами открылись врата бессмысленного бюрократического ада. Я понял это, когда в один из первых дней после старта реформы орготдел потребовал у меня – внимание – «проект предполагаемого разговора начальника управления с министром». Я долго и тщетно пытался выяснить, о чем обычно предположительно разговаривают начальник и министр, на что получил ответ, едва не вызвавший у меня паническую атаку:

– Ну, это вы сами должны знать.

– (?!)

Или, допустим, еще один замечательный пример хаоса, царящего в умах так называемых «орговиков». Звонок по внутреннему IP-телефону:

– Добрый день, это орготдел. Мы готовим материалы на совещание при губернаторе. У вас есть что-то?

– Что именно?

– Ну, вопросы, которые мы могли бы поднять при губернаторе.

– Да, есть. Я хотел бы предложить ему ввести запрет на продажу спиртного после 22.00 в области. Как во Львове.

– Это может быть интересно. Готовьте слайды.

– Простите – что?

– Слайды.

– А зачем губернатору слайды? Мне кажется, человек его положения должен уметь читать. Или хотя бы слушать. Давайте я подготовлю тезисный доклад…

– Давайте без «давайте». К губернатору на совещание нельзя без слайдов – порядок такой. Так что писать?

– Пишите, что вопросов нет.

Впрочем, это было лишь начало. Настоящая беда в очередной раз явилась не одна, привнеся в мою жизнь и жизнь моих коллег замечательного во всех отношениях человека. Назовем его Виталий Михайлович. Немцев. Почему бы и нет, тем более, что это и есть его настоящее имя.

Виталий Михайлович – заместитель начальника областного Минсдоха. Редкой, даже по донбасским меркам, некомпетентности человек. Не знаю, как удалось ему добиться столь высокого положения, учитывая, что уровень его интеллектуального развития до сих пор варьируется между пятнадцатью и шестнадцатью человеческими годами. Думаю, ответ на этот вопрос следует искать в комсомольской юности нашего героя или в прибыли, извлекаемой его семьей из недвижимости, расположенной в самом центре пусть захудалого, но все же областного центра. Кроме того, семья Виталия Михайловича является давним монополистом в сфере флористики, имея крутой салон и сдавая цветочные киоски в аренду местным барыгам, его зять-адвокат, мой хороший знакомый, перманентно подвизается в вопросах банкротства предприятий, которые по линии Минсдоха курирует его тесть. А это, по утверждению одного знающего человека, «неслабый такой кусок». В бизнесе, если верить официальной биографии, он не работал ни дня, однако как-то умудрился не просто выжить на зарплату госслужащего, а еще и обрасти всем перечисленным выше добром. Чудны дела твои, Господи.

По гороскопу Виталий Михайлович – Лабух. Говорят, в 70-е он был драммером в каком-то ВИА и не оставил это увлечение по сей день. В качестве доказательства принадлежности к той великой эпохе наш герой бережно сохранил аутентичный семидесятнический хаер – короткую челку в сочетании с ниспадающими на плечи кудрями. Он носит укороченные пиджаки, узкие брюки и пестрые шарфы, повязанные на пидорский манер (спасибо писателю Терехову за дефиницию). В общем, при случае обратите внимание на афишу, извещающую об очередном прощальном туре группы «Самоцветы», «Цветы» etc. – на ней вы наверняка сможете обнаружить двойника Лабуха. Велосипедист-бегун, бывший мент, тайком покуривает. Речь сбивчивая, экспрессивная, косноязычная. Аргументации предпочитает истерику. И вот, вся эта шестидесятилетняя совокупность прекрасного однажды становится моим непосредственным куратором.

…То утро началось точно так же, как и тысячи до него. Проснулся, умылся, повязал галстук и поехал на работу. Весь день накануне я работал в преисподней, именуемой Красный Луч, визит в которую стоил мне разбитой противотуманки, а также оцарапанного до грунтовки бампера. В переводе на кэш – порядка 300€. Не сказать, что я сильно расстроился, так как, работая на государство, привыкаешь относиться к подобного рода издержкам как к неизбежному злу, однако осадок, что называется, остался, к тому же 300€ – моя месячная зарплата.

В такой несколько расхристанной психосоматической кондиции я и прибыл к своему куратору, чтобы доложить о результатах выполненной накануне работы. До сих пор достоверно не известно, что именно явилось тому причиной: передозировка стимуляторами либидо или их неэффективность, – однако куратор тоже был не в настроении. Он метался по коридору и оглашал пространство короткими утробными криками. Заметив это, я внутренне мобилизовался и приготовился к сложному разговору, так как до этого у нас уже случались прения на почве его неготовности принять факт, что лихие 90-е давно закончились, как непреложный. Он по-прежнему считал, что налоговая проверка без «маски-шоу» и выбитых дверей – плохая проверка, но еще больше его бесило мое либеральное отношение к налогоплательщикам, которых он, в силу внушительного милицейского бэкграунда, воспринимал исключительно как закоренелых преступников, а не как клиентов государства. Мои предположения по поводу настроя Лабуха подтвердились, когда вместо стандартного приветствия прозвучал странный вопрос: