Текст книги "Ссадина"

Глава первая

На нашей улице только два дома, на которых висит табличка с номером, поэтому путаницы просто не избежать, и по ошибке наш счет за электричество иногда оставляют в заборе соседей. Соседка наша – не самая приятная и порядочная женщина, скажу я вам, поэтому иной раз приходится бегать к ней по несколько раз и спрашивать, не приходил ли счет. А бывает, что она сама приносит чертову бумажку, но делает это с таким лицом, будто мы ей должны ноги целовать теперь. Так вот, кроме нее к нам больше никто и не заходит. Отец гостей не принимает, ему это совсем не интересно. А мать никогда не приглашала подруг к нам домой. Стыдно ей показать, как мы живем, или никаких подруг вовсе у нее и нет – я не знаю.

В общем, дело в том, что каждый стук (звонок у нас давно уже не работает) в дверь не предвещает ничего хорошо. Особенно, когда никого ты не ждешь, а за окном теплый весенний день.

У крыльца стояла моя классная руководительница, глядела на меня, нахмурившись.

– Это твои? – спросила она, показывая пальцем на окурки в траве.

– Нет, – говорю я, и сразу же начинаю себя ненавидеть за то, что зарделся. Я ведь не боюсь ее, ни капли, мне плевать, расскажет ли она матери, да пусть хоть отцу рассказывает. Но я все равно раскраснелся, как пристыженная девчонка. Да и с чего я вообще взял, что она отличит мои окурки от отцовских, и побежит сразу болтать об этом? И стоит, главное, такая вся строгая, но от этого не менее красивая, в своей деловой черной юбке и белой блузке, скрестила руки на груди, смотрит. Я, то и дело, поглядывал на ее ножки в туфельках на низком каблуке, вскидывал вопросительный взгляд ей в глаза, потом отворачивался в сторону, пока она думала, с чего начать разговор. Я-то знал, чего ей нужно: меня прут из школы.

– Есть кто-нибудь из родителей дома? – спросила она, наконец.

– Мама на работе, а отец спит, – ответил я.

– Боюсь, тебе придется его разбудить.

– Может, не надо?

– Боюсь, надо. Я не раз звонила твоей матери, она не раз обещала зайти в школу. И почему я ее до сих пор не видела, можешь хоть ты мне сказать?

– Она работает допоздна, устает, – говорю.

– Ладно, разбуди, пожалуйста, отца, потому что мне нужно поговорить с кем-нибудь из твоих родителей, – настаивала она. – Ко мне сегодня приезжает сестра, и я не могу провести тут весь день.

Разбудить – дело нехитрое, последствия, только вот, могут быть самые непредсказуемые. Я медленно поплелся в дом, обернулся у самого входа в надежде, что она вдруг вспомнит о каких-либо срочных делах или нормах приличия, решит зайти в следующий раз. Но она была непреклонна.

Спустя целую вечность передо мной показалась дверь в комнату отца. Я глубоко вдохнул и постучался. Внутри едва слышно бормотало радио. Вторая попытка дала результат: мне ответили недовольным мычанием, послышался скрип кровати, шарканье ног. Я прислушивался. Внезапно звонкий, громогласный голос классной заставил меня подпрыгнуть на месте. Она стояла в прихожей и требовала поторопиться. Я отвернулся, чтобы попросить ее вести себя чуть тише, потому что отец редко пребывал в хорошем расположении духа, когда выпьет, а если его будят – то и подавно. Холодные руки легли мне на плечи.

– Какого хера? – спросил он.

Тонкие жесткие пальцы до боли впивались в кожу, пока я рассказывал, зачем потревожил его. Он дослушал, краешком изодранной, не стиранной лет десять, майки вытер слюну с уголка рта, и влепил мне по уху.

Я сидел на полу, опершись на стену, в ухе гудело, но, несмотря на это, до меня доносились крики с улицы. Кричал в основном отец, классная же сохраняла спокойствие. Мне стало тошно. Не люблю ссоры и крики – глупое выяснение отношений, люди кричат, но друг друга не слышат. Осточертели они мне за последние годы, прямо аллергия на них. Как только родители заводят свое, я сбегаю из дому, брожу где-нибудь по окрестностям до ночи, или сижу на рыбацком мостике, бросаю в воду камешки.

Пока они разбирались, я перебрался в свою комнату. Не знаю, чем там все закончилось. Спрашивать у отца не хотелось, поэтому оставалось только догадываться. Но я уже подумывал уйти из дому. Регулярные прогулы – не бог весть какая трагедия, да только матери этого не объяснить. И она сегодня мне припомнит все. Ее интересовало отсутствие пропусков и хорошие оценки в дневнике. А мне плевать. Я вообще лучше бы бросил школу и делал деньги, да только она говорит, что такого оборванца без диплома не возьмут никуда, даже подметать дороги. Никогда я не стремился подметать дороги, скажу я вам.

Вечером мать не сказала мне ни слова. Незаметно пробралась в свою комнату и тихо плакала в подушку. Наверное, ей позвонили классная или директор, сказали, что окончательное решение принято – забирайте документы. Скорее всего, она и не сомневалась, что меня однажды выпрут.

Я не хотел оставаться в этих стенах ни минуты. На секунду задержался в коридоре, прислушивался, затаив дыхание, к всхлипам матери, но войти не решился. Что ж я за сволочь-то такая, спрашивал я себя. Не могу найти в себе сил и успокоить человека, который страдает из-за меня. Бегу, поджав хвост, словно мне и вовсе плевать.

Улица встретила вечерней прохладой и свежестью. Мне хотелось посидеть с кем-нибудь минутку-другую, выговориться, получить, может, какой-то совет. Да что там, хоть бы и молча прогуляться. Чувствуешь себя вдвойне несчастнее со своей проблемой, когда тебе не к кому пойти поговорить по душам.

Перед моим двором целовалась влюбленная парочка. Мне прямо неловко стало. Стоял возле калитки и не мог решиться выйти. Думал вернуться к дому, подождать, пока уйдут, но девушка заметила меня, сморщила носик и хихикнула. Они пошли, держась за руки, по дороге вдоль ставка. Много здесь таких, бродят, пыль поднимают, фотографируются под этой ивой или целуются, а бывает, что и то и другое сразу. Вот никогда не пойму, зачем им такие фотографии, хоть убейте.

Я повернул налево, прошел мимо злополучной ивы, которой вздумалось вырасти около моего двора. Грунтовая дорога огибала мой дом и выводила на главную улицу прямиком к автобусной остановке. Можно было немного спуститься с горки – направо, – посидеть на дамбе, послушать, как шумит вода. Или пойти в другую сторону, забрести на пустырь, откуда пару лет назад исчез небольшой базар, но так неохотно, нестерпимо лень было плестись под гору. Еще эти пьяные компании идут прямо навстречу, смотрят.

Пока я решал, куда себя деть, к остановке подкатил автобус. Хрупкая девушка выпрыгнула наружу. Какой-то низенький усатый мужичок вынес большую дорожную сумку и юркнул обратно. Она подняла этот непосильный, непропорциональный ее силам багаж, сделала пару шагов и сдалась. У меня вдруг екнуло в груди, как только я представил, что заговорю с ней. Ведь все равно никуда не торопился, почему бы не помочь? Да и неловко было, даже гадко, можно сказать, проходить мимо с безучастным лицом, будто дел у меня – все по минутам расписано. К тому же она симпатичная, хоть и старше меня лет на десять.

Всегда у меня так: человеку нужна помощь, а я топчусь на месте, размышляю, обдумываю, а не примут ли меня за хулигана, хорошо ли я выгляжу, можно ли мне доверить свою сумку. Даже и не знаю, откуда только в голову лезет такая ерунда.

Мы шли пустынной, плохо освещенной улицей вдоль лесопосадки. Она согласилась принять мою помощь, если будем нести сумку вместе, взяв по ручке, чем немного смутила меня. Разве я выглядел таким уж слабаком? Шли молча. Говорить было совершенно не о чем. Я вообще не представляю, о чем можно разговаривать с незнакомым человеком. Ну, абсолютно не представляю. Ведь мы из разных миров, у каждого свои интересы и взгляды на жизнь, а вдруг я возьму и ляпну, не подумав, какую-то глупость, обижу человека? А расспрашивать и вовсе неловко – мол, чего ты тут устраиваешь допрос. Потому мы и молчали. Завернули налево в совсем уж темную улочку, прошли несколько домов. Она начала благодарить меня, а я предложил еще донести сумку до двери. Мы вошли в ухоженный дворик. Выложенная плиткой дорожка, с прячущимися за цветами фигурками лебедей, вела прямо к крыльцу. Где-то чуть выше входной двери загорелся яркий свет. После кромешной темноты меня буквально ослепило. Знакомый женский голос спросил: “Кто это с тобой?”

Я вздрогнул от неожиданности. Глаза привыкли к свету, и я увидел классную руководительницу – точнее, бывшую.

– Пошел вон! – воскликнула она. – Немедленно!

Я поспешил последовать ее просьбе. Девушка, которую я провожал, оторопело стояла и глядела мне вслед. Потом как будто опомнилась и упрекнула сестру. Они о чем-то горячо спорили, а я уже и не слышал ничего. В начале улочки возле посадки меня окликнула сестрица классной. Она бежала ко мне, смешно так, по-девчачьи. Эти развевающиеся каштановые волосы, согнутая правая ручка, маленькие шажки на шпильках, улыбка. Господи, я был поражен и не смел моргнуть, не смел дышать, чтобы ненароком не спугнуть редкий и прекрасный сон. Я стоял, как остолоп, бесстыдно пялясь на нее. Мое лицо скорее выказывало во мне идиота, нежели хоть малейший намек на восторг. Она извинялась за свою сестру. Ее лицо, голос, взгляд – все выдавало искренность побуждений. Мы немного поговорили. Я только отвечал на ее бесконечные вопросы и дрожал, как осиновый лист, то ли от прохладного ветра, то ли от бесконечного волнения. Пришлось в двух словах рассказать о своей семье и о жизни в общем, еще совсем немного о сегодняшнем происшествии. Она убеждала, что ее сестра не злится на меня, а просто сорвалась, вспомнив моего отца, который, между прочим, наговорил ей кучу гадостей и чуть не ударил. На прощание она меня обняла. Я уткнулся лицом в плечо и думал, нужно ли ее целовать. Решил, что все-таки не стоит. Хоть и очень хотелось. Она чмокнула меня в щеку и убежала – опомниться не успел.

Я шел домой, совершенно не понимая своих чувств, мне отчего-то хотелось кричать и прыгать, запрыгнуть на эту чертову луну и выть на Землю. Ночью это никуда не делось, поэтому я долго не мог уснуть, ворочался и все думал. Ну не каждый же день меня целуют такие девушки. Да и вообще, не целовал меня раньше никто.

Глава вторая

Часов в шесть я уже не мог сомкнуть глаз, все думал о новой школе, одноклассниках. Всегда волнуюсь перед знакомствами. Мне, конечно, плевать на них всех, но, а вдруг что-то не заладится? Я валялся в кровати почти до семи, воображал себе как все будет, какие там будут учителя, какие девчонки. Особенно волновали девчонки, уж не знаю почему. После вчерашнего, наверное, что-то во мне сломалось – раньше я ими никогда не увлекался. Почти никогда. Была у меня любовь в пятом классе. Она была очень красивая, прямо дух захватывает, когда смотришь на нее. Не так, конечно, как вчера. Я долго за ней сох, ухаживал по-своему, даже отправил ей огромную “валентинку” в тот чертов День влюбленных. Только оставил ее без подписи. Я думал, она догадается, от кого получила огромное красное сердечко с дурацким признанием в любви, но и боялся этого больше всего. Стоит ли говорить, чем все закончилось?

Мать забежала ко мне, прервав сладкие воспоминания, и напомнила мои задачи на сегодня: забрать документы, отдать документы, постараться не быть собой в новой школе. Секунда, и она упорхнула на работу. Не интересовали ее мои переживания, да и времени совсем не было на такую ерунду. Она все время где-то вне дома, после работы часто сидит с подругами, а возвращается, когда я уже сплю. Иногда приходит раньше, непременно затевает ссору с отцом, словно заняться ей больше нечем. Даже и не знаю, что лучше. Оставила полностью дом на меня. Приходится готовить и следить за чистотой. Да только я думаю, если стены все собачьим дерьмом измазать, то разницы никто и не заметит.

В школе пришлось объяснять, почему я пришел без родителей. Директор звонил матери, что-то долго выяснял, пока я ошивался возле кабинета, потом позвал меня, вручил обходной лист. Дело затянулось на полдня. К порогу новой школы я попал только на следующее утро. Стоял перед дверью и не решался войти. Мимо пробегали беззаботные первоклашки. Старшеклассники вальяжно шествовали, окидывая придурка с папкой лишь мимолетным взглядом. И еще девчонки. Одна идет хорошенькая такая, в школьной форме, на низком каблуке, так и хочется позвать ее где-нибудь погулять вместо школы. Но если ей вдруг вздумается принять мое предложение, то я и не представляю, куда поведу ее и о чем буду с ней разговаривать. Лучше уж фантазировать пока что. В мыслях все мы – крутые парни.

Звонок подгоняет опаздывающих, а я продолжаю торчать у входа. Двое мужчин, учителей, я думаю, поднимаются по ступенькам. Один проходит внутрь, а второй задерживается возле меня.

– Ты чего не идешь на урок? – спрашивает и смотрит на меня, нахмурившись.

– Перевожусь в новую школу. Нужно отдать документы. Не подскажете кому? – отвечаю. Я слышу себя со стороны и тут же краснею.

Он слегка улыбнулся и велел идти за ним.

Внутри тихо. Справа ряд окон, за ними коридор направо. Посреди холла – лестница на второй этаж, за ней спряталась дверь с табличкой “Столовая”. Мы идем налево мимо громоздкого письменного столика, за которым никого нет, слева раздевалка и темный коридор к спортзалу – слышен свисток и тяжелые удары баскетбольных мячей. Он ведет меня дальше, мимо стены с рисунками. Парочка есть довольно неплохих, а остальным экземплярам самое место где-нибудь в темном уголке, да хоть в этом, где мы сейчас находимся – около кабинета директора. Или в том, опять же темном, коридорчике с кабинетом медсестры и дверью без таблички. Слишком много темных местечек в этой школе, на электричестве они экономят, что ли?

Я удивился, увидев за столом директора женщину. Она удивилась, увидев меня одного. История вновь повторилась: я дал ей номер матери, а потом долго гулял возле кабинета. Меня позвали, изучили документы, приняли, немного поговорили, я дал обещание начать учиться и был отправлен на урок.

Найти нужный кабинет оказалось легче, чем в него войти. Я опять мялся. Минут пять. Черт бы его побрал. Я решительно постучался, громко так, с выражением, и остался стоять истуканом, даже когда услышал “войдите”. Через минуту учительница вышла сама. Я объяснился, меня представили классу. Все смотрели на меня с интересом, пока она говорила, а потом уставились сразу в свои тетради и книги. Им было плевать, чему я порадовался – в таком окружении всегда чувствую себя комфортно. Я прошел между рядами парт прямиком к последней, по дороге рассматривая девчонок, в которых, быть может, влюблюсь. Парочка таких была. Особенно мне понравилась рыженькая за первой партой.

Последняя парта у стены пустовала, поэтому на ней я и расположился. Впереди сидели две девчонки. Слева сидел тщедушный паренек в очках с позолоченной оправой, пялился на меня, почесывая свои темно-каштановые волнистые волосы. Я кивнул ему и погрузился весь в учебу: достал тетрадь, ручку, поглядел на учительницу.

Первый урок пролетел быстро. На перемене со мною никто так и не заговорил. Я сидел, разглядывая надписи на парте: по части сношений с чужими матерями отметились многие; был еще длинный состав вагонов и всякая вульгарщина.

Звонок рассадил всех по местам. Паренек в очках забежал в класс перед учителем и плюхнулся за мою парту, тяжело дыша. На следующем уроке он тоже сидел возле меня. Девчонки все время оборачивались к нам и хихикали. Парни перешептывались, говорили что-то о “прилипале”.

После всех уроков Прилипала увязался за мной. Я был и не против. Один человек меня вполне устраивал, если же рядом терлись двое, мне становилось немного неуютно – двоих вздуть было бы трудновато, если что не так.

Половину пути мы провели молча, но вдруг его прорвало.

– Мир жестоко относится к животным, – говорит. – Мой супергерой может превращаться в животных. Первый номер моего комикса: он превращается в бродячего пса, чтобы спасти ребенка от другого пса – бешеного. Но мать ребенка впоследствии прогоняет героя, чуть ли не камнями бросается. Понимаешь?

– Нет, – признаюсь я.

– Бродячие животные не мешают нам, а иногда и помогают, но мы все равно к ним равнодушны, а иногда и обходимся совсем плохо. Дети пожалеют моего героя и возненавидят злую женщину.

– Когда это они помогали? – спрашиваю я.

– Взять хотя бы случай: бродяга-пес нашел в лесу младенца и отнес его людям.

– Ну, не знаю.

– Каждая жизнь ценна, – продолжал Прилипала. – Мы покупаем животных, они надоедают – мы выбрасываем их на улицу, а потом отстреливаем, потому что они могут быть опасны для детей. Понимаешь?

Больше он не проронил ни слова. Мы распрощались около моего двора. Прилипала поплелся обратно. У меня складывалось чувство, что с ним я найду общий язык. Чудной он немного, но это даже к лучшему. Мне вообще нравятся странные. Все, что странно – просто непривычно. В детсаде я один водился с парнем, который вечно таскал с собой червей и всяких жуков, иногда и ящериц; в игрушечных машинках можно было часто обнаружить за рулем рогача, а под юбки куклам он подкладывал мухоловок. Его никогда не укладывали в “тихий час” в общей комнате.

Я пообедал яичницей с сублимированной лапшой. На более изысканный обед у меня не было сил. Первый день в новой школе вымотал меня невозможно. Хотелось пропустить чашечку-другую кофе, взбодриться, успокоиться, но его не было. Мой взгляд невольно остановился на сигаретной пачке на полу у мусорного ведра. Заглянул в нее – пустая.

Думать долго не пришлось. Я подкрался к комнате отца, услышал гомон радио – это значило, что он спит. Отворил дверь. В нос сразу же ударил перегар. Шаг за шагом, стараясь не дышать, я крался к тумбочке у его кровати, где лежала пачка. Я вытянул одну, собрался положить пачку на место, когда он схватил мое запястье. От неожиданности я отпрыгнул назад. Отец не отпустил меня, поэтому свалился на пол, сопроводив резкую перемену обстановки крепкими выражениями. Я вырвал руку из его цепкой хватки и побежал. Он поднялся и последовал за мной. Долгие две минуты продолжалась погоня во дворе, пока он не начал кашлять и задыхаться. Отец сидел на ступеньках у дома, я – на старой автомобильной покрышке метрах в трех от него.

– Пойми, я не хочу, чтобы мой сын курил, – сказал он и пошел в дом.

В руке у меня осталась поломанная сигарета. Я выбросил ее в траву.

Глава третья

Утро не заладилось. У холодильника я обнаружил лужицу из разбитых яиц. Лапша закончилась еще вчера. Хлебница порадовала четвертиной позавчерашнего хлеба – немного майонеза и кетчупа, вот тебе и бутерброды. На приличный завтрак не тянет, но все же лучше, чем ничего.

На углу меня поджидал Прилипала. Слишком довольный, как на такую рань. Он увидел меня и улыбнулся, поправляя очки.

– Ты что тут делаешь? – спросил я.

– Шел в школу, решил подождать тебя, – говорит.

– Ты вроде бы живешь в другой стороне?

Он кивнул в подтверждение и мы пошли. Полдороги никто не проронил ни слова, а потом он начал:

– Изначально я хотел стать мультипликатором, знаешь, на любительском уровне. Только все полетело к чертям. Много уходит времени на создание хотя бы пятиминутного мультфильма. Я не могу так работать. Когда проходит слишком много времени между началом работы и ее окончанием, идея начинает казаться мне глупой. Затем я узнал о прозрачных пленках и понял: ни черта у меня не получится, понимаешь? Я потрачу кучу времени, пока не освою хотя бы азы. Не глупо ли прожигать время зря на освоение дела, которому тебя могут научить другие?

– Глупо, – соглашаюсь я.

– Поэтому я и решил пока что заняться комиксами – с ними проще, можно рисовать кучу деталей, хоть миллиард, а в следующем кадре их уже и нет.

– И ты их рисуешь?

– У меня пока что только наброски.

На территории школьного двора он сразу умолк, сжался весь, словно ожидал удара в спину. Мы дошли до класса без приключений, никто и не смотрел на нас. Я хотел спросить, с чего он так напрягся, но передумал. Может, у него комплексы какие, а я тут лезу к нему в душу с расспросами. У каждого свои причуды, которые и делают нас непохожими на других.

Прилипала сел ко мне, как ни в чем не бывало, достал блокнот, отгородился учебником и начал рисовать.

– Неприлично демонстрировать неоконченные произведения, – говорит, заметив мой взгляд.

Я пытался слушать учителя, честно, но как можно слушать человека, который вот-вот уснет за своим столом? Только зевота напала. Девчонка, та рыжая, все поправляла свою зеленую юбку, и покачивала ножкой в черно-белом кеде. Сперлась на спинку стула и делает вид, будто ей интересен урок. Я иду между рядами парт, сажусь на учительский стол перед ее носом и говорю: “Господь сделал ошибку: создал ангела и отправил на Землю с надеждой, что красота спасет мир – чепуха. Парни еще не начали драться и убивать из-за тебя?” Она улыбается и лезет целоваться. Я сметаю со стола бумаги и…

– Ты чего там воображаешь? – спрашивает Прилипала.

– Ты о чем?

Он улыбается, сдержанно, но с насмешкой. Указывает мне на ширинку.

– Каждое утро, – говорю, – такая проблема.

На перемене Прилипала ведет меня в библиотеку на первом этаже познакомить с Толстяком. Учится в седьмом классе. Прозвали его так из-за лишнего веса – объясняет по дороге. Будто я мог подумать что-то другое.

В читальном зале сидит мальчишка, что-то строчит в блокноте, запускает руку в копну черных волос, когда отрывается от писанины.

– Привет, – говорит, когда мы подходим. Достает из кармана открытую пачку чипсов, протягивает мне. – Угощайся.

– Ты тоже рисуешь комиксы? – спрашиваю я, взяв несколько штук.

Прилипала отвечает за него:

– Нет, он у нас писатель, а его муза – еда.

– Не еда, а отсутствие голода, – говорит Толстяк.

– То есть, ты и сейчас пишешь? Ну, рассказ какой-то, я имею в виду? – спрашиваю я.

– Нет, просто на уроке появилось несколько мыслей, которые нужно перенести на бумагу, потому что я их забуду, пока попаду домой. В классе шум, и полно придурков, так что…

– Постоянно он тут торчит, – прервал его Прилипала.

Толстяк доел чипсы, спрятал блокнот в портфель, и мы разошлись по классам. Прилипала говорит, они частенько собираются в теплице на заднем дворе школы. Втроем.

– Втроем? – переспрашиваю.

– Да. Криса в школе не видать, может, появится там после уроков.

Учительница слишком уж наигранно имитирует предобморочное состояние, обмахиваясь тетрадью. Говорит, кто-то специально накурился, желая сорвать урок, а у нее ведь аллергия на “этот дурман”.

Мы пишем сочинение на вольную тему, мотивированные обещанием хорошей оценки за упорядоченное изложение мыслей, оригинальную тему или отсутствие ошибок. Я поглядываю на Прилипалу: он что-то строчит, поправляя съезжающие на кончик носа очки. На мой вопрос, о чем он пишет, я слышу шепот в ответ: “Немотивированная агрессия детей по отношению к животным”. На следующем уроке языка учительница зачитывает его сочинение. Оказывается, она всегда читает его сочинения, выделяющиеся оригинальностью на фоне банальной ерунды, которую пишут другие ученики: “Золотая осень”, “За что я люблю лето”, “Если бы я был учителем” и кучки выдуманных воспоминаний – “Случай, который изменил мою жизнь”.

Я узнаю о разорванных петардами кошачьих задницах, повешенных котятах, забитых до смерти собаках, и это далеко не предел, пишет он. Даже девочки таким занимаются. Скоро живодерство станет для детей таким же развлечением, как игра в салочки. Прилипала пишет, что агрессия порождает агрессию, унижение ведет к унижению, боль создает еще больше боли. Дети слабее родителей, поэтому их жертвами становятся те, кто слабее их.

Я не знаю о чем писать. В голове крутится любовь, подвиги, разнообразные катастрофы, где я проявляю свой героизм, спасаю от смерти девушку. Концовка у них всех одна. Это не годится. У меня есть еще двадцать минут. Я пытаюсь испепелить взглядом листик из тетради, на котором только и написано сегодняшнее число. Вскоре все-таки появляется слово “тема”, после него: “Если есть друзья”. Ничего другого я придумать не могу. Начинаю описывать важную роль друзей в жизни каждого человека. Пишу, что нет ничего лучше, когда к тебе домой заваливается парочка друзей, и ты волей-неволей забываешь о своем отвратительном настроении и начинаешь улыбаться. Они также могут мотивировать тебя, когда ты берешься за какое-то дело, и помогать тоже могут, тебе даже не всегда приходится их об этом просить. И вообще, мир кажется не таким пустым, когда у тебя есть друзья. Заканчиваю сочинение словами, которые где-то слышал: “Мало просто иметь друзей, важно еще уметь самому быть другом”. За всю эту писанину в полторы страницы я не ожидал получить десятку.

Вместо двадцати минут дали целых полчаса. По звонку все сдали листочки и поспешили убраться из класса. Прилипала продолжал неустанно строчить. Учительница дважды его торопила, но, в конце концов, подошла и сама забрала листок.

– А до точки дописать? – воскликнул Прилипала.

– Твою бы энергию в правильное русло, – сказала она.

Уроков у нас больше не было. Мы спустились на первый этаж, вышли на улицу, как раз когда прозвенел звонок, так что никого не было. Прилипала посмотрел по сторонам и начал:

– Между прочим, меня однажды напечатали в газете, – говорит. – Но их интересуют факты насилия больше, чем сама проблема его существования среди детей. Понимаешь?

Я ни черта не понимаю, просто киваю. Мы идем к белому трехметровому строению с плоской крышей, расположенному в углу заднего двора. К нему примыкает сама теплица: разваливающаяся кирпичная стена по пояс, на ней ряд окон с битыми, а то и полностью отсутствующими, стеклами, железные балки берут начало от окон и вместе с ржавой, изорванной железной сеткой вырастают в двускатную крышу. Мы проникаем внутрь сквозь дыру в сетке над первым окном. Прилипала открывает дверь в пристройке, которая раньше, возможно, служила складом для инвентаря и удобрений. Под ногами битая плитка, отштукатуренные в прошлом столетии стены пестрят примитивными граффити и безграмотной похабщиной. За дверью слева слышатся шорохи и “тс-с-с-с”.

– Это мы, – говорит Прилипала.

Толстяк открывает дверь, за которой небольшая каморка. На стене висит фонарик, освещая маленький столик, шахматную доску и черноволосого паренька – Криса. Он пожимает мне руку и возвращается к игре, делает ход, чем доводит Толстяка до исступления.

– Ты переставил фигуры!

– Что-о-о-о? Ничего подобного, – отмахивается Крис.

– Поклянись, что ты этого не делал, – настаивает Толстяк.

– Да иди ты к черту, – бросает Крис.

Он направляется к выходу с отсутствующим видом.

– Эй, ты куда? – останавливает его Прилипала.

Крис ничего не отвечает, просто уходить прочь.

– Что с ним такое? – спрашиваю я у Прилипалы.

– Какие-то проблемы дома, из-за них он сам не свой.

Толстяк смотрит на доску, пытается вспомнить, как на самом деле были расположены фигуры. “Да он точно что-то переставил”, – бубнит про себя и идет догонять Криса.

Прилипала присаживается на стульчик – доска между двумя кирпичами на полу, – и указывает мне на такой же с другой стороны столика.

– И здесь вы собираетесь каждый день? – спрашиваю я.

– Очень часто. Это наш инкубатор, здесь мы отвлекаемся от идей.

– Странное местечко вы выбрали, – говорю. – А что с Крисом? Почему он ушел?

– Говорю же, у него какие-то проблемы дома. – Прилипала тасует карты.

Я не решился спросить, что у него там за проблемы. Я вообще чувствовал себя не в своей тарелке. Этого Прилипалу я знаю только второй день, Толстяка – еще меньше, а ведут они себя, словно мы еще в детсаде на соседних горшках сидели.

Прилипала сдает мне две карты: “десятка” и “семерка”. Я спрашиваю, что с ними делать. Можно взять еще, говорит. Мне идет “дама” и я говорю “хватит”. Он сдает три карты себе.

– Что там у тебя? – спрашивает.

Я показываю ему, он забирает их, вновь тасует колоду. Теперь у меня в руках “девятка” и “шестерка”, я прошу одну карту. Вскрываюсь, когда он выдает мне еще одну “шестерку”. Следует еще три раздачи, я всегда беру только одну и показываю ему. После пятой раздачи он забирает у меня карты и запихивает колоду в упаковку.

– Я выиграл, или что? – спрашиваю его.

– То есть как это? – он вскидывает брови.

– Я думал, ты мне гадаешь, – говорю.

– Что за вздор? Все знают эту игру, – говорит. – Впрочем, неважно, можно сказать, ты угадал.

– И?

– Четыре с пяти. Дуракам везет.

Он выглядит немного обиженным. Вновь достает колоду и нервно тасует. Я только рассмеялся.

Скрип железной сетки и хруст стеклянных осколков под ногами заменяли сигнализацию – кто-то проник внутрь. Прилипала вышел посмотреть. Мне стало неуютно, возникла мысль, что они сейчас уйдут, поэтому я осторожно приоткрыл дверь и выглянул. Прилипала пятился, перед ним – испуганный Толстяк, которого пинали какие-то парни. Всем им лет по двадцать пять, в изношенной одежде, коротко стриженные, с серыми опухшими лицами.

Толстяка заставили развернуться. Он стоит с виноватым видом, опустил взгляд в пол. Один из этих подонков трясет его за плечо и вновь спрашивает, что мы тут делаем. Когда ответа не последовало, бьет Толстяка в солнечное сплетение. Я слышу свист выбитого из легких воздуха. Толстяк падает на колени, сжимается, пытается дышать. Прилипале дают подзатыльник, отчего очки падают на пол, и, прежде чем он успевает их подхватить, оказываются под подошвой одного из парней. Я отступаю, оказываюсь в какой-то комнате. На окнах решетки, стекол нет, могу закричать, но не хочется отхватить больше, чем предписано. Теперь спрашивают меня, какого черта мы тут делаем. Говорю: “Ничего”. Продолжаю пятиться. Внезапно моя нога попадает в какую-то дыру, острия обломанных досок поднимают штанину и царапают кожу прямо до колена. Смех, плевок и непотушенный окурок по очереди летят мне в грудь. Мне хочется перемотать время вперед, оказаться уже дома и спокойно зализывать раны. “Они не станут меня бить”, – вторит разум. Это же я. Что со мной может произойти?

У меня вновь спрашивают, что мы здесь забыли и “хера ты молчишь?”. В следующий момент мне лепят пощечину. Я теряюсь на мгновение, во мне закипает ярость, которую не смею выплеснуть на этих остолопов – страх оказывается сильнее. Мне хочется обматерить подонков, да только все, что приходит в голову, по отношению к ним прозвучит эвфемизмами.

Нас выгнали, а на прощание каждому дали по пинку под зад.

Мы побрели домой. Обсуждать происшедшее не хотелось. На душе было тошно и обидно. Они лишились своего пристанища, инкубатора, как именовал его Прилипала. А я… я не знаю, последней капли самоуважения и уверенности в себе, может быть.