Текст книги "Ростов-папа. История преступности Юга России"

Однако уже в начале ХX века из-за наплыва на каторгу далеких от уголовщины политических заключенных и участников вооруженных восстаний уголовная «шпанка» перестала быть Панурговым стадом, открещиваясь от неблатных, и постепенно превращалась в «пехоту» босяцкого мира, самое массовое ее боевое подразделение, потеряв суффикс «к» и став уже «шпаной». Впрочем, среди далекой от криминального мира публики она приобрела массу уничижительных прозвищ: урла, шантрапа, шваль, шушера, шелупонь, босота, гопота и т. п.

В то же время ни в заключении, ни на воле шпана больше не была ни презираема, ни гонима.

Зато обратный путь по блатной лестнице совершили жиганы – синоним обычного уличного хулиганья в современном просторечии.

Происхождение этого термина исследователи выводят от углежогов и дровожогов на солеварнях, винокурнях, металлургических заводах еще петровских времен. Люди отчаянные, забубенные, работавшие на каторжных казенных предприятиях в любую погоду, в тяжелых условиях, когда спереди одежка на них от жара плавилась, а на спине от испарений покрывалась ледяной коркой. Жиганы долго не жили, оттого и пользовались славой сорвиголов, которым терять нечего.

В середине же XIX века жиганами стали называть уже авторитетных каторжан, пользующихся всеобщим уважением среди кандальников.

У Всеволода Крестовского в «Петербургских трущобах» Кузьма Облако и жиган Дрожин ведут такой диалог:

«На то ты и жиган, чтобы всю суть тебе произойти; такая, значит, планида твоя, – заметил ему на это Облако, несколько задетый за живое этим высокомерным отношением к его сказкам.

– Жиган… Не всяк-то еще жиганом и может быть!.. Ты поди да дойди-ка сперва до жигана, а потом и толкуй, – с гордостью ответил в свою очередь задетый Дрожин. – Ты много ли, к примеру, душ христианских затемнил?

– От этого пока господь бог миловал.

– Ну, стало быть, и молчи.

– А ты нешто много?

– Я-то?.. Что хвастать – мне не доводилось, не привел господь, а вот есть у меня на том свете, у бога, приятель, тоже стрелец савотейный был за Буграми, так тот не хвалючись сам покаялся мне в двадцати семи. Вот это уж жиган – так жиган, на всю стать!»

Ростовский журналист XIX века, работавший в 90-е годы в газете «Приазовский край», автор книг «Ростовские трущобы» и «По тюрьмам и вертепам» Алексей Свирский относил тогдашних жиганов к высшему разряду воровского сообщества – к «фартовикам».

Отсидевший 20 лет в ГУЛАГе польско-французский коммунист Жак Росси в своем «Справочнике по ГУЛАГу» так классифицирует эту категорию босоты: «Жиган, или жеган, – молодой, но авторитетный уголовник, вожак».

Однако уже на рубеже веков термин «жиган» начал наполняться другим смыслом: неудачливый, проигравшийся вдрызг картежник. Влас Дорошевич в «Каторге» описывает жиганов как опустившихся, потерявших уважение заключенных, проигравших деньги, одежду, пайку хлеба за несколько месяцев, чье место на полу под нарами. Предмет насмешек для всей каторги.

Постепенно жиганы в России превратились в куклимов четырехугольной губернии – обычных бродяг с мелкоуголовными наклонностями, вызывавших у обывателей не страх, а презрение.

В словаре Василия Лебедева – Якова Балуева (1909 год) уже значится: «Жиганы – низший класс арестантской среды, тюремный пролетариат».

У Аркадия Гайдара в повести «Р. В. С.» один из главных героев носил прозвище Жиган, пугая им местных жителей. В конце повести победившие с его помощью красные «написали ему, что «есть он, Жиган, – не шантрапа и не шарлыган, а элемент, на факте доказавший свою революционность», а потому «оказывать ему, Жигану, содействие в пении советских песен по всем станциям, поездам и эшелонам».

По сути, теперь уже «на цирлах» никто перед жиганами не ходил, и уж тем более королями шпаны они не были. Жиганы скатились в уголовной иерархии до положения обычных «яманных сявок», жмурок-босяков.

Тем не менее жиганы, в отличие от шпаны, сохраняли за собой «братское» уважение в преступном мире, хотя и не имели четко выраженной воровской специализации.

Известный большим разнообразием трактовок современный пренебрежительный термин «лох» в «отверницком» (отвращенном) языке Руси Залесской обозначал обыкновенного мужика. В Толковом словаре Даля лох трактуется как обессиленный лосось, «облоховившийся по выметке икры». Исследователь языка пишет: «Лосось для этого подымается с моря по речкам, а выметав икру, идет еще выше и становится в омуты, чтобы переболеть; мясо белеет, плеск из черни переходит в серебристость, подо ртом вырастает хрящеватый крюк, вся рыба теряет весу иногда наполовину и называется лохом».

Впоследствии лохом карточные шулеры начали называть жертву мошенничества, которую предстояло обжулить за ломберным столиком, а затем и любую простодушную потенциальную жертву преступления.

В настоящее время лохом для уголовного мира является любой человек, к этому миру не принадлежащий.

Лучше изучено сегодня происхождение жаргонизмов, описывающих представителей закона.

Слова «мусор» и «легавый» обязаны своим появлением официальным структурам полиции Белокаменной. Сотрудники самого лучшего в мире московского уголовного сыска носили на лацкане пиджака овальный значок, на котором был изображен карающий меч закона острием вниз, как бы протыкающий восходящее солнце в обрамлении кумачовой ленты, с нанесенной на нее профессиональной аббревиатурой МУС. В советское время почти такие же значки-«меченосцы» были в ходу у Московского и Ленинградского уголовного розыска (МУР и ЛУР).

Секретные же сотрудники, не желающие себя афишировать, уже за лацканом пиджака прикрепляли специальные жетоны с изображением бегущей собаки породы легавых – одних из лучших охотничьих собак. В нужный момент они предъявляли отворот пиджака официантам, дворникам, городовым, прислуге и пр., обязывая их к содействию.

В «Списке слов воровского языка, известных полицейским чинам Ростовского-на-Дону округа», изданном в военном 1914 году, находим такое определение: «Мент – околоточный надзиратель, полицейский урядник, стражник или городовой».

Служители закона в холодное время года пользовались специальными накидками – ментами. У гусар верхняя одежда называлась ментик. Это и побудило «шпанскую публику» дать им презрительное прозвище «менты».

Естественно, что в разных регионах необъятной Российской империи блатная «музыка» использовала свои, местные «ноты».

На юг России ее приносили многочисленные «лишаки» (лишенные прав), «стрельцы саватейские» – урки, бежавшие с каторги.

Здесь в эту симфонию добавлялись украинские, тюркские, греческие, армянские, еврейские, молдавские, цыганские и казачьи «аккорды». Свой сленг был у бурлаков (историк Аполлон Скальковский называл Ростов «бурлацким городом»), контрабандистов, чумаков, коробейников, портовиков, табунщиков и пр. К этому стоит добавить чисто донские, волжские, кубанско-запорожские, калмыцкие веяния.

В конце концов ростовский говор (как и одесский) со своей необыкновенной фрикативной турбулентностью и узнаваемым во всем подлунном мире согласным «гхэ» даже в блатной музыке заиграл собственными обертонами.

Довольно часто то, что у босяков Центральной России означало одно, в Ростове подразумевало нечто другое. «Музыка» со временем претерпевала изменения, и, случалось, одно и то же слово приобретало прямо противоположный смысл.

К примеру, среди ростовских босяков вплоть до начала ХX века словом «фараон» называли пьяную уличную шпану, пристававшую к прохожим, главным образом к девицам, промышлявшую мелким гоп-стопом (грабежами) и локальным мордобоем. В то время, как во всей Европе фараонами именовались исключительно полицейские. Лишь после 1901 года, когда отгремела англо-бурская война, вызвавшая в России мощный прилив англофобии, империя познакомилась с уличными подвигами буйного ирландца Патрика Хулигена. Его имя быстро стало нарицательным, и бывших ростовских фараонов перекрестили в блатняков-хулиганов (или чмундов). А собственно фараон в значении «полицейский, городовой» в ростовской «музыке» не прижился. Здесь служителей закона именовали духами, михлютками, бутырями, фигарисами, каплюжниками.

Слово «баланда» в России известно, вероятно, каждому, включая тех, кому не посчастливилось хоть раз ее хлебнуть. Тюремная пища никого не оставляла равнодушным.

В Ростове же баландой называли пустые разговоры, ерунду («не гони баланду»), с хлебом насущным не имеющую ничего общего.

Термин «бог» здесь тоже обозначал отнюдь не высшую силу. Только в Ростове слово «бог» приобрело совсем другой, святотатственный смысл: так называли вожака бандитской шайки-хоровода. Отсюда и распространившееся на Дону в начале ХX века и употребляемое поныне понятие «боговать» – важничать, зазнаваться.

 
Ох ты, бог, ты мой бог,
Что ты ботаешь,
На дикохте сидишь,
Не работаешь.
 

Дикохтой в Ростове называли чувство голода, хорошо знакомое социальным низам.

В Центральной России и по сей день волыной называют огнестрельное оружие бандитов. В Ростове же это слово имело два значения, причем совсем другие: воровской ломик-фомка и желание «заволынить» – затеять драку.

Случалось, «музыка» искажала влившиеся в нее новые слова под влиянием северных и южных диалектов.

Скупщиков краденого в северных столицах начала ХX века величали маклаками (у Даля маклачить – сводить продавца и покупателя, плутуя при этом), мешками, блатаками («Словарь жаргона преступников» С. М. Потапова, 1927 год) либо блатокаями. Последнее особенно показательно, ибо редуцированный «блатокай» или «блатырь-каин» – это искаженный южный термин «блатер-каин», то есть барыга.

Северный жаргонизм «хипес» (вид вымогательства при участии хипесницы-проститутки) на юге превратился сначала в хипиш, а затем в кипиш – тревогу, волнение, опасность.

Петербургские сыщики-зухеры (словарь Лебедева) в Ростове обозначали совсем иное понятие – сутенеров.

Воровской вопль «Стрем!» (опасность) в Ростове исказился до «стремного» – совсем в другом значении: страшный, непривлекательный, постыдный. И из той же серии: столичный «Шухер!» на Дону превратился в нечто противоположное – «шухарной», то есть смешной, забавный, озорной.

Впрочем, со временем и по всей России за счет массового роста варнацкого сословия и промышленного прогресса многие байковые «ноты» в «музыке» заменялись на иные. С середины XIX века до конца первой четверти ХX века прежние часы-веснухи превратились в канарейки, бока или бани, цепочки-путины – в арканы, кошельки-шмели – в шишки, франкофонные воры-жоржи стали торговцами (вор пошел на дело – «пошел торговать»), рынок-майдан стал обозначать поезд, вокзал. А майданниками в Ростове теперь называли не базарных жуликов, окрещенных тут халамидниками, а железнодорожных воров.

Фраера из жертв преступников или обычных обывателей со временем превратились в честных фраеров, став по важности чуть ли не вторыми после воров в уголовной иерархии России.

После революции и Гражданской войны русский язык затопил поток всякого рода неологизмов, утянувший в омут и сам термин «музыка». Босяки, беспризорники и уголовники 20-х годов уже не пользовались байковыми напевами, а вовсю ботали (в словаре Даля это значит толочь грязь, болтать воду) по обновленной «фене». На ней же зачастую общались прошедшие тюрьмы и каторгу большевистские лидеры, командовавшие полубандитскими отрядами в Гражданскую войну комиссары, досыта хлебнувшая дружбы народов новая пролетарская интеллигенция. «Музыкальный» ящик Пандоры был открыт, и пошла чесать языком губерния.

Двуглавый орел российского криминалитета

Извечный матримониальный дуэт межэтнической криминальной ментальности – Ростов-папа и Одесса-мама – давно стал объектом исследования специалистов в самых разных сферах – от одержимых теорией Ломброзо криминалистов до вдохновленных «солнцем русской поэзии» лингвистов.

Эти два города в силу своей географической отдаленности, по сути, никогда экономическими конкурентами не являлись. Зато породили столько мифов и легенд, связанных с совсем иным поприщем, что им впору примерять на себя статус настоящих криминальных родителей.

Одесса и Ростов всего за каких-то сто лет умудрились стать чуть ли не символами отечественной преступности, на голову обойдя в этом малопочтенном сегменте обе столицы и древние грады огромной империи, раскинувшейся от Варшавы до Аляски.

Причины этого весьма схожи у обоих городов, рожденных и развивавшихся в одно и то же время и при достаточно схожих обстоятельствах, позволивших Одессе и Ростову приобрести столь своеобразную самоидентификацию, узнаваемую и спустя несколько столетий.

«Близнецовость» этих городов порой даже пугает, наталкивая на крамольную мысль о том, что Одесса и Ростов с пеленок были обречены на такой «семейный союз». Оба города возникли на месте античных поселений, унаследовав пассионарность их жителей в сочетании с воинственными генами скифов и сарматов. И тот и другой судьбу свою связывали в первую очередь с водной стихией: экономическое благополучие городов определяли фемистокловские «деревянные стены». Их карбасы, фелюги, шебеки, кочермы, шаланды, лихтеры, баркасы, барки, трамбаки, мокшаны, беляны и прочая парусная движимость уже с конца XVIII века запестрели в Азово-Черноморском бассейне, оживляя Дикое поле финансовой ирригацией.

И тот и другой испытали на себе сильное влияние генуэзского и тюркского фактора. Лигурийцы основали на северных берегах Понта Эвксинского массу своих факторий, самую дальнюю из которых выдвинув аж в устье Дона-Танаиса – Тану, на месте нынешнего Азова. Их негоцианты не только торговали, но и искали клады на окраинах нынешнего Ростова.

Старая крепость Хаджибей несколько веков оглашала окрестности азаном муэдзина. Слияние же Дона и Темерника много лет считалось границей между турецким Азовом, татарским Задоньем и низовыми казачьими станицами.

Оба города возникли как производные русско-турецких войн. Название «Одесса» появилось в 1795 году, Ростов получил статус города в 1807 году. Оба почтил присутствием окуренный пороховым дымом бесчисленных викторий граф Александр Суворов (в Ростове он даже жил с семьей некоторое время), оба были под особым отеческим присмотром у губернатора Новороссии князя Михаила Воронцова, оба снискали внимание многочисленных служителей муз.

Оба знамениты своими катакомбами. Одесса – самыми длинными в мире (до 3 тысяч километров) каменоломнями, Ростов – крепостными подземными ходами, схемы которых до сих пор непонятны и никому до конца не ведомы. Зато в них во все времена прекрасно ориентировались местные контрабандисты и бандиты.

Разница лишь в том, что у Одессы, как тыловой базы Дунайской армии, стартовый капитал был промышленный, а у Ростова, как торжища у трех границ, – торговый. Это обусловило приток в ориентированные на экспорт регионы оборотистых коммерсантов. А вместе с ними и оборотистых людей, которых, подобно дудочке Гаммельнского крысолова, манил запах денег.

В обоих городах расцвела торговля и судоходство, что сделало их настоящими южнороссийскими вавилонами. Кроме уже упомянутых генов греков, татар, турок, итальянцев и русских, в их урбанистические жилы постепенно вливалась кровь немцев, евреев (оба города входили в «черту оседлости»), поляков, персов, армян, болгар, молдаван и др. В Одессе в 1819 году лишь четверть жителей называли себя русскими. В середине столетия здесь постоянно проживали около 10 тысяч иностранцев, а в конце века из 404 тысяч одесситов 198 233 были русскими, а 124 511 – евреями.

В Ростове в начале XIX века, при наличии действующей крепости св. Димитрия Ростовского, военных и приезжих купцов было больше, чем мещан. Ко времени отмены крепостного права в России (1861 год) из 12,5 тысячи жителей города лишь несколько сотен были иноземцами. К 1885 году из 61 тысячи населения более 50 тысяч были православными, 6 тысяч – иудеями, остальные – армяно-григориане, лютеране, католики, магометане, раскольники и пр. Заметим, что здесь не учитывается соседняя армянская Нахичевань с 30-тысячным (на конец века) населением преимущественно с геномом древнего Урарту.

Из-за этого общеупотребительным языком в Одессе и Ростове стал не традиционный великий, могучий, правдивый и свободный, а некая гремучая смесь из русско-суржико-идише-армяно-тюрко-германо-итало-греко-франко-блатного вербального набора. Столь режущего великоросские уши турбулентностью фрикативных согласных. По этому говору жителей «южного марьяжа» можно было безошибочно узнать по всей территории одной шестой части суши.

Достаточно схожие у близнецов и источники финансовой состоятельности. Золотой дождь пролился над Одессой благодаря введению Высочайшим повелением в 1819 году режима порто-франко (свободного порта на ограниченной территории города), который действовал до 1859 года. Возможность беспошлинной торговли за короткое время увеличила число одесских торговцев в 10 раз, а заодно и дала толчок к появлению здесь промышленных предприятий, перерабатывающих ввозимое по заниженным ценам сырье.

В 1822 году таможенные доходы зоны порто-франко составили 40 миллионов рублей (до 1819 года максимальный доход городского бюджета давал 482 тысячи рублей), что составляло 14,5 % всей суммы доходов казны Российской империи.

За пять лет пребывающая в младенческом возрасте Одесса по товарообороту вышла на третье место в России. Только хлеба из этого порта в год вывозилось столько, сколько всеми портами США, вместе взятыми.

Денежный дождь прекрасно орошал амбиции допущенных в «зону» удачливых коммерсантов, которые могли себе позволить роскошные дома, наряды, экипажи, украшения, театры, вина, драгоценности, – безбрежное поле деятельности для будущих воров и грабителей.

В ценах 1827 года биндюжники (ломовики-извозчики) ежедневно зарабатывали 3–5 рублей серебром (биндюжником, к слову, был Мендель Крик, отец знаменитого Бени Крика, по прозвищу Король). На только что открытом «Привозе» фунт простого хлеба стоил 1 копейку, фунт мяса – 1,5 копейки, гусь – 15 копеек, индейка – 20 копеек, корова – 8 рублей, овца – 4 рубля.

При этом у местного бизнеса сразу начала просматриваться этническая составляющая: судоходство контролировали греки, оптовую торговлю – итальянцы и немцы, банки и маклерские конторы – евреи, виноторговлю – французы, колониальные товары и табак – караимы.

Естественно, быстрые и легкие деньги наводнили город предприимчивыми господами и дамами. Для одних работа нашлась внутри таможенной зоны порто-франко – они ежедневно ходили туда через границу. Для других – не меньше работы было за ее пределами: по обслуживанию «офшорника» и удовлетворению самых разнообразных потребностей тех, кто там трудился.

Первые смогли обеспечить себя хорошим доходом и предпочитали селиться внутри «зоны», в благоустроенных деловых кварталах (что потом аукнулось им во время обстрела Одессы союзным флотом в апреле 1854 года). Вторые выбирали для поселения примыкающие к «зоне» слободки Молдаванка, Бугаевка, Пересыпь, Слободка-Романовка, Дальние и Ближние Мельницы и др. Контингент здесь был победнее, но не менее предприимчивый. Из здешних поселенцев пополнялись ряды контрабандистов, которые начинали свою деятельность полулегально – под покровительством самих таможенников, не справлявшихся с громадными грузопотоками и отправлявших товары за известную мзду мимо конторы. Это было только на руку не вошедшим в порто-франко негоциантам, не нашедшим жилья внутри «зоны» и не желающим платить пошлины, которые лишь стимулировали расцвет приморской контрабанды. Ею в слободках занимались все от мала до велика – в лермонтовской «Тамани» показано участие в контрабанде мужчин, женщин, детей и даже убогих. Они обустроили себе целые склады в одесских катакомбах, караванами вывозя оттуда в центральные губернии заморские товары.

Романтическими контрабандистами тогда восхищались многие, в том числе и служители муз.

Кстати, и Александр Пушкин практически в одно и то же время посетил оба знаменитых в будущем бандитских города. В Ростове он побывал в июне 1820 года, в Одессе начал службу в канцелярии «полумилорда-полукупца» графа Михаила Воронцова в июле 1823 года. И имел возможность вдохнуть южнороссийского колорита обеими ноздрями.

В тогдашней Одессе этого колорита было в изобилии. Княгиня Вера Вяземская вспоминала, как 25-летний секретарь канцелярии Пушкин трое суток (между 15 и 25 июля 1824 года) провел на судах, стоящих в одесском порту, где кутил со шкиперами и контрабандистами.

 
Я жил тогда в Одессе пыльной…
Там долго ясны небеса,
Там хлопотливый торг обильный
Свои подъемлет паруса;
Там все Европой дышит, веет,
Все блещет югом и пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит по улице веселой,
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек, и молдаван тяжелый,
И сын египетской земли,
Корсар в отставке, Морали.
 

Заметим, корсар в отставке – не фигура речи. 30-летний капитан брига «Элиз» Гаэтано Морали, мавр из Туниса, щеголявший по Одессе с непременными двумя пистолетами за поясом, действительно имел пиратское прошлое. Чем вызывал неподдельный интерес у местной молодежи и самого поэта, как и всякая байроновская личность, имевшая отношение к криминальным типажам.

Обострение борьбы за квадратные метры жилья и негоции внутри «зоны», выливавшееся во всякого рода коррупционные скандалы и налоговые недоимки, попробовал было урезонить император Николай I, планируя упразднить устаревший режим порто-франко, но его отвлекла Крымская война. Императору удалось лишь увеличить обязательную часть платежей с 20 до 40 % от стандартного таможенного тарифа. И только при Александре II сладкая таможенная конфета для Одессы была ликвидирована, но к тому времени государство уже ежемесячно теряло от контрабанды до 400 тысяч целковых, вынужденное противостоять целой армии контрабандистов.

После отмены «офшорника» такое огромное количество профессиональных «вольных добытчиков» было уже не нужно. Часть их ушла в легальный портовый бизнес, а часть предпочла трансформировать свои устойчивые многолетние навыки и связи в создание криминального сообщества. Свободного от государевой опеки и живущего на иждивении легального бизнеса за счет его открытого грабежа и махинаций. Этому способствовал и пестрый национальный состав, позволявший вербовать в шайки представителей этнических землячеств. В первую очередь, еврейского, учитывая плотность семитского населения приморского города. Именно эти относительно организованные преступные сообщества описаны в «Одесских рассказах» Исаака Бабеля, произведениях Ильи Ильфа и Евгения Петрова (Остап Бендер – высококлассный мошенник), Власа Дорошевича, Владимира Жаботинского, Валентина Катаева, Юрия Олеши, Эдуарда Багрицкого, Юрия Трусова, Льва Славина и др.

Контрабандистами в Одессе в основном были греки, как соплеменники главных судовладельцев на Черном и Азовском морях. Грабители частенько наведывались из соседней Бессарабии. Так, знаменитый налетчик и будущий красный комбриг Григорий Котовский возглавлял сплоченную шайку, а в Одесском оперном театре даже продавал свои кандалы после амнистии в 1917 году. Взломщики высокого класса наезжали из Царства Польского.

Высоким классом отличались воры и в Одессе. Богатый город требовал к себе более «деликатного» отношения – в смысле изъятия ценностей у имущих классов. Здесь обычным гоп-стопом не возьмешь, это не городская окраина. Тут требовались воспитание и образование, умение вращаться в кругах элиты, дабы получить доступ к большим деньгам и ценностям. Поэтому одесские воры, например знаменитая Сонька Золотая Ручка, тратили серьезные средства на «экипировку», портных-сапожников, одежду, изучение иностранных языков и хороших манер. Простая девочка Соня из еврейской семьи Блювштейн не смогла бы запросто выдавать себя за «княгиню Софью Андреевну Сан-Донато». Раскусили бы мгновенно.

В Одессе возникла одна из первых в России «школ» воровского искусства, сформированная из интернациональных кадров, в которой бывалые ширмачи (карманники) обучали начинающую блатной путь молодежь. Здесь же «трудились» одни из лучших в империи карточных шулеров, слава о которых гремела потом и в советское время, да и гремит поныне.

Впрочем, и собственных кадров было в избытке. В мае 1919 года самый знаменитый одесский налетчик Мишка Япончик (Мойше-Яков Винницкий, прообраз бабелевского Короля – Бени Крика) без труда сформировал из местных уркаганов «54-й имени Ленина советский революционный полк» в составе 45-й стрелковой дивизии Ионы Якира в количестве 2202 штыков (часть составляли анархисты и студенты одесского Новороссийского университета). Он даже успел чуток повоевать, пока честные босяки не поняли, что классовая борьба явно не их конек.

Писатель Константин Паустовский вспоминал: «В предместьях – на Молдаванке, Бугаевке, в Слободке-Романовке, на Дальних и Ближних Мельницах – жило, по скромным подсчетам, около двух тысяч бандитов, налетчиков, воров, наводчиков, фальшивомонетчиков, скупщиков краденого и прочего темного люда». К их числу следует добавить оставшихся «в деле» контрабандистов, мошенников, содержателей притонов и игорных домов, проституток, мелких жуликов и т. п., разбросанных по всему полумиллионному (на момент революции 1917 года) городу.

Одесса давала им возможность получать средства к существованию теми способами, которые представлялись наименее затратными и наиболее приспособленными к привычному образу жизни. Город стал для них родным домом и не фигуральной, а настоящей alma mater. Благодаря одесской «криминальной дивизии» еще в конце XIX века по-родительски приютивший ее город стали ласково величать «мамой». Отсюда и закрепилось в народе «Одесса-мама».

Писатель и сценарист Эфраим Севела (Ефим Драбкин) подчеркивал: «В мое время Одесса была мамой и все мы, ее дети, называли этот город Одессой-мамой. Вы спросите, почему? И я вам отвечу. Одесса славилась такими ворами, такими бандитами, каких свет не видывал и больше, я думаю, не увидит. Народ измельчал. Одесса была столицей воровского мира всей Российской империи – по этой причине ее ласково называли мамой».