Текст книги "Ростов-папа. История преступности Юга России"

Разбойный ген жителям бескрайнего Донского края не был занесен инопланетянами. Он впитан исторически людьми, не знавшими крепостного состояния, но познавшими реальную цену земли и воли. Сюда испокон веку бежали «из России» и Степи от неправд и притеснений, дабы обрести желанную свободу и вольную жизнь, за которую, однако, обязательно придется драться и бадьями лить кровь. Свою и чужую. «Казаковать» на Дону могли только люди, ни в грош не ценящие ни свою шкуру, ни тем более вражескую. Иначе невозможно выжить в краю, где казачьим обычаем запрещено пахать землю и даже надевать ярмо на коня (иначе сам уподобишься рабу-крепостному и боевого скакуна оскорбишь). А следовательно, и хлеб насущный необходимо добывать только «с боя». Государи московские, заинтересованные в военной поддержке Войска Донского, ежегодно присылали казакам «за цареву службу» главным образом боеприпасы и снаряжение: порох, свинец, селитру, железо, сукна. Хлеба же кот наплакал: от 200 до 500 тонн, чего катастрофически не хватало постоянно растущему казачеству.

Поэтому и приходилось по весне отправляться в «походы за зипунами». В основном «к басурманам», но порой и поближе – на родные украины. Не помирать же с голоду «степным рыцарям», эти самые украины защищающим. Не устаревал древний клич волжских разбойников-ушкуйников «Сарынь на кичку!»: нищая сарынь – бурлаки и гребцы – должна была уйти на нос-кичку, пока ушкуйники не разберутся с владельцем судна. И звучал он теперь как в походах против врагов России, так и во время грабежей ее же жителей и купцов. И не потому, что на Дону жили сплошь прирожденные маньяки-убийцы и разбойники, – просто иных средств к существованию, кроме военной добычи или грабежа, в Диком поле не было. Этим они ничуть не отличались от своих европейских современников – испанских конкистадоров, итальянских кондотьеров, германских ландскнехтов, голландских гезов, английских пиратов. Такова философия тогдашних веков – умри ты сегодня, а я завтра.

Атаманы-головщики ежегодно водили отряды в поход, и в случае удачного ясыря-добычи Дон вполне сносно доживал до следующей весны и даже мог торговать с соседями. В случае неудачи – голодал, питался донской рыбой и подножным кормом. И почти ежегодно сам выдерживал набеги «басурман» на свои укрепленные городки, так же рискуя и жизнью, и теми нехитрыми «зипунами», которые удалось раздобыть в походах.

Выживали здесь только сильнейшие, способные зубами выгрызть право на жизнь и раздобыть средства для ее продолжения. Оттого и ценились в первую очередь не образованность, вера и богатство, которое легче легкого потерять, а выучка, отвага и стойкость в испытаниях. В чести были настоящие «псы войны» – гулевщики, не теряющие сознания при виде крови и ради уменьшения риска не останавливающиеся даже перед тем, чтобы предать сабле всех, кто мешает походу – пленных и заложников-аманатов, невзирая на их пол и возраст. Своя жизнь и жизнь товарищей куда дороже. Иначе до «дувана» (дележа добычи) дело так и не дойдет.

Отсюда и крутость нравов на Дону. Хоть жизнь собачья, да доля казачья. Разбойный ген щедро обвил донскую ДНК в кровавые годы Смуты, мятежей Стеньки Разина, Кондрашки Булавина, Емельки Пугачева. Когда были максимально «отпущены тормоза» загадочной русской души и повальные грабежи и убийства стали повседневным и обыденным делом для жителей Дона. Участие в бесчисленных войнах, набегах и облавах также гуманизма не добавляло.

В известной истории о введении новой печати Войска Донского с голым казаком на бочке ее прототип – безвестный «степной рыцарь», ответил приехавшему в Черкасск царю Петру I на вопрос, почему же тот, пропив всю одежду до исподнего, не пропил еще и свою саблю: «Сабельку я не пропью ни за что, она – кормилица». Сабелька кормила казака и тогда, когда государева казна кормить его не хотела или была не в состоянии.

Иными словами, жители донских степей, как принято считать в традиционной историографии, далеко не всегда занимались только тем, что «охраняли границы Российского государства». При необходимости они сами без всяких предрассудков выходили с оружием на большую дорогу и могли запросто ограбить и «посадить в воду» простых путников, торговцев, а то и иноземных послов. Недаром еще Иван Грозный слал строгие распоряжения атаманам в Черкасский городок, дабы те «накрепко охраняли» турецких послов и проводили их «с честью».

Грозный царь знал, о чем писал. На вольном Дону запросто могли «обесчестить» не только иностранных, но и царевых посланников, коли те окажут недостаточное почтение атаманам-молодцам и братам-казакам. «Царствуй, белый царь, в кременной Москве, а мы, казаки, на Тихом Дону».

Так что разбойные гены на берегах Дона веками переплетались, мутировали, пребывали в анабиозе, в ожидании благоприятных условий для вочеловечивания в целые сообщества.

Степные дороги и почтовые тракты всегда были зоной повышенной опасности. Не только из-за залетных разбойников, но и из-за своих гультяев. Крымчаки, ногайцы, задонские татары, азовские турки, едисанские, буджакские, белгородские ордынцы, ватаги гулевщиков подстерегали беспечных путников. Без надежного вооружения и в одиночку в Дикое поле никто не выезжал. Купцы по пути к Темерницкой таможне сбивались в караваны и под хорошей охраной из Войска Донского двигались от городка к городку.

Даже с учреждением крепости св. Димитрия дороги не стали намного безопаснее, хотя границы империи постепенно перемещались к югу. Гауптвахта крепости не пустовала. В 1773 году здесь содержался брат «маркиза Пугачева» Дементий, в феврале 1774 года тут же допрашивали жену самозванца Софью Дмитриевну.

Гарнизон крепости отчасти исполнял и полицейские функции при темерницких ярмарках и возникших тут же купеческих и ремесленных слободках-форштадтах.

Полицейской работы добавилось после 1779 года, когда на месте еще одной слободки, Полуденки, армянские переселенцы из Крыма основали город Нор-Нахичевань (Нахичевань-на-Дону).

Увеличение населения, в первую очередь городского, вынудило власти Новороссийской губернии вплотную заняться поддержанием правопорядка как в Нахичевани, так и в новорожденном уездном Ростове, который впервые был так поименован в указе Павла I от 12 декабря 1796 года. Границы и проблемы города постепенно выходили за пределы компетенции крепостного коменданта.

Если раньше властям приходилось сталкиваться с разбоями на дорогах, то теперь, с появлением торжищ и ярмарок, проблемы горожанам начали доставлять мошонники, или мошенники, – воры, незаметно срезающие с пояса мошну с деньгами. Мошенники в ростовских слободах срезали не только мошны, кисы, кошели и кожаные пояса-чересы, но и серебряные пуговицы с мундиров.

Функции полицейских, по «Уставу благочиния, или Полицейскому» 1782 года, были сильно размыты. Им надлежало не столько ловить «воровских людей», сколько следить, чтобы «все и всякий в его квартале остался в законно-предписанном порядке». Имелось в виду почитание младших старшими, повиновение прислуги, порядок в церкви, почтение жены и детей по отношению к мужу и отцу, надзор за дорогами, мерами весов и так далее.

Особенное внимание охранителей порядка обращалось на порядок заселения городских земель. А вот здесь как раз сразу начались проблемы.

Городская шестигласная дума в 1811–1845 годах выделила под застройку всего 206 участков, но на практике их оказывалось кратно больше.

У Богатого источника, от Дона до крепостных стен, на глазах у ростовцев выросла стихийная слободка, будущая бандитская Богатяновка, пресечь разрастание которой власти были не в состоянии. На выделенных 50 участках под застройку одного дома площадью от 120 до 340 квадратных саженей, как грибы из донского чернозема, выпростались сразу 450 домов, принадлежность которых невозможно было отследить. Строили их без всякого плана, продавали без всяких документов. Так что намерение городских властей взимать за одну квадратную сажень по 10 копеек ассигнациями оказалось неосуществимым.

«Несмотря на все протесты и жалобы Городского управления, бродяги и проходимцы, известные, впрочем, более по источникам под названием „разного звания людей“, самовольно, без спроса селились внизу крепости Св. Дмитрия и никому не платили налогов и податей, мало того, представляли сомнительный и ненадежный для города элемент», – писал историк Григорий Чалхушьян.

На Богатяновке оседали главным образом те, кто «плеванто на законо». Отсюда было ближе к центру растущего Ростова, базарам, порту и недалеко от вокзала – а это основные районы боевых действий «босого народа».

С другой стороны Богатяновки, северо-восточнее уже заброшенной крепости св. Димитрия, у самой нахичеванской межи, присоседился хуторок, несколько раз менявший название. Сначала он был наречен Николаевским (в честь императора Николая I), затем Байковским (в честь городского головы-благоустроителя Андрея Байкова, выделившего землю для бедноты). Сами же обитатели местных лачуг величали его попросту Собачьим или более благозвучно – Новостроенкой.

«Жизнь собачья. Больше пятисот домов у нас, а до сих пор не знаем ни фонаря, ни городового, ни стражника, – жаловались они в городскую управу в конце века. – Налоги и повинности платим исправно, а получаем за это дулю. Чем же мы хуже других? Что живем не в каменных палатах, а в деревянных домах и мазанках? Так ведь не газового освещения просим, не мостовой – о ней мы и думать не смеем… Хоть пару-тройку керосиновых фонарей, да охрану какую – больно уж жулики обижают…».

Впрочем, его обитатели, как муравьи, бойко разбирали еще сохранявшиеся строения крепости, растаскивая их к себе на участки (вполне возможно, что пропажа знаменитых 13-тонных восточных ворот крепости – тоже их работа).

По соседству с Собачьим хутором располагалась Татарская слободка, а рядом Сенной рынок и уходящая от него улица с поэтичным названием Навозная (ныне – Лермонтовская), где жили городские ассенизаторы и находились городские скотобойни. Амбре здесь было еще то, нравы тоже. Позднее именно за этот норов поселение стало называться в народе «отмороженным Нью-Йорком».

В пределах Большого (ныне Ворошиловский) и Среднего (Соколова) проспектов и улицы Степной (Красноармейской) разместился так называемый Стеклянный городок. Его полунищие обитатели вместо оконных переплетов вмуровывали на живую куски стекла прямо в стены мазанок. Оконца получались кривые, будто весь белый свет неожиданно окривел сразу на сотни глаз.

За Темерником в 80-х годах XVIII века на свободных от поселения землях были розданы участки офицерам крепости св. Димитрия, чтобы служивые как-то могли прокормиться, помимо скудного казенного кошта. В 1894 году купец Иван Панченко приобрел один такой участок (31 десятина) у офицерской жены Олимпиады Гурьевой, разбил его на мелкие отруба и продал их рабочим его собственной писчебумажной фабрики, расположенной неподалеку, в районе нынешней 6-й Кольцевой улицы и Ботанического сада. Вскоре тут появились хатенки набежавших переселенцев с Дикого поля, бродяжьего люда и просто гультяев непонятного чина-звания. Поселение стало называться Олимпиадовкой, по имени той самой офицерской супруги.

За Темерником бойко расселялись люди разного звания. В считаные годы буквально из ничего они соорудили так называемую Бессовестную слободку, будущее рабочее Затемерницкое поселение.

«…По взгорью здесь было раскинуто село, по народному прозвищу Бессовестная слободка. Домики и хатки слободки, точно куча камешков, кинутых из горсти, как попало торчали тут без всякого порядка, лепясь по обрывам, сползая к реке или взбираясь на маковку взгорья. Эта слободка селилась сама собою под городом, когда еще мало обращали внимания на то, кто сюда приходил и селился. Она селилась без всяких справок и разрешений. Дух смелости и доныне тут царил на всей свободе. Все проделки против полицейских уставов в городе начинались отсюда», – писал в романе «Воля» литератор Григорий Данилевский, изучавший по заданию великого князя Константина Николаевича окраины России.

Чуть позже за Старым кладбищем появилась еще одна беспаспортная девелоперская структура – слободка с характерным названием Нахаловка. Строили ее нелегальным, нахальным способом, без всяких разрешений и уведомлений. Маленькие домишки изготавливались на местной лесной бирже, расположенной на ярмарочной площади в полуверсте от Нахаловки. Ночью в собранном состоянии их погружали на запряженные волами дроги и перевозили в нужное место. Устанавливать помогало все население новой слободки. По свидетельству очевидцев, еженощно на Нахаловке будто из-под земли появлялось 5—10 новых хат.

Здесь, как и в Затемерницком поселении, обосновывался люд мастеровой, пролетарский – рабочие с «чугунки», Главных железнодорожных мастерских, табачных фабрик, портовые грузчики-«амбалы» и рыночные грузчики-«елды», драгили и др. Народ серьезный, пьющий, забубенный, жизнью битый, судьбой тертый. К властям подозрительный и агрессивно настроенный.

На северных склонах Генеральной балки (ныне улица Пушкинская и парк имени Максима Горького), ближе к степи, выросло странное поселение с названием Забалка.

На эти слободки внимание квартальных и нижних чинов не распространялось. Да и сами чины явно не горели желанием проверять, почитают ли там старших и не лупит ли буйный варнак знакомую маруху.

«Это самовольное заселение… служит характеристической особенностью города Ростова, резко отделяющею его от прочих русских городов; указывает отчасти на сомнительную нравственность среднего, простого, серого люда и красною нитью проходит по всей истории Ростова», – сетует Григорий Чалхушьян.

Именно эти впитавшие донской разбойный ген слободки стали «роддомом» будущих бандитских районов Ростова, через которые проходила инфильтрация в город разнообразного мазурского элемента.

Рабочая квалификация тогдашнего пролетариата, выходцев из разорившихся крестьян, была крайне низкой (из деревни уходили явно не те, кто отличался трудолюбием и не умер бы там с голоду), а экономические кризисы на начальном этапе капиталистического производства в России и недород в деревне на фоне постоянных войн XIX века случались слишком часто. Поэтому столь стремительно росла численность люмпенизированных слоев населения, превращавшихся сначала в безобидных босяков-бродяг, а затем и в вороватых мазуриков с большой дороги.

Оставшись без заработка в краю, где процветала торговля и торговцы, они занимались мелкими кражами и мошенничеством на городских рынках или стабунивались в ватаги и выходили с кистенями шалить на проезжие тракты. И если первое можно было делать в одиночку, то для второго требовалась организованная шайка-«хоровод» и особая удаль.

Мелкие городские воришки «озоровать» на трактах не рисковали. Это стало уделом опытных варнаков со знатным каторжным стажем, завсегдатаев арестантских рот.

Разбойный элемент на Дону во многом генерировался за счет беглых каторжников-стрельцов савотейных. В отличие от века ХХ, в ХIX веке каторга далеко не всегда являлась надежным барьером для изоляции варнаков от общества. По свидетельству побывавшего летом 1890 года на далеком Сахалине Антона Чехова, в 1877, 1878, 1885, 1887–1889 годах с острова убежал 1501 каторжанин. Только из одной Александровской тюрьмы ссыльнокаторжных разряда испытуемых (северная часть Сахалина у Татарского пролива) в 1889 году из 2–3 тысяч ее среднегодового состава бежало 15,33 %, из Дуйской и Воеводской тюрем – 6,4 %, из тюрем Тымовского округа – 9 %.

«Эти цифры относятся к одному отчетному году, но если взять наличную массу каторжных за все время ее пребывания на острове, то отношение бегавших в разное время к общему составу выразится не менее как в 60 %, то есть из каждых пяти человек, которых вы видите в тюрьме или на улице, наверное, трое уже бегали», – заметил писатель, который был допущен тюремной администрацией до каторжной отчетности.

В 1879 году, перебив караульных солдат, бежали сразу 60 человек. Нетрудно представить, было ли им в дальнейшем сложно докатиться до душегубства, имея на руках кровь находящихся при исполнении солдат и перспективу пеньковой веревки на шее.

С 1898 по 1901 год мрачные тюрьмы Сахалина покинуло порядка 1100 человек, из которых более трети потом обнаружились в Японии. Незадолго до злополучной Русско-японской войны.

И это, заметим, беглые с острова, откуда до материка добраться в то время (да и сейчас тоже) крайне сложно. Что уж говорить о Нерчинской, Акатуйской, Карской каторгах, откуда бежать было не в пример проще и ближе как к жилью, так и к центральным губерниям. Политические же бегали из тюрем, каторги и ссылки вообще регулярно (Петр Кропоткин, Иосиф Сталин, Лев Троцкий, Григорий Котовский, Феликс Дзержинский, Камо и др.).

Бежать в казачий Новочеркасск было страшно – чужие здесь вычислялись быстро, в приморский Таганрог сложно – зажатый между заливом и морем, Таганий Рог был крайне ограничен в местах для заселения. Зато Ростов, уткнувшись головой в Дон, руками в Темерник и Нахичевань, пятками вольно раскидывался в бескрайнюю степь, где земли под строительство примитивного жилья можно было нарезать сколь угодно, никого об этом не ставя в известность.

А поскольку степи эти шли по обеим сторонам Таганрогского тракта, то и «шалить на большой дороге» обитатели слободок выходили именно сюда.

В число беглых входили не только каторжники. Бежали крепостные от помещичьих неправд, бежали крестьяне от рекрутчины и солдаты от тягот многолетней службы. Бежали фабричные, условия труда которых на мануфактурах мало чем отличались от каторжных, бежали ссыльнопоселенцы, отбывшие срок на каторге и определенные на поселение в отдаленные губернии «за Буграми» (кувыркалы, или спиридоны-солнцевороты). Бежали раскольники от притеснений официальной церковью, нищие – от гонений на «беспашпортных», школяры – из озорства и рано проявившейся удали.

Ряды мазурского элемента Ростова также пополняли солдатские дети. Оставшаяся без забритого в рекрутчину кормильца семья крестьянина (автоматически освобождавшаяся от крепостной зависимости) или мещанина, не имея средств к существованию на те 25 лет, пока будет служить рекрут, вынуждена была зачастую нищенствовать и питаться подаяниями. Выросшие в этих условиях дети уже не представляли себе иной жизни, кроме уличного существования. Наиболее сильные, ловкие и выносливые из них переквалифицировались из нищих в уличную шпану или разбойников-душегубов с больших и малых дорог. Благо моральных тормозов у них просто не существовало.

Рекрутские наборы в России процветали два столетия – именно они и дали старт буйному росту уркаганского сословия в империи за счет наиболее пострадавших от этого низших слоев населения. Особенно на юге России, где долгое отсутствие полицейского надзора позволяло укорениться целым преступным сообществам.

В 1820 году из Таганрога в Ростов ехали два приятеля – начинающий пиит Александр Пушкин вместе со знаменитым боевым генералом от кавалерии Николаем Раевским.

«За рекой мы углубились в степи, ровные, одинакие, без всякой перемены и предмета, на котором бы мог взор путешествующего остановиться; земли, способные к плодородию, но безводные и потому мало заселенные, они отличаются от тех, что мы с тобой видали, множеством травы, ковылем называемой, которую и скот пасущийся в пищу не употребляет, как будто бы почитает единственное их украшение. Надобно признаться, что при восходе или захождении солнца, когда смотришь на траву против оного, то представляется тебе чистого серебра волнующееся море», – писал генерал.

Дружеский конвой героя Наполеоновских войн был нелишним, ибо в этих диких степях на Таганрогском тракте под Ростовом издавна гулеванили залетные жиганы.

Шайки разбойников орудовали уже в предместьях Ростова, наводя ужас, сея панику и рождая легенды и мифы. Особенно активничали в районе древних сарматских курганов, расположенных неподалеку от Ростова, где гнездились подозрительного вида постоялые дворы, больше похожие на притоны.

Дурной славой пользовались Братский и Никольский курганы (в районе нынешних переулков Братский и Халтуринский), словно два часовых, стороживших Таганрогский тракт. Здесь, в многочисленных балках и оврагах, легко было прятаться перед нападением и уходить от преследования.

В 30—40-х годах XIX века тут находились две корчмы для путников, если верить легендам, соединенные подземным ходом. Здесь налетчики дуванили добычу и пропивали награбленное.

У тракта, на месте нынешнего парка Строителей, в середине XIX века располагались постоялый двор и сад мещанина Гарбуза, происхождения которого никто не знал. В полиции небезосновательно подозревали, что в корчме устроили воровской притон, где шла игра в зернь на большие деньги. Среди почтенной публики малоросс Гарбуз слыл за колдуна и чуть ли не за упыря. Обыватели уверяли, что когда-то корчмарь привез на Дон из Малороссии прекрасную девушку-полянку. То ли пленницу, то ли наложницу. Якобы при попытке побега она была убита, а над ее могилой Гарбуз и построил постоялый двор, где не переводились разномастные шалуны с большой дороги.

Легенды легендами, но когда в июле 1901 года при строительстве местным Артистическим обществом Народного театра на этом месте решено было разбить второй в городе Новопоселенский сад, рабочие клялись, что с каждым ударом заступа и лопаты на свет божий из гарбузкиного чернозема появлялись груды костей. В ямах находили по несколько скелетов, у некоторых из них сохранились связки ключей, серьги, подковы на сапогах.

Кладбища на этом месте никогда не было, поговаривали, что где-то в этом районе в давние времена хоронили умерших от чумы. Но вряд ли бы их погребали с ключами и серьгами.

Более того, Григорий Чалхушьян пишет о том, что босяки еще и в 1840-х годах, особенно в дни Сентябрьской ярмарки, устраивались в Генеральной балке на Таганрогском тракте (нынешний парк Горького близ Дома офицеров) и грабили проезжих не только по вечерам, но и в дневное время. То есть почти в тогдашней городской черте.

Однако тогда, в 1820 году, встречи с братьями-разбойниками Пушкин избежал, хотя живо интересовался лихим людом, собирая материалы к своей «Истории Пугачева».

Поэт и генерал изволили весело отобедать у провиантмейстера Якова Пеленкина, старого знакомого Раевского еще по службе в крепости Димитрия Ростовского в 1795 году, и его сестры Елены, послушав рассказы об ужасных нравах местного люда.

Можно не сомневаться, что приятелям поведали историю знаменитых в 1820-е годы ростовских разбойников Якова и Андрея Засориных. О них ходило много легенд, еще больше небылиц, но в одном все рассказы сходились: душегубами братья принципиально не были. Выходцы из приличной ростовской семьи (побочные дети помещика Засорина, их мать, из бывших крепостных, торговала ситцем на городском рынке), они подались в разбойники.

Их ватага, состоявшая из беглых крепостных и солдат-дезертиров, держала в страхе все дороги между Таганрогом, Ростовом и Нахичеванью, аж до самого Воронежа и Ельца. Обиталищем шайки считали огромную Валовую балку под Таганрогом. В каждом трактире, корчме и постоялом дворе у них якобы были свои глаза и уши.

Молва утверждала, что грабили они только нечестных, жадных и лживых торговцев и помещиков, защищая и одаряя сирых и обездоленных. У братьев было железное правило: «Грабить – грабим, потому как деньги и все прочее – людское, а жизнь – Божья, в душе человеческой один токмо Бог волен и повинен».

По одной из легенд, Засорин мог остановить проезжавшего в Ростов купца, назваться, дать ему денег и попросить передать их своей матери. Елецкий купец Яков Холин, торговец драгоценностями, клялся-божился, что в степи под Ростовом встретил собственной персоной атамана Засорина. Страшный разбойник назвал себя «хозяином степи», угостил негоцианта в придорожном кабаке водкой, передал деньги для матери и проводил до самого города – «чтобы мои молодцы тебя не ограбили».

И ни разу не было случая, чтобы какой-то купчина посмел надуть сурового варнака. Как раз Яшка Засорин и был завсегдатаем корчмы Гарбуза.

Была организована целая спецоперация по поимке шайки, но взять их смогли лишь «по извету» в Ростове, когда они пришли навестить родственников. После чего братья были отправлены в Екатеринославскую тюрьму.

Пушкина настолько захватила эта история, что в ноябре 1823 года в письме к своему приятелю князю Петру Вяземскому он, как и положено литератору, уже от своего имени разукрасил ее новыми подробностями. Великий пиит поведал, как со своим воспитателем дядькой Никитой Тимофеевичем Козловым стал свидетелем побега из тюрьмы вплавь через Днепр прикованных ручными кандалами-брушлатами друг к другу братьев Засориных.

Он писал Вяземскому: «Вот тебе и разбойники. Истинное происшествие подало мне повод написать этот отрывок. В 1820 году, в бытность мою в Екатеринославе, два разбойника, закованные вместе, переплыли через Днепр и спаслись. Их отдых на островке, потопление одного из них, мною не выдуманы».

При этом поэт каждый раз призывал в свидетели дядьку, когда недоверчивая публика выражала сомнение в том, что эти скованные кандалами беглецы могли доплыть хотя бы до середины Днепра, пусть и чýдного при тихой погоде. Дядька послушно кивал головой. Вскоре из этого эпизода и ростовской истории родились пушкинские «Братья-разбойники», а в 1833 году – неоконченный роман о благородном налетчике «Дубровский». Однако робингудовские наклонности братьев Засориных были явлением скорее экстраординарным. Позднее засоринский стяг поднял на Таганрогском тракте другой известный в Ростове разбойник – Ванька Леонов по кличке Шестерка. В начале ХX века он свирепствовал со своей шайкой между Большими курганами и станицей Гниловской. К полиции питал неприкрытую неприязнь. Даже пошел на убийство городового 1-го участка Федора Лагутина – это произошло буквально у городских застав, за Темерницким переездом, на улице Луговой 17 января 1901 года. После чего совсем обнаглел и начал засыпать полицейскую управу письмами с угрозами, подписываясь Иван Шестеркин.

Его ловила вся ростовская полиция, во время облавы в Гниловской его почти поймали – в руках стражника осталась каракулевая шапка изворотливого татя. Однако поймать его удалось лишь весной в компании других шишей – Федора Войченкова и Хачатура Ходжаева. При нем был «темный глаз» на имя крестьянина Ивана Баховитина, револьвер, лом, пилка и… очередное письмо в полицию с бахвальством.

В суровых степных условиях жизнь представала в крайне мрачных тонах – в Диком поле все решало не пылкое перо гвардейского корнета из деревни Кистеневка, а тяжелый кистень-гасило закурганного мазурика. Не ведающего жалости и не отягощенного предрассудками. Степи полнились не романтиками, а беглыми душегубами-варнаками, разбойными шишами.

Так, уже через год после выхода «Дубровского», 24 мая 1834 года, шайка разбойников с вымазанными сажей лицами напала на старейший на Дону армянский монастырь Сурб-Хач, расположенный в 7 верстах от Нахичевани. Вокруг этой обители ходило много легенд о якобы хранящихся тут несметных сокровищах, вывезенных то ли из Крыма армянами, то ли из Сечи запорожцами.

Как писал в 1903 году армянский историк Ерванд Шах-Азиз, уверенные в том, что монастырь прячет злато-серебро от своих достопочтенных прихожан, семеро бандитов ранили из пистолета архимандрита Мкртыча Овакимяна и подвергли зверским пыткам архимандрита Арутюна Аламдаряна, известного поэта и просветителя, первого ректора московского Лазаревского института восточных языков. Нищей монастырской братии порадовать разбойников было нечем, а архимандрит, здоровенный мужик, который долго отбивался от гопоты голыми руками, послал в нокаут главаря налетчиков. Но силы были неравны. Аламдарян с многочисленными ножевыми ранениями промучился еще две недели уже в руках лечивших его местных травознаев и шептух, сиречь колдунов. За неимением ни в Нахичевани, ни в Ростове толковых лекарей знахари потчевали его прижиганием по методу Гиппократа. Так поэт и философ Тер-Аламдарян и испустил дух, не вынеся повторных пыток уже с благими целями.

Монастырь вообще был не самым счастливым местом для армянской апостольской церкви. 3 апреля 1888 года уже другая шайка бандитов пыталась отыскать мифические сокровища обители Святого Креста. На этот раз большим кухонным ножом был запытан до смерти архимандрит Адам Тер-Никохосян. Разбойников вскоре поймали, хотя их главарю удалось скрыться в Екатеринодаре. Выяснилось, что в сообщниках у них был монах этого же монастыря, родом из скита Ктуц Турецкой Армении, успевший уже отсидеть за воровство.

28 апреля 1906 года на очередного архимандрита Вагана Тер-Григоряна (известный публицист, печатался под псевдонимом Каспиаци) было совершено вооруженное нападение с целью грабежа. Профессиональный налетчик-вентерюшник Калинин ворвался в жилище архимандрита с ножом в руках и устроил там импровизированную пыточную камеру, стремясь выведать местонахождение мифических сокровищ (легендарный Сурб-Хач на тот момент находился уже в жутком запустении). К счастью, служители услышали звуки борьбы в домике архимандрита и задержали разбойника. Тяжело раненный в грудь и голову, священнослужитель чудом выжил.

С восточной, степной стороны, между станицами Аксайской, Александровской и Нахичеванью, местные балки полны были лихого люда, не брезгующего пошарить в карманах ни заезжего купчины, ни плетущегося на заработки крестьянина-лапотника.

Здесь же начинался «подземный пояс» Ростова – сеть опоясывавших город с востока на запад карстовых пещер и катакомб, откуда ростовцы добывали строительный известняк-ракушечник (каменоломни Арона Меерсона, Ивана Ахенштейна, Александра Плугатырева, Алексея Бурцева и др. Только в одной станице Гниловской было шесть каменоломен). Следует упомянуть также подземелья древнего Кобякова городища и старые подземные ходы крепости св. Димитрия, спускавшиеся к Дону и выходившие к Нахичевани. Их чертежи не сохранились, но мазурики в них ориентировались прекрасно. Полиции бесполезно было проводить облавы в каменоломнях – всех ходов-выходов не знали даже горные мастера.

Печальную славу снискали себе катакомбы под электрической станцией Смирнова (ныне – территория городского парка), проложенные к Темернику под Николаевским проспектом для стока грунтовых вод. Подземная галерея высотой два аршина и длиной несколько верст вилась под центром города от Генеральной балки до реки и имела несколько неизвестных полиции входов-выходов. С 1915 года мазурики сооружали себе здесь лежки, устилая пол соломой и развесив по стенкам перед керосиновыми фонарями фотографические карточки любимых проституток. Здесь скрывался шнифер Семка Бакшин, оборудовав мастерскую воровских инструментов. Тут обитал вентерюшник Сашка Плутцов со своими налетчиками. Отлеживался в катакомбах в 1920-х годах знаменитый убийца и грабитель Ванька Медик, пользуясь тем, что юная пролетарская милиция понятия не имела о старых воровских «нычках».