Текст книги "Ростов-папа. История преступности Юга России"

В 1904 году был наконец сделан шаг вперед: в Ростове учреждено собственное объединенное Ростово-Нахичеванское градоначальство, а полицию переподчинили теперь напрямую Министерству внутренних дел. Правоохранительная вертикаль требовала более солидного оснащения. МВД заказало новую форму для ростовчан на одной из московских мануфактур, а полицмейстер Колпиков, уже от имени столичного начальства, обратился в городскую думу с просьбой выделить 1950 рублей на вооружение городовых. Для справки: шашка со златоустовским клинком – 6 рублей, портупея – 60 копеек, кобура – 1 рубль, ремень – 50 копеек, кожаный темляк – 10 копеек. У Нахичеванской думы просили гораздо меньше – 451 рубль (в Нахичевани было всего два полицейских участка – 6-й и 7-й).

Только ссылка на Петербург и лично на директора Департамента полиции, всесильного генерала Алексея Лопухина, побудила думцев с причитаниями раскошелиться.

А через год, после прогремевшего на всю империю еврейского погрома в Ростове 18–19 октября 1905 года, в ходе которого полиция в очередной раз показала свою полную беспомощность, в МВД, которое уже возглавлял могучий Петр Столыпин, было решено значительно укрепить ее штаты и материальную базу.

Новый штат ростовской полиции теперь состоял из полицмейстера, двух его помощников, 5 участковых приставов, 15 помощников приставов, 50 старших и 250 младших городовых. Им придавалась полицейская стража (заведующий, 15 конных надзирателей, 35 конных стражников) и специально созданное Сыскное отделение (начальник, два помощника, 7 надзирателей).

Численно новый штат отличался не особенно (384 против 350 ранее). Однако полиция была почти избавлена от «бумажной каторги», и теперь один городовой приходился не на целую слободку, а всего на 4–5 кварталов. При этом в новом штате жалованье было увеличено с 13,5 рубля до 25 рублей в месяц (300 рублей в год), а годовая смета полицейского управления повысилась со 120 до 248 тысяч рублей.

Улучшение содержания и появление специализированного Сыскного отделения заметно сказалось на эффективности работы ростовской полиции, постепенно начавшей выходить из полуразрушенного состояния на должный уровень.

Однако эти меры во многом запоздали: личный состав полиции Ростова к этому времени уже давно был поражен бациллой коррупции.

Несложно догадаться, что пренебрежительное отношение властей вынуждало служителей закона хоть как-то пытаться выжить и прокормить семьи. А стало быть, самим идти по известному пути «оборотней в вицмундире».

Торговый Ростов тоже взялся не из иной галактики – старую добрую коррупцию здесь никто и никогда не отменял. В том числе и в полицейской среде, где понятия «не подмажешь – не поедешь, не обманешь – не продашь» и «честное купеческое слово» вполне сосуществовали между собой.

Поэтому собственной негоцией обзаводились и господа правоохранители. На подведомственной территории околоточный, а уж тем более пристав были «и бог, и царь, и герой» (вспомним гоголевского городничего). Они имели все полномочия сделать все что угодно с тутошними купчинами, а могли и закрыть глаза на их деятельность.

Местная пресса отмечала: «Поборы, лихоимство, вымогательство до того вошли в практику полицейских органов, что считались как бы естественными спутниками их службы и никого даже не возмущали, не удивляли. Человеком не от мира сего казался бы тот полицейский чиновник, который не „брал“ бы, не относил доброхотных даяний обывателя к своим традиционным источникам доходов. В этом отношении и суд не выше стоял полиции, так что искать где-нибудь защиты от притеснений было бы напрасным трудом».

Особняком здесь стояло отношение к еврейским коммерсантам с изменениями законодательства в конце XIX века, после убийства императора Александра II народовольцами, в числе которых фигурировала белорусская еврейка Геся Гельфман.

К примеру, по «Временным правилам» от 3 мая 1892 года евреям запрещались приобретение недвижимости вне пределов черты оседлости и городов, аренда земли и торговля в воскресенье и в христианские праздники. Но кого можно заставить свернуть торговлю в наиболее активные дни, когда и деньги сами текут в руки?

Вопрос решался с полицией, которая за определенную мзду приобретала временную слепоту. Да и какая, по большому счету, городовому разница, у кого купила зонтик ростовская дама – у Ивана или у Исаака.

То же самое касалось выдачи еврейскому населению видов на жительство после того, как Ростовский округ в 1887 году перестал числиться в составе Екатеринославской губернии и был передан Области войска Донского. Губерния входила в черту оседлости для евреев, а ОВД уже нет. Поэтому, кроме тех, кто тут уже жил до реформы, с 19 мая 1888 года вновь прибывающие и не имевшие недвижимости в Ростове евреи должны были его покинуть. Но и этот вопрос полиция успешно решала, выдавая за известную сумму виды на жительство адептам Иеговы.

В 1894 году в Ростове разразился громкий коррупционный скандал, в результате которого на скамью подсудимых за мздоимство угодили сразу 8 видных полицейских чинов.

Интересно, что основным обвинителем стал их бывший коллега – помощник пристава 2-го участка Федор Англиченков, уволенный со службы 11 декабря 1892 года как раз за выдачу евреям фальшивых видов на жительство. Предполагается, что Англиченкова, который, заметим, достаточно хорошо зарекомендовал себя на службе, могли подставить сослуживцы. Ибо впоследствии его восстановили в полиции, и Англиченков неоднократно отличался в поимке опасных преступников.

Но тогда, вскоре после увольнения, затаив обиду, он подал на имя полицмейстера Лазарева докладную записку с указанием должностных преступлений тех самых своих сослуживцев. Главными обвинениями были мздоимство и, как сейчас сказали бы, «крышевание» местного бизнеса.

Полицмейстер ознакомился с запиской и пришел в ужас, поспешив передать ее выше, самому наказному атаману ОВД. Особенно вдохновило полицмейстера, годовой должностной оклад которого едва дотягивал до 2 тысяч рублей, что его подчиненный, пристав 2-го участка Николай Пушкарев, при окладе в 1,7 тысячи рублей в год положил на свой банковский счет 10 тысяч рублей. Это уже была наглость даже по меркам знаменитых «ростовских понтов».

Атаман, генерал от кавалерии, князь Николай Святополк-Мирский был храбрым рубакой и подобной позорящей мундир мерзости терпеть не стал. Тем более от малознакомых ему полицейских чинов. 9 января 1893 года он распорядился дать ход следствию, которое не в пример нынешним заняло лишь два месяца.

Интересно, что в качестве дознавателя из Новочеркасска прибыл бывший ростовский полицмейстер Семен Сербинов, лучше, чем кто-либо другой, знавший своих бывших подчиненных. Он констатировал, что «в доносе Англиченкова много правды», а «ростовская полиция фактически была на содержании» у местных торговцев.

Судебный процесс, который также длился рекордные три дня, вылился в сплошной скандал. На скамье подсудимых еле нашлось место: бок о бок разместились бывшие приставы 2-го и 3-го участков – 42-летний Николай Пушкарев и 53-летний есаул Василий Зайцев, помощники приставов – 44-летний Павел Дмитриев, 47-летний Василий Попов и 41-летний Василий Минаев, городовые – 26-летний казак из станицы Черкасской Андрей Крылов, 20-летний мещанин города Изюма Владимир Ломакин и 55-летний унтер-офицер Макар Поздняков.

Выяснилось, что полиция торговала подложными справками (такса – 1 тысяча рублей) для иногородних еврейских купцов о наличии в городе недвижимого имущества. По ним они могли годами жить в местных гостиницах (как купец 2-й гильдии из Одессы Вениамин Равенской), имея тут постоянные номера. Согласно представленной Сербиновым суду справке, из 1055 выданных евреям свидетельств на разрешение жить в Ростове 38 оказались подложными.

Англиченков поведал суду, что последние четыре года центральные 2-й и 3-й участки полиции превратились, по сути, в централизованную «крышу» для легального и полулегального бизнеса. Поборы с трактирщиков, содержателей гостиниц, публичных домов и кабаков были поставлены на поток. Трактирщики Иван Мартынов, Алексей Дороговец, Зуся Матусевич, Прокофий Шурыгин и другие заявили, что Пушкарев требовал с них по 100 рублей в месяц «добровольного взносу», иначе составлял по два протокола в месяц за мнимые нарушения, угрожая отобрать патент на право торговли.

Частенько подгулявшие городовые во главе с приставом вваливались в кабак, требуя дармового угощения для «честной кумпании», играли на бильярде, кутили бесплатно.

С другой стороны, «крыша» для гостиницы «Париж», которую содержали купец Николай Волов и его жена Сарра (впоследствии Николай открыл ряд борделей вместе с братьями Меером и Копелем Воловыми), была вполне надежная. Ибо супруги, платя Пушкареву мзду 1200 рублей в год, за короткий срок разбогатели на 5600 рублей. Портной Петровский под опекой полиции спокойно перешивал для продажи ворованные вещи, трактирщик Борзенко содержал меблированные комнаты, в которых открыто работал нелегальный публичный дом.

На 3-м участке практически все расположенные там бордели работали на полицию, платя мзду по 20–25 рублей первого числа каждого месяца.

Причем южная сторона Тургеневской, местной улицы красных фонарей, находилась в ведении помощника пристава Минаева, северная – в ведении Попова. В расходных книгах борделей значилось: пристав – 10 рублей, помощник – 5, околоточный – 3. При возникающих в домах терпимости конфликтах – 100–200 рублей.

Полиция также брала по 6 рублей с каждой поступавшей в бордели проститутки. Содержатели домов терпимости, Антон Николаев, Иосиф Козлов, Василий Скреба, Бася Иозелевич, Бася Островская, Пешкос Могилевский, Пелагея Кучмистрова, Петр Малахотко, Евдокия Скоробогатькова, Гецель Вайнер, Анна Раковская, Евстафий Николао, Аксинья Григоренкова, Абрам Шполь, Александра Сарочан, Александр Кримберг и др., в один голос жаловались на полицейский беспредел. Кроме того, приставы лично курировали продажу пива в борделях (по запредельной цене в 50 копеек за бутылку) и водки.

Опять же, полицейские не звери какие-нибудь. Когда в 1892 году бандерша Матрена Богданова заболела холерой, ее публичный дом не был отправлен на карантин – пристав распорядился закрыть глаза на моровое поветрие на подведомственной территории. Иначе это поставило бы крест на ее бизнесе и его доходах. Более того, городовые ходили вместе с «мадам» возвращать в бордель пытавшихся сбежать оттуда девушек. Деньги не пахли.

Интересно, что сами подсудимые поборов не отрицали (мудрый Англиченков, готовя процесс, сажал свидетелей за ширму, пока допрашивал жертву, полагавшую, что они беседуют один на один), но на голубом глазу уверяли, что люди отдавали им деньги добровольно, по подписным листам. Исключительно «на голодающих» или на «благотворительные спектакли». У помощника пристава Минаева за счет этих «спектаклей» состояние за несколько лет выросло на 10 тысяч рублей (хотя он утверждал, что деньги почему-то тайно получены им в наследство от умирающей тещи, аж 7 тысяч рублев).

При этом адвокат Пушкарева, помощник присяжного поверенного Лев Волкенштейн (приятель Антона Чехова еще по таганрогской гимназии), пытаясь скомпрометировать перед судом главного свидетеля, заявлял, что, дескать, сам Англиченков обвинялся в 22 должностных преступлениях по припискам евреев, а полицейских – оговорил.

Обозреватель «Приазовского края» Наум Розенштейн (бывший главный редактор обанкротившихся «Ростовских-на-Дону известий»), писавший под псевдонимом Пикквик и прекрасно знавший нравы господ приставов, заметил: «Никаких таких страшных злоупотреблений процессом бывших чинов ростовской полиции не обнаружено. Были, конечно, грешки, но, вообще говоря, нельзя не согласиться с мнением защитника г. Пушкарева, что предубеждение общества против полиции составляет одно из наследий доброго старого времени».

То есть, по мысли репортера, само общество виновато в том, что господа полицейские, не имея надежного легального дохода, ведут себя не лучше ростовских мазуриков.

Заметим, что пристав Пушкарев никогда не царствовал лежа на боку. На его счету числилось не одно задержание опасных преступников.

В декабре 1891 года он лично брал известного налетчика – 25-летнего запасного рядового Семена Литвинова, совершившего ряд ограблений в Ростове, убийства и грабежи в Кубанской области, а также вооруженные нападения в Новочеркасске – на дом вдовы войскового старшины Екатерины Поляковой и квартиру вдовы полковника Елизаветы Грековой, в ходе которого был ранен выстрелом в голову дворник Бураков. Пушкарев взял его с фальшивыми документами на имя Федора Кузнецова и не успокоился, пока коридорный ростовской гостиницы «Венеция» не опознал в нем Литвинова.

В том же году пристав задержал беглого стрельца савотейного Николая Вракова, который в Таганроге порешил топором владельца местного чугунолитейного завода, 80-летнего Ивана Елисеева, и его 40-летнюю прислугу. Интересно, что Пушкарев долго следил за незнакомцем, тщательно искавшим номер газеты «Приазовский край» за 9 июня 1891 года, в котором как раз и была опубликована заметка об убийстве. Потом взял его и обнаружил вещи убитых, которые тот собирался снести в ломбард.

Так что подсудимый лихоимец все же знал толк в своем деле. Хоть и не пренебрегал опытом и своих «подопечных».

Тот же «Приазовский край» возмущался: «Мыслимо ли, в самом деле, ждать от какого-нибудь помощника пристава или околоточного надзирателя геройской праведности, если известно, что они получают содержания всего 60 или 40 рублей в месяц? На такие средства и в таком городе, как Ростов, где жизнь отличается страшной дороговизной, где за 40 рублей в месяц и мало-мальски сносной квартиры не найдешь, да еще человеку, как это часто случается, обремененному семьей и взрослыми детьми, которых учить и воспитывать нужно, – конечно, далеко не уедешь».

Через год после ростовского процесса уже полицмейстер Ейска (город входил в Ростовский округ) есаул Павел Бабичев угодил под суд за то, что обложил нищих специальным налогом за право просить милостыню на местном базаре. Ему же вменяли в вину наращивание штатов местной полиции за счет «мертвых душ» и присвоение этих денег себе на протяжении многих лет (по 16 рублей в месяц с одного), освобождение за мзду из тюрьмы двух арестантов и прочую мелочовку.

А в самой дорогой гостинице Таганрога застрелился старший околоточный надзиратель 2-го участка Яков Поляков. Оставил предсмертную записку: «Фить! Кончал базар. Надоело. Сам подл, а люди еще подлее и вреднее».

Нельзя сказать, чтобы с коррупцией в полиции не пытались бороться. Это делало и губернское начальство, и высшие полицейские чины, и пресса. Даже выпускались строгие циркуляры о необходимости вежливого обращения с публикой. Провинившихся увольняли за задержание приличных женщин под видом проституток, за побои граждан. В декабре 1903 года были отданы под суд известный пристав Дмитрий Склауни и его помощник Старыгин за пытки и выбивание фальшивых признательных показаний из задержанных Ивана Лаврухина и Ивана Полтораусова. Склауни удалось отделаться нелегким испугом: его сместили с должности пристава, сделав брандмейстером Нахичевани (полиция тогда отвечала и за пожарную безопасность города). Однако потрясение было настолько тяжелым, что экс-пристав вскоре умер от разрыва сердца.

Заметим, Склауни тоже не был прирожденным «оборотнем в аксельбантах». В декабре 1893 года он раскрыл зверское убийство в Луганске семьи главы изюмского окружного суда Арцимовича. Убийц, ростовских налетчиков Козеева, Пирожкова и Полуляхина, он лично брал в бильярдной местной гостиницы, рискуя жизнью. В ходе процесса в зале суда, кстати, сын погибшего судьи пытался расстрелять обвиняемых из револьвера, но промазал. Конвойный, не зная, кто это, чуть не убил мстителя ударом приклада по голове, спасая душегубов…

Городовых всячески честили в газетах, пропесочивали в МВД, устраивали выволочки у градоначальника, но толку от этого было мало.

Пренебрежительное отношение к полиции самих земских властей делало службу в ней непрестижной, а что еще хуже, неблагодарной. Посему служивые платили обывателям тем же.

Постепенно ржавчина коррупции разъедала полицейские ряды до самого верха. И если в 1894 году на скамье подсудимых оказались, по сути, вторые лица, то уже в начале ХX века речь зашла и о первых.

Понятно, что гоголевский городничий не плод писательской фантазии. В России, почитай, в каждом городе торчали ослиные уши Сквозник-Дмухановского. Но Ростов просто притягивал всякого рода проходимцев, что в рубище босяка, что в сюртучной паре купчины, что в мундире блюстителя закона.

С января 1905 по ноябрь 1907 года (когда Ростов наконец получил собственное градоначальство) полицмейстером города был титулярный советник Антон Прокопович. Лавров борца с преступностью он, увы, не стяжал. Хотя справедливости ради стоит заметить, что руководить полицией ему пришлось в самые сложные годы Первой русской революции, еврейских погромов, баррикадных боев, стачек, анархии и политического беспредела. Более того, после знаменитого погрома 17–19 октября 1905 года, когда пострадавшие исчислялись несколькими сотнями, а ущерб – несколькими миллионами, Прокопович, чья полиция явила полную правоохранительную импотенцию, даже подал в отставку. Градоначальник Федор Коцебу отставку не принял (хотя сам же был смещен с должности по обвинению в бездействии при погроме), отправив полицмейстера разгребать погромные завалы и до конца испивать чашу позора.

В апреле 1907 года, сказавшись больным, Прокопович все же добился отставки «по состоянию здоровья», которое тем не менее позволило ему перебраться в столицу и устроиться чиновником особых поручений при Петербургском градоначальстве. Однако в ноябре 1914 года он был арестован в Пятигорске и выслан в Петроград по распоряжению следователя по особо важным делам Петербургского окружного суда Николая Машкевича. Бывшего ростовского полицмейстера привлекли к суду за лихоимство и мздоимство.

Второй по счету градоначальник, генерал-майор Даниил Драчевский (1905–1907), также в 1914 году угодил под суд за растрату 150 тысяч рублей из средств, выделенных на издание газеты «Ведомости Петроградского градоначальства». Выяснилось, что ему также платили мзду игорные дома Ростова. Но дело заволокитили, и оно так и не дошло до суда – грянула Февральская революция.

Опять же, в 1914 году, ставшем своеобразным «моментом коррупционной истины» для ростовских властей, под суд был отдан одиозный ростовский полицмейстер коллежский советник Сергей Балобанов (1908–1913).

Лихой полицмейстер из Нижнего Новгорода, которому за отчаянную храбрость покровительствовал сам премьер и министр внутренних дел Петр Столыпин, Балобанов лично участвовал в операциях по поимке опасных преступников и развил активную деятельность по отлову расплодившихся в годы революции налетчиков и бандитов. Однако вскоре ему это наскучило, и Балобанов смекнул, как в купеческом городе можно свою энергию использовать с максимальной выгодой. Он обложил податями владельцев кафешантанов, закрывая глаза на продление времени работы их заведений по ночам, когда они фактически превращались в откровенные притоны. Затем полицмейстер помог своей любовнице Марии Звездиной, жившей неподалеку от полицейского управления на Скобелевской улице, приобрести лавку в престижном месте, обязав торговцев закупать товар именно у нее. А потом уже пошло-поехало…

Выявились бесчинства Балобанова, как водится, случайно. 2 августа 1911 года пьяный казначей полицейского управления Ярошенко в кафешантане «Марс» прилюдно обозвал Балобанова взяточником. Об этом быстро донесли градоначальнику генерал-майору Ивану Зворыкину, который давно уже точил зуб на беспредельщика. Он решил, что пришло время остудить необузданный лихоимский пыл полицмейстера, и распорядился провести административное дознание.

На допросе отрезвевший Ярошенко заявил, что от управляющего «Марсом» Галактионова полицмейстер получил взятку в 100 рублей за выдачу разрешений на выпуск афиш и пользовался в кафе бесплатным угощением, что обходилось «Марсу» в 25–50 рублей каждый раз. Сам Галактионов на суде божился, что взяток не давал, а лишь делал полицмейстеру «50-процентную скидку на заказ в театральном буфете». В свою очередь раздосадованный полицмейстер утверждал, что разрешение на афиши давал не он, а… сам градоначальник.

Далее выяснилось, что у содержателя кафешантана «Буфф» Гершойга и его компаньона Бориславского в 1910 году Балобанов брал взятку в размере 1 тысячи рублей из сумм залога в обеспечение расчета с артистами. Испуганные Гершойг и Бориславский поклялись, что это была не взятка, а всего лишь «заем». Якобы полицмейстер просил 2 тысячи, а ему дали всего тысячу. Из которой тот якобы вернул целых 700 рублей, «вот те хрест святой». Административное дознание зашло в тупик.

Но Зворыкин все-таки взял реванш, хоть и спустя несколько лет. В конце марта 1914 года он достучался до министра внутренних дел Николая Маклакова, который, ознакомившись с делом, сделал вывод о необходимости отдать уже бывшего полицмейстера под суд по статье 372 Уложения о наказаниях («За лихоимство»). Сенат согласился и отправил дело в Новочеркасскую судебную палату.

Но, видимо, и с того света заступничество покойного Столыпина спасло мздоимца. Присяжные оправдали Балобанова.

Попал под суд и сменивший его на этом посту полицмейстер капитан Николай Иванов (1913–1917). Правда, не за ростовские, а за более ранние «подвиги» – в бытность его полицмейстером Владикавказа (до него там полицмейстером был Прокопович). Еще в 1909 году он был отдан под суд Тифлисской судебной палаты вместе со своим подчиненным Борисом Ливановым, по обвинению в незаконном изъятии лошади у легкового извозчика Игната Лопатникова под предлогом того, что та якобы краденая. Извозчик привел свидетелей, что купил ее за 100 рублей, однако полицейские попросту присвоили четвероногую себе.

Впрочем, в тот раз Иванов с Ливановым отделались легким испугом, вернув лошадь владельцу.

Перед самой Первой мировой войной разразился еще один показательный скандал. Выяснилось, что глава полиции Азова, пристав Афанасий Попов, которого все почитали грозой местного криминалитета, сам оказался главарем здешней разбойной шайки, которая грабила почты. Пристав же был для них не только «крышей», но и идеальным наводчиком.

Впрочем, нельзя сказать, что Ростов в коррупционном смысле был некоей белой вороной на идеально черном мундире отечественной полиции. В те же годы даже полицию Белокаменной сотрясали скандал за скандалом, связанные со злоупотреблением ответственных чинов своим положением. Так что пришлось назначить специальную ревизию во главе с сенатором Николаем Гариным. Она выявила многочисленные случаи лихоимства, поборов, сокрытия преступлений. Гарин обвинил начальника Московской сыскной полиции Дмитрия Моисеенко «в превышении власти, бездействии оной, растратах и присвоении казенных денег, взяточничестве, вымогательстве и целом ряде других преступлений». Параллельно Моисеенко при покровительстве градоначальника Москвы Анатолия Рейнбота фактически крышевал железнодорожное ведомство, где хищения исчислялись суммами порядка 11 миллионов рублей. В итоге Рейнбот и большинство высших чинов полиции лишились своих мест и угодили под суд.

Понятно, что, когда у тебя в городе чуть ли не все руководство полиции сплошь состоит из воров и взяточников, трудно ожидать эффективной работы от структуры, призванной с этими самыми ворами и взяточниками бороться. Поэтому и образовался замкнутый круг: с одной стороны, земские власти полицию ни в грош не ставили из-за ее низкого авторитета, а с другой – понимая жадность земщины, скупившейся на официальное содержание полиции, она, пользуясь своей властью, предпочитала обеспечивать себе существование, а то и благосостояние методами неофициальными.

В результате ситуация вышла из-под контроля, и уже к концу XIX века сдерживать разгул городской преступности стало попросту невозможно.

В Одессе, кстати, тоже бойко шел процесс сращивания полиции и криминала. К примеру, выходец из дворянской семьи Александр Козачинский учился в 5-й классической мужской гимназии с будущим «отцом» Остапа Бендера Евгением Катаевым и стоял в футбольных воротах в местной команде «Черное море». В начале 1920-х годов он работал инспектором уголовного розыска и даже раскрыл дело известного налетчика Бенгальского.

Однако вскоре он делает резкий поворот в судьбе – сам сколачивает банду, в которую входят немцы-колонисты и бывшие белогвардейцы, занимается грабежами и разбойными нападениями на заготовительные конторы. В одной из перестрелок с милицией нос к носу сталкивается со своим гимназическим другом Женей Катаевым, служившим в Одесском уголовном розыске, которому и сдается.

Удивительное дело, но известного в окрестностях Одессы налетчика не расстреливают, как в начале 1920-х это делали сплошь и рядом, не утруждая себя дознаниями и доказательствами, а дают детскую «трешку», а в 1925 году даже амнистируют. После чего старый приятель Катаев перетаскивает его в Белокаменную, где экс-грабитель Козачинский и пишет свою культовую повесть «Зеленый фургон».