Текст книги "Четыре"

– А там?.. – стало доходить до меня.

– А там они посмотрят, не поражены ли другие органы, которые можно использовать… чтобы… продлить жизнь богатому человеку… Они, между прочим, оплатили и первый курс лечения. Ну… им метастазы не нужны…

– И еще страховку получат… – вбила последний гвоздь циничного капитализма в мое сердце Аглая.

Я посмотрел на Настю. Она показывала Вите игрушки, весело щебетала, но, мне кажется, знала, что ее хотят удочерить «на запчасти»…

– Вообще, они раньше здоровых брали. А теперь вот ограничения. Государство стало детей защищать. Но больных – с целью дорогостоящего лечения – можно.

– А все эти фонды… Ну, по телевизору… Ну… деньги собирают? – Мне нужно было переварить этот яд. Или – этот ад?

– Фондов – несколько, детей – тысячи, – вразумил меня Василий Абдурахманович.

Когда мы уже пили чай, приехал Николай Петрович. Он прибыл с замечательной идеей. Чтобы высказать ее не при Насте, он пригласил меня и Василия Абдурахмановича на перекур на улицу, хотя сам не курил. Там же сразу поделился:

– Я предлагаю обострение!

– У Насти? – догадался я.

– Конечно, мы положим ее на время в больницу. Я… – он перешел на хриплый шепот, – я обеспечу нужные анализы несмотря на то, что сейчас они более чем удовлетворительные. Это позволит нам выиграть время. Мне нужно пару дней…

– Но как бороться с органами опеки? Если им уже заплачено, а доказать мы ничего не можем? – усомнился я.

– У меня тоже есть связи, я их включу, – задумчиво сказал директор детдома, точно именно в этот момент он нащупывал в своем сознании эти самые связи. – Давайте так. Вы можете уехать куда-нибудь хотя бы до завтра, пока Николай Петрович всё подготовит в больнице?

Я тоже включил все возможные связи в своей голове:

– Да, у моего друга есть квартира в старом доме, где нас никто не найдет.

– Вот! Я вас не нашел, сегодня… Еще бы свидетеля…

– Есть такой человек. Наша соседка. Ее зовут Гертруда Ивановна, мы прямо сейчас к ней зайдем и всё объясним.

– А она поймет? – усомнился Николай Петрович.

– Она за больного ребенка армию остановит, – успокоил я. – И – она друг нашей семьи.

Я впервые произнес слово «семья» в том понимании, в каком его произносят по-настоящему семейные люди.

Гертруде Ивановне долго ничего объяснять не пришлось. Она не только всё быстро поняла, но и мгновенно наполнилась праведным гневом, который выразила явно ей не присущей, но выражающей, видимо, крайнюю степень ее ненависти фразой:

– Сталина на них нет!

* * *

Аглая, когда я призвал всех собраться, тоже не задавала лишних вопросов. Есть всё же женщины не из киносериалов, в которых правнучки Евы нелепым и наивным торможением подводят любое дело под провал. Чтобы не вызывать подозрений, мы оставили машину Аглаи на стоянке, а за нами приехал Слава Карпенко, который хоть тоже не задавал лишних вопросов, но то с явным непониманием смотрел на Настю, то с едва скрываемой ко мне завистью на Аглаю. «Богиня» – это единственное, что он мне шепнул уже на лестнице.

Дом, в котором мы решили укрыться, принадлежал моему богатому другу и однокурснику. Он отстоял его от сноса другими богатыми людьми, которые хотели построить на его месте очередную стеклянно-бетонную пустышку под офисы и магазины. Это был старый кирпичный дом, построенный еще в царские времена при одном из заводов, которого уже не было. Завод снесли, но вот с домом не получилось. Товарищ мой разрешил мне приезжать туда и жить сколько угодно. Для этого он держал свободной одну из реставрированных им квартир. Там я прятался сначала от собственного развала, развала супружеских отношений, затем от одиночества и желавших меня пожалеть, а также от тех, кому от меня было что-то надо, а таких было большинство. При этом им было абсолютно наплевать, что я сам нуждался в помощи. Однокурсник мой по этому поводу говорил: «Разбогатей или начни умирать, и тогда узнаешь, кому ты действительно нужен».

Я был не совсем согласен с «разбогатей», но он делал к этому дополнение: «Серёга, некоторым хочется дать денег, а некоторые просят так, как будто ты им с прошлой жизни должен». У меня таких денег никогда не было, поэтому я не очень понимал. Разве что теоретически. Но за пребывание в конспиративной квартире, как мы ее называли, денег он с меня не брал. «Напишешь об этом доме когда-нибудь в книге, если снова решишь заниматься этим бесперспективным делом – писательством», – улыбался он.

И вот я пишу об этом двухэтажном доме красного кирпича, у которого была не только история, но и немного напуганная возможным сносом душа, отчего окна тревожно смотрели на несколько лип рядом с ним, что тоже были спасены от вырубки моим другом. Липы были чуть младше дома. А на краснокирпичных стенах сохранились свидетельства эпох – как теперь называют, граффити – разных поколений, разных возрастов. Например, поздравление с Первым Мая из 1973-го или имя Вася, датированное 1924-м. Из дореволюционного – невероятным промыслом сохранилась табличка с осыпавшимися правилами проживания в этом доме.

Я всегда находил в нем не только убежище, но и некое погружение не только в историю, но и в собственное детство, потому что проходил мимо этого дома тысячи раз и даже заглядывал в его поседевшие от пыли и времени окна. Аглая домом была восхищена, а Настя почему-то немного напугана.

– Он как будто из фэнтези, – пояснила она, – зайдем – и потеряемся… Там какие-нибудь временные порталы…

Из этой фразы я сделал вывод, что она читала не только сказки, но и фантастику. Но у этого дома была еще одна тайна, о которой знал из всех присутствующих только я. И мое чутье, которое редко меня подводило. Имея под собой не аналитические знания, а абсолютно иррациональные, заставило меня выдвинуть из стены кирпич под лестницей в подвал и из холодного тайника достать завернутый в масляную тряпицу наган образца 1895 года, смазанный барабан которого исправно вращался, боек не спилен, а патроны были свежими и блестящими. Кто-то его спрятал в девяностых годах позапрошлого столетия, мой друг нашел наган в девяностых годах двадцатого века, когда именно такая штука могла пригодиться предпринимателю. И вот теперь я, исходя из какого-то своего иррационального чутья, положил его в карман плаща. И – не пожалел об этом буквально полчаса спустя.

Когда мне сказали, что (прости, Господи) Настя стоит каких-то больших денег, я сразу понял, что за ней придут. И они пришли. Их было двое. Один молодой и развязный, второй – крепкий седоватый молчун, прошедший мясорубку девяностых. Он и молчал, говорил молодой и «распальцованный». «Первоходка» – так их называют. Криминальный мир в нем есть, но он там всего лишь «торпеда». Раньше говорили «шестерка». Молодой – в вышедшей из моды даже среди братков кожаной куртке, седой – в долгополом модном плаще от какого-нибудь дорогущего бренда.

Думаете, дальше начнется детектив, как в сериале? Я же был настроен оборвать его в самом начале. На полуслове… На полуслове не получилось, но…

– Пойдем покурим на улочку, – ехидно пригласил молодой с лестничной площадки.

Я набросил свой плащ, в кармане которого дремал револьвер, отмахнулся от вопросительного взгляда Аглаи и вышел из подъезда. На улице увидел седого, он стоял рядом с черным «рэндж ровером».

– Девочка не твоя, зачем увез? – начал с ходу молодой и задиристый.

– Твое какое дело? – невозмутимо и вполне спокойно ответил я.

– Мое? Я представляю людей, которые заплатили большие деньги, чтобы ее усыновить.

– Удочерить, – поправил я. – Я тоже подал документы на удочерение, и мне по барабану, чьи интересы ты представляешь.

– Слышь, ты точно ничё не попутал? – Их так никто и не научил разговаривать.

Седой равнодушно молчал.

– А ты хорошо подумал, прежде чем сюда приехать? Подумал о том, что тут может оказаться вовсе не ботаник, как ты себе представлял, представитель людей, которые покупают детей?!

Моей игры слов он не оценил. Не мог – априори. Но про «не ботаника» понял. У них схема отработанная и тупая – усилить наезд и дезорганизовать оппонента.

Для начала он смачно сплюнул под ноги так, что даже седой брезгливо поморщился. Тот, похоже, и на зоне, и в остаточной жизни понял преимущество хороших манер.

– Слышь, мы же и тебя, и бабу твою!.. – Начал молодой и достал из кармана куртки тертый «макаров», но наглым пузом уперся в выставленный мной ствол нагана.

– Тихо, – почти неслышно сказал я, и это возымело большее действие, чем его громко. – Знаешь, чем мы с тобой различаемся?

Он только сопел.

– Ты готов убивать, но не готов умирать. Ты тупо веришь, что по жизни будет фартить, от твоей молодой наглости, но это не так. А различаемся мы тем, что я готов умереть. Умереть хоть сейчас.

– За какую-то больную девчонку? – скривился молодой.

– За свою больную дочь. Самое страшное для тебя, что мне не страшно, я уже умирал и умираю каждый день.

– Ты чё, тоже смертельно больной?

– На всю голову, – на его языке ответил я.

Молодому нужна была помощь, и он оглянулся на старшего, который продолжал невозмутимо и равнодушно смотреть на происходящее в пяти метрах от нас.

– Чё, пристрелить его? – как-то нерешительно спросил молодой.

– Пристрели, – равнодушно разрешил старший, но в этот момент первым выстрелил я – пока что в ногу молодого, в ступню.

От неожиданности он сразу рухнул и в этот момент лишился пистолета, который, как назло, откатился к ногам седого. Тот продолжал стоять, как памятник.

Выдав тираду мата и оскорблений, молодой исчерпал энергию наезда, с трудом встал на одну ногу. В этот момент из подъезда с мобильником в руках вышла Аглая. Она была еще спокойнее седого. К нему она и подошла. Молча протянула ему мобильник, который он поднес к уху и выслушал всё, что ему оттуда сказали. Седой вдруг бросил на Аглаю не ожидаемый взгляд вожделения или пренебрежения, а – сдержанного уважения и каким-то особо вежливым движением вернул ей телефон, слегка склонив голову. Ровно на столько градусов, на сколько ему позволял его статус.

– Поехали, – сказал он растерянному молодому с кровавой дыркой в ноге и спортивном ботинке.

– Как? – удивился тот.

– Так, – холодно ответил старший. – Ключи кинь, стрелок… Газ такой клешней не выдавишь. – На какой-то момент он снова стал тем, кем сейчас был молодой. – На «свадьбе» без нас разберутся… Волыну подбери и сразу в карман, чтобы людей не раздражать.

– Э… Да как так-то?! – еще пытался возмущаться молодой, утло хромая к машине. Он, похоже, даже не понял, что его старший говорил на жаргоне не о свадьбе, а о суде.

Открыв дверцу машины, седой бросил на нас равнодушный, а на молодого ироничный взгляд.

– В людях разбираться учись, – дал он совет молодому, сделав ударение на «я».

Когда они уехали, оставив на асфальте несколько капель крови, я посмотрел на Аглаю, потом на мобильный в ее руке и спросил, кивнув на телефон:

– Что это было?

– Звонок из прошлого, – улыбнулась она, красиво ткнув указательным пальцем в наган: – А это что было?

– Выстрел из прошлого, – ответно улыбнулся я.

В это время из подъезда вышла Настя, она широко улыбалась.

– Я знала, что всё хорошо закончится и вы победите, – заявила она.

– Дочь футоролога, – буркнула Аглая, вернувшись из прошлого в настоящую маму.

Старый дом из красного кирпича, похоже, на какое-то время забыл о своем прошлом. Он тоже любил короткие мгновения простого человеческого счастья.

* * *

Николай Петрович вызвал нас в больницу через несколько дней, когда мы тонули в судебных тяжбах. Он был очень расстроен и подавлен. С огромным трудом провел нас к себе в ординаторскую через антиковидные заслоны.

– Вам надо с ней повидаться. Она в реанимации.

– Что, совсем плохо? – спросил я, хотя знал ответ.

Николай Петрович какое-то время собирался с мыслями и, видимо, чтобы они лучше собирались, расстегнул пару верхних пуговиц своей больничной униформы на груди.

– Всё это время вы были для Насти плацебо. Понимаете? И не только она, я поверил, что это сработает. Ведь анализы стали кратно лучше. Но…

– Совсем плохо? – всё же с надеждой в голосе спросила Аглая.

– На данный момент – очень… – глухо выдохнул доктор.

– Это она стала для нас плацебо, – сказал я.

– Я проведу вас к ней, может, снова сработает. Она ждет… Василия Абдурахмановича я к ней провести не смог. Он не родственник. Сейчас все реанимации в соседнем корпусе на ковидных работают. А у нас, простите, простаивают. Пойдемте…

* * *

Настя лежала в палате одна. С трубочками в носу и системой для инфузий в изголовье. Бледная, правильнее сказать, бесцветная. Только огромные серые глаза живые и улыбающиеся.

– Ну наконец-то! – тихо обрадовалась девочка. – Я тут замаялась уже ждать. Мне нужно вам сказать…

Аглая взяла ее обмякшую ручонку себе в ладони, я погладил Настю по голове.

– Супер! Я так об этом мечтала! – Это была простая русская умирающая девочка, и мечты у нее были простыми, но дорогого стоили.

– Я вот что хотела вам сказать, – продолжила Настя, – вы повенчаетесь? Ну, чтобы вы были перед Отцом Небесным? Понимаете? Ну, чтобы мы там все встретились. Бабушка будет рада… Те мои родители не будут против. Вы не против? – Она смотрела на нас без всякой надежды на будущее, но с такой удивительной надеждой на вечность, что мы едва сдерживали слезы.

Впрочем, не очень-то они и сдерживались…

– Не против, – ответила Аглая.

– Не против, – ответил я.

– Идите – и повенчайтесь! Потом придете и расскажете, ладно? Я ждать буду.

– Обязательно, – ответили мы в один голос.

Когда мы вышли из палаты, Аглая чуть не задохнулась от рыданий на моей груди Николай Петрович стоял, опустив голову и руки.

– У меня есть друг-священник, он нас повенчает, – сказал я.

– Ты ему тоже советы продаешь? – улыбнулась сквозь слезы Аглая.

– Нет, он мне грехи отпускает…

* * *

Я не люблю историй с печальным концом. Я останавливаю эту медленную повесть о больном времени. Я хочу верить, как Настя…

Соображения на троих
быстрая повесть о большом времени

Параллели не пересекаются, потому что так им удобнее идти рядом…

Посвящаю моему и моих сестер

преподавателю по фортепиано

* * *

Сначала – свист. Потом уже зовут: – Серёга! Серёга!

За окном Гоша и Лёша топчутся в тополином пуху, щурясь от солнца и всматриваясь в окно на третьем этаже. Галина Сергеевна выглянула во двор, повернулась и посмотрела на сына, который лениво ковырял клавиши пианино, выдавливая из них скучный менуэт. Когда тебе шестнадцать лет, почти все менуэты скучные. Еще как-то разогревала пьеса Хачатуряна «Подражание народному». На рок похоже. А тут – хоть парик цепляй и раскланивайся.

– Дружки твои соскучились, – сообщила об увиденном за стеклом мать, и Серёга решительно закрыл крышку над клавишами.

– Пойду, мам. Зовут.

– А экзамен по специальности они за тебя сдавать будут? Или Лёшка дворовые песни под гитару споет? – Спорить с сыном было бесполезно, всё равно уйдет. – Тебе и так экзамен по болезни на лето перенесли…

– Да сдам я, мам. Между тройкой и четверкой уже плаваю…

– Не захлебнись, – усмехнулась мать ему вслед, когда он уже натягивал кроссовки. – И допоздна не гуляй, чтобы я не бегала, не искала…

– Угу…

Пустырь – это заброшенный долгострой неподалеку от двора, где старые деревянные дома и особняки снесли, вбили сваи, но потом забыли что-то построить, и потому он был захвачен коноплей и крапивой. Туда в шесть-семь лет дети ходили за страхами и городскими легендами, в восемь – двенадцать – за пиротехническими экспериментами и игрой в «казаки-разбойники», в двенадцать – четырнадцать – за первыми сигаретами, игрой в карты и неформальными подростковыми собраниями, а после четырнадцати – за первыми глотками вина, драками и отстаиванием статуса своей территории. Впрочем, на эту территорию никто, кроме бомжей-бичей и не покушался. У подростков каждого района была своя такая территория, и порой не одна.

Переносной магнитофон «Весна» на батарейках был в помощь. Группа «Воскресение» на русском или «Pink Floyd» на английском всегда споют из его никудышного динамика что-нибудь вдохновляющее. Вот и сейчас парни вслед за Сапуновым и Никольским тянули «Боже, как давно это было, помнит только мутной реки вода» с таким глубинным пониманием, будто прожили не пятнадцать лет, а полвека. И пока над зарослями конопли и крапивы несется нехитрый мотив, они не замечают, как по тропинке между лежбищами бичей и штаб-квартирами окрестных пацанов идет задумчивая девушка в легком, просвечивающем сарафане и плетеных сандалиях. Но мимо дворовой разведки не проскользнешь.

– О какая! – первым заприметил ее Гоша и забыл слова следующего куплета.

– Класс, – оценил Леша.

– Высокая, – мечтательно согласился Серёга, нажав кнопку «стоп» на магнитофоне.

– А слабо познакомиться? – подначил Гоша.

И все трое поднялись как по команде, даже осмотрели себя, словно группа разведчиков перед боевым заданием. Кроссовки чистые, джинсы вроде стираные, футболки с нужными для привлечения внимания иностранными надписями. Можно идти на задание. И пошли, и догнали, и пытались, кроме как внешним видом, обратить на себя внимание девушки тертыми остротами и угловатыми комплиментами. Но она оглянулась только раз, окинула троицу незлым, неравнодушным, но каким-то непонимающим взглядом и пошла дальше, не обращая никакого внимания на причитания и цирк за спиной. Так они дошли до одного из домов неподалеку, где она юркнула в подъезд, оставив закадычных друзей в ярко выраженной степени недоумения.

– Вроде здесь не жила такая, – заметил Лёша.

– Да недавно переехала, я видел уже, – вспомнил Гоша.

Серёга загадочно промолчал, пытаясь угадать взглядом, с какой стороны дома окна этой девушки.

– Э, ты чё замер? – позвал его Лёха.

– Да это, похоже, с ним серьезно, – широко улыбнулся Гоша. – Чё, понравилась так?

– Понравилась, – честно ответил Сергей, хотя это могло вызвать тираду насмешек, но не вызвало.

– Бесполезняк, – оценил шансы Гоша, – ее папу привозят на членовозе, нам тут не светит.

Членовозами называли черные «Волги» с очень известными в городе автомобильными номерами. Под пассажирами подразумевались члены партии на высоких должностях или начальники крупных организаций, что часто совпадало в одном лице.

– Он не человек, что ли? – спросил Серёга про отца девушки.

– Кто его знает, – неуверенно покачал головой Гоша.

– И не таких обламывали, – прищурился на зев подъезда Лёха.

Гоша пожал плечами:

– Пошли в кино, «Какие наши годы» показывают. Игорёха говорил, там актриса с голой грудью бегает.

Прозвучало очень убедительно, потому вся троица стала рыть в карманах мелочь. Тридцать пять копеек на билет на дневной сеанс.

– О! У меня еще на бутылку «Жигулевского» останется, – бегло сосчитал Гоша.

Это был последний аргумент.

– Пошли, – сказали все трое в один голос.

* * *

– Отец Аникий! Отец Аникий! – Крик Вани летел над таежной речушкой.

В тысячный раз он приходил сюда, но всякий раз не мог сразу найти полуземлянку отшельника. И никогда не звал его полным именем Иоанникий. В селе, что в семи километрах ниже по течению на юг, все так величали странного монаха, который неизвестно когда пришел неизвестно откуда и поселился на берегу Тавды в самых малопроходимых чащобах. Появился так, как будто всегда здесь и жил. Первыми на него вышли рыбаки и охотники, но плохого с первой встречи о нем не подумали: слишком добрые у него были серые, глубоко-водянистые глаза. Увидели полуземлянку и крест молельный с гладким камнем под ним. Дымок над моховой крышей. Что-то варил себе из дикоросов отец Иоанникий. Потому оставили ему хлеба, рыбы, соли, спичек и даже зажигалку. Ни от чего с поклоном не отказался. А на обратном пути сняли сети и диву дались: улов был больше обычного. Так и подумали: не иначе Аникий намолил. С тех пор повелось – идти и просить молитв у Аникия, оставляя в благодарность нехитрую снедь или нужные в хозяйстве вещи: кружку, тарелку, ложку, ножик, ткань – в общем, что в голову придет, то и брали, ибо деньги для Аникия ничего не значили. Ушлые бизнесмены оставляли порой стянутые резинками кругляши купюр, или толстые бумажники-лопатники, или просто конверты, но они так и оставались лежать под камнем до тех пор, пока их не забирал тот, кому они были нужнее. Первым-то рыбакам монах так и представился Иоанникием, но те, пока возвращались, часть букв потеряли, потому и остался пустынник для кого Аникием, а кому Аникеем. Ванюшке больше нравился Аникий.

– Отец Аникий, отец Аникий! – кричал он.

– Ну чего лес пугаешь? – появился за его спиной монах.

– Уф, а ты меня напугал, – вздрогнул парень.

– Ты же знаешь, что в лес шепотом заходить надо, чтобы принял, а ты кричишь, как грибник, который заплутал. – Аникий улыбался.

Он всегда был рад видеть Ванюшку, который стал этаким сталкером между поселком Тавда и жилищем отшельника на берегу одноименной реки. Почему? Да кто ж его знает. Известно другое: не все сельчане, что отправлялись к Аникию за советом или молитвенной помощью, могли его найти, некоторые и полуземлянку в десяти шагах от себя не видели, хотя точно знали, где она. А вот Ванюшка всегда находил, или сам Аникий находил его. Потому, прежде чем пойти к монаху или тем более повести туда чужих, что приехали вслед за молвой, отправляли сначала «на разведку» Ванюшку. Аникий не всех принимал, но никогда не объяснял, почему кому-то отказывал. Правильнее сказать, иногда всё же объяснял, но только Ване, когда тот сам спрашивал. Ваня был сыном рыбака Герасима (которого Аникий звал по-православному Гервасием), того, что в числе первых набрел на его земляную избушку. С тех пор Герасим никогда не забывал о монахе, отправлял ему с сыном провиант, а однажды даже с умельцами сладил ему маленькую печь. Ваня часто называл отца Аникия в одно слово – «Дядяникий», особенно когда они были только вдвоем.

– Дядяникий, там до тебя солидная тетка на черном джипаре из области приехала. Дородная такая.

– На бульдозер по повадкам похожа? – переспросил Аникий, будто видел ее.

– Точно! – подивился прозорливости своего друга Ванюшка. – Главу и участкового наших за грудки потрясла так, что, думал, душу вытрясет. Они же ей никак втолковать не могли, что ты не всех принимаешь. А она, дура, кричит: это я не всех принимаю! Я тебя, говорит главе-то, больше не приму, и не видать тебе клуба нового с мультимедийным проектором! Во как!

– Начальница, – оценил с улыбкой Ани-кий.

– Так примешь? – уловил добрую иронию в голосе монаха Ванюшка. – Кино показывать в клубе будут. Может, и ты в другой раз посмотреть придешь? Она еще микрофон Вале обещала, чтобы та петь могла на конкурсах.

Валя была одноклассницей и возлюбленной Ванюшки. Пела современные и народные песни так, что народ в поселке выбросил все старые пластинки Аллы Пугачевой. Валя даже без музыки хорошо пела. А могла петь и на клиросе в Покровском храме в райцентре.

– Кино сейчас никудышное, а микрофон Вале надо, – определил Аникий.

– Так что, мне эту баржу сюда вдоль берега тащить? – обрадовался Ванюшка.

– Да зачем тебе надрываться? Просто пойди и скажи ей: то, чего она хотела узнать, в газете за сентябрь пять лет назад было написано. Точь-в-точь.

– И всё? – ушам не поверил Ваня.

– Она поймет и очень рада будет. Так и скажи.

– Чё… и микрофон даст? – не верил Ваня.

– И сама как в кино спляшет, – подтвердил Аникий.

– Так я побегу, пока она там главу не умучила?

– Валяй, – подмигнул монах.

– Спасибо, Дядяникий!

– И тебя спаси Господь…

Между тем заместитель губернатора по социальным вопросам Алла Антоновна (именованная в простонародье зампососом) нервно ожидала разрешения на аудиенцию в кабинете главы администрации поселка. Пила коньяк, валерьянку, кофе и чай вперемешку, закусывая румяными тавдинскими пирогами с брусникой и грибами, а также тонко нарезанным лимоном. В кабинет иногда заглядывал пришибленный появлением власти такого уровня участковый и вместо доклада пожимал плечами.

– Сгинь, – командовала ему Алла Антоновна и щелкала пальцами над бутылкой коньяка, после чего местный глава Василий Андреевич наливал ей рюмочку, которую она опрокидывала в рот, как каплю нектара.

– Гонец вернулся! – наконец-то объявился с нужной вестью участковый.

– Галямов! – гаркнула ему она. – Так чего ты-то явился, мальчишку зови!

Участковый вытолкнул из-за спины смущенного Ванюшку. Тот не стал тянуть и с порога выпалил:

– Вам к нему ходить не надо. Аникий велел передать, что то, что вы ищете, в газете за сентябрь пять лет назад было написано. Точь-в-точь.

Алла Антоновна наморщила свой мощный лоб. Доходило до нее с трудом. Взглянула на Василия Андреевича сурово:

– Подшивка областной газеты у тебя где?

Тот аж подскочил:

– Так в библиотеке, это с другого крыльца.

– Галямов, тащи сюда подшивку! – скомандовала она участковому, который, впрочем, не дослушав, уже умчался.

Вернулся он через пять минут со стопкой стянутых шнуром желтых газет. Грохнул их на стол перед начальницей, и та, помусолив пальчик, стала с огромной скоростью их листать. И, найдя нужное, просветлела, как будто получила божественное откровение. Глава и участковый косились на первую полосу через ее плечи. В ней говорилось, что ныне здравствующий губернатор избран губернатором.

– Уф-ф-ф… Откуда он знал, зачем я к нему? – Алла Антоновна не усомнилась ни разу, подивилась, скорее. – Ну, Василий Андреевич, если монах твой не соврал, то я сама тебе новый клуб через полгода уже открою.

Василий Андреевич тоже просветлел лицом.

– А тебе, Галямов, новый УАЗ «Патриот» для охраны общественного порядка и повышенной проходимости.

Ильнур Ильясович Галямов чуть не козырнул.

– А микрофон? – спросил, в свою очередь, Ваня.

Алла Антоновна задумчиво посмотрела на юношу, затем спохватилась:

– Ах да, микрофон вашей Валюшке! В машине, у водилы беги возьми.

Ваня уже хотел было рвануть за мечтой своей возлюбленной, но Алла Антоновна его придержала:

– Там еще коробка, тоже возьми. В ней консервы, деликатесы всякие для вашего отшельника. Отблагодари! И Валюшке скажешь, что будет петь на инаугурации губернатора.

– На чем? – не понял Ваня.

– На концерте с большими звездами региональной эстрады, уразумел?

Тут Ваня подбоченился:

– Да чё ей ваши звезды, Пугачева курит на околице, когда Валя поет.

Алле Антоновне его дерзость понравилась.

– Так и правильно! А Валю мы еще на этот… – она щелкнула пальцами, и рюмка по щучьему велению наполнилась коньяком, – на шоу «Голос» отправим! Пусть Москву порвет! Дуй!

Ваня радостно дунул. Алла Антоновна встала и обняла Василия Андреевича.

– Живем, родной! К выборам готовься! Тебя тоже переизберем, – сказала она от лица всего тавдинского народа.

– А чё меня переизбирать? У нас это кресло никому и не надо. Посадят – и отдувайся, – заметил Василий Андреевич.

– Ничё-ничё, вот и будешь отдуваться. Когда ты вертолет санавиации у меня просишь, ты же не думаешь, сколько час полета стоит, а вертолет к тебе летит. Народ твой спасает.

– И то правда, Алла Антоновна.

– И фельдшерский пункт подновим! Э-эх! – налила начальница и мужикам, да сразу в граненые стаканы, и выглянула в окно, как выглянул бы Петр Великий в прорубленное им в Европу окно, а не на сельскую улицу.

* * *

– Менуэт же простейший, ну как ты так, Серёжа? Хачатуряна так бегло, так ярко сыграл, а тут спотыкач сплошной, – сетовала преподаватель фортепиано Нелли Николаевна, когда экзаменационная комиссия поставила ее ученику «хорошо», а не «отлично». – Яков Давыдович вообще тройку хотел тебе поставить.

– Ну, простите. – Сергей и не думал переживать, его больше волновало состояние его учительницы. – Не лежала у меня душа к менуэту… Как к алгебре в школе.

Учительница улыбнулась.

Нет, она и не предполагала, что из него получится великий пианист, но то, что парень он одаренный, знала с того момента, как его привели на прослушивание. Кроме того, он неплохо для лентяя сочинял сам и мог, отвратительно владея сольфеджио, тем не менее импровизировать на любую тему. Того, что помогает ему в этом слушание джаза и рок-музыки, Нелли Николаевна не признавала.

Как-то сами собой после экзамена принесли его ноги к дому, в который вошла незнакомка, «зацепившая» всю троицу на пустыре. Он стоял недалеко от ее подъезда. Из заднего кармана джинсов торчал аттестат об окончании музыкальной школы, а в руках была неуместная нотная папка, которую Сергей вдруг начал ломать пополам, чтобы опустить в урну. Всё, этот этап закончен: теперь никто из парней не будет смеяться, когда ты идешь через весь двор на сольфеджио или музлитературу. Правда, смеяться перестали год назад, когда они с Лёшей и еще двумя парнями сыграли вдруг на дискотеке не только композицию группы «Space», но и пару своих песен, которые понравились однокашникам куда как больше. Спортсмены, на которых ранее смотрели девчонки, разом потеряли, как теперь говорят, рейтинг. Но ненадолго, потому как те в большинстве случаев чего не могут взять умом и талантом, берут силой и настойчивостью. Но теперь Серёгу и Лёху уважали даже боксеры, борцы и «тихие» единоборцы (те, кто ходил в негласные тогда секции карате, айкидо, у-шу). Во дворе порой просили спеть что-нибудь свое. А уж тут на гитарное бренчание подтягивались и девчонки. Спортсмены и природные хулиганы кивали на музыкантов: во какие у нас друганы!

– Так надоела музыкальная школа? – услышал за своей спиной Сергей.

Он как раз вталкивал папку в урну.

– Вера, – представилась девушка.

– Сергей, – ответил он и для вящей солидности достал из кармана пачку сигарет, выбил одну и деловито закурил.

– А я вот жалею, что бросила музыкалку. Заболела, пришлось бросить. И танцы, и музыкалку, – коротко рассказала Вера.

– Я тоже болел, воспаление легких. Двустороннее. Мне поэтому экзамен по специальности перенесли.

– Фортепиано?

– Угу.

– А я вот как раз на концерт иду. В филармонию.

– Оперетку слушать? – с некоторым пренебрежением поинтересовался Сергей.

– Нет. Разве не слышал? «Гунеш» приехал. Будут «Байконур» играть.

– Ух ты! – не удержался Сергей. – У них же пластинка новая вышла – «Вижу Землю»!

Туркменские джаз-рок музыканты уже всколыхнули не только страну, но и заграницу. Особенно поражал всех харизматичный барабанщик Ришад Шафиев, или просто Шафи.

– Так туда еще билеты надо было достать, – с горчинкой заметил Сергей.

– Отец принес. Мне и сестре. Сестра предпочла свидание. Она больше по классике. Хочешь пойти? – Вера сказала это так запросто, что юноша на время потерял дар речи.

– А… м-м… мне бы переодеться.

Она окинула его взглядом:

– Да и так пойдет. Ты же в джинсах и светлой безрукавке. Вполне солидно.

– Да? – усомнился он.

– Да, – невозмутимо подтвердила Вера.

Она была одета в легкое светлое платье с неброским рисунком роз, перетянутое на талии пояском, на ногах – белые туфли на шпильках, отчего Вера казалась выше Сергея. Это его несколько смутило.