Текст книги "Четыре"

– Про какой альбом? – встрепенулся сын.

– А! – отмахнулся отец.

Музыкальные вкусы у них с сыном были разные. Он еще мог заставить сына прочитать «Плаху» Айтматова, «Живи и помни» Распутина, заставил посмотреть «Батальоны просят огня», «Андрея Рублева», «Судьбу человека» и «Калину красную», и, следует заметить, сын не сказал, что это «отстой». Он сказал другое: «Не… ну это настоящее… тут не попрешь…» Но вот музыку слушал свою, хотя «Битлов» и «Роллингов» прошел как первую ступень. И даже сам подбрасывал отцу что-нибудь из свежего. И надо сказать, не всегда бездарное и тупое.

– Интересно, какую сейчас музыку слушал бы твой крестный? – задумчиво спросил у своих воспоминаний Алексей Васильевич.

По неписаному и необъяснимому правилу, крестным в семье называли покойного Сергея Ивановича Снычёва…

* * *

Иоанникий почти с открытым ртом слушал, как поет Валя. Голос разливался по гладким молодым листочкам майского леса, скользил по обновленной хвое, наполнял округу каким-то пронзительно-чистым объемом, что даже птицы притихли. То ли слушали сами, то ли учились петь.

А Валя пела (специально готовилась) духовные песни. В интернете она слушала сербскую певицу Дивну Любоевич, а голос Вали был очень похож на ее голос, и она на слух перехватила несколько песен на сербском, а еще запела песни Жанны Бичевской, аккомпанируя себе на разбитой гитаре, которую они с Ваней принесли с собой. Отшельник слушал со слезами на глазах, не прерывал, никак не комментировал, просто слушал и немного плакал. И когда Валя замолчала, он сказал от самой души:

– Славно-то как, хорошо-то как… А можно я попрошу тебя, если вдруг знаешь, еще две песни… Я с детства их люблю. Советские они. Светские. Но я люблю…

– Какие? – Валя вдруг поняла, что у нее есть настоящий слушатель, даже лучше, чем влюбленный по уши Ваня. – Я, даже если не знаю, подхвачу…

Иоанникий улыбнулся далекому облачку над рекой и тихо, немного сипло потянул:

– С чего начинается Родина?..

Валя знала эту песню, сначала запричитала перебором на гитарных струнах, а потом подхватила вторым голосом в терцию, и Ваня чего-то забубнил. И так у них троих складно получилось, что после песни долго молчали. А потом спели и вторую: «Есть только миг».

– Отчего у вас эти песни – любимые? – спросила Валя.

– Я, когда был далеко-далеко, никаких других песен не пел. Только эти. Не знаю почему, – поделился Иоанникий. – И тем, кто этих песен не слышал никогда, но по крови и языку был русским, очень они понравились…

* * *

Акилине, матери Луки, очень понравилось, когда как-то вечером за столом после духовных песен Сергей-Иоанникий вдруг запел «С чего начинается Родина». Кажется, она не совсем понимала смысловые ценности этой песни, скажем про буденновку, но в глазах ее вместе с выступившими слезами засияла та самая тоска, понятная только русскому скитальцу. После она даже попросила записать слова этой песни, хотя по-русски читать могла едва ли. Ей был больше понятен церковнославянский, да и тот чем дальше, тем больше вытеснял разговорный английский.

Николаевск-на-Аляске хоть и назывался-числился городом, но, по советским меркам, тянул только на поселок. А то и на деревню. Русского в нем было две церквушки, одна из которых, в честь святителя Николая, сияла в застиранном, как простыня, небе Аляски бело-голубой луковицей, а также несколько смешанных надписей на русско-английском для привлечения туристов, дурацкие матрешки на заведениях и заборах, какая-то родная грунтовка, словно перенесенная сюда из средней полосы России или сибирского проселка. А вот американских флагов на домах было немало, хотя кто-то вывесил даже красный советский, но это никого не раздражало. И если в сувенирной лавке сидела рязанская тетка в кокошнике, то это вовсе не означало, что она говорит на русском языке. А если и говорит, то с акцентом. Единственное, что ярко отличало николаевцев от американцев, – одежда в быту: длинные юбки и цветастые платки у женщин, у мужчин – вышитые косоворотки, долгополые подпоясанные рубахи. Но это, скорее, была уже местная мода, чем дань традиции. Впрочем, ходить по поселку Снычёву не рекомендовалось, потому как настоящего Иоанникия большинство жителей знали в лицо и помнили. Потому и поселили его на какое-то время на заимке в лесу, поближе к побережью. Лука пару раз возил Сергея на стареньком пикапе в поселок, но велел особенно остерегаться наезжавшего из округа шерифа. Лука и его друг и напарник Тим (Тимофей) решали, как им лучше вывезти Снычёва поближе к Советам. Ремонтировали сейнер. Нервничали. Палтус и крабы ждали в море. Кстати, именно на сейнере Снычёв увидел сваленных многотонными грудами крабов, и его передернуло от плеча до плеча – картина не самая приятная. А когда много позже он смотрел фильм «Чужой», то просто смеялся над тем, откуда режиссер взял чудовищ, которые откладывали яйца в тела астронавтов, – просто распластанные крабы. Он их видел и в трюме, и на палубе… Сам Снычёв-Иоанникий, когда Лука и Тим не могли его взять с собой, чтобы не мозолить глаза местным и не вызывать лишних вопросов, много читал, учил английский, а потом вдруг понял, что сам по себе стал молиться… в лесу…

К тому же читаемому добавилось житие преподобного Сергия Радонежского, которое дала ему Акилина. И его лес… лес преподобного Сергия с прирученным медведем. С первой часовней.

С одолевавшими святого наяву бесами…

* * *

Келлер вернулся домой очень усталый. «Никакой» – так теперь говорят. Елена ушла из клиники раньше его, приготовила ужин, снова поставила на стол бутылку любимого им кальвадоса, но Георгий Иванович, сев за стол, решительно ее отодвинул.

– Ты что, не берешь отгулы? – расценила вопросом его жест супруга.

– Нет. Операция хотя и прошла хорошо, за девочкой надо понаблюдать. Ее мать – Маргарита – странным образом похожа на актрису Ковальчук в роли булгаковской Маргариты…

– Так ты за девочкой хочешь понаблюдать или за матерью? – хитро прищурилась на мужа Елена Андреевна.

Хирург улыбнулся шутливой ревности жены:

– Она не в моем вкусе. Но она пришла ко мне от Бога, пришла как к Воланду. А в глазах этакое – как у той актрисы. Понимаешь?

– Я ее не видела. А почему ты утверждаешь, что она пришла от Бога?

– Помнишь, я тебе рассказывал о своем погибшем друге детства?

– Сергей – кажется, так его зовут?.. – Елена села напротив, рассчитывая на рассказ.

– Да. Так вот, это он ее послал.

– С того света? Ты серьезно?

– Серьезно…

* * *

Георгий Иванович Келлер родился 28 мая – в День пограничника. Но служить пограничником довелось его другу Сергею Ивановичу Снычёву. Келлеру тоже пришлось послужить немного на Кавказе, где он возглавил военно-полевой госпиталь. Но много позже. Спустя более десяти лет. У него даже были боевые награды и форма аж подполковника медицинской службы. На войне звания присваивают куда как быстрее. Но именно 28 мая подполковник Келлер надевал военную форму, которая позвякивала тремя медалями, среди них был и орден Мужества, и шел на могилу своего друга-пограничника, в которой этого друга не было. Подвыпившие пограничники, что встречались ему на пути или в общественном транспорте, либо молча ему козыряли к зеленым фуражкам и беретам, либо так же молча наливали из фляжек в пластиковые стаканы. Подполковник не отказывался и демонстративно молча выпивал, что абсолютно всеми правильно понималось.

В 1997-м, уже по своей сложившейся традиции, Георгий пришел на кладбище с букетом красных гвоздик, флягой спирта и буханкой бородинского хлеба. Это был его день рождения, и он справлял его как хотел и с кем хотел. Вот и справлял он его с Сергеем Снычёвым. Наливал стопочку покойному Снычёву, ставил стопку на могилку, потом наливал себе, молча выпивал, долго вдыхал запах хлеба и тмина от бородинского бруска, затем жадно откусывал угол, жевал и отправлял куда-то в самую душу вслед за спиртовым пожаром.

Окружающее в такие моменты меньше всего интересовало доктора. От слова – совсем. А окружающие – тем более. Иногда он разговаривал с другом детства, задавая какие-то риторические вопросы:

– Серёга, ты вот скажи, ТАМ что-то есть?

– Серёга, вот тебя нет, а у Веры с Лёшей есть Серёга. Ты об этом знаешь?

– Серёга, интересно, кем бы ты сейчас был?

И однажды услышал за спиной ответ сразу на все вопросы:

– Монахом…

Георгий Иванович не перепутал бы этот голос ни с чьим другим. Порой во сне Сергей ему что-то рассказывал. Иногда – рассказывал анекдоты. Те, старые и добрые, про Брежнева или Чапаева, из советского детства. У Гоши чуть не случился инфаркт. Именно выпитый спирт не позволил ему случиться, ибо стресс стрессом не прошибешь. Он подскочил, обернулся и увидел седого мужчину в монашеском одеянии и потертой скуфейке на макушке…

– Серёга!

– Иоанникий… – поправил Снычёв. – Серёга лежит здесь. – Он кивнул на памятник со звездочкой в навершии.

Они крепко обнялись. Но Гоша тут же отстранился и, вскинув изломанные вопросом брови, воскликнул:

– Ты у Веры уже был?! Она… она… с Лёшей живет. Жизнь так повернулась. Сына в честь тебя назвали…

– Нет, не был. Я о них знаю. Бог так управил. И не вздумай им что-то сказать. Сергея Снычёва нет. Есть Иоанникий.

– Н-но… Где ты раньше был?

– Я и сюда-то пришел не к себе, а к родителям. Могилки-то неподалеку. Помолился. А тут ты появился, меня помянуть… И я не смог пройти мимо… Где был? В Америке. А сюда вернулся, когда вы из нашей страны американскую провинцию сделали, но даже в этом недотянули.

– Я ничего такого не делал, – немного обиделся Георгий Иванович, и даже орден на его груди качнулся, подтверждая.

– Знаю, знаю, Гоша. Я не общим чохом… От удивления. Я там в монастыре был. Сам-то не многое видел. Политики – они спорят, воюют, а люди – они ищут мира и добра.

– Так ты небось там, на Аляске, обретался…

– Сначала на Аляске, а потом в тепле – в Калифорнии, но в монастыре святого Германа Аляскинского. Чуть-чуть не застал Серафима Роуза. Но читал его книги… А вот отца Германа застал. Удивительный человек… Он и спас меня, потому что и его преподобный Сергий спас.

Георгий Иванович о святом, к сожалению, не дослушал, его больше интересовало земное.

– Ты один спасся?

– Да. Меня спасли русские староверы. Потом спасли американские православные монахи… И Сергий наш… Главное – понять, что еще две тысячи лет назад нас всех спас Христос…

Гоша присел на лавочку. Иоанникий сел рядом.

– И ты стал верующим, – не спросил, а, скорее, утвердил хирург.

– И ты бы стал… – посмотрел в небо монах.

– Отчего тебя во второй-то раз спасли? ТАМ…

* * *

Наверное, агентов в шпионских фильмах показывают именно такими, потому что они сами хотят походить на тех, что видели в таких фильмах. Замкнутый круг. Или, может, они фейсконтроль в Голливуде проходят? Или костюмы им там шьют по специальному фасону, плащи выдают, солнцезащитные очки по специальной шпионской моде, которую потом подхватывают брутальные мужчины всех стран. И сами агенты – разведчики-шпионы, контрразведчики – снова подхватывают эту моду обратно. Исключение составляли работники КГБ в советское время. Там была мода на неприметные костюмы и «стертые лица». Лица позволялось иметь только большим начальникам или рассекреченным. Из этих ипостасей явно выбивался русский разведчик Абель. Хотя Иоанникию больше хотелось бы назвать его Авелем. Рудольф Иванович – добрые умные глаза за мощными очками в роговой оправе, залысина, утонченность во всём и не железное, как у киношных, а какое-то вселенское спокойствие. Говорят, он в американской тюрьме даже портрет Кеннеди написал, который потом висел в Овальном кабинете…

У Снычёва в американской тюрьме возможности рисовать или заниматься математикой не было, впрочем, как и таланта к ним. Да и не по рангу ему…

А вот ребята, которые задавали ему эти бетонные однообразные вопросы с периодичностью, от которой сошел бы с ума любой математик, как раз походили на тех – киношных.

– С какой целью вы проникли на территорию Соединенных Штатов?

– Какое у вас задание?

– Какой из советских служб вы завербованы? Ка-гэ-бэ? Первое главное управление? Главное разведывательное управление?

– Вам была поставлена задача поднять антиамериканское восстание на Аляске?

– Сколько американских русских вы завербовали?

– Вы знаете, что вас могут посадить на электрический стул?

Был во всей этой карусели допросов какой-то только этим скуластым ребятам ведомый и понятный алгоритм. Он поначалу угадывался в постоянном повторении среди, скажем, вопросов о том, есть ли в соседнем доме гастроном (и откуда слово такое – «гастроном» – они знали?), заставляли ли в детстве петь пионерские песни и славить Ленина, сколько у Снычёва братьев и сестер, какая погода в его родном городе… Но потом абсолютно всё утрачивает смысл, кроме желания спать и избавиться от едкого света лампы, направленного в твое лицо. Снычёва не пытали. Видимо, было какое-то негласное правило в этом вопросе между Советами и Штатами. Но для разнообразия и устрашения пытки показывали. Чаще всего за толстым стеклом на его глазах пытали азиатов или арабов. Например, через воронку, вставленную прямо в пищевод, людей наполняли водой так, что они могли лопнуть на глазах. Под эту процедуру вопросы продолжали задавать:

– Ваши родственники принимали участие во Второй мировой войне?

– Принимали… Дед брал Варшаву… – Это был один из немногих вопросов, на которые Снычёв всё же ответил. На остальные не хотел, потому что мог любым ответом подставить под арест и пытки Луку, Тима, Акилину… Сам попался – сам отвечай. Про деда ответил еще и потому, что всё же США и СССР были в ту пору союзниками. – Рузвельта на вас нет… – добавил Сергей, но его не поняли.

Через сколько-то месяцев, которые можно было определять только по смене света солнца за тюремным окном, Снычёву перестали задавать вопросы, разрешили смотреть американские фильмы, в том числе про шпионов и про то, как американские герои спасают мир, читать книги и слушать музыку. Вопросы теперь были другие:

– Вы слушаете «Криденс», хотите познакомиться с Джоном Фогерти? Или, может, с Томом Фогерти?

– Зачем я им?

– Но в СССР это невозможно!

Как-то они сразу поняли, что купить Снычёва не получится. Потому они его медленно подкупали. Тем самым, пресловутым образом жизни. Слушал он и британскую музыку. Вообще всё, что хотел. Не разрешали слушать только советские радиостанции. Можно было слушать на русском языке только «Голос Америки» или Би-би-си, так он их и в Советском Союзе слушал, чем немало удивил своих тюремщиков, которые представляли себе СССР этаким колхозом за колючей проволокой. А еще больше их удивило, что в некоторых вопросах американской культуры он знал больше, чем они сами. Особенно про писателей и книги.

А потом они принесли ему фотографию его могилы. Он сразу понял, что родители «похоронили» его рядом с бабушкой, но не знал, что и сами они скоро лягут рядом. Он не сорвался, не бился в истерике, молча заплакал и ушел в себя. Самое страшное, что с ним могло произойти, – ему перестала сниться Вера. И Сергей понял, что и он перестал сниться ей. Какая-то невидимая нить оборвалась. Во всяком случае, здесь, на Земле. Это было больше чем больно. Это было оглушительно, как всепобеждающая пустота. И куда сам по себе испарился смысл жизни? Смысл выживать и бороться.

Тюремщики забеспокоились, если с ними вообще такое случалось.

Вот тогда и появился монах Иоанн. Он был потомком русских эмигрантов первой волны. На русском говорил с легким акцентом, но он был русским по состоянию души.

– Они тебя выпустят, но надо, чтобы ты принял Крещение. У вас там перестройка. Даже тысячелетие Крещения Руси всей страной праздновали. Библию издали с репродукциями икон Андрея Рублева. Знаешь, кто такой?

Снычёв обиженно ухмыльнулся:

– А вы фильм Андрея Тарковского о нем смотрели?

Монах уважительно посмотрел на худого, изможденного юношу.

– Перестройка – это теперь дружба Советского Союза и Штатов, – пояснял монах.

– У нас обычно великая стройка. Приставка «пере» настораживает.

– Не важно. Важно, что нам пообещали, что отдадут тебя. Мы сможем взять тебя трудником в монастырь. Это всё равно свобода. Но ты должен принять Крещение. Православие.

– Меня уже крестили. Староверы. На Аляске, – сказал Сергей и тут же осекся. Ему так хотелось хоть кому-то верить, а он почти сдал тех, кто спас ему жизнь.

Иоанн уловил в нем этот испуг и тихо заверил:

– Не важно, кто тебя крестил. Важно, что ты веришь. Вот ты можешь поверить, что нашему настоятелю велел тебя спасти преподобный Сергий?

– Так не в первый раз уже, – угрюмо заметил Снычёв.

– Как – не в первый раз? – пришла очередь удивляться монаху. – Он ведь и нашего настоятеля спас… А ты слышал когда-нибудь про Серафима Роуза? Впрочем, откуда тебе об этом знать. Ну ничего, всё узнаешь. И про Серафима Роуза, и про Серафима Саровского.

– Я смогу, в конце концов, попасть домой? – задал главный вопрос Сергей.

Монах посмотрел на него со светлой грустью в глазах:

– Это смотря где твой дом. – Он задумчиво поглядел на небо.

Тогда Снычёв его ответа не понял.

* * *

Лето обрушилось на Ваню и Валю вступительными экзаменами. Вале еще приходилось петь на разных концертах в поддержку выборов губернатора, отрабатывая микрофон и новую аппаратуру для клуба. За Валей в Тавду приезжала на своем танкоджипе сама Алла Антоновна. Ваню с собой не брали, дабы не отвлекал возлюбленную от творчества для народных масс.

– Поехали-поехали, нам еще одного писателя забрать надо…

– А он настоящий?

– Говорят, да. Сама не читала. Но его еще с советских времен печатали. Значит, что-то в нем есть, – доверительно, словно военную тайну, сообщила зампосос.

– Мне бы вот вступительные не завалить, – переживала Валя.

– Не завалишь, – ответствовала Алла Антоновна таким тоном, что было ясно: не завалит – пусть только кто-то попробует помешать поступлению в вуз народной певицы, выступающей на выборах досточтимого губернатора.

И Валя вместе с другими артистами пела на самых разных сценах. От заводских (где такие еще сохранились после приватизации и оптимизации) до диковинных надувных и стадионных. При этом ей еще и платили. Платили столько, что зарплата отца в рыболовецкой артели за месяц равнялась ее выступлению за один раз. Деньги, впрочем, Валя отдавала родителям. Те только диву давались. Но приходилось петь и на каких-то странных вечерах с попойками так называемых вип-персон в ресторанах. Там лились славословия и тосты действующему и будущему губернатору, звучали клятвы в верности, много пафосных слов о процветании области и о том, что еще предстоит сделать для людей. Сам губернатор, если и присутствовал (что случалось редко), сидел с непроницаемым лицом во главе стола и очень быстро с таких культурно-массовых мероприятий уходил. Похоже, что ему служебное рвение его соратников в таком проявлении было не очень-то и приятно. Но, видимо, тут действовал какой-то негласных закон – типа, так принято.

Надо заметить, что одели Валю для таких выступлений специальные кутюрье по последней моде. Алла Антоновна велела костюмы сценические не беречь, а относиться к ним как к рабочей одежде. «Выбросишь потом, а себе новые купишь». Помимо Вали вместе с именитыми актерами, музыкантами, поэтами на сцене выступали юные скрипачи и пианисты и даже группа гимнасток. Ваня, когда мог, приезжал забрать Валю после выступления на стареньком мотоцикле, хотя всех, особенно детей, развозили специальные мини-вэны. Но приехать он мог не всегда, а однажды не приехал, хоть и железно обещал. В тот день они с отцом увезли маму Вани в больницу тем самым вертолетом. Банальный, но острый аппендицит. Алла Антоновна, которая и подогнала за ней вертолет, в суете выборной кампании просто забыла предупредить Валю. И та стояла возле ресторана в центре областного центра в мягких летних сумерках и чувствовала себя очень неловко.

В этот момент к ней и подошла группа молодых парней и девиц, которые обычно появлялись в зале ресторана, когда официальная программа плавно переходила в общетанцевальную. От группы отделился парень в модном приталенном костюме и подошел к девушке, что жалась к стволу старого клена, великодушно оставленного владельцами посреди стоянки.

– Забыли увезти? – вполне себе заботливо поинтересовался парень.

– Друг должен подъехать, – ответила Валя.

– А ты хорошо поешь. У тебя талант. Настоящий. Не как у многих, кто тут попсу перепевает. – Он смотрел на Валю несколько оценивающе, но не нагло. – Меня Сергей зовут. Мой отец там с друзьями, они всю эту вакханалию финансируют, – пояснил он.

– Чего? – не поняла Валя слово «вакханалию», хотя по звучанию о смысле и догадалась.

– Да пьянку эту. Дебилизм полный.

– А… Меня Валя зовут… – Валя не знала, как себя вести. – Так они к выборам вроде как готовятся…

Сергей ухмыльнулся:

– Ага, уже почти все готовые. Ну надо, чего тут поделаешь. Сегодня они губернатора поддержат, завтра – он их. Понимаешь?

– Ага. – Но Вале не хотелось понимать, ей хотелось поскорее домой.

Сергей Чупин догадался:

– Хочешь, пойдем с нами? Мы сейчас в клуб…

– Нет, мне домой надо…

– Да я вижу… Может, тебя отвезти? – Он кивнул на стоявший неподалеку белый «рэндж ровер».

– Не, я сама…

– Может, тебе такси вызвать?

– У меня есть деньги, – немного насупилась Валя.

– Ну… я просто вызову, заплатишь сама. Ты же не местная, сразу видно.

– На такси дорого. Мне в район… В Тавду.

Сергей присвистнул и улыбнулся.

– А говоришь, деньги есть.

Между тем его друзья уже выкурили каждый по сигарете, выбросили пару опустошенных жестяных банок и устали переминаться с ноги на ногу, обмениваясь ничего не значащими словами.

– Серега! Бери ее с собой – и двинули! – позвали они.

– А она ничего, – ехидно оценила одна из девиц, которую звали Лёля.

Чупин почувствовал себя неловко перед Валей. Достал мобильный:

– Вот что, Валя, я всё же вызову тебе такси. – Нажал несколько раз на экран айфона. – Вот, пишут: будет «рено» бежевый, номер триста двадцать семь. Через пять минут. Здесь центр. Они быстро.

Валя уже не знала, что ей делать. Идти обратно в зал и шептать что-то на ухо Алле Антоновне?.. Как-то неудобно, да и, чего доброго, петь снова заставят… А там действительно уже все готовые.

– Серёга! – снова позвали друзья Чупина.

– Пять сек, – отозвался он. – Или идите без меня, я догоню.

– Похоже, у нас наметился Ромео, – ухмыльнулась всё та же девица.

Наконец подъехал потрепанный «рено-логан», и Серёга, наклонившись к окну таксиста, быстро сунул ему пару тысячных купюр.

– Довези, плиз, чтобы всё в порядке. Обратная дорога оплачена тоже.

Таксист кивнул. Сергей открыл перед Валей пассажирскую дверцу:

– Садись.

Валя несмело присела на сиденье.

– Я бы могла и сама рассчитаться… – сказала она.

– Ничего. В следующий раз – ты.

Чупин захлопнул дверцу и махнул таксисту: езжай.

Когда вернулся в компанию, там первым делом оценили его джентльменство:

– Клевая телка, как ты ее подметил?

– Так точно – телка, в колхоз небось и поехала, – прокомментировала всё та же Лёля, которая, похоже, несколько ревновала.

– Хорошая девчонка, поет замечательно, ладно, пошли… – подвел итог Сергей Алексеевич, и группа послушно двинулась за ним как за несомненным лидером.

* * *

Георгий Иванович снова и снова смотрел на результаты компьютерной томографии. Валерий Михайлович стоял рядом.

– Слушай, а как он мог знать? – дивился Валерий Михайлович. – Ну прямо вот… Слов нет. Еще немного, и отпевали бы девочку…

– Он сам там был, – просто ответил Георгий.

– Экстрасенс, что ли? – предположил самое доступное своему разуму напарник.

Георгий Иванович посмотрел на коллегу с некоторым сожалением:

– Не… Тут другое…

Он вдруг вспомнил, как они разговаривали с Алексеем уже после того, как Чупин сошелся с Верой. Георгий допытывался, не мучает ли Алексея совесть даже не потому, что тот женился на Вере, а просто так. Почему-то… Алексей задумался и вдруг сказал:

– Мне вообще кажется, что он где-то здесь. Рядом. Может, это оттого, что Вера за него молится. Она такая набожная стала. Прости, но у меня даже с ней любовь по их церковному графику. Представляешь?

– Ну, это уже какая-то внешняя обрядовость, – рассудил Георгий.

– Не, я не лезу, молчу. Не настаиваю. Берегу ее. Но про Серёгу ты почему спросил?

– Да ко мне порой приходит почему-то чувство вины. Как будто я непосредственно виноват в смерти Сереги…

– То же самое, такая же хрень… – признался Чупин.

Этот разговор был еще до того, как Иоанникий застал Георгия на кладбище. И сейчас хирург вспомнил о нем, потому что вдруг не смог отождествить в себе Серёгу из детства и монаха Иоанникия. Один это был человек или два? Он и сам после встречи с отшельником по два раза прочитал Евангелие, Деяния апостолов и даже Откровение Иоанна Богослова, хотя мало что в нем понял. Рыться в богословских комментариях хирургу было некогда, ему приходилось томами перечитывать истории болезней и научные работы коллег, чтоб не отставать. Но в то мгновение, когда они встретились с Иоанникием, он вдруг понял, что по иронии судьбы в День пограничника ему пришла мысль, что некоторые люди всю жизнь живут в некоем пограничном состоянии между этим и тем светом. Слово «медиум» ему не нравилось, больше его устраивало слово «связной».

В его голове также плохо укладывалось сопряжение Божия предопределения над человеком со свободой воли этого же человека. То есть он не мог понять: в чем же предопределение, если человек исходя из своей свободной воли может его и нарушить? Или, нарушив, он просто усугубит свое положение в этом предопределении? Сколько же миллиардов воль Господь учитывает, определяя в Своей Вечности варианты бытия одного человека, семьи, города, народа, цивилизации?..

С другой стороны, Георгий как хирург уже давно не сомневался, что в каких-то уникальных, особых случаях Бог, несомненно, вмешивается в ход событий. Во всяком случае, доктор не раз замечал это на своих больных. Тут всё было просто и всё сложно одновременно. К примеру, человек однозначно с точки зрения самой современной медицины должен был умереть, операцию хирурги делали такому человеку, скорее, для того, чтобы «умыть руки», а он вдруг на третий или даже на второй день начинал жить. Чуть не плясать собирался!

И наоборот, казалось бы, у какого-то больного все показатели, все анализы говорят о том, что он выйдет из больницы и проживет еще несколько вполне себе полноценных лет, а он, вернувшись домой и к своим обязанностям, вдруг умирал совсем по другой причине. Вновь выявленный диагноз – так между собой говорили медики. Но вот с Иоанникием Георгий Иванович до конца понять не мог: он выжил потому, что в отношении него было другое предопределение, или, наоборот, Сергей Снычёв нарушил предопределение тем, что выжил? Высшая богословская математика у хирурга в голове не укладывалась.

Алексей же вообще на эту тему не думал. Он был слишком прагматичен для того, чтобы уделять этому время. Считать у него получалось лучше деньги, чем варианты бытия. Впрочем, именно деньги позволяли ему подбирать себе удобные варианты, во всяком случае, до того, как Бог не ударил по рукам. Священник, что лежал у Григория Ивановича в палате, так ему объяснил: Бог делает всё ко спасению человека. Стало быть, Лёша, хоть и занят своими бизнес-проектами, находится покуда на пути спасения, даже если сам об этом ничего знает.

Про себя, родимого, Георгий Иванович спросить боялся, но священник опередил его сам:

богоугодную работу делаешь, апостол Лука был врачом… «Врачи тоже неожиданно умирают», – хотел вставить Георгий Иванович свое мнение, но не решился – маленькое суеверие помешало…

Странно, но именно после встречи с Иоанникием Елена заметила, что Георгий вдруг резко поседел.

А еще Келлер вдруг вспомнил, как в юности они втроем ввязались в драку. Точнее, ввязался Лёша, а двум друзьям просто деваться было некуда. Всё было банально: пьяная, численно превосходящая компания из соседнего района шла навстречу по улочке. Следовало бы предусмотрительно свернуть куда-нибудь, но именно Леша попёр как танк навстречу. Пришлось идти следом. Далее – традиционный зацеп плечами, а потом такое же хрестоматийное: ты чё-о-о-о?! И ответное: чё ты?! И Лёху вырубили первым. Недопитой бутылкой по голове. Потому он избежал долгого, а главное – унизительного избиения, на какое способен маргинальный пролетариат, ощущая свое превосходство над будущей интеллигенцией.

Избиты они были жестко и жестоко, а везти в больницу пришлось Лёху, потому как надо было зашивать разбитую голову. Почему Георгий вспомнил об этом? Наверное, потому, что Лёха с тех пор стал осторожнее, обрел, что называется, ту самую чуйку на опасность, а более тихий Серёга, напротив, стал пренебрежительно относиться почти к любому риску, если он не касался других людей. Оказавшийся посередине со своим восприятием Гоша обоих тогда назвал про себя полудурками. Он, в отличие от них, был далек от пацанской богемы. Лёха играл на гитаре и сочинял музыку.

Серёга играл на фортепиано и сочинял – и музыку, и стихи. Гоша умел только слушать. Вероятно, поэтому он и вписался в это трио. Писателям и музыкантам нужен хотя бы один читатель-слушатель с парой глаз-ушей. Но в их творческие споры он никогда не лез, ограничиваясь суждениями «нравится – не нравится». Да и читал больше специальную литературу, пополняя багаж классики во время ночных дежурств в клинике много позже. А друзья перед тем, как их разделила армия и вузы, стали вдруг читать разные книги.

Если Алексей продолжал подростковое увлечение Стругацкими и Клиффордом Саймаком, разбавляя их объявившимся на советской переводной литературной стезе Стивеном Кингом, то Серёга влёт прочитал «Идиота» Достоевского, назвав всё предыдущее прочитанное авантюрное и фантастическое неглубоким чтивом для неглубоких людей, отчего они с Лёхой крепко повздорили. А уж неожиданно открытый им Андрей Платонов, о котором школа умалчивала, или вновь перечитанный Паустовский (не по школьной программе) привели к тому, что о литературе друзья больше не говорили. Правда, один раз Серёга вдруг притащил Алексею томик Шолохова.

– «Судьбу человека» перечитай, – почти потребовал он.

– Ты меня уже заставил «Русский характер» Алексея Толстого прочитать…

– И что? Не понравилось? Еще «Телеграмму» Паустовского надо!..

– Слышь, ты, программа по внеклассному чтению! – обиделся Чупин. – Да что я, не русский, что ли? – Лёха кипел, что вполне удовлетворило Серёгу, а Гоша позже вытащил из родительской библиотеки всё упомянутое. «Надо прочитать», – твердо решил он.

Но теперь получалось, что с судьбы самого Серёги можно писать «судьбу человека». На «Повесть о настоящем человеке» он пока не тянет, хотя… смотря с какой стороны поглядеть.