Текст книги "Четыре"

Капитан не взорвался в ответ на несубординационное обсуждение своего решения, а только подмигнул, кивнув на залитое солнцем голубое небо:

– Джапаридзе, ты кому больше веришь – синоптикам или своему командиру?

Джапаридзе потупился. Капитан еще раз подмигнул:

– Дуйте на берег. Небо чистое.

– За портянками? – решился уже на берегу пошутить Серёга со сверхсрочником и уважаемым в части завхозом Улитиным.

– За спиртом, День пограничника на носу, – то ли пошутил в ответ, то ли ответил серьезно прапорщик. – Джапаридзе, чего тянешь, воды боишься? – прищурился он на стоявшего в нерешительности на пирсе бойца.

– Я на море родился, – обиделся Джапаридзе и прыгнул в катер. – Покурить хотел.

– На ходу покуришь. Надо до шторма хотя бы туда проскочить.

– Начальник сказал – шторма не будет, – заметил Снычёв.

– Над начальником тоже начальники есть, – ответил Улитин и почему-то тревожно посмотрел на безоблачное небо.

Джапаридзе достал пачку присланного из дома редкого абхазского «Космоса», который там назывался «Акосмос», и, заметив голодные взгляды товарищей, угостил матросов, прапорщика и Снычёва.

– Это вам не свердловский бамбук, – сопроводил он качество табака.

Все уважительно покивали.

Небо до самого горизонта обещало штиль, легкий бриз и слепящее солнце. В то, что шторм бывает внезапным, может притаиться, не верилось. Пока что Тихий океан оправдывал свое имя.

* * *

– Нет! Ну ты же мог не ходить в армию! Что, у тебя болезней никаких нет?! – Вера вдруг взорвалась за день до отправки на пересыльный пункт.

Сергей молчал. Что он мог сказать? Он даже не смотрел, как она мечется по комнате, как тигрица в клетке. Смотрел в пол, пытаясь что-то увидеть в правильных геометрических узорах ковра. Будущее в них точно не просматривалось. От причитаний Веры порой накатывало странное чувство неверного выбора. А может, действительно надо было по больничкам пройтись? Выцыганить себе отсрочку, а то и белый билет?

– Нет, у нас только один Сережа правильный!

– Не один, – наконец возразил он. – Далеко не один. Один-два откосили, а нормальные парни все пошли.

– А я?! Я тут как одна?! Я же с ума сойду!

– Ну… ждут же как-то невесты, жёны, сестры, мамы… Это же как предопределение свыше. Мужчины должны защищать, женщины рожать, хранить очаг, ждать. Два года не вечность.

– Да для меня два года – вечность! Мне теперь только песню из «Юноны и Авось» петь.

«Я тебя никогда не забуду!..» – По щекам Веры катились слезы. – Ты такой умный, всё расписал, по полочкам разложил, а я такая дура – никак твоей математики понять не могу.

– Я в математике вообще не бум-бум, – напомнил Сергей. – И это не я разложил. Это свыше.

– Партия, Ленин, комсомол?! – полыхнула навстречу Вера.

– Нет, задолго до них. Может, когда мы еще мамонтов по лесам гоняли. Говорю же – свыше.

– Слова-то какие!.. Сережа, ну я-то как тут?! – Она уже сдалась, плюхнулась рядом на диван, закрыла заплаканное лицо ладонями и тихо добавила: – Прости, я точно дура. Я понимаю, что ты прав, принять не могу. Дура потому что… – И уже хитро прищурила покрасневшие от слез глаза: – А ты – умник.

– Ну, умником быть еще хуже, потому что большинство как раз считает умников если не дураками, то ненормальными…

Вера придвинулась, прижалась мокрой щекой к его плечу:

– Ладно, я тоже буду ненормальной. Ты только возвращайся.

– Я, может, еще отпуск заслужу…

– Отец же предлагал помочь: оставить тебя в нашей области. Я бы к тебе приезжала…

– У нас в области только желдорбат, внутренние войска, стройбат и ракетчики. В ракетчики набора не было, а в другие я и не хочу. Меня же в пограничники записали. Это престижно. Зеленые фуражки…

– Сам ты… зеленая фуражка!

Тот поцелуй был каким-то особенным – как историческая веха. Такие потом снятся всю жизнь, если она долгая. Да и если короткая… Ощущение этого поцелуя пропитано особым состоянием нежности, которую едва ли вмещает Вселенная. Он будто был прежде мироздания, прежде всего. Сердце распахивается, может, даже взрывается, как сверхновая звезда, и в этом поцелуе тоже есть определение свыше – слияние людей, которые предопределены друг другу, которые не ошиблись, не аннигилировались при встрече, как два противоположных заряда, а наоборот – их слияние порождает нечто новое. Это новое называется Любовью. Именно с большой буквы.

– Я буду тебя ждать…

– Я вернусь…

* * *

Алексей Васильевич Чупин имел особую коммерческую жилку. Он еще в советские времена умудрялся купить подешевле, а продать подороже, найти то, что считалось дефицитом, вовремя снять банк в картежной игре и остановиться, чтобы уйти с выигрышем, взять то, что плохо лежит, чтобы за это «взятие» ничего не было… Чуйка – так это теперь называют. В начале девяностых он подхватил сначала тему ларьков-кооперативов, торговлю всем и вся – от жевательной резинки до спирта «Роял», за что в коммерческих «малиновых» (по цвету пиджаков) кругах его некоторое время презрительно называли «чупа-чупс», а когда он «поднялся» и аккуратно присел на трубу, за что его не застрелили благодаря той самой чуйке и умению делиться с кем надо, стали называть «чупакаброй», но уже спустя пару лет даже и вспоминать не смели о кличках-прозвищах, ибо он стал в полной мере Алексеем Васильевичем.

Имея своего рода империю, он умело оставался в тени, потому не сгинул в боях, в бетоне, в проруби, когда возникала реальная опасность, исчезал где-то за океанами, а потом вновь возрождался, как птица феникс, но далеко не из пепла.

После исчезновения советского пограничного катера во время шторма по Тихоокеанскому флоту прокатился об этом шепоток и пачка предостерегающих «впредь» приказов. Там и обозначился Сергей Снычёв, а с ним и Джапаридзе и Улитин, а еще матросы и мичман. Об этом Лёха эзоповым языком написал Гоше, но просил пока никому ничего не говорить. А когда вернулся из армии, Снычёва уже официально считали погибшим.

Веру он увидел только на кладбище, где родители завели Сергею формальную могилу с помощью облвоенкомата. Там даже пальнули в его честь, как на настоящих похоронах. Спугнули ворон и белок. Потом Леша проводил пьяную от вина и горя Веру до дому. Утром заявился справиться, как она. Не навязывался, не успокаивал, просто предлагал помощь. И так напоминал о себе в течение пяти лет. Вера уже и отца похоронила, и обнищать после предательства элитой СССР успела, и преподавателем поработать и уборщицей в бывшем офисе отца, который был перепрофилирован нуворишами в частную строительную компанию. А еще через какое-то время уже Алексей Васильевич потихоньку подмял под себя эту компанию, а Веру назначил ее директором, приставив к ней замом настоящего строителя, а не эффективного менеджера.

Между тем на личном фронте у Алексея Васильевича уже было два неудачных брака. Первая жена быстро сошла с ума от шальных денег и превратилась в салонную пустоту, вторая сама стала «чупакаброй» – ревнивой, злой и постоянно брюзжащей, потому Алексей Васильевич как-то совершенно походя предложил Вере Александровне Глухарёвой вступить в законный брак, минуя букетно-конфетный период и всяческие пустые слова о вечной любви, на что она от одиночества согласилась. И этот третий (почти деловой) брак стал образцовым. В нем и родился сын – названный по обоюдному согласию Сергеем, который теперь уже учился на первом курсе Высшей школы экономики. Эта Высшая школа за год сделала из него банального «мажора» со всеми вытекающими последствиями – прожиганием времени, родительских денег, разбитыми дорогими авто и сомнительными девицами. Родители же радовались, что наркотики и алкоголь остались для Сергея Алексеевича в стороне. Один раз они показали ему фотографию пограничника, в честь которого он был назван, и это даже возымело на него какое-то особое действие. Месяц он не был замечен ни в каких сомнительных с точки зрения права, морали и нравственности мероприятиях и даже закончил успешно тот самый первый курс и вернулся на малую родину на каникулы, отказавшись поехать отдыхать на любые золотые побережья по выбору на карте мира.

– Он там за него молится, – решила для себя вслух Вера Александровна и даже для верности ткнула красивым указательным пальцем в потолок. Так она вдруг определила неожиданное просветление заплутавшего сына. Алексей Васильевич, который был состоявшимся агностиком, пожал на это плечами, но возражать не стал. Их мирное сосуществование с супругой было выше любых никчемных споров и обид. Его даже не раздражала икона Богоматери «Взыскание погибших», которую Вера разместила на главной стене в гостиной и перед которой могла стоять долгое время молча: то ли молилась, то ли что-то высматривала в печальном, но светлом лике Богородицы. Когда, в какое именно время Вера стала верующей, Алексей не знал. Но если вера укрепляла Веру, то это вполне устраивало прагматичного Чупина.

* * *

– Благовещение! Ты вот ухи-то унеси, – напутствовала мать Ванюшку к Аникию. – Вот, еще и немного копченой рыбки положила, вдруг – будет… А уж картохи сколько хочешь бери. Она уж зацветет скора, а свежая-то не скоро…

Ванюшка закинул за спину рюкзак, чмокнул маму в щеку и, насвистывая, двинулся в сторону Тавды. У берега его уже ждала Валя.

– Хорошо, что сапоги надела, – деловито заметил он, – клещей не нацепляешь. Побрызгаться не забыла? – напомнил он о репеллентах.

– Да еще не так тепло, – усомнилась Валя.

– Ну ты же знаешь, наши – ранние. Чуть оттаяли – сразу в атаку. Вытаскивать их потом – поганое дело, а энцефалит – еще и смертельное. Ладно, пошли…

Валя была главной в клубе, в лесу главным становился Ваня. В этот раз Валя сама напросилась к Аникию, и Ваня от этого действительно чувствовал себя сталкером или этаким проводником в неизведанное. Ему, кстати, очень нравилась программа «Искатели» на одном из телевизионных каналов, где суровый ведущий пытался раскрыть тайны и загадки истории и географии, посещая при этом самые загадочные места.

Но Дядяникий всё испортил. Он незаметно пристроился в их «колонну», которую Ваня вел не оборачиваясь, но зато на весь лес рассказывая Вале всякие были и небылицы о здешних местах, будто она их не слышала с раннего детства. А когда Ваня решил начать рассказывать о том, какой Иоанникий великий молитвенник и чудотворец, за их спинами раздался прямо-таки едкий смешок отшельника, совершенно не соответствующий образу православного старца, коим и хотел подать его Ваня. Парень и девушка аж подпрыгнули от неожиданности.

А потом они пили чай с травами в полуземлянке Иоанникия. Топчан, два сбитых из поленьев табурета, такой же стол, печурка, сложенная отцом Вани, немного посуды и три иконы в углу.

– Странно, – заметил Ваня, глядя на иконы, – у всех Спаситель, Богородица и Николай Чудотворец, а у тебя кто-то другой. Ты что, святителя Николая меньше почитаешь?

Иоанникий даже испугался такого вопроса:

– Да как же можно кого-то больше, а кого-то меньше почитать, если сам над пылью и на миллиметр не поднялся?! Чту я святителя, чту… Но у меня здесь главный русский святой – Сергий Радонежский. Преподобный. Может, и не только для русских главный. Не могу для его смирения сравнения подобрать…

– Вот, – не совсем понял Иван, – говоришь, что всех почитаешь одинаково, а Сергия называешь главным. Как так?

– Как-как… – передразнил Иоанникий. – Спаситель же ученикам ноги мыл. Ты же читал в Евангелии?

– Ага, читал.

– Ну… Сергий, он, понимаешь, для нас главный, а сам всегда себя самым меньшим считал. Так понятно?

– Вроде… Нам ведь едва только сказали, что он Дмитрия Донского на Куликово поле благословил. Никто в классе и не запомнил…

– Куликово поле – это важно, это веха, – задумался отшельник, – и Сергий стал основой того, что у нас называют русским духом. Он – краеугольный камень Руси. Убери его – и всё рухнет. Под него и точат ныне… Если помнишь, Смутное время в семнадцатом веке, так опять же – что стало центром сопротивления полякам и Смуте?

– Так это… народное движение. Минин и Пожарский, – вспомнила школьную программу Валя.

Монах улыбнулся:

– Сейчас скажу, что каждый знать должен. А вам в школе специально, наверное, не рассказывают. Минину, прежде чем он стал ополчение собирать и пожертвования на него, три раза Сергий являлся. Но мясник, говядарь Минин поверить не смел, что такой чести удостоился. Пока ему священник не втолковал, что на нем произволение Божие через преподобного Сергия. Вот. А отряды гетмана Сапеги так и не смогли взять Лавру Троице-Сергиеву. Москву взяли, а монастырь взять не смогли, как и обещала преподобному Сама Матерь Божия.

– Ух ты… – выдохнул от восхищения Ваня.

– Сама обещала? – переспросила Валя.

– Сама. В житии его об этом сказано. Можешь не верить. Никто не заставляет. Но то, что поляки и иуды, что с ними были, Лавру взять не смогли, – факт! Кстати, во время обороны-то там и придел Николаю Чудотворцу построили, несмотря на мор и голод. Так-то. А ты говоришь, кого больше или меньше почитать.

– Да-а… – потянул оценивающе Ваня, – надо почитать обо всём этом.

– Почитай, Иван Геврасиевич. Почитай. Всем Сергеям по имени, всем Сергеевичам по отчеству, ежели они верят, особая помощь от преподобного во всех добрых делах.

– Значит, и Пушкину? – вспомнила отчество поэта Валя. – Так отчего тогда его какой-то Дантес застрелил?

Иоанникий печально вздохнул:

– Ну что вы всё сразу на банальности человечьи переводите? Только дураки последние могут на Бога роптать, что Он войны попускает. Он же самое первое, что человеку сказал: «Не убий!» А что Каин сделал? Отчего сделал?

– От зависти! – быстро подхватил Ваня.

– Во-о-от! Даже не за кусок хлеба! От зависти!!!! – Иоанникий сник от досады.

– А вам тоже Сергий помогал? – спросила Валя.

– Еще как…

* * *

– Надеть спасательные жилеты! – прокричал из рубки мичман.

Повторять приказ не пришлось.

– Как вы знали, что будет шторм? Не от синоптиков же… – прокричал сквозь шум обрушившегося с неба ветра Сергей прапорщику Улитину.

– Всё просто: редкие облака слишком быстро двигались по чистому небу. А иногда и против ветра, – тихо, но понятно ответил вмиг посуровевший Улитин и вдруг перекрестился. – Буруны местами были. Но главное – птицы. Птицы летели к берегу. Только к берегу… А они не ошибаются. Им Бог сообщает…

Снычёв машинально повторил его движение. Перекрестился. Джапаридзе тоже.

– Неожиданный шторм – он самый страшный, – пояснил прапорщик. – Привяжите себя хоть к чему, чтобы не смыло. Это еще не волны, – предупредил он, хотя катер подбрасывало так, что даже тошнота не успевала подступить к горлу, потому что тошнило сам океан. Берингов пролив превратился в клокочущую бездну, которая просто швыряла катер пограничников во все стороны. Но прапорщик определил и направление: – Нас в Америку уносит. Между островами-то всего четыре километра…

При слове «Америка» все напряглись не меньше, чем от шторма.

– И какого лешего мы Аляску продали! – вспомнил вдруг Снычёв.

– Продали – это когда деньги получили, – зло ухмыльнулся Улитин. – А нас и тут надули…

– Не, ну я бывал в штормах на Черном море, но там же детский сад по сравнению с этим. – Джапаридзе смотрел на надвигающуюся огромную черную волну, на гребень которой катеру было явно не подняться.

Улитин, глядя на нее, снова перекрестился.

– Вы верите в Бога? – успел спросить у него немного удивленный спокойствием и этим открытием Снычёв до того, как волна накрыла скорлупку катера…

* * *

Не было ничего. Нет, не так… Было полное и темное ничто. Ощущение темной материи Вселенной – наверное, оно такое. Огромная, непроглядная, непрослышимая пустота.

Вакуум, из которого выкачан даже свет дальних звезд. Ничего до, ничего после. В нем только маленькая точечка человеческого сердца, в которое от ужаса забилась душа. От последнего предсмертного ужаса. Ему бы, этому сердцу, разорваться, разлететься по этой темной пустоте рваными кусками-клочками, чтобы наполнить ее хоть каким-то человеческим теплом, а оно только еще больше сжимается до какого-то квазиминимума. До невероятной плотности черной дыры, пренебрегающей всеми открытыми и неоткрытыми законами физики. И только один закон еще дает надежду на продолжение бытия – закон сохранения энергии. Если мысль – это энергия, а иначе вроде как и быть не должно, то она должна вырваться из этой мрачной толщи, из этой гулкой пустоты куда-то, к какому-то свету… Должна. Кому должна?

* * *

– Их катер береговая охрана ищет.

– Фэ-бэ-эр приезжали, еще приедут…

– Ну, мы его переодели, будет вместо брата – Иоанникием…

– Я буду молиться…

Говорят сквозь темноту и гулкую пустоту то на окающем русском, то на английском. Не всё понятно… И понимать не хочется.

Пограничник Снычёв даже не знает, что лежит в чьем-то доме под образами. Он пока вообще ничего не знает. Когда он смог открыть глаза, то сначала увидел седого старца на иконе. Старец смотрел на него добрым внимательным взглядом. Где-то на улице снова говорили то на русском, то на английском.

– Лука, врач сегодня не приедет. Непогода. Баба Тина зайдет, принесет отвары…

Головная боль всё отключает. Звуки, неяркий свет, остается только серый пронзительный взгляд старца. Кто он?

* * *

– Это Сергий, – поясняет Снычёву здоровенный бородатый парень, что присел на стул у его кровати.

– Я Сергей, – поясняет ему Снычёв.

– Ох ты! Мать хотела брата Сергием назвать, в честь Радонежского, никак он тебе и помог не сгинуть. Но брат у Бога задержался шибко. Почти на месяц позже родился, не в октябре, когда день Сергия, а в ноябре. Иоанникием нарекли. В монастырь он ушел. Так что ты теперь пока Иоанникий, понял? А я твой брат – Лука.

– Почему? Иоанникий почему?

– Потому что уже и фэ-бэ-эр, и цэ-рэ-у искали… В позапрошлом годе рыбака подобрали. Так газеты написали, что он сам убежища у нас попросил. А потом стал не нужен ни своим, ни чужим…

– Как – не нужен своим? – попытался подняться на локтях Сергей, но не смог.

– Да ты лежи. Побудешь покуда Иоанникием. Чего тебе? Тебя головой о борт шарахнуло, да и перемерз малость.

– Я же на службе, меня дома ждут!

– Подождут. Ты же ка-гэ-бэ, с тебя спрос знаешь какой будет?! А уж наши-то сделают, если ты с ними на сделку не пойдешь, так, что тебе вообще никто не поверит.

Было и понятно, и непонятно, кого Лука называет «нашими». Всё же русским американец…

– А остальные? Улитин… Джапаридзе? – К глазам Снычёва подступили слезы.

– Только тебя из воды вытащили. Сами еле на плаву остались… Вот, попей-ка чаю травяного… Баба Тина сбор делала… Пользительно…

Лука огромной ладонью приподнял Сергея-Иоанникия, чтобы напоить из чашки ароматным чаем, и тот смог увидеть, что лежит он в длинной темной одежде.

– Что это на мне? Форма где? калики?

– Какие калики? Калики перехожие… Зарыли твою форму. Подрясник на тебе, как и положено монаху. Вон, как на Сергии…

– И что же мне делать? – У Снычёва даже дыхание сбилось.

– Выздоровей поначалу. Ай хэв э плэн! Вывезем тебя в нейтральные, если проскочим, высадим на другом берегу. А то вон агенты уже приезжали. Троих мертвых ваши выловили, а одного – наши. После того как ваши два года назад «Боинг» над Сахалином сбили, теперь даже спасать людей сложно стало. Разведки все тут как тут.

– Я рядовой пограничник… – буркнул Сергей.

– Ты это Дяде Сэму хочешь лично рассказать? Ты монах Иоанникий. Мой брат. Родился четвертого ноября тысяча девятьсот шестьдесят восьмого в Анкоридже. Мать туда увезли из-за сложных родов. Хотя баба Тина не велела. Но от нашей веры тут уже мало чего осталось…

– Иоанникий… – повторил Снычёв задумчиво… – Вообще-то я шестьдесят шестого…

– Невелика разница. Шерифа стерегись. Он брата в лицо знает. И бороду тебе надо.

– А где я сейчас? Анкоридж – это столица Аляски…

– Столица Аляски – Джуно, – поправил Лука. – Анкоридж просто город большой. А ты пока на Шишмарёве. Мы тут с местными рыбачим. Сам я из Николаевска аж. Это далеко.

– Название же русское?

– Так и Аляска русской была, – улыбнулся Лука. – А мы сюда из Китая перебрались после революции. Староверы мы. Всё антихриста ждали, а они вона как – один за другим повыскакивали, да в разных местах кряду. Слыхал про староверов?

– Слыхал…

– Ты в Бога-то веришь? – Лука нахмурил брови. – Или коммунист?

– Комсомолец, – слабо улыбнулся Снычёв. – Но теперь я, похоже, верю… Прапорщик наш во время шторма всё крестился. И я с ним. Даже не от страха. Вдруг поверил, что поможет. Выходит, ему не помогло, а мне… Хотя не знаю, помогло ли, если я тут, в стране наиболее вероятного противника.

– Ничего, Господь управит, – очень уверенно сказал Лука. – Отдыхай покуда. Я хоть душу отвел, по-русски говорил. Язык-то забудем скоро. Беда это… Это как душу потерять. – Лука печально вздохнул. – Думали наши предки – души спасают, а оно вишь как вышло… Но тебя надо будет на Большую землю везти… Отсюда не выберемся, хотя тут до вашего острова рукой подать. Ты по-английски говоришь?

– Немного.

– Тогда молчи больше. Кивай да головой мотай. Меня-то отец силой на русском говорить заставлял. Грамоте учил. А ты молчи. Монаху вроде как болтать не с руки.

– Отчего твой брат в монахи пошел? – спросил вдруг Сергей.

Лука снова вздохнул, сдвинул к носу густые брови:

– Да всё просто. Девушку любил. Она его любила. А потом вышла за другого. Брат уехал. Потом узнали, что он в монастырь, в зарубежную церковь русскую подался. В Пенсильвании. По нашим правилам, вроде как отеческую веру предал… Но… я так не думаю.

– Меня девушка в Союзе ждет, – поделился Снычёв. – Я ей вернуться обещал.

– Вернешься. А пока братом моим побудь.

– Да ты мне теперь и так брат, раз меня с того света вытащил.

– Ох-ха! – как-то по-американски гоготнул Лука. – Думаешь, на этом баще?!

– Баще – это как?

– Ну, лучше. Думаешь, лучше на этом?

В этот момент Сергей впервые задумался об этом и том свете.

– Подрясник береги. Иоанникий только раз приезжал. Оставил. Забыл. Мать теперь его везде с собой возит. Отец-то умер недавно… А сына для мира уже тоже нет. Вот только подрясник.

– Что, фотографий нет? – удивился Снычёв.

– Не принято у нас. Я вот только на документы делал. Правда, – Лука перешел на шепот, – мы еще с невестой моей фотографировались. Только матери не проболтайся.

– Нет, что ты…

– У меня Новый Завет есть, на вашем, советском русском языке. В Чикаго печатали, чтобы в Союзе распространять. Я тебе дам. Хотя бы и такой прочитать надо. Не читал ведь?

– Не читал…

– Значит, ничего не читал.

* * *

Увозили Сергея из деревушки на небольшом сейнере. Только тогда он ее и увидел, но уже с моря. И показалась она ему какой-то родной, настолько заброшенной, какими бывают только забытые Богом русские деревни в глухомани.

– Может, еще лет двадцать, может, и сорок простоит… – прочитал его взгляд Лука. – Накладно штату тут местных содержать…

Сергей молчал, потому что здесь, на судне, все говорили на американском английском. Природных русских, помимо Луки и его матери, было еще три человека. Но никто его особо ни о чем и не спрашивал. Наивно ему казалось, что вот сейчас корабль повернет в сторону родных границ и его там встретят – если не как героя, то хотя бы как вернувшегося с того света. Сунул руку в карман прорезиненного рыбацкого плаща, который ему дала мать Луки Акилина, и будто обжегся… Карманное Евангелие, которое начал читать в рыбацкой избушке. Покажи такое замполиту – что будет? Да еще и издано в Чикаго. Но он уже прочитал к тому времени Евангелие от Луки и начал читать Святое благовествование от Иоанна и не мог даже себе самому объяснить, почему с ходу, сразу всё, что там было написано и описано, принимал не только на веру, а буквально видел внутри себя.

– Так Он умирал или нет? – спросил он после прочтения глав от Матфея у своего названого брата.

– Как человек-то умирал. А как еще? И больно ему было, как любому человеку.

– И воскрес?

– А как еще? Стали бы потом апостолы один за другим на кресты подыматься, если бы точно не знали, что Он Воскрес? Почто умирать за умершего?

– Странно, почему у нас об этом в школах не говорят… Что в этом плохого? Что Он не так сказал с точки зрения даже коммунизма?

– Эка тебя понесло! – усмехнулся Лука. – Ты вот потом обязательно житие Сергия прочитай. Обязательно.

– Прочитаю… Обязательно…

* * *

Студентам перед призывом дали спокойно сдать сессию. С наречием «спокойно» пусть каждый решает сам – применимо оно или нет. Но после сессии начались студенческие гулянки и отвальные. Гоша, Лёша и Серёга закатили подобную с друзьями и девчонками из разных вузов, а также с бывшими одноклассницами на даче у Лёши. Дача принадлежала его деду – ветерану войны, и была, по тем временам, допустимой в условиях общенародной собственности роскошью. Два этажа и пять соток огорода с большой лужайкой у входа, где и плясала под «Последний поезд в Лондон» от «Electric Light Orchestra» молодежь. Две колонки, присоединенные длинными шнурами к усилителю, а тот, в свою очередь, к престижному магнитофону «Юпитер», озвучивали не только дачный участок, но и окружающий лес.

Разумеется, под вечер звучало больше лирических медляков. То «Музыкант» от «Воскресения», то их же «Ночная птица», то «Билет на Луну» от тех же «электриков», а то и плакала по старинке гитара Джорджа Харрисона. Танцевали, прижавшись друг к другу, Сергей и Вера, но потом его позвали «крутить шашлыки» однокурсники, и он наблюдал со стороны, как Веру приглашают на танцы другие ребята. В том числе Гоша и Лёша. Она нравилась многим. И ей нравилось нравиться, что не смущало Сергея, потому что он ни на йоту не сомневался в том, что она создана только для него. Когда кто-то из ребят у мангала заметил, что Вера нарасхват, имея в виду, наверное, зацепить Сергея за ревность, он спокойно ответил, что на Мону Лизу в Лувре приходят глазеть миллионы людей, но ничего от этого не меняется.

И всё же ему стало не по себе, когда они уже под звездным небом сидели с Верой у костра, а Лёша пел под гитару те же самые песни, которые еще недавно звучали из динамика, а Вера на вопрос «натанцевалась?» ответила вдруг: «Меня покоробило»…

– Что? – спросил Снычёв.

– Понимаешь… Ну… Я просто танцевала, мне нравится танцевать… Ты же знаешь, но я вдруг почувствовала, что мои партнеры… ну… они меня… как бы это литературно сказать… вожделеют…

– Хотят… – упростил Сергей металлическим голосом.

– Да, – признала Вера. – И Гоша, и Лёша в том числе. Мне стало не по себе.

– Мне теперь тоже.

– Но… в этом же ничего страшного… Может, это я такая впечатлительная?..

– Может, и ничего… страшного. Но мне расхотелось идти в армию.

Вера чмокнула его в щеку:

– Всё. Не бери в голову. Я рядом. Я с тобой. Я только твоя. А ты мой?

– Спрашиваешь… – широко улыбнулся Снычёв и прижал девушку покрепче к себе.

Лёша пел и порой бросал на них взгляды, полные «белой» зависти. Гоша быстро захмелел и, как боец молодой, «вдруг поник головой» на коленях одной из девушек, которая с видом праматери Евы гладила его по рыжеватым кудрям. Заметив это, саркастичный Лёха тут же запел парафраз на известную песню:

– Спят усталые игрушки, книжки спят. Одеяла и подружки ждут ребят…

Слово «подушки» он многозначительно заменил на «подружки».

Но в целом это был один из тех вечеров, которые не забываются до конца жизни. Когда уже точно кончается детство, а в ночном звездном небе видится какое-то обязательно масштабное и светлое будущее. Как же обманчиво это чувство будущего!..

* * *

– Ай! – почти пискнула Валя.

Прямо перед ее ногами в траве крутнулась темно-зеленая змея.

– Гадюка! – с ходу определил Ваня, подскочил, закрывая собой Валю, и даже зачем-то раскрыл перочинный нож. – Дядяникий, ты бы тоже отошел, – напомнил он монаху об опасности.

Иоанникий только улыбнулся:

– Да она вас и не видит. И не слышит даже. У них брачный период. Могут, конечно, и укусить… но для этого ее обидеть надо.

Змея подняла над свежей травкой голову, «мигая» сеченым языком.

– Так вон как облизывается, – пробурчала Валя.

– Именно так она «видит», – пояснил отшельник. – Я сначала тоже боялся. А потом договор с ними заключил.

– Договор? – ухмыльнулись ребята в голос.

– Ага. О мирном сосуществовании. – Иоанникий подошел к гадюке и спокойно, почти нежно взял ее на руки, прижал к груди, она даже пробежалась своим быстрым языком по его бороде.

Отшельник отнес пресмыкающееся подальше в кусты. Когда вернулся к опешившим от увиденного Вале и Ване, успокоил их еще раз:

– Теперь вы у нее тоже друзья.

– Таких друзей – и врагов не надо, – засомневался Ваня.

– Между прочим, гадюк в Красную книгу занесли, – вспомнила Валя.

– Так убивали только потому, что гадюка. Из страха, – покивал Иоанникий.

– А еще ты кого приручил? – хитро прищурился на старшего товарища Ваня.

– Я? Да это не я приручил. Это они меня пожить сюда пустили.

* * *

Алексей Васильевич Чупин давно не разговаривал с сыном веско и долго. Из-за занятости одного и бесшабашности другого им удавалось только переброситься парой слов утром или днем на ходу. По вечерам и ночью Сергей Алексеевич предпочитал прожигать время с друзьями и подругами. Теперь он делал это заслуженно: сессию закрыл без троек! На второй курс переведен без скрипа и доплат от отца. Алексей Васильевич это рвение сына оценил и беседу за утренним кофе затеял вовсе не с воспитательной целью, а, скорее, с правом совещательного голоса в жизни сына от имени генерального спонсора.

– Серёж, у тебя девушка хоть есть?

Серёжа широко и открыто улыбался – ну прямо Гагарин после полета.

– Пап, не волнуйся, у меня правильная ориентация, у меня много девушек.

Алексей Васильевич хмурился, даже потянулся за сигарой, но вспомнил, что полгода, как бросил курить, чтобы быть, как теперь говорят, в мейнстриме современного общества.

– Ты же понимаешь, о чем я.

– Понимаю, бать, – панибратствовал или панисынствовал Сергей, – если бы я встретил такую, как мама, то сразу же бы женился. Но такие, как мама, они теперь не то что редкость, боюсь, нет таких уже.

Старший Чупин одобрительно и печально вздохнул. Тут сын был прав.

– Ну… Можно же более-менее приличную найти. В Париж с ней слетать. Культурную составляющую прощупать… В Лувре.

– Пап, сегодня культурную составляющую прощупать можно, проходя мимо Третьяковки…

– И как? – вскинул бровь Алексей Васильевич.

– Просто. Вы проходите мимо, и она даже не понимает, что вы проходите мимо Третьяковки. А еще дешевле – книгу дать в руки. Не какую-нибудь сетевую муть, а хотя бы с легким налетом интеллекта. Одна тут у меня увидела Оруэлла. «Скотный двор». Спросила: «Животными интересуешься?» Сейчас, говорит, всё про них в инете найти можно…

– М-да… – еще горше вздохнул Алексей Васильевич, как будто Оруэлл был этаким мерилом мировой культуры. – Стало быть, про мой любимый альбом «Пинк Флойд» – «Энималс» – и говорить не стоит…