Текст книги "Костровище"

Сергей Кузнечихин
Костровище. Стихотворения

Книга издана при поддержке Красноярского представительства Союза российских писателей

Для обложки использована картина Б. Щербакова «В ожидании зимы»

Для титульного листа использована гравюра Мориса Эшера

© Кузнечихин С. Д., 2018

Романтический хмель
(1966–1976)

«Все на свете имеет голос…»

 
Все на свете имеет голос.
Все на свете умеет петь:
Зазвенит, наливаясь, колос,
Загудит, растревожась, медь.
И в преддверье весны сугробы,
Осознав свой особый час,
Пересилив немую робость,
Тихой музыкой зазвучат.
Мир, как воздухом, песней дышит,
Только нужно сквозь треск и гам,
Сквозь помехи ее расслышать…
Слышишь,
Слышишь,
Поют снега?
 

Первый вокзал

 
Беспечность первого вокзала,
Где нету надобности знать,
Что впереди уже так мало,
А на границе с детством – мать.
Где чемоданчик без привычки
Не выпускаешь из руки,
А в чемоданчике – яички,
Рубашки, маечки, носки.
Еще разлуки незнакомы.
Еще…
Еще…
О, боже мой!
Еще так хочется из дома,
Как после хочется домой.
 

«Труд у нас в стране любой в почете…»

 
Труд у нас в стране любой в почете.
В пульмане известки, по ночам,
Я, посредством простеньких расчетов,
Сложную науку изучал.
Тонна – рубль.
Совковая лопата,
В среднем будет килограммов пять, —
Полкопейки.
Вроде маловато,
Но на хлеб легко пересчитать.
Если же я брал закон Ньютона.
Не вступая с алгеброй в разлад,
Получались розы по две тонны,
Кружка пива – пятьдесят лопат.
А билет до Сочи и обратно —
Кончить пульман и второй начать…
Все прекрасно. Жаль, что респиратор
Не дает от радости кричать.
Я учился жить и между делом,
Узнавал, с лопатою резвясь,
Как вступает известь с потным телом
В жгучую химическую связь.
 

Воровка

 
Какая шапка! Что за прелесть!
Завистницы, спешите мимо.
Но вдруг взяла и загорелась
Внезапно и необъяснимо.
 
 
На перекрестке людных улиц,
В тумане зимнего рассвета
Над женской головой взметнулись
Зигзаги голубого цвета.
 
 
Горела шапка. От испуга
Зевак вытягивались лица.
Она могла свернуть за угол,
Чтоб от свидетелей укрыться.
 
 
Так нет же, гордая шагала
На зависть всем, кто озабочен, —
Пусть видят, что она украла
Мужское сердце этой ночью.
 

В поезде

 
Красавица! Ну, а грация,
Аж солнцем вагон сквозит.
А поезд, теряя станции,
Летит во владенья зим.
За дачными частоколами
В капусте закат дрожит.
Билетиками с проколами
Сорит по перронам жизнь.
Четыре часа, как едем мы,
Пора перейти на «ты».
Окрасил маляр неведомый
В сиреневый цвет кусты.
Она как дите, внимательно
Печальную сказку пьет.
Потом говорим о матери,
Которая где-то ждет.
И мне так легко болтается
О самых унылых днях…
А в окна влетают станции,
Расплавленные в огнях.
Боюсь, чтоб не вышло хуже нам.
Мы словно сошли с ума.
А поезд дрожит простуженно,
Уже по полям зима.
И город, огнями выстрелив,
Вечернее небо рвет.
Попутчики, вещи выставив,
Заполнили весь проход.
Выходим… И муж с букетиком —
На радость и на беду.
И, ссаженным безбилетником,
Я следующий поезд жду.
 

«…но будет день…»

 
…но будет день,
И ясно, будет пища
Досужим языкам про эту ночь.
Они тебя оплачут и освищут,
И даже постараются помочь.
Они тебе на все глаза откроют.
Все выложат о нем,
Но из всего
Ты ничего не будешь слышать,
Кроме
Магического имени его.
 

Лесное озеро

 
Ручей, как детская ручонка
Тянулся к озеру. Туда,
Где, в небо, глядя обреченно,
Лежала жирная вода,
 
 
Прокравшись между частых кочек,
Пытался пятки щекотать
И тряс над ухом колокольчик,
Но озеру хотелось спать.
 
 
Оно его не замечало
И, отражая облака,
Лишь изредка чуть-чуть качало
Ресницами из тростника.
 

Перед весной

 
Ночь не тянет с рассветом.
Солнце ластится к веткам,
Что-то выпытать хочет
У загадочных почек.
 
 
Спят снега лежебоки,
Но ручьи балаболки
Тайно бродят в утробах
У горбатых сугробов.
 
 
Барабанят капели.
Голоса потеплели
У сорок и синичек,
Даже у электричек.
 

Закат на Волге

 
Ленивы золотые волны,
И золотой песок в косе,
И ветер золотом наполненный,
Гуляет в золотом овсе.
 
 
Из золота паучья сетка.
Из золота сосновый пень —
Садится солнце, как наседка,
Высиживать счастливый день.
 

Рыбинск

 
Теплоход сейчас отчалит.
Бьется поручень в руке.
Над причалом стая чаек
Надрывается в тоске.
Берегами, как вожжами,
Волги содраны бока.
Уплываю.
Уезжаю.
До свидания.
Пока.
Сколько раз ты провожала?
Волга – только ли вода?
Сколько нас поуезжало?
Ненадолго… Навсегда.
Обещали.
Не вернулись.
Не винила – свет хорош.
По России Волжских улиц
Славный город наберешь.
 

Остров

 
Как заказник беспечен,
Невесом, как мираж,
Экспонирует плечи,
Бедра, талии – пляж.
Обтекая фривольно
Тихо млеющий люд,
Толстогубые волны
Желтый берег жуют.
У ребят из ОСВОДа
Весла, лодку возьму.
Выйду в светлые воды
За прибрежную муть.
И тишайшая пристань
Вдруг откроется мне —
Так свободно и чисто
На большой глубине.
Оказалось, все просто
На просторах больших,
Дремлет лодка, мой остров,
В стороне и в тиши.
Ни знакомых случайных,
Ни случайных забот,
Лишь качается чайка
В мягкой зелени вод.
Ни о чем не попросят,
Не полезут жалеть…
Только сносит и сносит
Островок мой к земле.
 

Сом

 
Виталька прыгал,
Корчил рожи,
Как возле мамонта – дикарь.
Усатый, словно запорожец,
Сом золотился от песка.
Сначала он лежал поленом,
(Над ним, сияющие, – мы).
Потом,
Когда весь ужас плена
Дошел до хищника,
Сом взмыл
И рухнул,
И глотал в бессилье
Лесы оборванной кусок,
А тело сильное месило
Сырой слежавшийся песок.
Сом не сдавался. В злобе ярой
Бил головой,
Хлестал хвостом.
И тишина над ним стояла
Невыносимая, как стон.
Виталька зажимал рубахой
Лесой порезанный кулак.
Мы пятились —
Пусть не от страха,
Но все же и не просто так.
С хвоста сома в нас грязь летела,
И, увернувшись от весла,
Жестикулируя всем телом,
Немая рыба нас кляла.
 

Аэропорт Сонково

 
В туманы замурован
Прочнее, чем в гранит,
Аэропорт Сонково
Печуркою дымит.
Игрушечное зданье,
По стеклам дождь, как пот,
От тяжести сознанья,
Что здесь аэропорт.
Нахмуренные лица.
Ленивые слова.
И все мы, как жар-птицу,
Ждем старенький АН-2.
Вскипая постепенно
(Пешком быстрей дойдешь),
Клянем снабженье, цены.
Начальство, транспорт, тещ.
Кому-то не хватает
Ума, квартиры, лет.
И доверяем тайны.
И плачемся в жилет.
Жена ушла от мужа.
Петров сгноил посев.
А дождик поит лужи
На взлетной полосе.
 

«Рассвет запутался в дожде…»

 
Рассвет запутался в дожде.
Дождливый день. Сырая полночь.
Дожди, которые без дел,
Другим дождям спешат на помощь.
Трудолюбива, как пчела,
Мохнатая, седая туча.
И будет завтра, как вчера,
Дождь в дождь – ни капельки не лучше.
С надеждой всматриваюсь вверх.
(Любимейшее время года).
А после дождичка, в четверг,
Приходит летная погода.
 

После грозы

 
Лишь к полночи спокойно стало.
Устав ломиться напролом,
Как дверью хлопнул, скрылся гром
За самым дальним перевалом.
Лихого месяца секира
Уже смешна, а не страшна.
Опять привычная война
Закончилась привычным миром.
И, поостыв чуть-чуть от гнева
И от бессмысленной борьбы,
Решив, что так должно и быть,
Блаженствуют земля и небо.
В реке, разбитая о камни,
Застыла мертвая звезда,
А в небе черном, как вода,
Зарницы бьются плавниками.
 

Город в степи

 
Степи рыжие, загорелые.
Горизонт, словно чертов круг.
Что-то с лицами нашими сделает
Ветра бешеного корунд?
Еще долго не брить нам бороды,
И песку на зубах хрустеть.
Собирает на горле города
Заскорузлые пальцы степь.
Городок наш, детеныш, ласточка,
Мы тебя напоим из губ.
Ты прости, что брезент палаточный
Для пеленок немного груб.
Мы тебя кое-как тут сладили,
Горстка буйных твоих отцов.
Дети сильных родятся слабыми,
Полагаясь на мощь творцов.
Полагайся и верь – мы выстоим.
Вместе с нами расти, терпи.
Пляшет ветер – шаман неистовый —
В просыпающейся степи.
 

Прораб

И.И. Селифонтову

 
«За ночь ровно на этаж,
Подрастает город наш».
«Что нам стоит
Дом построить,
Нарисуем – будем жить.
Ты другому расскажи,
Производственный раб —
Сокращенно прораб.
В мыле с утра,
Какая тут романтика,
К чертовой матери —
То нет того,
То нет другого,
А на планерках гладят голову
Рукою нежной, как кирпич.
А ты не хнычь.
Верь, что к пенсии
Будет, как в песне —
За ночь – этаж.
Ну а пока,
Ноги в руки,
Дела за бока.
 

Старый город

 
Прощаться
Я давно привык,
И рассудить, что я оставил
Средь улиц грязных и кривых
И глупой замкнутости ставен?
 
 
Забытый богом городок,
Здесь нет мемориальных досок.
Болтали – нищий здесь издох —
В его могилу вбили посох,
И тот зацвел.
 
 
Я делал вид,
Что верю присказке лукавой,
Пускай хоть байка оживит
Их город, обойденный славой.
 
 
Ему не суждено под снос,
Здесь – ни урана, ни железа,
Он густо ивами зарос —
Растительностью бесполезной.
 
 
Отсюда едет молодежь,
Ей грезится простор Сибири.
И он смирился, он не ждет,
Не сердится, что позабыли.
 
 
Замшелый, век отживший дед
Уверовал, как в бога, в это:
Что для громадных новых дел
Уже стары его советы.
 
 
И мне в дорогу, в дальний свет,
И вроде нет причин для грусти.
Кассира жду. Беру билет.
Киваю прописям напутствий
 
 
И только в поезде,
Потом,
Проснувшись за Новосибирском,
Пойму, что я оставил дом,
Пускай не свой, но очень близкий.
 

Голубые ели

 
Обдирая десны, мы доели
Черствые, скупые бутерброды
И валили голубые ели
В жижу под колеса вездехода.
Злость обезображивала лица.
Топоры звенели все упрямей.
Ели, словно раненые птицы,
Суматошно хлопали ветвями
И распластано валились наземь,
Молодняк ломая под собою.
А колеса смешивали с грязью
Их ветвей убранство голубое.
И ни с места.
Снова все сначала.
Топоры ярились, дело зная.
Страшно вспомнить, как ожесточала
Красота, почти что неземная.
Собственное варварство бесило,
Было пусто на душе и гадко…
Но машину все же выносило
Из болота по жестокой гати.
 

«Взлетали к небу то корма, то нос…»

 
Взлетали к небу то корма, то нос.
Потом волна тяжелая, как камень,
Ввалилась в лодку. Плавали у ног
Плотвицы, кеды, банка с червяками.
Не чувствуя, как весла пальцы жгут,
Я налегал. Уключины визжали,
Но прыгали кусты на берегу
То вверх, то вниз, а к нам не приближались.
И вот, когда огромная волна
Повисла… чуть – и лодка захлебнется.
Я обомлел, увидев, что она
Смеется,
Заигрывая весело с волной.
Ей даже и на ум не приходило:
Как это можно, находясь со мной,
Чего-то испугаться. Все так мило!
А лодка наша чуть не до краев,
И пасть волны жаднее пасти зверя.
Но вера в назначение мое…
Наивная, безжалостная вера.
Я греб и греб. Гудела кровь в висках.
Я греб, и берег близился устало.
А сколько раз я весла опускал,
Когда мне этой веры не хватало.
 

«Прилипшие к стеклам лица…»

 
Прилипшие к стеклам лица.
А с улицы в стекла – снег.
И, оттолкнув проводницу,
Ты машешь и машешь мне.
Последний вагон.
По рельсам
Прошел и затих озноб.
Пора бы в буфет, погреться.
Там вроде бы есть вино.
Да мало ли что пора бы:
Добиться, найти, сменять,
И то, что с тобой – взаправду —
Пора бы давно понять.
Уже ни огней, ни стука.
Метелью прибит дымок…
Вот видишь, какая штука?
И кто бы подумать мог?
 

«Шептали нежное в лесу…»

 
Шептали нежное в лесу
Сухие губы листопада.
Мы жили, словно на весу.
Чего нам надо? Что не надо?
Бездумной мудрости двоих,
Где нет вопросов и ответов,
Хватало нам, чтоб каждый миг
Был даже осенью согретым.
Мы не просили, не клялись,
Наверно, потому, что знали…
В окно влетает желтый лист.
Ты помнишь, что они шептали
Тогда,
Семь лет назад,
В лесу?
 

«Что будет – не знаю и знать не хочу…»

 
Что будет – не знаю и знать не хочу.
Есть ты. Пусть не рядом, но это
Уже несущественно. Я прилечу.
Нельзя прилететь? Я приеду.
Откуда угодно, в любую грозу:
Болотом, снегами, пустыней, —
Отправлюсь пешком, упаду – поползу…
И все потому, что отныне
Есть ты! Остальное уже ерунда.
Не важно, что время нам ссудит.
Ты есть
И останешься даже тогда,
Когда тебя больше не будет.
 

МАРТ

 
А утро выдастся погожим,
Сугроб, как магний, ослепит,
И зазевавшийся прохожий
Посетует, что долго спит.
Махнет рассеянно рукою
Весной согретый человек.
Ну а сугроб уже спокоен,
И магний превратился в снег.
А там, момент подкараулив,
Неважно – великан ли, гном
Сперва задернет небо тюлем,
А после – плотным полотном.
Потом поземка задымится
И с ветки оборвется вниз
Желто-зеленая синица,
Как чудом уцелевший лист.
 

«Разыграю в орлянку бездомную жизнь…»

 
Разыграю в орлянку бездомную жизнь,
Вот смотрите, бросаю монету —
Рублик, белый цыган, ну-ка, правду скажи,
До какой остановки доеду?
Выпадает орел, ну конечно, я знал.
До свиданья, друзья, надо ехать.
Мне рукою махнет суетливый вокзал,
И колеса закатятся смехом.
Полнедели пути, полнедели вина,
Проводницы раскрытые губы…
Полнедели вина, а потом тишина.
И тоска не уходит на убыль.
От себя убежал и вернулся к себе,
Этот замкнутый круг нескончаем.
И опять во мне зреет трусливый побег,
И опять будет выбор случаен.
Может быть, повезет, а скорее, что – нет.
И кривится хмельная усмешка.
Словно волчьи глаза, светофоровый свет.
Рубль лежит на полу кверху решкой.
 

Новостройка-1972

 
Трещит башка от новоселий.
А утром с бала на корабль,
Где на похмелье ставит Север
Сорокаградусный… с утра.
И мы для новых снова строим, —
К доске подогнана доска, —
Для тех, кого приводят строем,
И нас – свободненьких пока.
 

«И причем здесь получка…»

 
И причем здесь получка,
И причем здесь тоска,
Выпьешь – станет ли лучше
В городке из песка.
Раз ушел без потери,
Ты ушел без следа.
Слишком сильно мы верим
«Голубым городам».
Все считаем – поможет.
Сопки утро трубят.
Ну, приехал? И что же?
Снова встретил себя.
А дорога? Дорога
Это тоже запой, —
Выпил город и трогай
К новой встрече с собой.
 

«Ты будешь спать, а я уже уеду…»

 
Ты будешь спать, а я уже уеду.
Не мучайся, что много проспала.
Не разбужу. Нечестно, если беды
Я разделю, как радость, пополам.
 
 
Я не ханжа. И рад бы твою руку
Прижать к губам, услышать пальцев дрожь.
Но мокрые глаза перед разлукой
И обещаний – сладкая, но ложь?
 
 
Нет, не могу. Пусть буду я серьезен,
Пусть до вагона еле добегу…
Но чем я заплачу за эти слезы?
А просто так я взять их не могу.
 
 
Меня изрядно в жизни поболтало,
Дорога стала вроде ремесла.
Я разучился плакать на вокзалах.
 
 
Но все же,
Почему ты проспала?
 

В ресторане Академгородка

 
Грибоедов сгинул в Тегеране,
Не увидев «Горе от ума».
Набираюсь в умном ресторане —
Медленно, но кажется, что в мат.
Грибоедов, где вторая пьеса?
Радость, как корова языком.
Мне официантка-поэтесса
Срифмовала пиво с коньяком.
Власти любят жирного барана —
Здесь и ультиматум, и ясак.
Возвратясь домой из Тегерана,
Новой пьесы Вам не написать.
Целина податливей, чем залежь.
Грибоедов, это я шучу!
Ты мужик? Скажи, ты уважаешь?
Уважаешь – пей! Я заплачу.
 

«Чую взгляд на спине…»

 
Чую взгляд на спине.
Чей-то профиль в зерцалах,
Он не нравится мне —
Уберите швейцара.
Откровенен со мной
Друг. И я ему – тем же.
А швейцар за спиной
Плешь зеркальную чешет.
Рад бы этот урод
В генеральских лампасах
Нам устроить курорт
В магаданских пампасах.
Ну, а тем не менее,
Взгляд почти потушен,
На лице смирение.
Но как встали уши!
Слушает, как лекцию,
Про бордель в Париже.
Эту бы эрекцию
Да чуть-чуть пониже.
Все-таки достойнее
Подыскать молодку,
Чем ломать застолье
И поганить водку.
 

«Вскрою письмо, как консервную банку…»

 
Вскрою письмо, как консервную банку.
Яблоки в сахаре сладеньких слов.
Зря мне врала ты, неряха цыганка,
Что-то не вижу, чтоб мне повезло.
«Милый»,
Не сыщешь приятнее слова.
«Все без тебя непроглядно серо».
«Милый, целую».
И снова, и снова
Мягкие яблоки, липкий сироп.
«Милый, разлука нам – лучший экзамен».
«Верю, любовь наша будет жива».
В сладеньких строчках завязну глазами,
И не дотянется сердце к словам.
«Милый, разлука длиннее, чем вечность».
Что эти строчки, когда тебя нет?
«Все отдала бы за краткую встречу».
Хочешь, я денег пришлю на билет?
ИЛ-18 – и рядышком Север.
Стань сумасшедшей, взбунтуйся, порви…
Долгую зиму
Консервы, консервы —
Банки томатов, компотов, любви.
 

«Сперва треснул выстрел в березняке…»

 
Сперва треснул выстрел в березняке,
И палец расслабился на курке.
Подобье улыбки вползло между губ,
И гильза, шипя, утонула в снегу.
Сохатый не понял: с чего это вдруг
Качнулся в глазах его солнечный круг,
Березы, сугроб и не видно врага,
С чего это вдруг подвернулась нога.
Тревожные птицы над лесом кричат,
Корягой рога из сугроба торчат.
С прогнувшейся ветки осыпался снег,
И вздрогнул, и встал, побледнев, человек.
 

Северный июнь

Гамлету Арутюняну

 
Река воспрянула. Фарватер
от полноводия распух.
И между льдин буксирный катер
хрипит, как молодой петух.
А чуть повыше резкий ветер
сметает с туч последний снег
и за ненадобностью вертит,
бросает вниз, бросает вверх.
А наигравшись – отпускает.
И сразу солнце расцвело.
И главное не то, что тает,
а что тепло уже. Тепло.
 

Июньские берега

 
Река. Тот берег, что пологий
Июню распахнул простор.
Другой – насупленный и строгий,
Суровою стеною гор
Похож на крепость, где на башнях
Скучает елочный конвой
И охраняет снег вчерашний
Не таял чтоб.
А за рекой
Березы с солнцем согрешили,
Стоят порочны и легки
И кажут елкам на вершинах
Веселых листьев языки.
 

«Перед отъездом было не до сна…»

 
Перед отъездом было не до сна.
Зато уже в автобусе клевал я.
Потом кемарил в зале ожиданья,
Ну, а в купе все трое с лишним суток
Я просыпался только лишь поесть
И покурить (и то не очень часто),
А после на далеком полустанке
Я придавил еще минут шестьсот
И досыпал в кабине вертолета…
Ну, а когда закончил все дела
И выбраться успел до ледостава,
Мне не хватило ночи рассказать,
Как много я увидел за дорогу.
 

Завоз

 
Едва обломки льдин проплыли,
Как будто звякнули ключи,
И в порт с весенней первой пылью
Слетелись чайки и бичи.
Реку месили караваны.
Гремел, рычал и ухал порт.
И шеи напрягали краны,
И грузчики сдували пот,
Трещали ящики и бочки —
Кати, кантуй, подай, поддень…
И не вмещался день рабочий
В полярный день.
 

Из цикла «Наладчики»

 
Морозов карту крестиками портит.
От Красноярска стрелки, как лучи.
Он жирный крест поставил на курорте,
Вздохнул и хмыкнул: «Язву залечил…»
А дальше – не глубинки, а глубины:
Тува, Чукотка, даже острова.
Он мог бы рисовать на них турбины.
Да только не умеет рисовать.
Умеет делать.
Что же здесь такого?
Своей работы не спихнешь другим.
«Могу ли я?» – совсем не это слово.
У нас, поди, попробуй «не смоги»…
Пойдут угрозы, просьбы и советы.
Подай им электрический уют.
В любой дыре нельзя уже без света,
При свечке в наше время только пьют.
Вон видишь, крестик возле Моргуцека —
Машину вдрызг загнали. Дикари!
Пятнадцать дней не вылезал из цеха,
Но сделал все же, черт ее дери.
От злости и усталости шатало,
А свет увидел, веришь ли, – ослеп.
Он ставит крестик где-то у Байкала:
– Теперь им проще: протянули ЛЭП.
 

 
Не по карману ностальгия,
Не до тоски в аду аврала, —
Как воздухом меха тугие,
Работой сутки распирало,
Горели с треском сроки, планы
Огнем негреющим, но вечным.
Зима безжалостно гнала нас,
Хоть шла, по логике, навстречу.
И мы, не грезя о наградах,
Не возвышая наши будни,
Спешили.
Надо – значит надо.
Потели.
Надо – значит будет.
Как заведенные мотались.
Слеталась копоть на морщины.
И нам казалось, что усталость,
Уже, как горб, неизлечима.
На койки падали в одежде.
Прийти в себя, остановиться
Необходимо было, прежде,
Чем встать и перед сном умыться.
Дрожали нервы на пределе…
Но дали все – и пар и воду.
А после целую неделю
Мы ждали летную погоду.
И оставались до авансов
Долги бессонных преферансов.
 

 
Очень жалко, что мы не вместе.
Но не в этом, не в этом суть.
Собираюсь четвертый месяц
Пару строк написать отцу.
Может, времени очень мало?
Много ль надобно для письма?
На любом из моих вокзалов
От безделья сойдешь с ума.
О любой из моих поездок
Не расскажешь за целый день,
Только это в письмо не лезет.
Или, может, мне просто лень.
Но порой нет с делами слада,
Как их тянешь – не знаешь сам,
А душа вдруг заноет: надо!
И не сможешь не написать.
Отговорок уже не ищешь
И вступительных слов пустых,
А садишься и пишешь, пишешь,
Без кавычек, без запятых.
От усталости сводит руку
За очками строка рябит.
А на утро отправишь другу
Полтетради своих обид.
И не нужно тебе ответа —
Просто выплеснулась тоска.
Но домой не напишешь это,
Страшновато за старика.
Для чего им мои невзгоды?
Напишу, что купил пиджак…
Собираюсь уже полгода.
Только вот не могу никак.
 

 
В подушку теплую зароюсь,
Спасаясь от невроза дня,
Вдруг ночь бросается под поезд,
Тяжелый, длинный товарняк.
Всплакнет стекло под стук колесный.
И, на мгновенье ослепив,
Отыщет спичка папиросу.
Потом захочется попить.
Босой прошлепаю до крана.
Заноет старое дупло.
Конечно, поздно или рано
Искать земное ремесло
Придется. Я отяжелею
И на подъем (да и вообще).
И как-то сразу заболею
Всем, что в «талмудах» у врачей.
Не дожидаясь: «Баба с воза…»
Скажу: «Конец». И весь мой сказ.
Пять лет грозит «старик» Морозов:
«Последний раз, последний раз…»
 

 
Мне грустна твоя зависть.
Да, везде побывал!..
Но вчера оказалось,
Мне уже тридцать два.
Не подумай, что плачусь, —
Мне не жаль этих лет.
Кто-то может иначе.
Я, пожалуй, что нет.
Это злее болезни
И коварней вина.
Видишь, волосы лезут, —
Все равно седина…
Но за время скитаний
Между длинных дорог
Я ведь что-то оставил
И хоть в чем-то помог.
Не боюсь укоризны,
Что прокис в тишине.
Есть, что вспомнить о жизни,
Да и ей – обо мне.
Мы с ней связаны слишком,
Даже страшно порой…
А у друга сынишка
Перешел во второй.