Текст книги "Костровище"

 
В тишине до удивленья хрупкой
Пышный иней барственно весом.
Поздравляю, милый мой, с покупкой
(Что же ты потупился?)
Кальсон.
Да, увы, мой друг, такое дело —
Годы. Или как их там, года.
Оглянись и вспомни —
Поседела
В прошлой пятилетке борода.
Помнишь, возвращались после пуска —
Месячный авральчик, а потом
В декабре по улицам Якутска
Топали в болоньевых пальто.
Все в тот пуск раскручивалось трудно,
А когда пошло, в конце концов, —
Поспешил и разморозил трубы
Тип один из местных мудрецов,
Помнишь, как мы бросить все грозили,
Только жалко стало дурака.
Грелись в продуктовом магазине,
Брали водку цвета молока.
А порою и забавней было,
Прилетали в шубах в жаркий май,
Парились,
А пацанва дразнила:
Дядя, зима-лето-попугай.
Всякое случалось,
По Сибири
Столько лет кружили нас дела,
Чтобы там, где снега изобилье
Устранился дефицит тепла.
Устраняли:
С пылом и без пыла,
Как умели, то, что по плечу.
Есть что вспомнить в длинной и унылой
Очереди к скучному врачу:
Переохлажденья, перегревы,
Суету и сквозняки дорог.
В принципе, все те же перепевы
Присказки
«Сапожник без сапог».
 

 
Вы, некоторые сокурсники,
Восшедшие на посты,
Пусть бороды вы отпустите
И сбросите животы,
Не вникнуть вам с вашей верою
В решенный для нас вопрос,
Как старшими инженерами
Ходить до седых волос.
А так вот —
Живем, не каемся.
Завидовать нет причин,
Поскольку квалификацию
Нельзя отобрать, как чин.
 

Как уходят женщины

 
А тишина не хочет отступать,
Хоть радио гремит на всю катушку.
Осенний вечер скользкий, как лягушка…
В такую пору – лучше лечь и спать.
Да вот никак.
Торшером сдавлен свет.
И по углам темнее, чем в подвале.
На столике – давно раскрытый Фет
Вязаньем незаконченным завален.
Поскрипывает креслице в пазах,
На кухне тонко тенькает из крана…
И ничего у женщины в глазах:
Ни горечи, ни мысли об обманах…
А как уходит женщина?
А так!..
Однажды вдруг ей изменяют силы.
Приехал ты, а комната пуста
И на столе записка:
«Милый…»
 

«И счастье крыш, и счастье стен…»

 
И счастье крыш, и счастье стен —
Скорей отрава, чем отрада.
В твоей осенней красоте
Еще не слышно листопада.
Зачем унылые слова,
Не слишком рано ли прощаться?
У осени свои права,
Свои понятия о счастье.
Где правда, где святая ложь,
Конечно, все это не просто…
Но вспомни, как вчерашний дождь
Плясал на улицах подростком.
 

Перед осенью

 
Еще отаву не прибила
Внезапность первых холодов,
В шатре раскидистой рябины
Пирует выводок дроздов.
В болоте, над зеленой тиной,
Лютует комариный звон…
Лишь в гамаке из паутины
Разиню муху клонит в сон.
 

«Медведя можно натаскать…»

 
Медведя можно натаскать
Кататься на велосипеде,
И будет весело медведю,
И не вползет к нему тоска
Под прутья в клеточной ограде,
Пока не знает, как жестка
У дрессировщика рука,
Которая по шерсти гладит.
 

На прощание

 
Вот и осень. Вот и все.
Брось ты эту муку,
Снегом слякоть занесет,
Временем – разлуку.
По заснеженным цветам
Не печалься, милый.
Мало ли, что было там —
Было да уплыло.
Не кори себя ни в чем.
Нет любви до гроба.
Коль от взгляда горячо,
Удержись, попробуй.
Было лето, лебеда,
Ягода малина,
Коль боялась бы, тогда
Я бы не манила.
Стала осень. Ну и все.
Время урожаев,
Если ветром занесет,
Я не возражаю.
Ну, а к берегу прибьет,
Знай, что я плохая…
Листья стайкой воробьев
По земле порхают.
 

Блаженная

 
Как скучно, если нет трамвая.
Вон у газетного ларька
Гуляет дурочка немая
С безрукой куклой на руках.
Сама от ветра посинела,
Вся как на веточке листок,
Но то пластмассовое тело
В свой ветхий кутает платок.
Тихонько чмокая губами,
К убогой кукле наклонясь,
Мычит, как может: «Баю, баю…»
И месит ледяную грязь.
И никого не замечает,
Теплом в лицо ее дыша,
И, чтобы не кричал, качает
Игрушечного малыша.
Ну, а трамвая все не видно,
Зато пробрасывает снег.
Мы смотрим. И, конечно, стыдно
За чей-то несуразный смех.
И вроде что-то душу точит,
А в общем – поскорей бы с глаз.
Ей не поможешь и, уж точно,
Нет виноватых среди нас.
 

«Не дождались…»

 
Не дождались,
А уже хороним.
Ложится медленно
Мокрый снег.
И чем-то грубым
И посторонним
Повис над лесом
Твой громкий смех.
Мы слишком долго
С тобой молчали,
А вот теперь
И слова мертвы.
И ты не думай,
Что он случаен,
Осенний снег
На огне листвы.
Беда не в том,
Что он выпал рано,
А в том, что гибнут
Под ним плоды.
Среди деревьев
Желтеют рвано
Твои
игрушечные
следы.
 

«Падают изношенные листья…»

 
Падают изношенные листья.
Бабье лето гаснет на ветру.
Вспомню про обещанные письма,
Может, легче станет, коль совру.
Оглянусь с опаскою на двери
И уйду к словесной ворожбе.
Лучше – если ты мне не поверишь
Хуже – если я внушу себе.
Тянет примороженной рябиной
Горьковатый воздух октября.
Старый сон: любили, разлюбили,
Встреча – зря, потом разлука – зря…
Туча, словно воз намокшей ваты,
Медленно ползет со стороны.
Хочешь, соглашусь быть виноватым,
Если нужно чьей-нибудь вины?
Хочешь?..
Я согласен на любое,
Ты живи спокойно, не казнясь.
Ну, а то, что сделалось с любовью,
Может, даже к лучшему? Как знать?
 

«Вы прежнею останетесь…»

 
Вы прежнею останетесь
Обыкновенно скромною,
Пока не тронет тайнопись
Дыхание неровное.
И засверкает скрытое,
В которое не верили.
Вы станете открытием
И стоном над потерянным.
 

У забора

 
Трафаретом забора
Изуродован сад.
Пес жирнющий, как боров,
Злющий, словно оса.
Здесь от песьего рыка
Львиный зев пересох,
Колокольчик-заика
Потерял голосок.
А решетка литая, —
Посмотреть (не украсть) —
Но в саду расцветает
Песья черная пасть.
 

Сибирские яблони

 
Яблони цветут в Сибири летом.
Майский свет искрит в июньском зное,
Прогорает лето незаметно.
Снова к непогоде корни ноют.
Сморщенные красные ранетки —
Над сугробом, пышущим здоровьем.
На ветру позванивают ветки.
Капли яблок, словно сгустки крови.
 

Возвращение

 
Ну вот и кончилась тайга —
Леса глухие до отчаянья.
Разулся я.
Из сапога
Дохнуло паром, как из чайника.
Лежу и мню себя царем.
От мысли этой, верной, в сущности,
Я тих и умиротворен,
А на кустах портянки сушатся.
А как я клял свои дела,
Тайгу и недра с их богатствами…
Прости, тайга, мои ругательства,
Все это было не со зла.
Сейчас мне предоставит борт
Проезжий МАЗ. Свернусь удобнее
И на трехтысячной колдобине
Проснувшись вдруг, увижу порт.
 

У переезда

 
Перекати-поле.
Если б ноги ныли —
На душе мозоли
Кровяные.
Щепка – по теченью,
А листва – по ветру.
Не для приключений
Мечешься по свету.
Катишься покорный,
Только с виду вольный.
Не пускаешь корни, —
Вырывать их больно.
Долго ли надежде
Выдать обещанье —
Встречи по одежде,
По уму прощанья.
Если хочешь – кисни
Там, где ты посеян.
От хорошей жизни
Не сбежишь на Север.
Дальше – больше.
Только
Сколько можно дальше?
Мечешься без толку,
Поседевший мальчик.
И все чаще боли
В душу зло стучатся.
Перекати-поле.
Перекати-счастье.
 

Друг ситцевый

 
– Ну было,
Было,
Было раз.
Теперь-то все законно. —
С татуировки синий глаз
Прищурила Джоконда.
– Ну было,
Что же мне теперь,
Идти назад проситься?
Ну я прошу тебя,
Поверь,
Друг ситцевый.
Не поделили бабу.
Сел.
Бывает же такое?
А баба – ясно,
Бабы все…
И он махнул рукою.
Я взял его. Не буду врать,
Ему я верил мало,
Но надо же кого-то брать —
Рабочих не хватало.
Он в благодарности размяк,
Бубнил про долг до гроба.
Я оборвал его: «Пустяк,
Работа будет пробой».
Работал он, как только мог.
Не хуже, чем ребята.
Но еще долго под замок
Завхоз получку прятал.
 

«Мы для забора, на столбы…»

Ю. Курбатову

 
Мы для забора, на столбы,
Два тополя весной срубили
И в землю зыбкую забили.
А после (волею судьбы)
Разъехались (расти, мужать)
Забыл: сменил который город.
Те, бывшие столбы забора, —
На крыше кронами лежат
И тополиный пух, как порох.
А нам с тобой по тридцать скоро.
 

Мороз в Красноярске

 
Затихло все. В горах залег норд-ост.
Почти до солнца небо промерзает.
Трамвай-рефрижератор через мост
Поскрипывая, переползает.
Вдоль набережной тлеют фонари.
Над Енисеем белая завеса.
На люке теплотрассы сизари
Осваивают прелести прогресса.
 

Крещенская акварель

 
Синеет снег и воздух синий.
Аллея, как волшебный грот,
Аж ветки прогибает иней
Тряхни – под деревом сугроб.
И воробьишки присмирели,
Им на морозе не до склок.
Но, черт возьми, какие трели
Выводит узенький сапог.
Какая музыка! Блаженство!
Летит, все ноты упразднив,
Рожденный под пятою женской
Весёлый, зазывной мотив.
И лица у людей, как маски,
Ярки и веселы до слез.
Такая красота, как в сказке.
И лишь не сказочен мороз.
 

«Опять бессонница, как баба…»

 
Опять бессонница, как баба,
Заводит музыку свою,
Мои дороги и ухабы
Бедняге жизни не дают.
Она скулит и лезет в душу,
Мол, нету сил, устала я
И от гостиничных подушек,
И от казенного белья,
От верхних полок и вокзалов,
От маятниковой ходьбы,
Я не могу, я так устала
Твоей бессонницею быть.
Подумай и кончай болтаться.
Не век же быть среди гостей,
Остановись, сходи на танцы,
Найди жену, расти детей.
Всю ночь. Ей нет другого дела —
Корит за прожитые дни.
И нету сил, как надоела,
А ведь попробуй, прогони —
Припомнит все твои потери,
Охает все твои дела.
Зато, как смачно возле двери
Храпит снабженец из Орла.
 

«Я очень тихо сяду в поезд…»

 
Я очень тихо сяду в поезд,
Окна засветится экран,
И так уютно успокоюсь,
Вдруг вспомню…
И сорву стоп-кран.
И километров пять по шпалам,
Гася лицо о встречный дождь,
Я пробегу,
Но у вокзала
Пойму, что ты уже не ждешь.
 

«Мы в этом городе одни…»

 
Мы в этом городе одни,
Но вопреки моим гаданьям,
Так медленно плетутся дни,
Измученные ожиданьем.
Молчат глухие вечера,
Немые улицы и люди.
И очень долго до утра,
А утром вновь тебя не будет.
Когда ты будешь?
Будешь ли?
Я стал выдумывать приметы.
Всю ночь,
Всю ночь на город лил
Холодный дождь.
К чему бы это?
 

Осенью на Обском море

 
У моря нездоровый цвет лица.
И ветер, изнывающий от скуки,
По пляжу гонит скорлупу яйца.
А мы с тобою прячем от разлуки
Пугливые незрячие глаза.
Вон чей-то след неровный вдоль залива
Волна лизнула, уползла назад
И нет следа – и это справедливо.
Бредем. Молчим.
Потеряны слова.
Такая тишина – разрушить страшно.
В губах моих вопрос,
Но ты права,
В твоих губах:
«Не спрашивай, не спрашивай».
Мы оба принимаем эту ложь.
Пускай потом. Пускай не заживает…
А по искусственному морю дрожь.
Осенняя, последняя, живая.
 

«Уже назад не отберешь…»

 
Уже назад не отберешь,
Остановиться не упросишь.
Сквозь изумруд осенних сосен
Летят прожекторы берез.
И остаешься ни при чем,
И остаешься без ответа.
Покачивается тихо ветка,
Задетая ее плечом.
Беги вдогонку или плачь.
Ах, если б это удержало!
Последним языком пожара,
Метнулся в соснах алый плащ.
 

«В углах шуршали ахи, охи…»

 
В углах шуршали ахи, охи.
Не звал. Незваною пришла:
Узнав – мои делишки плохи,
Поняв – плохи мои дела.
Пришла, и в узел на затылке,
Свои капризные собрав,
Отмыла пол, сдала бутылки,
Потом осталась до утра.
С наивностью жестоко-детской,
Не опасаясь разозлить,
Наутро выставила с треском
Пришедшего опохмелить.
И ведь осмелилась, сумела,
То деспотична, то жалка,
В давно оставленное дело
Тащила горе-мужика.
Была и матерью, и нянькой,
Сестрой, работницей, женой —
С какой-то силой непонятной
За всех отмучилась со мной.
И сделав вид, что разлюбила,
Уже в удачливой поре,
Другой задаром уступила,
И не напомнив о добре.
 

Пятый орден

 
Немного выпивший, но гордый,
Круша роддома тишину,
Он требовал:
«Отдайте орден,
Мой пятый орден за войну».
Он клялся, умолял:
«Сестричка, —
Кивал со злостью на рукав, —
Да ты не думай, я привычный,
И тяжесть, эка велика.
И разницы для вас не вижу —
Днем раньше или позже днем,
А мне… да я бы и не выжил,
Когда бы не мечтал о нем».
Пугал, грозился на колени
Упасть…
И все же упросил
Врачей пойти на «преступленье»,
Прогнать такого – выше сил,
И драгоценную награду,
Сияя, от жены приняв:
«Кто не видал в Москве парада,
Тогда смотрите на меня.
Смотрите все, на что я годен!
И без руки, да в самый раз…»
А на груди горланил «орден»
Закрыв собой «иконостас».
 

Изыскатель

 
Голенастый, небритый и хищный, как скальпель,
Бродит по коридору хмельной изыскатель.
Сапожищи до паха, лицо прокопченное,
С виду «горьковский тип», только лбище ученого.
Обезумевший от комариного гуда.
Он решил отдохнуть, взял у шефа отгулы.
Но еще по инерции, словно наследственность,
Из него так и прет зимовья непосредственность.
Он успел позабыть про общенье иное
И стучится в попавшийся под руку номер,
Но на два оборота закрыться торопятся
Утонченные девочки-проектировщицы.
Он грозится им Лорку читать по-испански.
Приглашает к себе посидеть за шампанским,
Ну, а те, за казенною дверью притихшие,
Вспоминают уютные улочки Тихвина.
Но потом для него проясняется что-то,
Помотав головой, переходит на шепот:
«Что вы думали, этим меня опозорили?
Сами вы дикари, мелкота, инфузории».
Оглядит сапоги, хмыкнет в бороду кисло
И пойдет обмывать свои грустные мысли.
Не сказать, чтобы это так сильно ужалило,
Рухнет спать,
Но проснется уже горожанином.
 

Южный романс

 
На вечерних прогулках
Нам кукушки кричали,
И аукалось гулко
Между гор их вещанье.
Все приметы пригодны,
Чтобы верилось легче
В безоглядные годы,
В бесконечные встречи.
А кукушки летали,
Заверяя нас в чем-то.
Ну, а мы – все считали
И сбивались со счета.
Только где их поруки?
Не кукушки – сороки.
Подхватили под руки
Нас две разных дороги,
Развели, многогрешных,
Словно пьяных с пирушки.
Навсегда.
И, конечно,
Виноваты кукушки.
 

Петля
(тундровый сюжет)

Алитету Немтушкину

1.

 
Рядились, таились, но только стемнело,
Два брата-разбойника вышли на дело.
 
 
По тундре продутой, распахнутой, голой
Гуляют разбойники голод и холод.
 
 
С угрюмой сноровкой без финки, без пули
Один загоняет, другой караулит.
 
 
Не ради корысти, так ради потехи
Догонят, поймают, дадут на орехи.
 
 
Укрыться б, да нету с матерыми сладу, —
Разыщут, поднимут, загонят в засаду.
 

2.

 
И сладко поспать, да голодной не сладко.
Из лунки согретой летит куропатка
 
 
На поиски тощих мороженых почек,
Чтоб как-то дожить до скончания ночи.
 
 
Поземка мешается, вертит и крутит,
Но вот из-под снега проклюнулся прутик.
 
 
А голод – не тетка, и холод – не папка.
Где прутик – там ветка. Спешит куропатка.
 
 
От ветки до ветки – по крохе, по грамму…
И жить веселее, но праздновать рано.
 
 
Настроена ловко, укрыта укромно
Ее поджидала петля из нихрома.
 

3.

 
Упруго наста почти не касаясь
По тундре петляет испуганный заяц.
 
 
Гонимый вчерашним и позавчерашним, —
И холодом страшным, и голодом страшным.
 
 
Силенок остался остаток остатка,
Но видит – у ветки лежит куропатка.
 
 
Он крови боится, не пробовал мяса.
В зобу куропатки зеленая масса
 
 
Расклеванных, смятых и слипшихся почек.
Противно. А голод и слушать не хочет.
 
 
И некуда бедному зайцу деваться,
Приходится рвать и вгрызаться, вгрызаться.
 
 
Не многим сумела порадовать птица,
Но все же слегка удалось подкрепиться.
 
 
Оно бы и ладно. И в дело, и в жилу.
Но зайца другая петля сторожила.
 

4.

 
Песец – молодец. И расчетлив, и ловок,
Не раз уходил от гремящих двустволок.
 
 
И здесь повезло: ни искать, ни гоняться —
Судьба подарила замерзшего зайца.
 
 
Насытился зверь угощеньем обильным.
Везет, как известно, красивым и сильным.
 
 
Кто смел, тот и съел. А кто ловок, тот волен.
Не царь, но царек – он и этим доволен,
 
 
Что может позволить себе не боятся.
Поел и трусцою: согреться, промяться.
 
 
Бежал не спеша и весьма удивило
Его, когда горло петлею сдавило.
 

5.

 
Но царь настоящий – звериный и птичий —
Шагал человек. Возвращался с добычей.
 
 
Не то, чтобы холода не замечая,
Развел костерок, подогрел себе чая.
 
 
И хлеба нарезал, и сытного сала
От холода с голодом это спасало.
 
 
Домой – не из дома. И ходко, и споро.
Особенно, если дорога под гору.
 
 
И с каждой минутою к дому все ближе…
Вот тут и влетает беспечная лыжа.
 
 
В чужую петлю. Вырываясь из плена,
Он чувствует, что онемело колено
 
 
И встать невозможно, и жуткие боли.
Ползет, напрягая последнюю волю.
 
 
И нету просвета у тундровой ночи.
Хихикает голод, а холод хохочет.
 

Приличный дом

 
Здесь, как на свадьбу – гармониста,
Зовут шута на Новый год.
Шут входит, кланяется низко:
Изящен, нагл, как анекдот.
Коллекция рукопожатий.
– Знакомься! Будущий Ньютон.
– Я – бывший пионервожатый
И, плюс к тому, месил бетон.
– Он шутит, – и хозяйка дома,
Почти и вправду, смущена:
– Мы с ним еще с МАИ знакомы:
Остряк, с квартирой, не женат.
«Ньютон» загадочно рассеян,
Выводит мудрые слова.
А шут безбожно врет про Север,
Где, если честно, не бывал.
На фоне чопорном и чинном
Он суетлив не по годам:
В прихожей – анекдот мужчинам,
В передней – сплетенка для дам.
«Ньютон» ворчит, что шеф бездарен,
Но у него в Москве «рука».
А шут смешит, а шут в ударе,
Вот только дернулась щека.
Он пьет и крякает победно:
Ну, слава боженьке, прошла.
Потом отходит незаметно
От захмелевшего стола.
Веселье прет, веселье пухнет
На пьяных праздничных дрожжах,
А шут на затемненной кухне
Сидит, виски руками сжав.
В его лице, как двери, хмуром —
Презрительнейшая тоска.
А за стеной от каламбура
Все не оправятся никак.
 

«Наступил сезон у гардеробщиц…»

 
Наступил сезон у гардеробщиц.
Тучи, как тяжелые лещи.
Дождик за дождем, но мы не ропщем,
Залезаем в модные плащи.
 
 
После легкой ситцевой свободы
Душен синтетический мешок.
Но любому ясно и без моды —
Что удобно, то и хорошо.
 
 
Если над тобою провисает
Небо с миллионами прорех,
До поры, но все-таки спасает
Одежонок этих рыбий мех.
 
 
Только удручает неуменье
Элегантно, словно невзначай,
Заходя в пивное заведенье
Бросить гардеробщице «на чай».
 

В медицинском вытрезвителе

 
Его забрали возле магазина
И волокли с выламываньем рук.
Потом большой укол аминазина
Всобачили, не приспуская брюк.
Не нарушая клятву Гиппократа,
С глубоким пиететом к мудрецу,
Его пинали крепкие ребята
Для пользы дела (и не по лицу).
Спал как убитый, но проснулся рано.
Тоскливо, а без курева – вдвойне.
Не спится после мягкого дивана
На жестком медицинском топчане.
Сокамерников пасмурные лица
Учетверяют и позор, и стыд.
И все-таки сумел договориться,
Что если без задержки возместит
Затраты на услуги,
До начальства
Факт не дойдет. Служивый подмигнул.
Все тело ныло, но при этом счастлив
Он был, когда на улице вздохнул.
 

«Женщина пришла, потом ушла…»

 
Женщина пришла, потом ушла.
Что-то принесла и унесла.
Горько, но нисколько не влечет
Разводить бухгалтерский учет.
Если захочу, потом пойму
Отчего ушла и почему.
Но пока что сердцу и уму
Хватит и того, что принесла
Женщина, которая ушла.
 

В трех соснах

 
Три женщины, как три сосны
И величавы и стройны.
У каждой ласковое имя
И я блуждаю между ними
И путаю их имена,
Хотя нисколько не похожи.
Из них беспутная одна,
Другая – ангел, третья тоже
Очаровательно нежна.
Но ветер дует не оттуда,
Где спор блуждания и блуда.
Доказана моя вина
И неуместны оправданья,
Но не кончаются блужданья.
Давно закончилась весна
И густо пожелтели клены.
А сосенки вечнозелены.
 

«От страха, как десятка в тире…»

Л.В.П.

 
От страха, как десятка в тире,
Сжимаясь в черное пятно,
Я прибегал к тебе в четыре. —
Будил. И доставал вино.
И мы сидели у подъезда,
Стакан бумажный на двоих…
Глаза старух из окон лезли,
Но ты не замечала их.
Меня не отсылая в завтра,
И не ссылаясь на дела,
Словно в тифозную казарму,
В мою беду бесстрашно шла
И слушала меня, как доктор,
Забыв раздерганную ночь,
По частым выдохам и вдохам
Понять стараясь и помочь.
И потихоньку, понемногу,
Уняв предчувствие беды,
Внушала смелость на дорогу,
На грешные мои труды.
Потом я пропадал надолго
До новых бед, дурной молвы…
А что там до старушьих толков —
Того ведь не было. Увы.
 

«Сижу с бессонницей за чаем…»

 
Сижу с бессонницей за чаем,
Руками голову сдавив,
А ночь опальная скучает
По нашей проклятой любви.
В окошко тычется несмело,
От лампы щурится моей.
О, боже!
Как она умела,
Врачуя нас от горьких дней,
Пугливые не тронув души,
Убавив осторожно свет,
Как старая сиделка слушать
Больных любовью тихий бред.
Шепча поджатыми губами:
– Не дай вам Бог лихой судьбы…
Пью горький чай.
Не надо, память,
Я ничего не позабыл.
 

Сентиментальные стихи

 
Мы были друг для друга созданы.
Назло житейским мелочам
Нас все сближало – плакал звездами
Над нами август по ночам,
Луна, лицо свое жеманное
Платочком облачка прикрыв,
Звала загадывать желания,
Шептала правила игры.
Но мы не верили, не верили
В такое исцеленье бед.
Ночами, плача над потерями,
Ведь я не думал о тебе.
Я сам себя терзал и радовал
И твоего не ждал тепла.
Но ведь и ты, когда ты падала,
Меня на помощь не звала.
Смеясь над связями и узами
Во имя призрачных орбит,
Мы шли измученные грузами
Своих забот, своих обид.
Еще не зная, что нам хочется,
Блуждая там, на полпути,
Мы, проклиная одиночество,
Боялись – вместе не дойти,
Мы гнали все любви понятное.
И вот теперь, чужими став,
Мы мучаем себя,
Распятые
На сладкой памяти крестах.
 

Одна любовь

1.

 
Любительница чувственных стихий,
Как много бурь рождалось в хрупком теле,
Твои обожествленные грехи,
Ты понимаешь, —
Надоели.
Я ухожу. И все. И не зови.
Мне надоело, понимаешь, это,
Быть для твоей прожорливой любви —
Врачами продиктованной диетой.
 

2.

 
А ты приходишь
Снова, снова.
Теперь мне и во сне мерещатся
Твои друзья – твои обновы.
Да что ты, право, —
Манекенщица?
Чего ты ждешь?
Моих истерик?
Но вспомни, я не клянчил жалости.
Я отпустил грехи. Поверил.
И не держал. Иди. Пожалуйста.
Ну что еще? Скажи – что надо?
Зачем свою улыбку выставила
Чуть ближе расстоянья взгляда,
Чуть дальше расстоянья выстрела?
 

3.

 
…ну вот и все. УслыШаЛА. УШЛА.
Угар:
Шампанское,
Ликер,
«Анапу» —
с утра. И в ночь. И не хватает зла,
и не хватает денег. Впору шляпу
пускать по кругу, чтобы на «Агдам»
насобирать и в новую заботу
свалиться – мутным взглядом к проводам
припасть, изобретая им работу
убийцы. Лампочка висит. Могу
и я вот так же, если приловчиться,
а может, газ открыть – и ни гу-гу —
тогда уже никто не достучится,
на этот случай надо бы свечей
найти… И в ожидании расплаты
узреть халаты белые врачей
или пожарных грубые бушлаты.