Текст книги "Костровище"

Снегурочка

Л.В.П.

 
Новогодняя ночь вышла, в общем-то, грустной.
В окна с уличной елки шел праздничный свет.
Двое с матерью. Столик, уставленный вкусным.
И никто не пришел (когда надо – их нет).
Дождались, чтобы диктор с рябого экрана
Пожалел им удачи в грядущем году
И вздохнули о том, об ушедшем так рано,
Вообще о годах, что так быстро идут
И проходят, уходят – куда – неизвестно,
Без задержки, как мелкая рыба сквозь сеть,
И всплакнули, две женщины, обе невесты —
Скоро тридцать одной и другой сорок семь.
А потом потихоньку, молчком – по кроватям,
До утра притворяться, что будто бы спят,
Вспоминать ерунду (до утра ее хватит),
Ну а там – на работу, на елку в театр,
По безлюдному утру, не знавшему ночи.
Не ответив на «с праздничком» (лень говорить)
В зале мимо детей и старушек проскочит,
Чтоб в служебке одеться и перекурить.
А потом оживет на второй сигарете —
Зацветут ее губы, зажгутся глаза.
Что в душе у нее – это рано вам, дети…
И девчонка Снегурочка выпорхнет в зал.
 

«Уже не ветви годы – корни…»

 
Уже не ветви годы – корни.
Вино кислее, слаще хлеб.
Все чаще мысли о земле,
Земле, которая нас кормит.
 
 
И с каждым годом ей не легче…
И мы на ней не просто так.
Прошла пора ее топтать.
Пришла пора – взвалить на плечи.
 

Городской базар
(на той, гражданской)

 
Базар – земное на земле.
Какое б солнце ни всходило,
Все время: что-то стоил хлеб,
И что-то соль, и что-то мыло.
Нога, которой больше нет
У красноглазого солдата,
Идет за пригоршню монет.
В папаху собирая плату,
Солдат штаниной холостой
Размахивает пред базаром.
Солдат торгует пустотой, —
И это может быть товаром.
И здесь же, у входных ворот,
Сапожник за работу просит.
Нет ног – урод, а не урод —
Плати за то, что ноги носят.
Потом ряды, ряды, ряды…
Торговцы с верткими задами.
Карманов толстых и худых
Волнение перед рядами.
Ко дню товар, что ждал цены,
Барыш и глаз, и душу тешит,
Гребет его в чулок жены,
Кто худоногих баб не держит.
Темно у власти за спиной.
И тем (с кем, видно, кашу сваришь),
Здесь потайной, с двойной ценой
Нашептывается товарец.
И незачем за море плыть
К каким-то грекам итальянским,
Коль деньги есть – из-под полы
От девочки до христианства.
Но на товар, что сам бы ел…
Или такой, что с плеч да – на кон.
«Да чо ты, паря, очумел,
Чево подсовывашь, собака?»
Торговец – и шутник, и льстец,
Так мягко стелет пух на камень.
Плохой товар – слепой купец —
Все шито ловкими руками.
Здесь для идей и рук – простор,
А простаков полно повсюду.
И только тот, кто пойман – вор,
Тот и заплатит самосуду.
А в центре – (шут или пророк),
Глазок юродивый прищурив,
Торгует дурью скоморох
И тянется толпа до дури.
Хмельной от торга и вина
Мужик приличного достатка
В сторонке учит пацана:
– Острей смотри на жизнь, Мишатка,
Не дрейфь и к краешку не жмись,
Но не зевай, а то расплющат.
Базар уже почти вся жизнь, —
Быть может, даже чуть погуще.
 

Мужик
(на той, гражданской)

 
Бог пашню дал, а черт – кабак.
Работу – Бог, рогатый – похоть.
Крутись мужик и так и сяк —
Так – не в дугу и этак – плохо.
Сноровка есть и даже две,
Умом – лиса, медведь – плечами,
Но царь, который в голове,
Нет-нет да отпуск получает.
Спина, почаще колесом,
У мужика, чем грудь, бывает.
Но вдруг уходят жор и сон,
Работа руки отрывает.
Хоть гнет на шею, да и в пруд —
Вот до чего душа устала…
Э, с голодухи не помру,
Как и богатым век не стану —
Решал запальчиво мужик.
Потом вылазил из опорок
И уходил красиво жить
В лихой и греховодный город.
Что слаще —
Редька или хрен?
Добрей —
Вдова или солдатка?
Нет счастья в жизнь – есть в игре,
А нет – тогда и взятки – гладки.
Игра порой идет на лад,
Когда с умом да при везенье,
Керенок полный бабий плат
Тащил, случалось, в заведенье.
И там хоть на ночь, но король,
А может, и того важнее —
Рука щедра, дугою бровь,
Вот тут-то грудь спины нужнее.
Была бы только злость крепка,
Да зуд не шел, что утро близко.
Аж в люстрах звон от трепака,
Да девки падают от визга.
Потом разбитый, как в бреду.
Сползал к утроенным заботам,
И выгоняло хмель и дурь
Тяжелым и вонючим потом.
И сласть уже была не всласть,
И жадность ныла над грехами…
А что же там еще про власть
Людишки в городе брехали?
По темноте не разберешь,
Когда весь мир, враньем заросший,
Который царь для нас хорош?
И есть ли для Руси хороший.
 

В притоне
(на той, гражданской)

 
Как рыжему идут тузы —
Везучий, сатана.
Ну а глазенки – зырк да зырк —
И все по сторонам.
И слишком прост, и слишком врет,
И с виду слишком пьян.
А в пальцах музыка поет —
Куда там соловьям.
Ах, пальцы!
Пальцы удальцы,
Кормильцы, хитрецы —
Не разевайте рот глупцы —
А если в пальцах нет ума,
То выворачивай карман.
Рыжий карту передернул
И заметил, что раскрыт,
Крутанул глазенки-сверла.
Но не прекращал игры,
Скалился сильней, чем прежде,
Банк сгребая со стола.
А мужик глазами режет —
Знать, плохи его дела.
Опрокинулась скамейка,
Но мужик вошел в азарт:
«Ах вы гниды, шайка-лейка,
Ну-тка денежки назад!»
Выстрел. Как под дых кобыла
Вдруг копытом – воздух пуст…
«Не очко меня сгубило,
А к одиннадцати – туз».
Рыжий «Смит и Вессон» спрятал,
Цыкнул: «Чтобы полный лад».
И пока смывали пятна,
Влез в карманы, за подклад.
Проворчал: «Не слишком густо,
Да и что с таких возьмешь, —
А потом добавил грустно, —
Подыхают ни за грош».
 

День затишья
(на той, гражданской)

 
Разлегся поперек дороги
Убитый человек в исподнем.
И чей он – белый или красный —
Теперь уже не разберешь,
Он к ослепительному солнцу
Остекленелый взгляд свой поднял,
А по краям дороги – поле,
А в поле – выжженная рожь.
Ему не знать того, что будет,
Не передать того, что было,
Лежит, – земля к спине прижата,
И солнце светит супротив,
А рядом, путаясь в поводьях,
Ржет сумасшедшая кобыла,
Дробит копытами о камни,
Выводит яблочко-мотив,
И, пританцовывая, машет
Хвоста облезлою метлою,
Привыкнув к выстрелам и ритмам
Лихой частушечной бурды,
Она жеманно выгибает
Хребет, сравнимый лишь с пилою,
И щиплет рваными губами
Густую кочку бороды.
 

«В темноте все кошки серы…»

 
В темноте все кошки серы.
А в тумане город сер.
Самолеты повисели,
Хоть бы плохонький присел.
Улетели, спутав карты,
Нас оставив на мели,
С глупой шуточкой про нарты,
(Остроумней не могли).
И затрепаненькой шутки
Нам хватило кое-как
Скоротать вторые сутки,
А потом нахлынул мрак.
Тяжелели наши души,
Головы мутил туман.
Слово – суше. Уши – глуше,
И чувствительней карман.
И все меньше, меньше веры
В близкий локоть и плечо.
В темноте все кошки серы,
Ну а кошки-то причем?
 

Февральские строки

Валерию Ковязину

 
Февраль,
Метелью, как кнутом,
Загонит нас за стол облезлый.
Полезен сок. Я не о том,
Что нам предписано полезным.
Февраль,
Еще один февраль.
Метели, а не снегопады.
Я не скажу,
Что много врал.
Ну а всегда ли шел до правды?
Ах, если бы…
Порой молчал
И принимал округлость шара.
А эти крики по ночам
Из полоумного кошмара —
Что толку в них?
Теперь налей
Портвейна в мой стакан по венчик.
Ты знаешь ли, что в феврале,
В нем даже бабы врут чуть меньше.
Такой вот случай. Суть его —
Не стоит голову морочить —
Врут меньше просто оттого,
Что он всех месяцев короче.
Да ну их баб.
Пускай они
Живут и множат свои сплетни.
Остались считанные дни
До нашего тридцатилетья.
В заботах мелких, в суете
Толклись мы, годы не жалея.
Век бьет рекорды скоростей,
А мы так медленно взрослеем.
Под тридцать выползти на старт
С почти погасшею надеждой.
Оставь Есенина, Христа —
Великоватые одежды,
И без сравнений тяжело.
Не правило, а исключенье
Вело нас, а точней несло
По жизни или по теченью,
Бросало нас из края в край
И убаюкивало штилем.
Ну что ж —
«Пора, мой друг, пора» —
Наверстывать, что упустили.
Пьем за коротенький февраль,
За эту мутную погоду,
И, главное, не надо врать
Себе,
Да и другим в угоду.
Как хлещет за окошком снег.
Как жаль, что в дом его не впустишь.
Пусть нету радости в вине —
Так будем же хмелеть от грусти.
 

Стена
(1976–1986)

«Непонятно. Очень часто…»

 
Непонятно. Очень часто
Ни с того и ни с сего
Вдруг покажется —
Стучатся.
Дверь откроешь —
Никого.
Что такое?
Что за мука?
Вот уже в который раз
Выйдешь —
Ни души, ни звука,
Только холодом обдаст.
 

Пора

 
Дорога трудною была,
Погода – вовсе никудышной,
И все-таки, уняв одышку,
Пора приняться за дела.
Пора,
Пора – сколь ни крути
И доводы, и объясненья…
Все это мало по сравненью
С тем, что положено пройти.
 

Цветок

 
Июль, но ветрено и хмуро.
А у меня – температура.
И не пойму я, как росла
она без солнца и тепла.
А за окном в вечернем свете
играет простынями ветер,
от простыней белым-бело,
как будто снегу намело.
И сам я словно в снег закутан.
Знобит. За стебелечком ртутным
слежу из-под тяжелых век,
а он неумолимо – вверх.
Мне кажется, для стебелька
термометр – вроде парника.
Иначе бы в снегу простынном
давным-давно бы все застыло.
А он растет. Я вижу, как
раскрылись лепестки цветка.
И странный запах дом наполнил…
А дальше я уже не помню.
 

Окраина

 
Окраина. Козий горох. Подорожники.
А все-таки город (над почтою – шпиль),
Но вот нападение шустрого дождика,
И в грязь превратилась пушистая пыль.
По ставням веселою дробью ударило,
И дождик затих, а затем на реке
Пристал катерок и отправился далее,
К домам подошел человек налегке.
Вдоль черного ряда штакетника мокрого,
Мостками промытыми до белизны,
Он медленно шел, наблюдая за окнами,
Сутулясь от свежести и тишины.
Вдруг пес шелудивый, а может, некормленый,
Лениво затявкал на стук каблуков,
И в лужу с поспешностью, слишком покорною,
Спустился он с чистых, но гулких мостков.
Потом замолчало животное глупое,
Утешась нехитрою властью своей,
А грязь под ногами вздыхала и хлюпала,
И редкие капли слетали с ветвей.
У дома с тремя молодыми березками
Он встал и, прокашлявшись, вытер усы,
Потом закурил и, светя папироскою,
Приподнял рукав и взглянул на часы.
И, вымыв ботинки с носками облезлыми,
Чтоб в дверь не стучать, он вошел со двора…
Потом два сердечка, что в ставнях прорезаны,
Зажглись и не гасли уже до утра.
 

Роща

 
Свет подчерненной бересты
Сияет со всего массива,
В глазах рябит от пестроты,
А взгляда отвести не в силах.
Березы…
Множество берез
Обыкновеннейшей породы.
Стоишь, и оторопь берет,
Как это просто у природы:
Явила дерево,
Затем
Тысячекратно повторилась,
Не мудрствуя и без затей.
А в мире роща появилась.
 

«Держалась летняя жара…»

 
Держалась летняя жара.
Березы млели на откосе.
Белоголовый, как гора,
Старик смотрел спокойно в осень.
Был горизонт далек и чист,
А небо звонко и высоко.
И лиственницы, как лучи,
Светящихся округлых сопок.
Ну, а старик мундштук жевал
Сухими серыми губами
И все смотрел за перевал,
Покрытый вечными снегами.
И вроде был чему-то рад,
Но вдруг размеренно и хмуро
Прошамкал: «Эка машкарад».
И о каблук примял окурок.
 

Тяжелый смех

 
И подобрав момент и место,
Чтобы как на голову снег,
Тяжелый смех ударит резко
И задохнется человек.
Ответить на него не в силах
Осядет, слаб и удивлен,
Такой смешной и некрасивый.
А смех гремит, напорист он.
И чем глупее, вот загвоздка,
Тем он надежней валит с ног.
И человек глотает воздух,
Не драться же ему – смешно.
 

«Простота – не хуже воровства…»

 
«Простота – не хуже воровства»,
«Вор порой честнее скупердяя…» —
У моей знакомой – крупный дядя
Говорит крылатые слова.
При такой значительной родне
И она становится умнее,
Так что, разговаривая с нею,
Видишь пыль на собственной спине.
Если не заглядываешь в рот —
Изучаешь мягкий ворс дорожек,
Слушая, как этот дядя может
Бросить камень в нужный огород.
Дядя знает все и знает всех,
В юности он даже был в Китае.
У моей знакомой есть сосед,
Он ее красавицей считает.
У нее и муж когда-то был,
С ним она жила два года, маясь.
Муж за что-то дядю не любил,
А за что – сосед не понимает.
«Меньшинство – умнее большинства».
«На войне скучней, чем на параде».
У моей знакомой – крупный дядя
Говорит крылатые слова.
 

«Без суеты, замедленно и ровно…»

Ю. Шмакову

 
Без суеты, замедленно и ровно,
Вступала ночь в законные права,
И исчезали под ее покровом,
Как в паводок, кусты на островах,
Огни и звуки городских кварталов.
Когда же свет последнего окна
 
 
Пропал… то показалось, стала
Такой несокрушимой тишина,
Что даже и не верилось, как снова
Возникнут звуки прежней высоты,
Что время без помех и остановок
Готовит утро в недрах темноты.
 

«Конечно, не монахом встречи ждал…»

 
Конечно, не монахом встречи ждал,
Но все же не блудил я, – а блуждал.
И если что… я не жалел спины,
А подставлял ее под груз вины.
За все, что плохо и что хорошо
Платил рублями и платил душой.
Чего бы встреча мне ни принесла —
Я принимал. И я не помню зла.
Тем женщинам, что встретились в пути,
Я все, что мог и что не мог – простил.
Но непонятно, почему они
Тебя решили хором очернить.
За что?
С улыбкой нежною одна
Шептала, что ты будешь неверна,
Вторая веско ставила на вид,
Что будешь ты расчетливой в любви,
А третья, целый день без перерыва,
Кричала мне, что будешь ты ревнива,
Четвертая шипела, что скупа,
А пятая хихикала: глупа,
Капризна и с запросами большими —
Другие вразумить меня спешили…
Я понимаю, что все это – вздор,
Но почему не замолкает хор?
 

Из цикла «С точностью до шага»

 
Я топтал надоевшую молча и грубо,
Но она, принимая побои за сон,
Раскрывала свои сатанинские губы
И мои сапоги целовала взасос.
И гналась, и цеплялась тяжелая глина
Бесконечной, и все же, одной из дорог.
И шептал я: «Пошли они, солнцем палимы»,
И завидовал им, потому что продрог.
Я завидовал всем, кто в тепле и под крышей,
Даже тем, кого жарят в кромешном аду,
Забывая, что сам я на поиски вышел —
За теплом и за светом упорно иду.
Только застили тучи любые надежды,
Горизонт застилала дождя пелена.
Если раньше я спрашивал цену одежды,
То теперь я спрошу:
«Сколько весит она».
Это только один из уроков дороги,
Но итоги на старость (к шестидесяти),
А земля норовила обнять мои ноги,
Словно я от нее собирался уйти.
Словно не понимала, что некуда деться,
Все дороги по ней, и нельзя убежать.
Даже то, что найду,
Все оставлю в наследство,
Тем, кого ей потом предстоит содержать.
И мой поиск – мой долг, перед новыми, теми…
А пока что не надо, пусти, не балуй,
Нацелуемся после, всему свое время,
Там хоть до воскрешенья меня зацелуй.
 

 
И лишь к рассвету повезло мне,
Черт знает, на какой версте,
Скирда спасительных соломин
Возникла в серой пустоте,
Как черная полуокружность,
Напоминая мне курган.
Лишь ноги делали, что нужно,
Что полагается ногам —
Несли расслабленное тело
В мешке одежды, как балласт.
Потом и руки вышли в дело —
Отворотили толстый пласт.
И снова ноги, руки, ноги,
Негнущаяся спина.
Подобие норы, берлоги…
И вдруг – покой и тишина.
Шуршали мыши, пахло прелым,
Трухи за ворот наползло,
И медленно вбирало тело
Спасительное тепло.
И заработал мозг, и вскоре,
Тепло гниеньем объяснив,
Назвал число килокалорий.
И ведь попробуй спорить с ним.
 

 
И опять же судьба, а не просто удача,
(Хоть сама и втолкнула нас в эту пургу),
Но решила спасти, а решила б иначе —
До весны неизвестными спать нам в снегу.
Мы уже не гнались за ее журавлями.
Мы сдались и шептали: «Прощай и прости»,
Но она указала нам дом на поляне,
Предоставив самим ту поляну пройти.
Ослепленная солнцем и снегом минута.
После дней ожиданий – сверкающий миг.
И последний патрон, просто так, для салюта.
И последние силы – на радостный крик.
Отогреться за все и за все отоспаться.
Все, чем грезили, в нем мы получим сполна…
И ломая о наст крючковатые пальцы,
Мы ползли и ползли. И не знали, что нам
Еще долго придется заделывать дыры,
Извести все дрова, прогревая трубу,
И сморкаться, и плакать от едкого дыма,
И стонать по ночам с полотенцем на лбу.
 

 
Заиндевели стены,
Одна из них – окно.
Снега пока степенны,
Сияют даже, но
Вдруг прорвется ветер
От северных морей —
Все смыслы круговерти
Поймешь без словарей.
Разобъяснит толково
Пурга, в чем дело тут,
Насмотришься такого,
Уставясь в темноту.
Такие озаренья —
Полжизни в пух и прах.
Второе, третье зренье
Тебе дарует страх.
И понимаешь сразу,
Что понимал с трудом,
Насколько несуразно
Себе построил дом.
И это, во всю стену,
Огромное окно
Забито снежной пеной
И без толку оно.
Потрескивают стекла,
Матрац пристыл к стене,
А у тебя промокла
Рубашка на спине.
Ну, а когда утихнет,
Спокойным ясным днем,
И снег на солнце вспыхнет
Сверкающим огнем.
Такое обозренье
Откроется тебе,
Четвертым, пятым зреньем
Присмотришься к судьбе
Скитальца, постояльца,
Мишени для обид…
И пусть не гнутся пальцы,
И пусть пока знобит,
Все это не опасно,
Все это хорошо.
Ну а застыла паста —
Пиши карандашом.
 

«Мне сотый раз не повезло…»

 
Мне сотый раз не повезло.
Но я, связав обрывки нервов,
Всем невезениям назло
Пойду в надежде на сто первый.
И труден будет каждый шаг,
И зыбок, словно на болоте…
 
 
И станет рай сулить душа
Скептичной и капризной плоти.
Душа измается во лжи,
А что ей остается делать,
Чтобы внушить желанье жить
Тупому механизму тела.
 

«Утром около колодца…»

 
Утром около колодца
Я о взгляд твой укололся.
И, конечно же, со смыслом
Проскрипело коромысло.
А потом журавль бескрылый
Поклонился мне уныло.
И сорока подсказала,
Как добраться до вокзала…
Долгие пятнадцать лет
Я упорно путал след.
Чтобы спрятаться от взгляда,
Был где надо и не надо.
Забывал.
Забыл.
Но вспомнил.
Может я тот взгляд не понял?
 

«Если расстанемся…»

 
Если расстанемся —
С чем мы останемся?
Я не имею в виду барахло —
Не обросли, и поэтому ясно,
Что до раздела у нас не дошло.
Было бы?
Стоит ли?
Нет. И прекрасно!
Мне о другом очень хочется знать.
Трудно, и все ж, постарайся понять.
Помнишь, два года назад, тоже летом,
В душном вокзальчике станции Крест
Мы просидели два дня без билетов,
Хуже – без денег и без койкомест.
Я по ночам обходил огороды,
В дождь под откосом картошку пекли.
Не было денег, билетов, погоды —
Мы же еще и смеяться могли.
Рай в шалаше и тоска в изобилье?
Нет. Просто чуть опоздал перевод.
Главное, мы так беспечно любили,
Верили, что никогда не пройдет.
Видно ошиблись. Прошло. Притупилось.
Что же нам делать раз так получилось?
Только мне хочется знать, извини,
Если, конечно, придется расстаться,
Те быстролетные светлые дни
Смогут ли в памяти нашей остаться?
Или мы завтра уже, как враги,
Грязью услужливой память измажем,
Чтобы втереться в доверье к другим,
Очередным, не поморщившись даже?
И почему, объясни мне вначале,
Взгляд твой уже и брезглив, и печален?
 

«Последний жест. Ненужный…»

 
Последний жест. Ненужный.
И теперь,
Как завершенье взглядов и ужимок,
Внизу ударит в притолоку дверь,
И загудит упругая пружина.
Я дверь услышу, а пружину – нет,
Но догадаюсь, зная свойства стали…
И догадаюсь, как посмотрит вслед
Наш дворник – любознательнейший старец.
Зато услышу, как ее шаги
Звучат уже все реже, дальше, тише.
Пустует стул и комната.
«Беги!
Беги за ней, пока хоть что-то слышишь.
Беги за ней – придумай что-нибудь —
Любую сказку, самую простую.
Проси забыть и с нею сам забудь».
Пустует стул и комната
Пустует.
Внизу уже зашаркала метла
И по асфальту пачкой сигаретной
Так проелозила, так проскребла,
Как будто вправду самое запретное
То самое, что нам, лишь нам двоим
Поодиночке забывать стыдливо,
Он подсмотрел, и вот смакует им
Угрюмый сборщик тары из-под пива.
Но хватит с ним…
И мне давно пора
Прийти в себя, хотя бы постараться,
А в том, что начиналось не вчера,
Мне все равно сейчас не разобраться.
Сейчас я папиросу докурю,
Сейчас отважусь приподняться с места
И чересчур нескромную зарю
Задерну занавеской наконец-то.
 

Артист

 
Как будто приказчик из розничной лавки,
Сошедший с лубочной картинки былого,
Он так несуразен в автобусной давке
Снобизмом своим и напыщенным словом.
Он любит кутнуть, подкопивши деньжонок,
Чтоб так вот, небрежно: «На все и без сдачи».
Чтоб млели девицы и ахали жены
И после неделю о нем лишь судачили.
Случается, он приглашает модистку,
Которая сразу дурнушка и дура,
И сходит к ней богом, и сыплются искры
Его афоризмов, его каламбуров.
Потом зажигает церковные свечи
И, даму придерживая за локоть,
Читает свое о нетленном и вечном
С эпиграфами из Сологуба и Блока.
Ни словом, ни жестом ее не обидит,
Она только зритель – нема и убога,
И дурочка слушает, дурочка видит,
И верит, что видит действительно Бога.
 

Боксер

 
Вот и горы все круче.
Вот и мышцы все мягче.
Я теряю прыгучесть,
Словно спущенный мячик.
Становлюсь тяжелее
И душою, и телом,
И уже не жалею
Чью-то детскую смелость.
Равнодушно, как «грушу»,
Презирая азартность,
Потому что сам трушу
На полу оказаться.
И не ждите пощады
От того, кто слабее,
Но я знаю, как надо,
И как надо, умею
Избежать пораженья,
Доказать, что не старый.
И обманны движенья,
И прицельны удары.
С виду все как и прежде,
И толпа рукоплещет.
Лишь пустуют надежды
И скамейка болельщиц.
 

В низовьях Енисея

 
Однообразный и неброский —
Совсем убогонький пейзаж.
Вон той заморышу-березке
Уже лет сто. А ведь не дашь.
Стоит, трясется чуть живая
При первом вздохе ветерка,
Кому-то статность вековая,
Ей – вековухина тоска.
А где-нибудь там, у Полтавы,
Где чуть пораньше сходит снег,
Теплом заласканные травы
В сезон сравняться могут с ней.
Имеется в виду по росту,
Не говоря про вкус и цвет…
Пейзаж действительно неброский,
Но ниже
И такого нет.
 

Льдина

 
Шагов за триста от реки,
Пригорок лысый проутюжив,
Подмяв под брюхо листвяки,
Она пригрелась в мутной луже,
Лежала важно, как свинья,
Которой лучшего не надо,
И пот катился в три ручья
По складкам глыбистого зада.
Дышала холодом и злом
В грязи завязшая гигантша,
И только голубой излом
Напоминал о том, что раньше,
В поре беспечной и младой,
Когда влекли иные веси,
Когда была еще водой,
Она витала в поднебесье.