Текст книги "Калейдоскоп. Расходные материалы"

Иногда я думаю, что это была Салли, а иногда – что какая-то совсем другая девушка. А Салли послушалась моего совета, вернулась домой, вышла замуж и родила двоих или троих милых деток.

Что же касается Гоневилла, ничего хорошего с этим городом не случилось. Впрочем, что мне до этого? Я сделал свою работу – и сделал ее отлично.

Хотя бы в этом Салли была права.

* * *

Стоило ли так стараться, спрашиваю я вас? Стоило ли Господу изливать огнь и серу на Гоморру и Содом? Стоило ли превращать в пепел город за городом? Все исчезнет и так – без всяких бомб, без Божьего гнева, без кровавой жатвы. Исчезнут анархисты, мечтающие переделать мир, исчезнут короли, принимающие решения о судьбе своей страны, исчезнет выражение «адская машина», кварталы публичных домов, ночные клубы с чарльстоном и фокстротом, манера называть женщин «бейби», обращение «дорогуша», частные детективные агентства, контрабандный виски, крутые немногословные парни, умеющие носить шляпу, бары, где, небрежно облокотясь на стойку, курят мужчины, а девушки достают сигарету, чтобы поймать призывный огонек полуночных ухажеров.

Все исчезнет, и невозможно поверить, что когда-то в американском городке полиция состояла на содержании у бандитов и было не понятно, кто настоящий хозяин города. То есть, что я говорю? Всем, конечно, было понятно, кто настоящий хозяин.

Пройдет без малого сто лет – и никто не поверит, что это было в Америке. Где-нибудь в Колумбии, в Мексике, в России – пожалуйста. Но не в Америке, нет.

Так стоило ли стараться, молодой человек, стоило ли стараться?

И старик кашляет – тяжелым, надсадным кашлем человека, сделавшего свою первую затяжку раньше, чем его собеседник появился на свет.

9.2
1934 год
Прощай, Шанхай

На зал опускаются лазурные сумерки. Саксофон всхлипывает, вытянув шею, перекрывает людские крики, шорох шелковых платьев, стук каблуков. Гладкий зеркальный пол, колыхающиеся юбки и полы халатов, каблуки, каблуки, каблуки…

– Да, уже два месяца американцы пьют законно!

– Как весь остальной мир.

– Может, вернешься теперь?

– Ты шутишь?

Белые воротнички мужских рубашек, улыбающиеся женские лица. В темных углах – официанты в белом. Запах вина, запахи духов, запах английской яичницы с беконом, запах сигарет…

Альберт думает: так много незнакомых людей, а кажется – я всех их знаю.

– Да ладно, кому мешал «сухой закон»? Поверь, в Чикаго и Нью-Йорке пили не меньше, чем здесь.

– «Сухой закон» – это способ заработать на дешевой выпивке, вот что я скажу.

– Та же история с опиумом. Вы помните, как они здесь быстро его снова запретили в двадцать восьмом?

– А опиум что, был разрешен?

– Спроси лучше: он что, запрещен сейчас?

Смех, смех, смех. Черные смокинги, накрахмаленные рубашки. Протянутые руки, обнаженные плечи, жадеитовые серьги – европеец не отличит от нефрита.

Идеально круглые столы, беспорядочно расставленные стулья. Альберт Девис сидит в углу, пьет кофе, чтобы взбодриться. Такты музыки, обрывки разговора.

– Целый год, вы только представьте! Одними налогами они подняли миллионов сорок!

– Теперь-то Чан получает не меньше.

– Это уж точно.

– А в Америке опиум запрещен?

– Нет, что вы! Кому до него дело? В Америке курят только китайцы.

– Китайцы не могут не курить, такой народ.

Каблуки, каблуки, каблуки. Ноги кружат в ритмах вальса, в ритмах вальса ноги ступают легче ветра. Гладкий зеркальный пол, запах вина, запахи духов.

– «Сухого закона» больше нет! Выпьем!

Официант в белом, египетская сигара в руке, горький вкус кофе. Филис говорила, что только здесь, в Шанхае, впервые выпила, не нарушая закона. Когда у нас не было «прохибишн», я была еще девочкой, дорогуша!

Где ты, Филис?

Приталенная жакетка, юбка до колена, берет, косо сидящий на рыжих волосах. Морщила носик, смеялась, прикуривала сигарету от сигареты, с первой минуты стала называть «милый»: «Милый, будь ангелом, закажи мне еще коктейль».

Я был ангелом и заказал коктейль, а потом оплатил ей квартиру на полгода вперед: в конце концов, за один вечер на ипподроме я терял едва ли не больше, а Филис с Генри куда забавней скаковых лошадей.

Я вернулся через два года – и уже никто их не помнит.

– Журналист в круглых очках? Неплохие костюмы, но дешевая обувь? Ты шутишь! Всех не упомнишь!

– Рыжая американка? Я видел одну на прошлой неделе в «Парамаунте». Или даже двух.

– Зачем тебе? Посмотри вокруг – здесь столько девушек!

Китаянки в облегающих шелковых ципао, мягкие шелковые щечки. Глупенькие трогательные кореянки. Быстрые и хитрые японки. Ловкие мартышки-полукровки. Статные русские красавицы, глубокое декольте, вечерние платья. Словно модели Шанель и Молино, если не присматриваться, если не присматриваться.

Каблуки, каблуки, каблуки.

Ни одного знакомого лица – но все говорят как со старым приятелем. Видать, у шанхайцев хорошая память.

– Ты не вовремя уехал, старина! Пропустил небольшую войну.

– Жалко, что выиграли японцы.

– Но Шанхаю война пошла на пользу. Сам увидишь, как он изменился за два года!

– Это как в Токио после Большого Землетрясения. Новые магазины, дансинги, бары!

– Близость смерти возбуждает.

– Ты хотел сказать: близость японцев?

– Да-да. Близость японцев возбуждает.

– Особенно когда в любой момент можешь свалить.

Смех, смех, смех. Белые воротнички мужских рубашек, улыбающиеся женские лица. Зеркальный пол. Каблуки, каблуки, каблуки.

Китаянки научились танцевать, думает Альберт. Два года назад они нанимали в «Дель Монте» русских шлюх вместо учителей.

Да, Шанхай изменился – даже старых знакомых не сразу узнаешь.

Белые гвозди́ки покачиваются на висках, скрывают кончики изогнутых бровей. Она поворачивает голову – овальное лицо, высокая переносица, огромные глаза, длинные ресницы, мягкие губы, маленькие пагоды серег свисают до плеч. Танцуя, она проносится перед столиком Альберта раз, потом другой… Приникнув лицом к накрахмаленным складкам рубашки, склонив голову, утомленно смотрит из-под цветов гвоздики. Черные бархатные сапожки на высоком каблуке порхают в такт музыке, задевают края ципао, скользят, будто вороны, пролетающие под радугой.

Когда звуки «Неаполитанских ночей» растворяются в белом сиянии ламп, Альберт узнает ее. Он смотрит, как она садится, видит, как губы обхватывают соломинку, розовый коктейль плещется в высоком бокале.

– Добрый вечер, госпожа Су Линь.

– Добрый вечер, мистер Девис. Вы давно не бывали в наших краях.

– Я путешествовал. Амой, Гонконг, Макао… А вы стали еще красивее, госпожа.

Су Линь нагибает голову, серьги чуть слышно звенят – или это только кажется Альберту.

Саксофон всхлипывает, вытянув шею, перекрывает людские крики, шорох шелковых платьев, стук каблуков по зеркальному полу.

Лазурные сумерки опускаются на зал.

Жизнь кажется бесконечной, как морское путешествие. Вальс, фокстрот, чарльстон. Бак Клейтон играет в «Канидроме», Серж Эрмолл – в «Парамаунте».

Качка бесконечных танцзалов, легкая утренняя тошнота, одиночество – как горечь во рту, как соль на губах.

Время тянется незаметно. Все те же волны за бортом, все тот же ровный горизонт. Все тот же шумный перекресток Нанкин и Пекин-роуд. Те же двухэтажные автобусы, деревянные телеги, гоночные машины, сотня оборванных рикш, копошащиеся в пыли куры и стадо буйволов, которых гонят на бойню на Фирон-роуд.

Появляются новые друзья, открываются новые танцзалы. Все больше, все роскошней, все дешевле. «Парамаунт», «Скай Террас», «Венские сады»…

Никто уже не помнит двух смешных американцев – Генри и Филис.

Мне нравится эта женщина, думает Альберт. Она так устала, что, вернувшись после танца, сразу роняет голову на столик.

Третий этаж «Парамаунта». Электрические лампочки вделаны прямо в танцпол. Свет облегает ноги девушек, пробивается сквозь шелковые платья. Резкие тени падают на лица танцующих, превращая их в маски – демонические, глумливые, скорбные.

Женщина в вечернем платье прижимается щекой к столу. Альберту чудится, что она смотрит на него сквозь высокий стакан. Жидкость, точно увеличительное стекло, искажает ее черты. Коктейльная соломинка пересекает скулу, словно росчерк на картине художника-кубиста.

– Я могу присесть?

Девушка поднимает голову и устало говорит:

– Я здесь танцую, а не разговариваю.

Альберт узнает легкий славянский акцент.

– Вы русская?

Девушка кивает: «Меня зовут Таня», – и Альберт сразу вспоминает: «Дель Монте», почти три года назад, безумная ночь с Генри и русскими танцовщицами-проститутками.

– Я не хочу танцевать, – говорит он, – я дам вам ваши билетики и угощу коктейлем.

– Хорошо, – отвечает Таня. – Все равно танцами теперь не заработаешь. Китаянки сбивают цену. Помню, еще в прошлом году было три танца за доллар, а нынче – семь.

Может, это инфляция? – думает Альберт. – Или то, что всё больше девушек готовы танцевать бесплатно? Интересно, если когда-нибудь женщины станут заниматься любовью для удовольствия, как сегодня они для удовольствия танцуют, – проститутки исчезнут?

Но вслух говорит:

– Я слышал, лучшие китайские хостесс стоят больших денег. Дансинги перекупают их друг у друга.

Таня пожимает плечами.

– Я же не «голова дракона» и не «локомотив».

– Жаль, – отвечает Альберт, – я был бы вашим «вагоном». Я видел, вы хорошо танцуете.

Когда-то Генри объяснил ему, что «вагонами» называют постоянных клиентов знаменитых хостесс, которые переходят за ними из клуба в клуб, как за локомотивом.

– Да, – соглашается Таня, – я хорошо танцую. Но я не Пекинская Лилия и не одна из сестер Лян. Меня в кино снимать не будут и «императрицей танцев» не сделают. Китайцы любят блондинок, но сейчас в моде национализм: все лучшее достается местным.

– С другой стороны, вы свободны, – отвечает Альберт. – Вы же слышали историю, как сестры Лян хотели перейти из «Маджестик» в «Венские сады»?

– Да, их вернули адвокаты. Им еще повезло. Знаете, что случилось с танцовщицей из «Вены», которая шантажировала своего патрона?

Альберт слышал много таких историй: англичане любят пугать друг друга коварством и жадностью китайских танцовщиц.

– Нет, – отвечает он.

– Она просила десять тысяч юаней и грозила рассказать об их связи. Ее любовник долго упирался, а потом пошел к своему старшему брату. Тот сказал, что все уладит, и позвал Ду Юэшэна. Ду сказал девушке, что хочет с ней поговорить, а когда она пришла, его охранники связали ее, сунули в машину и отвезли на Вусон, где Хуанпу впадает в Янцзы, – и утопили.

– Черт, – говорит Альберт, – какое варварство!

– Китайцы называют это «чжу нхэ хуа», – говорит Таня, – «сажать водяные лилии». Очень образно, правда?

Альберт кивает. Интересно, думает он, узнаёт она меня или нет? В «Дель Монте», наверное, было много мужчин, всех не упомнишь.

– Ладно, – говорит Таня, – пойдемте, потанцуем. А то потом, когда все закончится, вы пожалеете, что потратили вечер на русские разговоры про смерти и убийства.

– Вы, наверное, устали, – отвечает Альберт. – Хотите, я отвезу вас домой?

– Нет, спасибо, – говорит Таня, – не надо меня провожать. Я сама доберусь.

Голос у нее напряженный и крепкий, как ноги у профессиональной танцовщицы.

Сверкающие полы дансингов, обнаженные женские плечи, крахмальные мужские рубашки. Казалось, это будет длиться вечно, но потом все как-то развернулось в другую сторону, как-то само собой закрутилось: сначала английский гребной клуб, потом бельгийские перекупщики, суматранский уголь, знакомые из Макао и Гонконга, покупатели из Германии и Австрии. Осенью Альберт снял дом, купил новый «бьюик», завел русского шофера, китайского боя и секретаршу-машинистку.

Конечно, времена британской монополии давно прошли, но даже националистам из «Движения за новую жизнь» нужны были люди со связями в Лондоне и Нью-Йорке. Недавний закон открывал доступ на американский рынок, медленно приподнимающийся после Великой депрессии. Настала пора прибрать к рукам этот отрезанный ломоть, думал Альберт, вспоминая старомодных англичан из Амоя.

Британия все еще правила морями. Пароходы везли грузы через Тихий океан, в Сан-Франциско и Сиэтл, и каждый рейс делал Альберта Девиса немного богаче.

Он вспоминал, каким был три года назад, когда приехал сюда. Не знал цену деньгам, не знал цену времени, не знал цену себе самому. И все-таки, оглядываясь назад, Альберт говорил себе, что тогда просто выжидал. Время еще не пришло. Хорош бы он был, займись коммерцией летом 1931 года! Нет, он все сделал правильно – танцевал в клубах, пил в барах, шлялся с Генри, гулял с Филис, потом уехал на два года и вернулся, когда все созрело для настоящего дела.

Разумеется, Альберт по-прежнему бывал в барах и танц-клубах. В конце концов, там бывали все его партнеры: сингапурцы, китайцы, бельгийцы, французы, даже японцы. Там заводились знакомства и заключались сделки. Альберт привык сидеть за одним столиком со знаменитыми хостесс, их патроны гордились деньгами, вложенными в знаменитых красавиц, словно это в самом деле была высокодоходная инвестиция. Сам Альберт избегал долгих связей, но кратковременные интрижки случались. В память о Филис он даже ненадолго сошелся с веснушчатой Кристи из Нью-Йорка. Впрочем, девушка быстро подтвердила репутацию своих соотечественниц – недаром один французский партнер Альберта говорил, что после пятого свидания американка просит подарить автомобиль или призового пони. Кристи, впрочем, продержалась до седьмого.

Иногда в одном из залов «Парамаунта» Альберт встречал Таню. Они танцевали и обсуждали сплетни из жизни знаменитых хостесс, но на предложение проводить девушка неизменно отвечала отказом. Каждый раз, услышав «спасибо, нет», Альберт чувствовал глухое раздражение, словно сорвалась хорошая сделка. Что она строит недотрогу? Можно подумать, он забыл «Дель Монте»! Он бы понял, если бы Таня была порядочная – ну, хотя бы такая, как Филис. Но ведь трех лет не прошло, как трясла грудями за бокал фальшивого шампанского!

Но Альберт подавлял раздражение и улыбался Тане, повторяя про себя, что надо уметь ждать, не следует спешить, рано или поздно наступит нужный момент и все случится.

Альберт верил: то, что работает в бизнесе, работает и в любви.

Косые лучи солнца чертят параллельные линии в затхлом, пахнущем опием воздухе. Полковнику Девису, должно быть, чудится, что это линии атаки, направления удара, штрихи на карте. Он неподвижно лежит на соломенной подстилке, старый китаец, проживший с ним лет десять, держит у его рта плошку с зеленым чаем. Альберт незаметно глядит на часы: он рассчитывал успеть к сводкам с закрытия Нью-Йоркской биржи, но, кажется, зря рассчитывал.

Полковник Девис бредит. Его мозг разрушен опиумом, а печень – малярией и алкоголем. Он крепко держит племянника за руку и шепчет:

– Русские идут… готовьтесь к контратаке, лейтенант Девис!

Альберт вздрагивает. Ему чудится, будто старик выкликает с того света его старшего брата, лейтенанта Джеймса Девиса. Впрочем, Джеймс никогда не воевал против русских и, наверное, бесполезен в битве, которой ждет полковник.

– Здесь нет никаких русских, сэр, – говорит Альберт, – здесь только я и Вон.

Полковник приподнимается на циновке и говорит неожиданно четко:

– Не ври! Вон докладывал мне: в Шанхае полно русских! Мы не должны потерять Шанхай. Поверь, мой мальчик, если мы отдадим Шанхай, мы проиграем всю Империю. А здесь полно русских шпионов из самого Санкт-Петербурга!

Альберт вздыхает.

– Дядя, – говорит он, – нет больше никакого Санкт-Петербурга. Столица России теперь в Москве.

– Не говори глупостей, Альберт! – сердится старик. – Столица Российской империи – Санкт-Петербург.

– Нет больше Российской империи, и Петербурга нет, – отвечает Альберт.

Старик вдруг успокаивается.

– Ага, – говорит он, – значит, мы все-таки их победили. Очень хорошо. Интересно, что сталось с подполковником Шестаковым и полковником Туркевичем? Мне бы хотелось, чтоб они уцелели. Они были настоящие джентльмены. Ты знаешь, как я с ними познакомился, мой мальчик?

Альберт кивает, но полковник все равно рассказывает старую историю о том, как перед битвой у селения Пендже молодой лейтенант Девис вместе со своим командиром встретил четверых русских офицеров. В лучших традициях Большой Игры они обменялись любезностями, разделили трапезу и распили бутылку «Вдовы Клико». Расставаясь, заверили друг друга, что будут рады встретиться в Санкт-Петербурге, Лондоне или на поле битвы.

Если эти русские также хорошо помнят дядю, то они уже ждут его, думает Альберт. Если Вон не ошибается, уже сегодня полковник вместе с ними будет пить амброзию, эту небесную «вдову Клико».

Вон подносит трубку, старик затягивается сладковато-медным дымом.

– Мы их бросили, мой мальчик, – бормочет он. – Они рассчитывали на нас, а мы их бросили. Ты бы видел, что там творилось на следующий день.

Альберт вопросительно смотрит на Вона.

– Афагани, – поясняет китаец, – река Кушка. Русские всех афагани убивать, всех.

Альберт кивает. Ну да, правильно. Молодой лейтенант Чарльз Девис был в том самом отряде, который должен был помочь афганцам в битве против русских. В последний момент было решено не доводить дело до прямого столкновения. Англичане отошли, оставив афганских союзников один на один с казаками. Разумеется, те разделали азиатов в пух и прах – но английский отряд свою миссию выполнил: русский медведь испугался и замер на границе Афганистана.

В Оксфорде Альберту говорили, что это был конец Большой Игры, соперничества царской России и викторианской Англии за Среднюю Азию и Туркестан. С тех пор прошло полвека, но для полковника Девиса битва продолжается: ядовитый дым опия кажется пороховым дымом сражения, звон уличных трамваев – сигналами к атаке, резная трубка в пожелтевшей ладони – рукоятью сабли.

Воздух хрипло вырывается из изъеденных дымом легких, сухие губы чуть приоткрыты.

– Вперед! – шепчет старик. – В атаку! Ружья к бою!

Где-то далеко-далеко, на каменистом берегу маленькой речушки, лейтенант Девис, молодой и полный сил, мчится на врага, обнажив саблю. Британские солдаты заряжают ружья, афганцы на низкорослых лошадях, заслышав английскую речь, прекращают позорное бегство и обрушиваются на врага. Огонь! бормочет полковник, и огонь вспыхивает – яркий, ослепительный, белый, словно само солнце взорвалось над афганскими горами. Всадник въезжает в это сияние, отбрасывает ненужную саблю, рука его разжимается, трубка падает на циновку…

– Полковник Девис… она умерла, – говорит Вон.

– Я распоряжусь насчет похорон, – говорит Альберт.

Ну да, биржевые сводки подождут.

Через неделю Альберт расскажет Тане о смерти дяди:

– Он до самого конца верил, что Российская Империя цела и засылает в Шанхай шпионов.

– Увы, – отвечает Таня, – сюда сейчас засылает шпионов Коминтерн.

Они будут сидеть за круглым столиком дансинга, музыка будет обволакивать их, коктейль будет скользить по узкой соломинке, достигая рта, горла, желудка, насыщая кровь алкоголем, придавая хрипотцы Таниному голосу, туманя голову Альберта.

– Мой дед тоже воевал где-то в тех местах, – скажет Таня, – помню даже слово «Кушка». В детстве оно мне казалось смешным, оно по-русски в самом деле смешное.

– А твой дед жив? – спросит Альберт.

– Нет, – покачает головой Таня, – большевики расстреляли.

Они пойдут танцевать, девушка склонит голову на грудь Альберту, помада оставит маленькое красное пятнышко на белоснежной крахмальной рубашке. Они будут молчать, и только за столиком Альберт спросит:

– Сколько тебе было лет, когда вы бежали из России?

– Семь, – скажет Таня, – мне повезло, я была маленькая.

Альберт попытается сосчитать, сколько ей сейчас. Получается – двадцать три. Много. Редкая хостесс продержится в хорошем месте после двадцати пяти. К этому времени она должна накопить денег либо найти богатого покровителя, а иначе – «кровавый переулок», матросы в Хункоу, размалеванное лицо старой шлюхи.

Таня еще держится, молодец.

Она отхлебнет коктейль и скажет, глядя в сторону:

– Бандиты насиловали мою мать два дня, пока она не умерла. А меня не тронули, пожалели. Я маленькая была.

Альберт накроет Танину руку своей ладонью и скажет, просто чтобы не молчать:

– Понимаю, почему русские не хотят возвращаться.

– Почему не хотят? – удивится Таня. – Многие хотят. Боятся просто. Я бы вот вернулась. Знаешь, я ничего не помню про Россию – всё как отрезало. Иногда только приснится – закаты над Волгой, березовые рощи, санная дорога посреди бескрайнего снежного поля… каждый раз просыпаюсь в слезах. Представь, что ты бы никогда не мог вернуться в Лондон?

– Да, это было бы ужасно, – вздохнет Альберт, а сам вдруг поймет, что легко может отказаться от Лондона и остаться здесь навсегда.

Этим вечером Таня впервые разрешит проводить ее – но не пустит в дом и не поцелует на прощанье.

У высоких ворот – дерево, керамика, черепичная крыша – один за другим останавливаются большие черные машины. Выскакивают телохранители, потом выходит хозяин – разодетый в шелка или чаще в традиционном черном халате и чикагского фасона черной шляпе: униформе местных гангстеров. Девушки в ципао, с замысловатыми прическами – никаких вечерних платьев, никаких смокингов, никакого подражания Европе. Сегодня в моде национальный стиль, особенно здесь, в «Метрополь Гарденз Боллрум», первом настоящем китайском дансинге.

Никакого бетона, никакого ар-деко, никаких псевдоантичных статуй – только национальная архитектура. Восьмиугольный узор на полу, традиционные символы процветания и богатства; на стенах – гобелены с драконами и фениксами (мужчина и женщина, император и наложница, патрон и хостесс – понимайте, как хотите). И при этом – электрические лампы, модная мебель, джазовый оркестр из десяти человек (китайцы, европейцы, американцы).

Гости – прежде всего китайцы. Городские чиновники высокого ранга, полиция, коммерсанты и, конечно, члены Зеленой банды Ду Юэшэна, вдохновителя (а поговаривают – и владельца) «Метрополь Гарденз».

Этот дансинг – одно из тех мест, куда Альберт не может себе позволить не прийти. Вечер, проведенный в «Метрополь Гарденз», как бы говорит его партнерам, что Альберт уважает Китай, уважает его культуру и историю, поддерживает «Движение за новую жизнь», генералиссимуса Чан Кайши и китайских националистов.

Конечно, он поддерживает. Разве можно не поддерживать тех, кто дает тебе возможность хорошо заработать?

Разумеется, Альберт ходит сюда не только засвидетельствовать свое почтение китайскому национализму – в «Метрополь Гарденз» всегда можно встретить нужных людей.

Впрочем, сегодня его ждет неожиданная встреча.

– Госпожа Су Линь? Как давно мы не виделись! Вас не было в городе?

Су Линь – как всегда безупречно красива, спокойна, холодна. И улыбается как всегда – сдержанно-доброжелательно.

– Я уезжала по делам.

– Какие могут быть дела у такой красивой женщины? Уж не вышли ли вы замуж?

– Нет, что вы, – легкая улыбка в ответ, – просто мой отец перевел часть нашего семейного бизнеса в Гонконг, и я должна была провести там некоторое время.

– А чем занимается ваша семья? – спрашивает Альберт. Он всегда хотел узнать.

Су Линь улыбается:

– У нас много разных дел. Торговля. Строительство. Коммерция. Мы даже издаем журналы – вот, кстати, позвольте вас познакомить, это господин Шу, журналист и литератор. А это господин Девис, он окончил Оксфорд несколько лет назад.

Господин Шу поправляет круглые очки и, привстав, пожимает Альберту руку. Пожатие у него слабое, почти женское.

– Присаживайтесь, господин Девис, – говорит Су Линь, – мы как раз говорили о будущем Шанхая. Каков ваш прогноз?

– Я думаю, – отвечает Альберт, – Шанхай будет процветать. Он находится на пересечении торговых путей, связывает Китай и всю Азию с Соединенными Штатами. Я думаю, это великий город и его ждет великое будущее.

– Что вы подразумеваете под «великим будущим», мистер Девис? – спрашивает Шу.

– Шанхай будет модернизирован, – осторожно говорит Девис, – но сохранит свою уникальную культуру. Рикш заменят автомобили, на месте лачуг будут дома – минимум в десять этажей. Возможно, даже сама карта города изменится – проложат широкие бульвары, как в Париже. И, конечно, откроются новые кинотеатры, магазины и дансинги, – тут Девис позволяет себе улыбку.

– И в этом городе будут жить богатые и счастливые люди, да? – спрашивает Шу.

– Конечно, в точности, как и сейчас, – только еще богаче и еще счастливей.

– И в точности, как и сейчас, каждого из этих богатых и счастливых будут обслуживать несколько десятков бедных и несчастных? Вы не боитесь, что рано или поздно их гнев сокрушит тот Шанхай, который вы нам обещаете?

Девис уже жалеет, что поддержал разговор.

– Я не политик, – говорит он, – мне трудно отвечать на такие вопросы. Но я бы хотел спросить, что думает о будущем нашего города госпожа Су Линь?

– Пару лет назад я прочла в одном журнале прекрасную фантазию, – отвечает молодая женщина. – Там говорилось, что однажды Шанхай станет свободным городом. Люди будут жениться и выходить замуж по любви – не обращая внимания на расу, возраст или богатство – и так же легко разводиться, когда эта любовь пройдет. Для молодых людей в парках устроят специальные кабинеты, где будут учить искусству любви. Появится еще больше кинотеатров, кабаре, клубов… одним словом, Шанхай станет раем свободного человека.

– Вам нравится такое будущее? – спрашивает Альберт.

– Конечно. А вам разве нет?

Она смотрит ему прямо в лицо, не опуская глаз, как большинство китайских девушек. Это возбуждает. Альберт думает о том, что последние месяцы женщины не волнуют его – если не считать неприступной Тани.

– Мне тоже нравится, – Альберт заставляет себя улыбнуться, – но я в него не верю. Люди не могут быть настолько свободны.

– К сожалению, я тоже не верю в такое будущее. Как не верю и в ваш вариант.

– А что же будет?

– Мистер Шу уже знает мой прогноз, – улыбается Су Линь. – Скоро Шанхай будет захвачен Японией, и все, что мы любим, исчезнет навсегда.

– Я не верю, – говорит Альберт. – Вы, китайцы, сами себя пугаете. Шанхай – открытый порт, Британия и Франция отвечают за его безопасность. Поверьте, мы никогда не отдадим Шанхай японцам. Для нас это означало бы конец Империи.

На секунду он вспоминает полковника Девиса: если мы отдадим Шанхай, мы проиграем всю Империю. Вот именно. Старик знал, что говорил.

– Я не думаю, что британцы нас защитят, – говорит Шу. – Вашим соотечественникам нет дела до китайцев. Они легко пожертвуют нами. Вы помните «Шанхайский экспресс»? С точки зрения китайца, это фильм о том, что китаянка должна спасти белую женщину, эту Лилию Шанхая. Хорошо еще, что не ценой своей жизни!

– Вы преувеличиваете, – возражает Альберт, – это только мелодрама. В фильмах с Марлен Дитрих всегда все вертится вокруг нее.

Почему-то на ум приходит Филис – впервые за много месяцев. Филис тоже хотела быть Лилией Шанхая – белой девушкой, приехавшей в самый порочный город Азии и покорившей его своей красотой.

Где ты сейчас, малышка Филис?

– Хорошо, оставим «Шанхайский экспресс», – не сдается Шу. – Возьмем любой другой фильм. Скажем, какую-нибудь картину про Фу Манчу.

– Ради Бога, – возмущается Альберт, – только не говорите, что для нас, англичан, все китайцы – злодеи, как Фу Манчу.

– Нет-нет, – Шу снова поправляет круглые очки, – я вообще не про Фу Манчу. Он злодей, с ним все понятно. Но давайте вспомним фильм, где Ан Мэй Вон – благородная китаянка из «Шанхайского экспресса» – играет его дочь. Вы его помните?

Альберт качает головой.

– Суть в том, что сначала героиня Ан Мэй Вон подпадает под влияние Фу Манчу и становится на путь зла, а потом влюбленный в нее благородный китайский полицейский гибнет, спасая белого героя и убивая Ан Мэй. Вот образцовый сюжет: лучшее, что может сделать китаец, – это умереть, спасая белого. И при этом убить женщину, которую он любит. Можно догадаться, что ждет Шанхай, если мы, китайцы, не возьмем свою судьбу в собственные руки.

– Мистер Шу, – говорит Альберт, – я, конечно, никогда не смогу вас переспорить. Вы журналист, а я всего-навсего коммерсант. Разговоры – не моя сильная сторона, извините. Я бы предпочел пригласить госпожу Су Линь на танец, если вы не возражаете.

Шу вежливо наклоняет голову.

Альберт удивлен, насколько хорошо танцует Су Линь. Шелк ципао струится под его рукой.

– Помните, вы обещали мне визит в Сучжоу?

Сдержанная улыбка:

– Конечно. Но весной, весной… сейчас слишком жарко.

– Жалко уходить: это все-таки единственное прохладное место в городе, – говорит Альберт, вставая из-за столика.

Он прав: душным августом 1935 года владельцы «Янцзы» первыми поставили себе электрический кондиционер – и вот уже неделю не знают отбоя от посетителей. Но сегодня время уже вышло – дансинг закрывается, оркестр играет последний фокстрот, Таня на прощание всей кожей вбирает прохладный воздух.

Она здесь первый раз, и уходить ей не хочется.

– Это было настоящее чудо, – говорит она.

Конечно, чудо: если бы Альберт не встретил ее сегодня в «Парамаунте», Таня никогда бы не попала в «Янцзы».

Впрочем, какое там чудо! Альберт сколько угодно может себя убеждать, что в этом дансинге у него были дела, но на самом деле он заходит в «Парамаунт» только для того, чтобы увидеть Таню. Уже несколько раз он отвозил ее на машине до дома – все так же безрезультатно: ни поцелуя, ни предложения войти. Хорошо, говорил себе Альберт, наверное, она живет не одна. Возможно, у нее даже есть муж или ребенок – от русских всего можно ожидать, – но почему она не соглашается поехать ко мне домой?

С каждым разом Танины отказы раздражали все больше: «Генри посмеялся бы надо мной. Надо же: найти в Шанхае единственную хостесс, которая не готова спать с клиентом! И вдобавок решить, что мне нужна только она! Смех один!»

Вот так они и оказались в «Янцзы», а теперь, после трех коктейлей и пяти танцев – все-таки Таня прекрасно танцевала, не сравнить с молодыми китайскими хостесс, – направляются к выходу, надеясь, что хотя бы ночью жара немного спадет.

– Я хочу пройтись, – говорит Таня. – Ты можешь отпустить своего водителя?

– Я могу ему велеть ехать за нами, – говорит Альберт. – Когда устанешь, сядем в машину.

– Я хочу, чтобы ты его отпустил, – повторяет Таня. – Я могу тебя об этом попросить?

– Конечно, – пожимает плечами Альберт. – В крайнем случае, найдем рикшу.

Неоновый свет окрашивает лица в цвет синих чернил, небо над Нанкин-роуд словно исчеркано огромными надписями. Вот английский джентльмен в красном фраке, с тростью в руках, словно монах на прогулке. У его ног вспыхивает: “Johnny Walker. Still Going Strong”.

Куда ты идешь, Джонни, кому неподвижно сияешь в душной августовской ночи?

– Я не люблю машины, – говорит Таня. – Один раз мне пришлось выпрыгивать почти на полном ходу. Я-то думала, он не станет приставать ко мне при шофере! Как бы не так! А сколько раз машина как бы случайно вдруг заезжала в какой-то глухой проулок или в поле? Помню, однажды я провела целый вечер со старым китайцем: он повез меня в «Рио-Риту», заказывал оркестру мои любимые песни, поил коктейлями, но все равно – был так отвратителен, что на обратном пути, когда он остановил машину, я вырвалась и убежала. Он схватил меня за рукав, и тот оторвался. Было страшно жалко, пришлось платье перешивать.