Текст книги "Калейдоскоп. Расходные материалы"

– А если они начнут стрелять?

Мне казалось, его дрожь передается сиденью – хотя, может быть, машину просто подкидывало на ухабах.

– Они же не идиоты, кто ж стреляет в полицию? – усмехнулся Витторио. – Лучше спокойно сесть в тюрьму на пару дней, а потом выйти под залог. Сам знаешь, как это делается.

Дождь прекратился, зато выбоин на мостовой стало больше. В течение следующего получаса каждому представилась возможность посидеть на коленях у соседа.

У ворот, к которым мы подрулили, висела старая электрическая вывеска. Раньше, когда лампочки в ней были целы, она гласила: «Ресторан “Парамаунт Боллрум”». За воротами, в нескольких шагах, стояло приземистое деревянное строение цвета плесени, окруженное по преимуществу мусором. Дверь и окна ресторана были закрыты.

Мы вышли из машины, Витторио вручил мне «харрингтон», а сам вынул «томпсон» и ткнул полицейского дулом.

– Пошел! – скомандовал он.

Толстый человечек вошел за ворота и, переступая через пивные жестянки, бутылки и старые газеты, направился к ресторану. Он надвинул шляпу на глаза и сунул руки в карманы плаща. Наверное, ему хотелось выглядеть крутым, но все равно в его фигуре сквозила растерянность. Обернувшись через плечо, он крикнул:

– Я только скажу: «Откройте, полиция!» – и тут же отойду, да, Витторио?

Я посмотрел на него с жалостью: он был глуп, как сухой закон.

Витторио кивнул, и человечек двинулся к заколоченной двери. Из-под ближнего подоконника вырвались огонь и гром. Я не стал надеяться на меткость бутлегеров и всадил полицейскому две пули между лопаток. Толстяк рухнул лицом к дому, как я и рассчитывал. Когда придет время, я смогу сказать О’Лири, что коп схлопотал пулю в спину, а выводы ирландец сделает сам.

Пригибаясь, мы отбежали к машине. Паренька в кепке за рулем уже не было.

– Давай, крути мясорубку, – закричал в темноту Витторио. – Шмаляй по фасаду, но пониже, будто сыр режешь.

Пулемет дал пробную очередь, восемь-десять выстрелов, затем заработал всерьез и пошел плеваться металлом – настоящий заводик по производству смерти. Витторио закурил сигару и сказал:

– Против этого не попрешь.

Я кивнул. Пулеметы я уважал еще с войны.

– Еще пять минут, и они узнают, где раки зимуют.

Когда пять минут прошло, мы пошли взглянуть на останки. Ресторан выглядел таким же заброшенным и унылым, только стены – сплошное решето. Из него больше не стреляли – видать, потому что в него постреляли как следует.

Первый этаж был по щиколотку залит спиртным – жидкость хлестала из пробитых пулями банок и бочек, которые загромождали почти весь дом. Мы побродили по зданию, дурея от запаха пролитой выпивки и разглядывая убитых ирландцев.

Кажется, О’Лири недосчитается семерых – хотя вряд ли это были серьезные бойцы.

Перед уходом я сунул в карман невредимую бутылку с фальшивой этикеткой «Дьюарса».

Остаток ночи я помню смутно. Витторио рассказывал мне, как мальчишкой уехал из Италии, когда его отец повздорил с односельчанином и тот обратился за помощью к мафии. Через неделю отца разнесли на куски выстрелом из лупары, а еще через месяц люди из мафии пришли за двенадцатилетним Витторио, подумав, что еще год-другой – и он захочет отомстить за смерть отца. Родственники отправили мальчика в Америку, где он, что называется, нашел себя.

– Эта страна, – говорил он мне, – создана для предприимчивых и смелых. Дома, на Сицилии, я никогда не смог бы добиться того, что у меня есть сегодня. Посмотри сам! Роскошный дом, новая машина, костюмы от лучших портных! Я покупаю моей девушке бриллианты и туфли, которые стоят дороже, чем крестьянин у меня в деревне зарабатывает за год!

С каждым стаканом виски мой итальянский оживал. Помню, я пытался объяснить Витторио, что итальянские шлюхи – самые лучшие, Филис визгливо смеялась и спрашивала его, почему же, если итальянки так хороши, Витторио живет с ней. Итальянец отвечал, что она лучше всех, его маленькая сладкая девочка. Салли морщила милый носик и всё порывалась сказать Филис, что мама беспокоится за нее.

– Этот обалденный город, – говорил Витторио. – Страна свободы, дом смелых. Ты думаешь, деньги можно делать только на сухом законе и шлюхах? Ничего подобного! Умный человек всегда найдет, где заработать!

Потом он что-то объяснял про маржинальные займы – сдается мне, тогда я слышал об этой фигне впервые, но так и не понял, что это такое. Потом Витторио ушел, и Салли сказала, что ей кажется, этот итальянец не пара такой девушке, как Филис, что она удивлена тем, как сестра изменилась, и что не зря мама за нее беспокоится. Филис пьяно смеялась, и в конце концов Салли уснула прямо на кушетке, так и не договорив фразы. Спящей она казалась еще милее – а может, в виски в самом деле что-то добавляли.

Филис укрыла девушку пледом и сказала, цепко схватив меня за рукав:

– Дорогуша, ты знаешь – это же моя младшая сестричка! Она ко мне приехала из этой дыры, из нашего городка, чтобы я научила ее, как надо жить. Сегодня отвела ее в магазин Сакса, и мы скупили целый этаж – все, что нужно девушке. Шелковые чулки, нижнее белье, летние платья, нормальные шляпки, а не этот ужас, в котором она приехала. Она, конечно, кривится и говорит, что я ее разочаровала, но подожди неделю, дорогуша, и ты ее не узнаешь! Это же моя сестричка! Она у нас всегда была в семье самая умная, она все на лету схватывает. Знаешь, я ее научила курить, когда ей двенадцать было: она кашляла, но курила, вот она какая у меня! Ты не смотри, что она сегодня курица курицей, ты на нее через неделю глянь – мы с ней на одно лицо, просто на одно лицо, как близняшки, хотя она и моложе на три года. Мы с ней станем актрисами. Или певицами. Уедем отсюда в Нью-Йорк, будем петь на Бродвее. Ты слышал, какой у меня голос? Я бы тебе спела, если бы Салли не боялась разбудить. Это же моя сестренка младшая, понимаешь, да?

Я кивнул и отошел к сифону. Когда я обернулся, Филис лежала на диване, обняв спящую Салли.

– Знаешь, – сказала она, – мы с ней так четырнадцать лет спали, в одной кровати. Пока я из дома не сбежала три года назад. Дома хреново было, отчим вечно пьяный, мать чуть что драться лезла. Я по ним совсем не скучаю, а Салли… Салли я сама написала. Так что теперь снова будем вместе.

Филис закрыла глаза. В этот момент девушки в самом деле показались мне похожими – кроткая миловидная блондинка и рыжая оторва, в лице которой на секунду проступило что-то детское.

Я взял шляпу, сунул в карман револьвер Витторио, проверил, на месте ли бутылка бутлегерского «Дьюарса», и вышел.

Ночь за порогом была беспросветна, как будущее честного политика.

Иногда хорошо работать по плану, а иногда лучше просто помешать палкой в болоте. Хорошо бы при этом ухитриться остаться в живых, и тут не следует уж очень часто показываться на улицах. Поэтому весь следующий день я провалялся в гостиничном номере, разбавляя «Дьюарс» содовой, и только один раз спустился в ресторан съесть стейк и выслушать очередную порцию слухов.

К вечеру я изрядно нагрузился, но был доволен: похоже, весь город говорил, что полиция перешла на сторону итальянцев и разнесла подпольный склад О’Лири в отместку за взрыв в борделе. Следующего хода я ждал от ирландца – но я ошибся.

В полдесятого, когда, прикончив «Дьюарс», я приступил к бутылке джина, заказанной у портье, в дверь постучали. Я достал револьвер и сказал:

– Войдите.

На пороге стоял вчерашний парнишка-шофер в неизменной кепке.

– Ты нужен Витторио, – сказал он.

– А мне нужно спать, – ответил я, – или хотя бы выпить.

– Ты нужен Витторио, – повторил парнишка без улыбки. – Лу Старетт украл сестру мисс Филис.

Лучше бы, конечно, ехать трезвым, но это все равно было исключено. Раз уж меня ожидала новая работа, я не хотел приступать к ней, когда спиртное у меня в желудке на последнем издыхании. Я перелил джин во фляжку и сунул ее в карман.

Через два часа я позвонил в дверь трехэтажного дома на Смит-стрит. В щелку выглянул крупный мужчина с маленькой головой и чрезмерно широкими плечами.

– Мне надо поговорить с Лу, – сказал я и добавил: – О вчерашнем налете.

Громила сказал: «Входи» – и распахнул дверь. Мне не понравилось, как он на меня смотрел – с деловитостью лесоруба, прикидывающего, куда свалить дерево.

Я кивнул ему, прошел по тускло освещенному коридору мимо двух запертых дверей. Третья внезапно открылась, и высокий светловолосый человек довольно бесцеремонно ткнул мне пистолетом в бок.

– Заходи, – сказал он с легким незнакомым акцентом.

Я вошел. На столе стояло несколько пустых бутылок пива, два колченогих стула подпирали грязные стены. Девушку, сидевшую на третьем, я узнал не сразу.

– Салли, – засмеялся я, – что ты с собой сделала?

– Сходила в парикмахерскую, – ответила она.

Голосок ее сегодня уже не казался таким милым, да и опухшее от слез лицо сильно проигрывало по сравнению с нашей первой встречей. Но главное, что делало ее не похожей на себя, – ярко-рыжие волосы, точь-в-точь того же цвета, что у сестры.

– Вы их перепутали? – спросил я блондина. – Я все не мог понять, зачем вы похитили именно ее, а теперь понял. Две девушки зашли в парикмахерскую, блондинка и рыжая. Кто-то доложил об этом Лу, и ваши громилы поехали за рыжей Филис. И когда на улицу вышла рыжая девица, ее сунули в машину и только здесь разобрались, что к чему.

– Чертова Филис! – крикнула Салли. – «Я сделаю из тебя настоящую женщину, милая!» Завтра же уеду домой! Это не город, а Содом и Гоморра! Права была мама…

– Заткнись, – прервал ее мужчина и добавил, левой рукой показав мне на стул: – Сядь.

Пистолет в его правой все еще смотрел на меня. Я сел, прикидывая, успею ли сбить его с ног, если прыгну, или все-таки схлопочу пулю еще в воздухе. Второй вариант выглядел менее предпочтительным, но куда более вероятным. Поэтому я остался сидеть.

Салли тихо заскулила.

– Меня послал Витторио, – сказал я. – Послал на разведку, потому что я – новый в городе, вы меня не знаете. Но я не дурак ради Витторио подставляться, я бы лучше с вами сам договорился.

– О чем? – спросил мужчина.

– Я кое-что знаю про вчерашний налет на склад. И готов рассказать. Но сначала отпустите девушку. Не могу разговаривать, когда рядом рыдают.

– Привыкай, – сказал мужчина. – Война – это всегда женские слезы.

Я разозлился и ответил:

– Войны я видал побольше твоего, а слез не выношу.

– Как хочешь, – пожал плечами мужчина и крикнул в открытую дверь: – Дикки! Обыщи джентльмена и унеси куда-нибудь эту шлюху!

Новый взрыв рыданий был ему ответом.

Громила Дикки обыскал меня, шустро лишив револьвера и фляжки. Передав их своему напарнику, он поднял Салли в воздух, даже не отвязывая от стула, и, не обращая внимания на крики, унес куда-то в глубину дома. Я надеялся, что ничего плохого с ней не случится.

На то, чтобы прикончить фляжку, нам понадобилось минут двадцать. Собеседником моим оказался тот самый Ник-Турок, правая рука Лу Старетта. В лице его и впрямь было что-то азиатское, хотя я никогда не слышал о светловолосых турках. Именно ему принадлежала идея похитить Филис, чтобы вынудить Витторио к переговорам.

– Лу не нужна война, – объяснил Турок. – Билли Тизл дружит с нами против ирландцев и итальянцев, а если они перебьют друг друга, Старетту не выстоять одному: его выкинут, и старик Абрахам Джей обратно заберет городок себе. О'Лири сам полез в бутылку, вот Тизл и наехал на его склад, чтоб О’Лири приструнить. Сейчас итальяшки считают, что настало время добить О'Лири, раз даже полиция против него! Витторио наверняка уже спланировал наступление. Надо было остановить его любой ценой – и мы этого добились.

– А если я скажу, что полиция не имеет отношения ко вчерашнему налету? – усмехнулся я. – Что убитый коп ел у Витторио с руки, его специально взяли с собой и грохнули, чтобы подставить Билли Тизла?

Турок посмотрел на меня с уважением:

– Твоя идея?

– У меня еще много идей, – ответил я. – Убери пистолет и давай поговорим.

– Мой дед был офицер, и мой отец был офицер, – говорил Турок. – Оба погибли, один на Кушке, другой – в Японскую. Я двух Георгиев получил на прошлой войне! Я офицер, потомственный профессионал войны! И что же? Мать умерла от тифа, сестра бежала из России, прихватив лишь самое необходимое. Мы с ней в Париже открыли русский ресторанчик, но Париж… Париж переполнен русскими ресторанами, и наш прогорел. Сестра пробовала преподавать музыку, языки и тому подобное, но куда там! Мы едва сводили концы с концами. Она умерла в двадцать пятом, я подался в Америку, в Нью-Йорке сошелся с бутлегерами, перевозил канадский виски. А почему бы и нет? Разве весь мир не взирал с равнодушием на то, как у нас отнимают все – жизнь, родину, богатство?

– Подожди, – я перебил его, – я думал, ты из Турции или откуда-то еще из Азии…

– Я же сказал – я из России, – усмехнулся Ник, – а Ник-Турок – потому что сократил свои русские имя и фамилию. Меня звали Никита Туркевич, ты и произнести не сможешь.

Я кивнул и спросил:

– Как же ты попал из Нью-Йорка в Гоневилл?

– Мы вляпались, я бежал, а здесь прибился к Лу Старетту… возглавил его маленькую армию. Я все-таки профессиональный военный, могу хорошо спланировать операцию, пусть в карманной войне и в стране, которую мои предки какие-то сто лет назад вообще не воспринимали всерьез. Когда-то в России я читал английский роман, написанный каким-то поляком, – про белого торговца, который решил стать королем у дикого африканского племени. Вот и я точно также в вашем Гоневилле. С моей помощью Лу вышвырнул из города еврейских бандитов и взял под контроль ломбарды. Мы вынудили Билли Тизла признать наши правила и обеспечить нам поддержку. Я выиграл для Лу Старетта несколько войн – но теперь я хочу мира… Вы, американцы, не понимаете, как простая ерунда, один выстрел, один труп в какой-то дыре, в каком-то Сараево, может разрушить все, что создавалось столетиями.

У вас слишком молодая страна, вам все кажется, что ей ничего не грозит, что впереди – вечность. А все может рухнуть в один злосчастный день, в какой-нибудь вторник или четверг. Если бы тогда, в 1914 году, удалось остановить войну – ничего бы не случилось, большевики никогда бы не победили, и я бы…

Турок сжал кулаки. Мне показалось, что на глазах у него выступили слезы.

– Это была поганая война, – сказал я, – точно. Мне сорок лет, и я уже не лезу в драку по собственной воле. Прошли времена, когда я дрался ради развлечения. Я помогу тебе собрать мирную конференцию и спасти этот городок. Только отдай револьвер – с револьвером в кармане мне будет сподручней бороться за мир.

Турок через стол кинул мне «харрингтон».

– Нужно, чтобы они встретились на нейтральной почве. Где-нибудь в «Полном затмении» или еще в каком кабаке. Ты договоришься с О'Лири, а я беру на себя Витторио – если вы заплатите за мою работу и отпустите девушку.

– Годится, – кивнул Турок.

Когда я вышел на Смит-стрит, ночь близилась к концу.

Улица была цвета дыма. Мои ноги звучно шаркали по мостовой.

Эхо собственных шагов казалось мне подозрительным.

Я завернул за угол, достал револьвер и откинул барабан – пусто. Проклятый русский успел разоружить меня, поэтому все, что мне оставалось, – со всей силы двинуть Дикки дулом промеж глаз. Сразу было понятно, что это пустая затея – он даже не пошатнулся. В ответ он ударил с правой, мне удалось увернуться, зато второй удар попал мне в лоб. Если бы не стена, я бы упал. Было больно, но ему должно было быть больнее, все-таки череп крепче, чем суставы пальцев.

Драться с Дикки было все равно, что пытаться голыми руками остановить грузовик. Он был силен как гризли, хотя и не такой смышленый. Через пять минут я барахтался на мостовой, а Дикки стоял на коленях и двумя руками сжимал мне шею.

Он даже не знал такой простой вещи, что нельзя задушить противника, если руки у того свободны и он знает, что рука сильнее пальца. У любого силача палец слабее руки среднего человека.

Я рассмеялся в его багровое лицо, схватил за мизинцы и дернул. Раздался треск. Дикки заревел. Я принялся за безымянные. Один хрустнул. Прежде чем сломался второй, Дикки отпустил меня.

– Ты сам виноват, – сказал я, – зачем увязался за мной? Может, я хотел встретить рассвет в одиночестве.

На самом деле я хотел спать, но спать было некогда. В гостинице я принял ледяную ванну и, взяв такси, отправился к Леону Бернштейну. Я не спал уже сутки, и алкоголя в моей крови было явно меньше, чем требовалось, – только этим и можно объяснить, что я не позвонил Витторио рассказать, что мы обо всем договорились и Салли в безопасности.

Как и в прошлый раз, Бернштейн открыл дверь раньше, чем я успел постучать. На этот раз обошлось без пистолета и фальшивого удостоверения ИРМ. Я прошел в комнату, и, едва глянув на меня, Леон сразу налил из большой мензурки прозрачной жидкости. Стаканов не было, и мы чокнулись двумя разномастными кофейными чашками.

– Tierra y libertad! – сказал он вместо тоста.

Мы выпили, и в голове словно взорвалась шутиха. Я присел на край колченогого стула и сказал:

– Сможешь взорвать «Полное затмение»?

– Целиком? – спросил Леон, и его круглые очки задорно блеснули.

– Не знаю, – ответил я. – Сегодня в три там должны собраться все заправилы. Одним ударом можно обезглавить гидру.

Бернштейн достал из кармана часы.

– Семь часов на подготовку… успею. Пронесу адскую машину в портфеле и оставлю в одном из кабинетов. Завод выставлю на три десять, на всякий случай. Разнесет полздания.

Я поднял голову – Бернштейн улыбался. То ли от выпитого, то ли от бессонной ночи меня пробила дрожь. Мысль о предстоящей бойне не радовала меня. Я не питал ненависти к Витторио, Турку, Лу или О'Лири – да и ко всем остальным, кто попадет под пресс в ближайшую неделю.

Это просто была моя работа, и ее нужно было сделать.

– Не надо так на меня смотреть, – скривился Бернштейн. – Революция – это не светский ужин, революция – это акт насилия.

«Революция, – подумал я, – это когда умные приходят к глупым и бедным, чтобы объявить им, что пора изменить жизнь. И говорят об этом до тех пор, пока всех глупых и бедных не перебьют. Потом они бегут в другое место, и все начинается заново».

– Я радуюсь не тому, что эти мерзавцы сдохнут, – продолжал Леон, – и не тому, что они захватят с собой дюжину бандитов и обывателей. Я думаю о том, что случится в этом городе завтра.

«Завтра я буду спать весь день», – подумал я, а вслух сказал:

– И что же будет завтра?

– Свобода. Libertad, как говаривали в Мексике. Ты видел когда-нибудь город без полиции, без бандитов, без власти?

Я кивнул:

– Да. Фриско после землетрясения. Сначала толчок, потом пожар, потом хаос – а через несколько часов вошли войска. И никакой свободы – только руины.

– Мы не боимся руин. Мы несем новый мир в наших сердцах, – сказал Леон и пояснил: – Это Дуррути.

– Он еще на свободе? – спросил я. – С такими взглядами?

– Да. Где-то в Аргентине. Многие сейчас бегут в Аргентину или в Чили. Я тоже думаю податься в те края, если здесь ничего не получится. Для нас, воевавших вместе с Магоном и Риверой в Мексике, вся Южная Америка – один большой дом. Вся Америка. Ты, кстати, знаешь, за что ненавидят гринго?

Я помотал головой.

– За то, что они присвоили себе название всего континента. А на самом деле, стоило Америке обрести независимость, тут же затянули у нее на шее удавку. Я не забуду, как в 1911 году США помогли предателю Мадеро ударить нам в тыл, в Мехикали и Тихуане. Я помню, многие уоббли плакали от стыда, что они тоже гринго. Были ведь настоящие анархисты, хорошие товарищи, отличные бойцы – а говорили такую чушь. Родина – изобретение буржуазии. Можно любить свой город, но нельзя любить свою страну. Почти то же самое, что любить государство. Гринго. Латинос. Индейцы. Аиды. Какая разница! Главное, у нас было целых пять месяцев свободы. Не так уж мало: Парижская коммуна продержалась только 72 дня.

«А потом вошли войска», – снова вспомнил я Сан-Франциско. Леон продолжал бубнить под нос, почти не обращая на меня внимания, чуть раскачиваясь в такт собственным словам. В то же время его руки не прекращали сортировать мелкие детали, разложенные на оцинкованном столе. Я знал, что через час или два он соберет очередную адскую машину, одну из самых совершенных бомб, созданных человеческим разумом.

Леон Бернштейн был гений.

Я собирался уходить – мне оставалось только договориться о сигнале, который я подам, когда время встречи будет окончательно утверждено, – но внезапно на меня навалилась усталость. В сонном оцепенении я продолжал слушать монолог Бернштейна.

– Когда мы проиграли, уоббли из ИРМ помогли мне перебраться в Штаты. Я избежал пальмеровских рейдов, когда сотни анархистов были высланы из страны, Local 8 укрыли меня, мы продолжили борьбу. В Филадельфии, в Портленде, во Фресно, в Отервилле, в конце концов – здесь. Мы потерпели поражение, многие отчаялись, но я – нет, я все еще жду революции.

«А еще революция – это хаос, а хаос – хорошее дело для того, кто знает, чего хочет», – подумал я, но ничего не сказал.

Когда я был моложе, я знал нескольких ребят из ИРМ. Они были серьезные парни, не такие болтуны, как Леон Бернштейн. Впрочем, со взрывчаткой он управлялся лучше любого из них – кто бы спорил.

– Я всю жизнь был анархистом, – говорил Леон, – еще в Европе, в этой мелкой уличной луже, где только детям пускать кораблики. Прудон. Бакунин. Кропоткин. Малатеста, Голдман. Беркман. Магон и Ривера, конечно. Всю жизнь, с десяти лет, когда впервые услышал Элен Герц. Она приходила к моему учителю Прокопу Вальду, великому химику-взрывнику. Ее казнили потом, в Париже – за подготовку теракта.

Я встал и еще плеснул себе из мензурки. Жидкость была прозрачная, как родниковая вода, от нее пахло чистым спиртом, без сивушной примеси бутлегерского виски.

– Мы несем новый мир в наших сердцах, – продолжал Леон. – И этот мир ширится каждую минуту. Не уверен. Не уверен. Слишком часто я видел, как новый мир скукоживался. В наших сердцах, да, и в наших сердцах тоже. Несколько часов.

72 дня. Пять месяцев. Не так уж долго. Но игра стоит свеч. Париж 1871-го стоит обедни. Завтра люди проснутся – а бандитов больше нет. И полиции тоже нет. Как в Меса-Верде, когда мы взяли штурмом тюрьму. И у людей будет совсем немного времени, чтобы стать свободными. Но если кому-нибудь удастся – о, дело того стоит. Это – навсегда, на всю жизнь. Даже если потом войдут войска. Все равно. Мы разрушим этот город подпольных баров, казино и борделей. Как в Париже в 1871-м. Как в Калифорнии в 1911-м. Как в Гоневилле в 1928-м. В Говновилле. Нет, не в Говновилле, в Гневвилле, в городе гнева.

Наверно, вторая порция сделала свое дело. Я вдруг увидел все эти города, городки и деревеньки, где на несколько дней или месяцев безвластие и хаос освободили людей. Жизнь без полиции, без принуждения, без лжи, обмана и коррупции. Наверное, это в самом деле счастье – жить свободно, искренне, от всего сердца, хотя бы несколько дней. Я подумал о Салли, привязанной к стулу в подвале дома на Смит-стрит, подумал о Филис, заглотнувшей как наживку фальшивый блеск подпольных казино и борделей, о маме, которую я даже не смог похоронить, о друзьях-солдатах, которых Родина – изобретение буржуазии – послала умирать в Италию и Фландрию. Ведь они могли бы быть счастливы. Может, Леон прав и им не хватило свободы? Может, разрушив продажную власть и уничтожив мерзавцев, мы принесем людям счастье?

Ловкие морщинистые пальцы Бернштейна продолжали собирать бомбу.

То, что осталось у меня от души, давно покрыто мозолями, но я вспомнил ребят из ИРМ, и мне стало немножко стыдно перед мужчинами и женщинами, погибшими за землю и свободу в России, Мексике или Чикаго.

Я заставил себя подняться. Пора было идти.

Я уже подходил к дому Витторио, когда меня обогнал черный «форд». Мне было хорошо видно, как машина остановилась около подъезда, полноватый мужчина в мятом костюме вышел и открыл дверь, помогая своей спутнице. Я сразу узнал Филис, мне показалось, даже расслышал, как она сказала своему спутнику «Дорогуша!» – и в этот момент с противоположного конца улицы, заезжая на тротуар и визжа покрышками, промчался «каддилак». В открытом окне несколько раз что-то сверкнуло, я услышал знакомое «та-та-та-та» «томпсона» и, пригибаясь, бросился к Филис. Ее спутник полз мне навстречу, оставляя за собой густой кровавый след. Кажется, у него не было половины черепа. Я перепрыгнул через конвульсивно дергающееся тело и подбежал к девушке.

Филис сидела, привалившись к черному боку «форда», прижимая руки к животу. Платье было в крови, хоть выжимай, да и на мостовую уже натекла изрядная лужа. Судорога прошла по ее лицу, и Филис прошептала:

– Дорогуша, меня, кажется, убили… как глупо.

До того, как ее голубые глаза потухли, она успела вцепиться в мой рукав окровавленными пальцами.

Ее похоронили 29 октября, с кладбища Витторио повез меня в свое убежище. Машина долго петляла, сбивая со следа не то полицейских, не то ирландцев. В конце концов мы остановились у маленького покосившегося дома. Круглоголовый мужчина лет пятидесяти, с волосами песочного цвета, одетый в серый, неважно сидящий на нем костюм, открыл дверь. Мы прошли на кухню, где несколько итальянцев расположились вокруг стола, на котором стоял сифон и две пустые бутылки из-под пшеничного виски. Я заметил, что над дверью вбиты два гвоздя, на каждом – по пистолету: на случай, если, открыв дверь, обнаружишь врага с револьвером и получишь приказ поднять руки.

Салли, вся в черном, тоже была здесь. В ее голубых глазах сквозил лютый холод. Завидев меня, она поднялась.

– Мы выйдем во двор, – сказала она Витторио. Он даже не кивнул.

На лице его словно застыла маска. Похоже, он не мог простить себе смерти Филис. Не дождавшись моего звонка, она, никому не сказавшись, отправилась в полицию. Зная о дружбе Лу и главного городского копа, она попросила Билли Тизла помочь освободить сестру. Не знаю, удалось ли им договориться, но Билли, на свою беду, предложил подвезти Филис до дома.

О’Лири и его головорезы уже несколько дней следили за подъездом Витторио. Увидев автомобиль шефа полиции, они утвердились в своих худших подозрениях: Витторио и полиция теперь заодно. Они были злы за сожженный склад и не хотели упускать удобный случай.

Трудно вести прицельный огонь из движущейся машины, тем более стреляя из «томпсона».

К чести Лу (или Турка?) Салли тут же отпустили, тем более что о мирной конференции речь уже не шла. Похоже, войны было не избежать, а растерянная полиция не знала, с кем дружить и на кого нападать.

– Когда вы уезжаете? – спросил я.

– Сегодня вечером, – ответила Салли надтреснутым голосом. Ни мускуса, ни былого очарования в нем не осталось.

– Мне жаль, что так вышло.

Салли кивнула.

– Да, – сказала она, – жаль. Мама все время за нее боялась. Боялась, что-нибудь с ней случится. Ну, вот и сглазила.

Мы помолчали. Дымные облака плыли по серому небу.

– Скажите, – спросила Салли, – это вы заварили эту кашу? Ведь не было никаких подрывников-ирландцев из Бостона, правда?

Я покачал головой:

– Ну не я же взорвал заведение Витторио. И само по себе оно бы не взорвалось. Значит, какие-то подрывники все же были. Из Бостона или нет – какая разница?

Салли помолчала, ковыряя землю носком. Туфли у нее были новые и дорогие.

– Помните, вы обещали мне очистить город от мрази? Там, в поезде? Вот так вы это и делаете?

Я вздохнул:

– Все это глупости, Салли. Я пошутил тогда, в поезде. Я вовсе не борец за справедливость, а просто немолодой мужчина, езжу по стране в поисках своей пригоршни долларов.

– Ах да, – сказала Салли раздраженно. – Вам же все платили. И Витторио, и Турок. Может быть, даже О'Лири.

– Нет, с О'Лири я не успел повидаться, – ответил я, – и давайте закончим об этом. Я вдвое старше вас. Почти старик. И будь я проклят, если стану объяснять причины своих поступков и выставляться идиотом. Возвращайтесь домой и забудьте Гоневилл как страшный сон. Смойте эту чудовищную хну, утешьте свою маму… выйдите замуж за хорошего парня, в конце концов.

Салли покачала головой:

– Я не вернусь домой.

– Салли, – улыбнулся я, – вспомните, что вы говорили у Лу. Про этот город и про то, что мама была права и…

– Я не вернусь домой, – с напором повторила Салли. – Мы с Филис собирались в Нью-Йорк. Стать актрисами, певицами. Выступать на Бродвее. Вы ведь так и не слышали, как она пела? У нее был голос, чистый, как горный ручей. Ангельский голос. И мама очень любила слушать, как Филис поет.

– Но Филис умерла, – сказал я мягко. – Что вам-то делать в Нью-Йорке?

– Я теперь буду за нее, – ответила девушка. – Мы же сестры.

– Послушайте, Салли, – сказал я. – Вам кажется сейчас, что мир перевернулся. Но, поверьте, если я что-то понял на войне – это то, что убийство не так сильно меняет жизнь – за исключением убитого и – иногда – убийцы.

– Я думаю, война сильно изменила вашу жизнь, – сказала Салли.

Я кивнул:

– Да. Когда я вернулся в Америку, я два года не знал, как мне жить. Колесил по стране, бродяжничал, спал в ночлежках… чувствовал себя, как корабль, который плыл по реке, по проложенному фарватеру, но вдруг привычный маршрут закончился и вода несет дальше – и мне даже все равно куда. За спиной у меня остались трупы погибших на войне, а впереди – ужасные глаза мостов.

– Глаза мостов?

– Ну да. Знаете мост тут, за городом? Через гнилой ручей, который местные называют рекой. Вот на этом мосту меня и повязали. Я проехал полстраны, передать последнее «прости» невесте погибшего друга. Правда, девушка и не ждала его, вышла замуж через месяц после гибели Сэмми, а потом и вовсе уехала из города. Но я-то этого не знал и вот пришел сюда. И как раз на мосту Билли Тизл меня и повязал. Бродяжничество. Десять суток в местной тюрьме со всяким отребьем. И каждый день я видел, как под залог выходят убийцы, сутенеры и бутлегеры, – а я отсидел свое сполна в этом их Говно-вилле.

– И когда вы вышли, вы поклялись вернуться и отомстить? – спросила Салли. – Сквитаться со всем этим городом? Уничтожить, как Содом и Гоморру?

– Ну что вы, – я попытался улыбнуться, – как же можно сквитаться с целым городом?

– По крайней мере, Билли Тизл уже мертв, – сказала Салли и, глядя мне прямо в лицо своими холодными голубыми глазами, добавила: – Отличная работа, дорогуша!

И нервно улыбнулась, обнажив острые зубки, чуть испачканные в ярко-красной помаде.

Спустя год мой приятель встретил в подпольном баре Сакраменто голубоглазую рыжую девушку. Ее звали Филис, и она сказала, что была в Гоневилле незадолго до событий, о которых много писали газеты. Я попытался ее найти и узнал, что она переехала в Сан-Франциско, откуда вроде бы отправилась в Азию с одним из своих кавалеров.