Текст книги "Семь лепестков"

Лепесток пятый

Август, 1993 год

Вот как бывает – отпустишь машину, отправишь водителя на сервис менять масло, будешь гулять по летней Москве, по бульварам, мимо Чистых прудов – и еще издали увидишь: идет, помахивая сумкой, ветер трепет рыжие волосы, юбка плещется вокруг бедер. Какими судьбами, Женечка? Ой, Альперович, ты? Слегка обнимет, чуть прижмется щекой к щеке, отстранится привычно, скажет: я туфли ходила покупать. Хочешь, покажу?

И вот мы сидим на скамейке, рядом старушки собирают пустые бутылки, на траве спят алкаши, парочки целуются, московская жизнь как она есть. И тут мы, почти как молодые, почти как бедные – не в ресторане, не в клубе, не в офисе, просто на скамейке, открываем коробку, смотрим на туфли. Красивые, правда? Сидим рядом, почти как влюбленные.

Свернули с бульвара в переулки, пошли без цели, говорим о том о сем, будто не встречаемся пару раз в неделю на переговорах или у Ромки дома. У них то есть дома, я хотел сказать.

Солнце то зайдет за тучку, то снова припекает, ветер треплет рыжие волосы. Рыжий цвет переменчив, рыжие волосы всегда разные – на улице и дома, утром и вечером, на солнце и под дождем. Буквально как соборы Клода Моне. Последние девять месяцев я изучаю эту колористику: у моей Ирки – рыжие волосы. Сказал бы – такие же, как у Жени, но рыжий цвет слишком переменчив. Да к тому же Ирка на десять лет моложе – кто знает, какими станут ее волосы, когда ей будет тридцать?

Солнце то припекает, то зайдет за тучку; то за тучку, то за тучу – и вот уже потемнело, загрохотало, где-то взвыли сигнализации запаркованных машин. Ой, сейчас ливанет! говорит Женя, и точно: со вторым ударом грома ливень обрушивается нам на голову. Похоже, сегодня боги-громовержцы настроены серьезно, думаю я, – и вот мы уже бежим вниз по Солянке и влетаем в первую попавшуюся дверь. Успеваю заметить: над входом написано «Хинкальная».

Внутри пахнет.

Женины волосы намокли, мокрая юбка липнет к коленкам. Рыжий цвет переменчив, рыжие волосы всегда разные, даже мокрые: от дождя, от душа, от любовного пота. Ирка – старательная любовница: двадцать лет, хочется показать товар лицом. Лицом, руками, грудью, всем телом. Богатый папик, молоденькая чувиха. Классическая пара.

У стойки – толстая пергидрольная блондинка, в белом, похоже, еще советских времен, халате. У нее над головой – включенный телевизор и чучело орла. Вероятно, горного – учитывая кавказскую специфику.

Как ты думаешь, есть тут можно? спрашивает Женя.

Во всяком случае, можно пить, отвечаю я и спрашиваю у продавщицы, какое вино она посоветует. Все хорошие, отвечает она, хозяин сам из Грузии возит. На секунду представляю хозяина: почему-то в виде бородатого гиганта, сурового античного бога-громовержца, насылающего дождь на путников, загоняющего их в закуток «Хинкальной». Заказываю бутылку «Алазанской долины».

Садимся за столик, Женя брезгливо проводит пальчиком по липкой поверхности. На мою просьбу из подсобки едва волоча ноги выплывает девица с бурой тряпкой в руке. На лице – томно-снисходительная мина. Наверно, это мать и дочь: через двадцать лет снисходительная томность сменится презрительной апатией, девушка превратится в пергидрольную тетку.

Я не могу жить в этой стране, говорит Женя, меня тошнит от совка. Даже в частном кафе срач. Вот мы были на майские в Париже – не сравнить.

Там просто другой климат, говорю я и разливаю вино.

Вот как бывает – решишь прогуляться по бульварам, встретишь одноклассницу и вот уже сидишь в какой-то забегаловке, пьешь фальшивую «Долину», смотришь на дождь за окном. С Иркой так не посидишь: статус не позволяет. Мы всегда ходим в дорогие рестораны. Я считаю, это правильно: уж если завел себе любовницу на десять лет моложе, то где же с ней появляться, как не в дорогих ресторанах – чтобы нынешние и потенциальные партнеры видели, завидовали, думали «да, отхватил себе телку Альперович». Пусть завидуют, это для бизнеса хорошо.

Женька отпивает вино, морщится. Она тоже привыкла к хорошему вину, к официантам, которых не нужно понукать. Честно говоря, не так уж они отличаются с Иркой: впрочем, нет – с Иркой так не посидишь. Она красивая девушка, старательная любовница, товар лицом, все понятно – но говорить с ней совершенно не о чем. Десять лет разницы, ничего не поделать.

Мы пьем фальшивую «Долину» и говорим о делах инвестиционного фонда. Я придумал неплохую схему, и теперь мы втроем – Ромка, Сидор и я – должны, так сказать, претворить ее в жизнь. То есть превратить в деньги. Женька тоже в доле: Рома настоял, чтобы ее считали равноправным партнером.

Ты знаешь, говорит Женька, я же во всем этом не особо понимаю. То есть я что-то делаю, отвечаю за рекламу, на переговоры хожу, но мне все кажется – это игра, понарошку. Я знаю, что на самом деле главное мое занятие: тратить Ромкины деньги.

Ирка, соответственно, тратит мои деньги. Любовнице, наверное, сложнее тратить чужие деньги, чем жене. Я оплачиваю квартиру, дарю подарки, вожу отдыхать, хожу с ней по ресторанам… вряд ли она может взять и пойти летним днем покупать себе туфли. Я сам ей куплю, если мне понравятся.

Наверное, потому я и не женат: люблю, чтобы все было под контролем. По крайней мере – в личной жизни. В бизнесе слишком много факторов, всего не учтешь, не угадаешь.

Вот так бывает – работаешь себе спокойно, никого не трогаешь, и вдруг рано утром твоя машина взлетает на воздух у самого подъезда. Показательный взрыв. Так сказать – предупреждение. Никто не пострадал, если не считать жильцов первых двух этажей, где выбило стекла.

Сидор очень переживает? спрашивает Женя.

А как же ему не переживать? Машина – всмятку, жену и сына – ближайшим рейсом в Англию, служба безопасности выясняет – кто и зачем. Сидор грустит, каждый день звонит Машке в Лондон. Были бы мы беднее, счета за телефон его разорили бы. Что поделать: семья – это ответственность. Наверное, потому я и не женат.

Вот и Лерка в Лондоне, говорит Женя. Слетать, что ли?

Они с Машей не знакомы? спрашиваю я.

Нет, отвечает Женя. Лерка у них на свадьбе только была, потом улетела.

Да, в самом деле, вспомнил. У Сидора была смешная свадьба, теперь таких уже не будет. Районный ресторан, черные «волги», стандартный тамада… три года прошло, а как все изменилось! Другая страна, сколько ни говори «совок».

Я на свадьбе как раз на Ромку глаз положила, говорит Женя, лепесточек даже оборвала, чтоб у Лерки отбить. Она улетела через неделю, а мы с ним прямо из аэропорта поехали в «Пиросмани», он мне кольцо подарил.

Женька вытягивает руку, на среднем пальце – кольцо в виде цветка. Осталось три лепестка.

Не похоже это вино на настоящее, улыбаюсь я, разливая остатки «Долины» по бокалам.

А ты сомневался? смеется Женя. Ни минуты, говорю я и заказываю вторую бутылку.

С Иркой так не посидишь, не будешь пить чудовищное пойло, напоминающее портвейн нашей юности. Что мы пили десять лет назад? Вермут из «Балатона», точно. Вермут и водка, гремучая смесь. Черный ход, Борис Гребенщиков во все горло, громкие Женькины вздохи двумя этажами выше – и мы с Ленькой Онтипенко, замерли, словно два извращенца, слушаем, как Сидор пялит нашу общую подружку – да так, что всему дому слышно.

Ветлицкая в телевизоре поет «Посмотри в глаза, я хочу сказать…». Женя чуть отпивает из бокала, смотрит в окно: сплошная стена дождя, вспышка молнии, следом – удар грома.

Когда я был совсем маленьким, родители объяснили мне: пауза между молнией и громом происходит из-за разницы в скорости света и звука. Чем ближе ударило, тем меньше пауза. Так оно и есть – зря они, что ли, технари-естественники, физик и химичка, два младших научных, папа и мама. Так оно и есть – но все равно я уже много лет думаю: на самом деле гром и молния – это метафора. Метафора задержки, зазора. Например, Ирка: ей говоришь что-то умное, и на ее лице на мгновение застывает трогательно растерянное выражение, а потом она кивает рыжей головой и опять делает понимающее лицо. А вот у Женьки этой задержки почти нет: что поделать, десять лет тренировки.

Женька верит в руках полупустой бокал, подпевает Ветлицкой: и больше не звони, и меня не зови, я забуду про все, что ты говорил, я верну тебе все, что ты подарил.

Гром и молния – это метафора задержки, зазора. Например, я: вот уже пять минут хочу задать вопрос, а все жду где-то между помыслом и поступком. Там, собственно, где падает тень. Ирка наверняка даже не знает кто такой Т. С. Элиот. А Женька, наверное, никогда не читала его стихов. Может, в этом между ними и вся разница? Ну, плюс десять лет, конечно. Жизнь, как замечено в том же стихотворении, очень длинна.

Ты счастлива? в конце концов спрашиваю я и тут же, смутившись, добавляю: то есть я хотел сказать, ты довольна, что тогда оторвала свой лепесток?

Женя качает головой, волосы почти высохли. Мокрые и полусухие рыжие волосы – два совсем разных цвета, не перепутаешь.

Конечно, довольна, говорит Женя. Новый «сааб», уикэнд в Париже, соболья шуба, дача на Рублевке… кто будет недоволен? Жалко только, детей нет. А я бы уже завела себе девочку. Или мальчика.

Может, Ирка тоже была бы не прочь завести себе девочку или мальчика. Но мне кажется, двадцать лет для женщины – немного рановато для детей. И тридцать для мужчины – тоже рано. Может, поэтому я и не женат? Зачем жениться, если нет детей?

А вот Ромка не хочет, говорит Женя, но это даже неважно. Я ведь всем довольна. Хотя если бы могла – я бы все отменила.

И что? спрашиваю я.

Отменила бы, отвечает Женя.

Вот как бывает, думаю я, сначала получаешь все, что хочешь – а потом хочешь только отменить все это. Может, лучше и не получать? Оставить что-то самое сокровенное как мечту, как вечную возможность?

Ты знаешь, говорит Женя, я в школе была в тебя влюблена? В десятом классе.

Я качаю головой. Нет, я не знал.

Да-да. А ты меня не замечал, продолжает она. А сейчас я иногда думаю: а что, если бы я тебя все-таки соблазнила? У нас был бы роман и мы бы поженились. Курсе на третьем.

На третьем курсе Жене было столько же лет, сколько Ирке сейчас. Она трахалась с Сидором двумя этажами выше, а мы с Онтипенко сидели, прислушиваясь к ее стонам, делая вид, что просто пьяно молчим.

Женька смотрит на меня, словно ждет ответа – что было бы, если б мы поженились? – а потом говорит: это был бы пиздец.

Я смеюсь в ответ, Женя тоже улыбается. Замечаю, что мои пальцы отбивают привычную чечетку по тусклой поверхности стола.

То есть ты чудесный, и милый, и замечательный, и действительно мой близкий друг, говорит Женя, но не могу представить, как я могу с тобой спать. И то же самое с Ромкой, но по-другому. Не в смысле «спать», спать с ним вполне можно, нет. В смысле исполнения желаний. Некоторым желаниям лучше не сбываться – когда они сбываются, будто закрывается какая-то дверь, понимаешь?

Я киваю. Вероятно, на мгновение у меня становится лицо как у Ирки, потому что Женя говорит: ничего ты не понимаешь, мужчинам такое трудно понять. Но если бы у меня был цветик-семицветик, я бы попросила все назад. Чтобы ни брака, ни машины, ни дачи.

Что попросил бы я? Я не женат, дачи у меня нет, квартиру и машину я бы оставил. Наверное, я ничего не стал бы менять – может, только уничтожил бы этот зазор, между молнией и громом, между мыслью и действием.

Я вытягиваю из букета искусственных цветов стебель с полураскрывшимся пластмассовым бутоном, обрываю все лепестки, кроме трех и протягиваю Женьке покалеченный цветок. Давай, говорю я.

Женя пожимает плечами, затем бормочет скороговоркой летилетилепесток, дернув, отделяет пластиковый обрывок от черенка и бросает на пол: вели, чтобы все вернулось назад.

Что попросил бы я? Уничтожить зазор между молнией и громом, между тридцатилетней Женей и двадцатилетней Иркой, между мной, который сидит в «Хинкальной», и мной, который на ступеньках черного хода прислушивается к стонам двумя этажами выше. Десять лет спустя я понимаю, как безумно хотел ее тогда. Как хочу до сих пор.

Прекратите мусорить, кричит из-за стойки буфетчица, пришли, ничего не съели, а цветы ломают.

Пойдем отсюда, говорит Женя.

Иногда хочется, говорю я, вставая, позвонить владельцам и велеть выгнать эту идиотку. Я могу так сказать, что выгонят, я умею. Но не буду. Вот у нас всегда и будет совок.

Что попросил бы я? Уничтожить зазор между желанием – и его осознанием. Десять лет требуется, чтобы понять: ты влюблен в свою одноклассницу. Не любишь, нет, любовь – слишком громкое слово. Просто – влюблен. Просто хотел бы провести с ней ночь или хотя бы несколько часов – так, чтобы узнать, какого цвета становятся ее рыжие волосы, когда она занимается сексом. Не такое уж серьезное желание – но десять лет все-таки многовато для зазора между желанием и осознанием.

Рыжая Ирка – только способ заполнить этот зазор. Лицом, ногами, грудью, телом. Весьма дорогое приспособление. Впрочем, не такое уж дорогое – если бы она знала, что работает машиной времени, обходилась бы мне еще дороже.

Дождь уже кончился. Мы выходим на улицу, влажный ветер треплет рыжие Женькины волосы.

Оторванный лепесток остается лежать на грязном полу «Хинкальной».

– Надо сходить за водкой, – непонятно кому сказал Роман. – Лучше всего похмеляться тем, что пил накануне.

Вчера он вырубился прямо на кухне. Метро уже не ходило, денег на такси Антон пожалел и лег в гостиной. Утром, спускаясь по лестнице, привычно думал: какая все-таки гадость алкоголь. Как можно продавать водку и запрещать траву? Алкогольное лобби, не иначе. Кто бы стал пить, если бы марихуана была законна и продавалась на каждом углу? Ни похмелья, ни запоев. Легалайз нужен не тем, кто курит, а тем, кто пьет. Только марихуана спасет алкоголика. Впрочем, говорят, еще калипсол хорошо помогает.

В метро перебирал все вещества, которые доводилось пробовать. Да, от перуанского Сан-Педро рвало, от калипсола начиналась тахикардия, под кислотой однажды примерещилось, что разучился дышать. Даже под травой пару раз вытошнило – вероятно, в неблагоприятные дни. На следующее утро иногда сонливость, иногда – беспричинное возбуждение, иногда – всё еще прет, но в четверть силы.

Вот еще был случай. Паша как-то съел три таблетки на каком-то рейве. Там, видимо, было больше спида, чем MDMA: он всю ночь танцевал и кусал себя за нижнюю губу. На следующий день глянул в зеркало – флюс на полщеки. Говорят, такое бывает с амфетаминов. Я слышал, в Англии девочки специально берут на рейв плюшевые игрушки: хочется чего покусать – суют в рот, так и танцуют с розовыми зайцами в зубах.

А иначе утром в зеркало страшно будет посмотреть.

Но все равно – похмелье гораздо страшнее.

Страшно хочется дунуть. Дома заныкан кропаль, жаль, через весь город надо ехать. Может, по дороге заскочить в книжный на Лубянке – говорят, появился новый том Кастанеды? Нормально, заеду. Тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, ни тебе ломок, ни похмелья. Можно домой не спешить, купить сначала книжку. Да и кропаль несерьезный, лучше бы домой не ехать, а позвонить дилеру Валере, взять у него грамма три… или даже стакан шишек.

К телефону Валера не подходит, может, на пейджер сбросить? А куда он мне перезвонит? Был бы я коммерсантом, дал бы номер сотового – но, похоже, коммерсанты ничего не понимают в веществах, значит, и сотовые им ни к чему. Разве что – кокаин покупать. Никогда не пробовал, кстати. Горский цитировал кого-то: кокаин – это способ, которым Бог показывает, что у тебя слишком много денег. Явно не мой drug of choice44
  зд. – любимый наркотик (англ.)


[Закрыть].

Ни ломок, ни похмелья. Я помню: существует множество оттенков зеленого, я умею радоваться им, гуляя по городу. Я помню: поезда в метро – словно чудовища, которые могут испугать или подарить силу. Даже то, что время проезда между станциями бесконечно растяжимо, а лица прохожих воистину прекрасны, я твердо знаю. Но сейчас память и знание абстрактны, словно прочитал в книге, а не испытал сам. Пустые, мертвые слова – и чтобы они стали плотью, надо пыхнуть.

Давайте я расскажу вам, как покурить хорошо. Сначала – открываешь пакетик, нюхаешь. Трава пахнет по-особенному, ни с чем не спутаешь. Когда трава хорошая – запах такой густой, мягкий, обволакивающий. И вот понюхаешь сначала, а потом набиваешь. Как набивать правильно – все знают, тут и рассказывать нечего.

Ну вот. Забьешь сначала, поставишь чаю, музыку подберешь – правильную музыку – пепельницу возьмешь, подожжешь, затем – покуришь. Иногда горло дерет, иногда – нормально. Тоже от травы зависит. Ну, и вставляет по-разному, само собой.

Когда покуришь – хорошо глядеть в окно. Когда покуришь – хорошо слушать музыку. Когда покуришь – хорошо смотреть телевизор. Когда покуришь – хорошо.

А еще когда покуришь – хорошо поесть. Лучше всего – что-нибудь сладкое. Шоколад. Или даже немецкий рулет из ларька. Или йогурт. Удивительно, насколько вкусной бывает еда. Но для этого надо сначала хорошенько дунуть. А как это сделать, если остался всего один кропаль, да и тот – дома?

Вот и остается рассказывать. Потому что рассказывать – тоже приятно. Идешь по улице, представляешь: открываешь пакетик, вдыхаешь запах, чаек поставишь, музыку подберешь… хорошо.

С «Лубянки» еще раз звоню Валере: никто не отвечает. Может, пойти к первой аптеке и чего-нибудь там взять? Калипсол наверняка есть – но чтобы вмазаться, придется ехать домой. А дома и так можно дунуть. Да и не тянет последнее время на калипсол. Сколько же можно умирать, в конце концов!

Нового Кастанеды в магазине не оказалось. Хорошо Горскому, он по-английски читает. А мне что делать? Не переведут – так и буду знать только в пересказе. С другой стороны, может, так и правильнее? Это еще бабушка надвое сказала – что лучше: пересказ опытного Горского или неказистый перевод.

Надо прямо сейчас двинуть к Валере. Может, Валера спит и не слышит. Позвоню еще раз из метро (безрезультатно), и поеду на «Рязанский проспект». Хорошо еще, тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, а то не знаю даже, как бы я сегодня.

Проходя мимо ларьков, думаю: надо бы разменять доллары. Вот два года назад валюту меняли в любом киоске… и трава была дешевле, и бабулек от первой аптеки никто не гонял. Хорошее было время.

Похоже, Валеры действительно нет дома: восемь раз позвонил в дверь, подождал еще немного и пошел назад к метро. По дороге сообразил: можно же заехать в «Выхино» к Алене – у нее наверняка есть трава.

Алена болеет: посреди лета умудрилась где-то подхватить простуду. Вчера последний косяк ушел, говорит она мне. Захотелось извиниться и тут же уйти, но говорю «лежи, я тебе чай сделаю», иду на кухню, завариваю чай и посылаю Аленин номер на пейджер Валере. Тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, можно и у Алены посидеть. Тем более, кропаль все равно маленький.

Алена смотрит «Кролика Роджера» – один из тех фильмов, которые хорошо идут и под травой, и без. Знаю его почти наизусть. Больше всего люблю старую пиратскую запись: там все почему-то говорят по-итальянски, зато отличный русский перевод. Сейчас на экране зловещий судья (тоже мультик) рассказывает, что задумал уничтожить Тунтаун и построить на его месте скоростное шоссе.

Телефон. Это Валера. Сейчас ничего нет, я тебе перезвоню через два часа домой.

Вот и хорошо. Через полчаса буду дома, выкурю последний кропалик, дождусь Валериного звонка, возьму еще травы, дуну и поеду на вечернюю презентацию «Летюча».

Хорошо еще, что тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, потому что дома – серьезный облом: я забыл, куда сунул последний кусок гашиша. Не первый, кстати, раз – однажды бесследно пропали полтора грамма отборного марокканского гаша. Надо бы посмотреть в карманах джинсов, среди бумаг на столе, в шкафчиках на кухне, в баночках с пряностями, в спичечных коробках, в коробочках из-под фотопленки, в футлярах от кассет, в мятых пачках «беломора» и даже внутри магнитофона.

Ни хрена.

Хорошо еще, что кропаль был крошечный, что есть, что нет. На всякий случай – расстелил газету, выкинул на нее содержимое мусорного ведра. Подумав, что по обкурке мог спрятать гашиш в книгу, пролистал несколько книжек.

Ни хрена.

А, может, я захватил кропаль с собой, сунул в рюкзак? Вот было бы смешно! Дунул бы у Алены!

Нет, не смешно, в рюкзаке тоже ни хрена.

Хорошо, поступим по-другому. Перестанем устраивать бардак и лучше уберем в квартире. Буду убирать и как бы случайно найду. Скажу: на хрен ты мне сдался! и не буду искать. Не искать – лучший способ найти. Как там в «Бардо Тёдол» – без вожделения и страха. Так и поступим. Тем более, тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, да и Валера вот-вот позвонит.

Расставил по местам книги, собрал бумажки со стола, отнес джинсы в пакет с грязным бельем – и вывернул все лежавшие там грязные носки. Но нет, идиотская мысль прятать гашиш в носках раньше мне в голову не приходила: ни хрена там нет. Собрал мусор в ведро и, глянув на часы, понял: Валера уже полчаса как должен был позвонить. На всякий случай сбросил ему на пейджер свой домашний. Сижу, жду.

Хорошо, конечно, что тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, жалко только, что с самого утра настроился дунуть. В принципе, я легко могу без травы неделю или даже две, зависимости-то нет, так что нормально, дождусь Валериного звонка, не буду даже париться. Может, в зимних ботинках еще посмотреть?

Надо взять себя в руки. Вот чистый лист бумаги, нарисую на нем цветик-семицветик, напишу в красивой рамке «Кто убил Женю Королеву?», помедитирую. В самом деле – кто? И как ответ – если я его получу, – приблизит меня к ответу на единственный вопрос, который волнует на самом деле: куда делся Валера и почему он не звонит?

Надо взять себя в руки – тем более, что тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости. Вот приглашение на презентацию «Летюча». Крутая идея – арендовать именно станцию «Красные ворота». Ворота намекают на психоделические врата восприятия, а доперестроечное название станции – «Лермонтовская» – на фамилию, якобы зашифрованную в слове «летюч». Чем, кстати, демократам не угодил Лермонтов? Скорее уж коммунисты должны бы держаться за красный цвет.

Ладно, жду еще час – и если Валера не перезвонит, пойду на презентацию. Во-первых, Горский просил принести первый номер. Во-вторых, там наверняка можно будет чем-то разжиться.

Хорошо еще, что тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости.

Вестибюль «Красных ворот» был забит народом. Из глубины доносилась музыка, какая – трудно разобрать: слышались только низкие частоты. Озираясь в поисках знакомых, Антон увидел Алену с братом.

– Привет, – сказал Антон.

– Jah live! – ответил Вася. В знак приветствия они по-растамански сдвинули сжатые кулаки.

– Это Антон, – сказала Алена. – Он как раз за тебя и расплатился.

– Спасибо, брат, – ответил Вася, поправляя трехцветную вязаную шапку, из-под которой выбивались светлые дреды. – Но вообще ты зря парился. Они позитивные ребята, все понимают… Сам подумай – с афганки-то разве можно не въехать?

– Позитивные? – И Антон вспомнил двух быков, которым отдал деньги.

– Да ты на измене, мэн. Тебя бычит. Небось, и денег они у тебя не взяли, да?

– Хули не взяли, – с некоторой обидой сказал Антон. Получалось глупо: заплатил девятьсот баксов и даже благодарности не услышал. Можно, впрочем, посчитать это заслугой и успокоиться.

– Потому что ганджа – такое дело, – продолжал Вася. – Она на могиле царя Соломона выросла, ты знаешь, да?

Антон кивнул и уже собирался спросить Селезня, нет ли у него с собой, как вдруг увидел Леню Онтипенко в костюме и галстуке, изрядно пьяного. На носу сверкали золотые очки.

– Меня Сашка Воробьев пригласил, – объяснил Онтипенко. – Он типа финансирует все это.

Вася тем временем продолжал:

– Разборки – это из-за героина или там кокса. А ганджа – позитивный наркотик, ты рисунок его когда-нибудь видел? – и он ткнул пальцем в зеленый листик на своей футболке. Это же цветик-семицветик, исполнитель желаний. Сказку в детстве читал?

Онтипенко вздрогнул и сказал Да, хотя спрашивали Антона.

– Ну вот, – сразу переключился на Онтипенко Вася. – Ганджа – она и есть цвет семи цветов. Как радуга, сечешь? Расклад такой: есть Бабилон и Зайон, а между ними – радуга, по которой надо пройти. И ганджа – это и есть Путь, въезжаешь?

– Бабилон и что? – переспросил Онтипенко.

– Зайон. Сион по-русски. Потому что на самом деле настоящие сионисты – это растаманы. Эфиопы – это подлинные евреи, еще Маркус Гарви доказал.

– А я думал, настоящие евреи – это русские, – пошутил Онтипенко, нервно поправляя очки.

– Точно, – откликнулся Вася. – Все русские – растаманы в душе. Знаешь, что слово «кореш» значит «корешок», то есть «корень»? «Человек-корень» – это же «рутман», въезжаешь?

– Нет, – честно сказал Онтипенко.

– Ну, – пояснил Вася, – есть такое понятие в растафарайстве – «рутс», корни. Верность своим корням, Эфиопии, Хайле Силассие, Богу Джа и тэ дэ. А Рутман – это человек корней. У Гребенщикова, небось, слышал: «Рутман, где твоя голова? Моя голова там, где Джа», или вот «Чтобы стоять, я должен держаться корней».

– Я думал, это почвенное, про корни, – сказал Леня. – А про кореша Альперович говорил: «кореш» – это Кир на иврите. То есть в Торе Кир называется «Кореш». А Кир был хороший царь – в смысле, евреям друг, кореш ихний. И потому в Одессе так и говорили, если человек хороший – значит, кореш.

– Ну, это то же самое. Кир же был персидский царь. А где Персия? Где сейчас Иран с Афганистаном. Афганка, я же тебе говорил? – повернулся он к Антону. – Все сходится.

Неожиданно для себя Антон подумал, что Вася прекрасно мог бы сыграть главную роль в пропагандистском фильм о вреде наркотиков, типа «Конопляного безумия». И под конец – титр «Минздрав предупреждает: употребление наркотиков может серьезно сказаться на ваших умственных способностях».

При этом Антон был во всем согласен с Васей: трава – в самом деле позитивный наркотик, психоделики – к которым как раз вырулил Вася, – в самом деле расширяют сознание ( «Это как ворота в другой мир, мужик. Ну это… Джим Моррисон… двери восприятия»), с жесткими наркотиками их можно путать только по невежеству или специально – чтобы дискредитировать марихуану, грибы и ЛСД. Да, все так, но слушать Селезня было невыносимо… может, потому, что Вася уже покурил, а Антон – нет.

Он увидел Никиту и Пашу, подошел к ним, сказал привет.

– Классная тусовка, – сказал Никита.

Антон давно понял: тусовки интересовали Никиту больше, чем вещества и музыка. Казалось, он слушает и курит только за компанию. Интересно, что он делает, когда остается один?

– Да, круто, – ответил Антон, – а журнал ты уже видел?

– Журнал – фуфло, – ответил Паша. – Пизженный дизайн и голимые тексты.

– А по-моему – ништяк, – сказал Никита. – Все пропрутся по полной.

– На тему пропереться, – спросил Антон, – ничего нет?

Паша и Никита переглянулись и хором сказали:

– Нет.

Это могло означать все что угодно – и что в самом деле ничего нет, и что попросту не хочется делиться, и что им уже хорошо.

– Сейчас ничего нет, – пояснил Паша, – но вчера мы закинулись ДМТ. Очень рекомендую – полный пиздец. Смерть и воскрешение в одном флаконе.

Подошел Вася с бутылкой «Seven Up» в руке.

– Знаете хохму? – сказал он. – Seven was Up, «Twenty Five» was Getting Down. Это мой каламбур, сам придумал. Типа «Севен Ап» выпит, «двадцать пятая» проглочена.

– Да я нормальной «двадцать пятой» сто лет не видел, – сказал Никита, а Алена пожала плечами:

– У Димы всегда есть.

– У Зубова? – спросил Онтипенко.

– А вы знакомы? – удивился Вася.

– Ну да, – замялся Онтипенко. – Он, кстати, здесь должен быть… он ведь вроде в этом журнале работает?

– Поди найди здесь кого, – сказал Никита.

От неожиданности Антон даже забыл про облом с травой. Онтипенко знал Диму, мог брать у него кислоту. Антон выполнил просьбу Сидора, нашел дилера! Впервые за время расследования у Антона вот-вот появятся не психоделические, а самые настоящие доказательства. Надо только спросить у Зубова, правда ли, что Онтипенко брал у него марку. Сам позвоню или Алену попрошу, подумал Антон.

Но Зубов уже не мог ответить на вопросы. Его тело увезли из тихого двора в районный морг, а душа отправилась туда, где деньги не имеют цены, и нет никакой нужды в наркотиках.

Что значит убить человека? Сделать существовавшее – несуществующим, живое – мертвым? Что значит окончательно разделить душу и тело? Какой силой надо обладать, чтобы сделать это, какой властью? Чувствуешь ли себя подобным Богу – или всего лишь Его орудием? Или – не задумываешься об этом?

Хрустальный шар под потолком родительской комнаты, боль и унижение школьных коридоров, мальчик должен быть сильным, быть настоящим мужчиной, сожми зубы, сдержи слезы, скажи себе: я их всех убью.

Что ты чувствуешь, когда убиваешь? Что ты чувствуешь, когда понимаешь – твоя власть сильнее любой другой? То, что не купишь за деньги, то, что дает тебе силу. Что ты чувствуешь, когда сбывается твое сокровенное желание?

Сколько раз я мечтал об этом, сколько раз представлял: энергия ударяет в меня, я вырастаю до неба, наделенный властью, безжалостный, неуязвимый, почти бессмертный. Мужчина должен быть сильным. Мужчина не должен прощать детских обид.

Да, папа, теперь я сильнее всех. Я с ними рассчитался, хотя они об этом даже не знают. Мне кажется, все те, кто унижал меня когда-то, кто смеялся надо мной, выкручивал руки, отрывал пуговицы, играл портфелем в футбол – все они лежат сегодня в районном морге, с дырой в груди, в окровавленной футболке.

Почему я убил Зубова? Почему ненависть моя была так сильна, что, усиленная обрядом билонго, превратилась в пулю, пробивающую грудь? Я не мог простить смерти Милы Аксаланц? Не мог простить своего детского унижения?

Мужчина должен быть сильным. Мужчина не должен прощать детских обид. Я не мог предать мальчика, который лежал, глядя на хрустальный шар под потолком родительской комнаты, глотал слезы, сжимал зубы, хотел быть сильным, обещал себе: я их всех убью.

Магия существует. Реальная власть, реальная сила, возможность убить человека с помощью круга могильной земли, пряди волос, нескольких игл и красных свечей. Возможность исполнить свое самое заветное желание.

Я чувствую себя сильным, чувствую, как впервые за всю жизнь покой разливается по жилам. Не нужно ничего доказывать, не нужно мстить, не нужно помнить обид. Я все сделал, мое желание исполнилось. Я убил человека.

Мужчина должен быть сильным, хрустальный шар под потолком, Генка Смородинов, оторванные с мясом пуговицы, почему ты ему не врезал? Почему я не ударил тогда, десять лет назад? Почему не превратился в разъяренного монстра, исполненного ярости? Почему не раскидал своих обидчиков, не размазал их по натертым мастикой полам школьных коридоров, по грязным сугробам школьного двора?