Текст книги "Приют изгоев"

Застава, куда они прибыли через два дня и где Батену предстояло провести остаток своей жизни – он что-то не слышал, чтобы хоть кто-то из разжалованных офицеров возвращался с Края Земли, – располагалась милях в сорока на северо-восток от форта. И никакой Ограды здесь не было. Ограда оказалась обыкновенным очковтирательством; она существовала лишь в виде отдельных и относительно коротких отрезков возле фортов. Здесь же, вдали от фортов, а значит, и от бдительного ока нечастых инспекций, не было ничего, кроме лугов, редких кривых деревьев и стелющегося по Краю Земли до самого Обрыва кустарника. Правда, в иных местах, если приглядеться, видны еще были остатки Ограды – торчащие из травы истлевшие пеньки, – все, что осталось от легендарных времен.

Да и сама застава оказалась обыкновенной деревней, каких много в юго-восточных нагорьях – с добротными избами, где жили семейные офицеры, с домами попроще, где жил прочий краевой люд, с огородами, заботливо обсаженными вишневыми рощицами, чтобы не зародился случайно овраг да не унес вниз изрядный кусок земли, жирной и тучной на удивление. Отличали заставу от прочих деревень разве что несколько казенного типа зданий, стоящих ближе всего к Обрыву, – две казармы; но для нынешнего гарнизона и одной было более чем достаточно, так что вторую, чтобы без дела не ветшало строение, отвели под школу и интернат для мальчиков с окрестных хуторов. Обязательная для всех военных поселений больничка, где мающийся без особого толку среди здорового народа в здоровой местности хирург пользовал коров и лошадей – и тут, надо признать, дела ему не хватало; а вот приданный ему фельдшер со скотом возиться считал ниже своего достоинства и на досуге не без ущерба для своего здоровья экспериментировал с настойками и наливками. Был также предписанный артикулом постоялый двор, работавший, правда, исключительно по праздникам, когда со всей округи съезжались со своими семьями краевики-отставники. Здесь устраивались танцы, где цветущие девицы, все в шелковых лентах и вышитых бисером платьях, постреливали озорными глазками на молодых незнакомых краевиков, призванных на сборы; здесь закручивались лихие сельские романы, неизменно кончающиеся или помолвкой со скорой свадьбой, или несчастным случаем, постигающим незадачливого соблазнителя; здесь же дегустировались фельдшерские настойки и наливки, а также выпивалось немереное количество дом сдельного, пива и браги, свой рецепт которых был в каждом приличном доме, и, увы, мереное количество хмельного меда, старинный секрет которого заботливо оберегался в семье отставного секунд-майора Аламака Акрукса, а прочие даже и не брались за это дело, чтобы не портить исходный продукт.

Край Земли оказался совсем не таким, как о нем писалось в книгах. Бездна была, но ее не ощущалось: стоя на гребне Обрыва, Батен видел только небо – бескрайнее, не ограниченное полосой горизонта, ярко-синее в зените и белесовато-голубое ниже. С опаской подползая к краю Обрыва, Батен смотрел вниз, туда, где далеко внизу виднелись какие-то черточки, плывущие по сизоватому небу, и догадывался, что черточки – это лодки, а пятнистое, с некоторой прозеленью, небо – это море Таласион из древних сказок, которое сейчас называлось Потаенным или Великим Океаном.

– Ты не очень-то там ползай, – услышал он однажды у себя за спиной голос. – Упадешь, так пока до дна долетишь – состаришься.

Батен обернулся и встал на ноги. Говоривший, мальчишка-недоросль явно из местных, стоял шагах в десяти и смотрел на Батена равнодушно, без злобы, но и без приязни. Точно так же он мог рассматривать, например, какую-нибудь диковинную тварюжку.

– Ты у Края не очень-то ходи, – вновь заговорил мальчишка. – Не мое дело с советами лезть, но ты бы поостерегся. Скинут тебя с Обрыва – костей не соберешь, а даже если зацепишься за что по дороге, все равно наверх подняться не дадут – обзовут рыбоедом, а рыбоедам, сам знаешь, в Империю хода нет. Доказывай потом, что ты благородный, да кто тебя слушать будет?

Это были первые нормальные человеческие слова, с которыми обратились к нему на заставе. До сих пор Батен слышал только приказы, насмешки и оскорбления.

– Спасибо за совет, – ответил он настороженно.

– Да мне что. – Парень пожал плечами. Он оглянулся на проходящих в отдалении людей. – Я-то через неделю отсюда уезжаю. В юнкерское училище. Отец говорит, нас, краевых дворян, там не любят и издеваться будут смертельно. – Он помолчал и выжидающе поглядел на Батена.

Тот не ответил. Просто не знал, что сказать: сам он с краевиками до ссылки не сталкивался. А слухи… Мало ли что говорят.

Недоросль, не дождавшись ответа, сказал спокойно и рассудительно:

– Надо или не обращать на издевательства внимания, или драться – одному против всех.

– Драться? – усмехнулся Батен. – Задавят массой.

– Значит, драться не надо, – рассудил парень.

Батен вдруг понял, что этот парень смотрит на него свысока. И это надменное небрежение вызвало в нем приступ раздражения. Ишь ты, выискался учитель! Какой-то неизвестный сопляк-недоросль, деревенщина приграничная.

– Как тебя зовут? – напряженно спросил он.

– Аламак Менкар, – спокойно ответил парень и, помолчав, добавил: – Если хочешь, я передам твое письмо. Надежнее будет, чем отсюда посылать.

От неожиданного предложения Батен даже онемел.

– Мне… некому писать, – помедлив, ответил он.

– Бывает, – легко согласился парень. Он еще раз оглянулся. Вдруг – сразу – его лицо изменилось, невозмутимость покинула парня, уступив место порывистому возбуждению. – Хочешь очень хороший совет, – чуть не шепотом сказал он. – Очень хороший!

– Какой? – Батен понял, что совет будет действительно хорошим, но связанным с риском.

– Дождись ночи и ползи вниз, к поморникам. Раз у тебя в самом деле, никого близких нет, им, – он кивнул в сторону строений заставы, – будет все равно, что ты умер. Зато живым останешься.

– Нет, – сказал Батен помолчав.

– Здесь тебя убьют. – Лицо Менкара снова стало бесстрастным.

– Это слишком похоже на дезертирство.

Менкар чуть усмехнулся.

– Оставайся, только это самоубийством будет.

– Я не могу поступить так. Я офицер, – тихо сказал Батен.

Менкар, не говоря больше ни слова, повернулся и пошел прочь.

– Меня здесь убьют, – прошептал Батен ему в спину. Сказано это было для себя.

Его здесь и в самом деле убивали. Батен ощутил это сразу же, как попал на заставу. Он был в деревне единственным дворянином – не считать же в самом деле отобравшего его сотника, начальника заставы. Или медовара Аламака Акрукса. Или этого, Ал'амака Менкара, который даже и не служил здесь, а просто околачивался по окрестной родне, ожидая, пока выйдет его срок отправляться в училище.

Рекруты – крестьяне и мещане, по происхождению нездешние, впитавшие почтение к дворянскому званию с молоком матери, – были с ним сдержанны и осторожны. Хотя некоторые из них и поддавались на подстрекания урядников, но все это были мелкие уколы по сравнению с тем, как вели себя местные. Солдаты, составлявшие большую часть гарнизона заставы и призываемые из краевых крестьян, служили не двадцать пять лет, как по рекрутской повинности, а два года и потом периодически призывались на военные сборы до шестидесятилетнего возраста. Жили они здесь вольно, помещиков не знали, дворян презирали, а потому вели себя с Батеном заносчиво и нагло. Именно они более всего и досаждали ему: оскорбляли и задирали на каждом шагу, провоцировали на драку, но пока что и пальцем его не касались, соблюдая не то неписаный закон, не то негласный кодекс чести. Батен, впрочем, не обманывался на этот счет – напряжение нарастало, и как-то оно должно было разрядиться. Хуже всего были урядники – эти и руки распускать были мастера, и языки имели ядовитые; кроме того, Батен был полностью в их власти, и они не пренебрегали ни малейшей возможностью эту власть проявить.

Само имя Батена, которое в других провинциях Империи никогда никому не бросалось в глаза, раздражало их до чрезвычайности. «Бат-тен Кайт-тос из Шеат-та! – со смаком, по слогам, приговаривали они. – Бла-ародный! Не какой-нибудь Дифда сын Кафа…» А сколько удовольствия доставляла урядникам возможность заставить бла-ародного чистить тряпочкой размером с носовой платок солдатские нужники; из отхожих мест Батен просто не вылезал почитай с самого прибытия на заставу.

Нужник здесь ставили прямо над Обрывом: находили то ли промоину, то ли зародыш будущего оврага, укрепляли края зарослями ивы и дикой вишни – на Краю Земли борьба с оврагами вменялась в непременную обязанность как военным, так и гражданским – через овражек перекидывали мостки, над которыми для защиты от ветра и непогоды сооружали что-то вроде сарая, – и отхожее место готово. Пожалуйте – спускайте штаны, присаживайтесь на корточки и, покряхтывая от натуги и усмехаясь в бороду, справляйте два удовольствия сразу: облегчайте кишечник и сбрасывайте свое дерьмо прямо на головы рыбоедам; сюда же можно сливать и помои…

Поэтому Батен даже удивился, когда павшую от какой-то болезни лошадь велено было не скинуть с Обрыва, как он полагал, у ближайшего нужника, а прикопать в дальней рощице. Все, впрочем, быстро объяснилось: докапывая яму, Батен услышал, как солдат-краевик объясняет рекруту, что рыбоеды не очень-то любят, когда им на головы сбрасывают всякую заразу, – дерьмо дерьмом, но от него хоть посторониться можно, да и в сельском хозяйстве оно вещь полезная. А вот когда во время поветрия лет полтораста назад с Края Земли сбрасывали чумные трупы, поморники нашли, как ответить: вдруг из-за края Обрыва как полыхнуло адским пламенем да как посыпались горящие снаряды, забрасываемые катапультами, – так если кто ноги успел унести, тем очень счастлив был. Место то еще долго было запорошено жирной копотью, и ничего там лет пятнадцать не росло, оно и посейчас так и зовется – Горелая Плешь.

Солдаты стащили лошадь на волокуше прямо в яму и удалились, оставив Батена одного ее закапывать.

– Ага, еще и цветочки на могилке посади, – оценил труды Батена издевательский голос.

Батен обернулся и увидел младшего урядника.

– Зароешь, иди сортир чистить. Там опять все дерьмом заросло, – нагло ухмыляясь, приказал он.

Батен молча продолжал работать, потом отнес лопату на место и отправился исполнять привычное дело. Там-то все и произошло.

Батен чистил отхожее место и, не догадываясь, что его кто-то может услышать, цедил сквозь зубы все, что думает о краевом дворянстве и краевом крестьянстве в целом и об отдельных его представителях в частности, употребляя при этом множество цветастых выражений и сложносочиненных сравнений, почерпнутых им не только в гарнизонной казарме еще в Столице, но и в многочисленных столичных же и не очень тавернах, кабачках и иных питейных заведениях по всей Империи, где ему довелось побывать, включая и родные места поминаемых им сейчас нелестно местных жителей.

Он прекрасно помнил историю и хорошо знал, откуда пошли эти, с позволения сказать, сословия: в трудные годы, когда Империя вела изнурительные войны, отодвигая линию Лесного Пограничья к реке Л'Гениб, сюда, на Край Земли, посылали инвалидов и прочих неспособных к строевой службе. Продовольственного снабжения, разумеется, им не давали, зато разрешили заниматься земледелием и скотоводством. Неудивительно, что вскоре после этого в Империи резко упали цены на жемчуг – краевики, вместо того чтобы держать поморников в строгой изоляции, сами затеяли с ними контрабандную торговлю. В более поздние времена Империя немало сил положила, чтобы свести эту контрабанду к минимуму, но все же этот промысел существует и сейчас. И кого же в нем винить, если заставы задерживают всякого чужака, путешествующего без разрешения, а для краевиков здесь дом родной?..

Он не заметил, как за его спиной, внимательно прислушиваясь к словам и понимая только ту их часть, что являлась местным фольклором, а об остальном догадываясь, остановились два солдата-краевика, пришедших по своей нужде к сортиру. Они постояли, послушали, потом переглянулись и, не сговариваясь, в две ноги, дали Батену пинок пониже спины, вложив в него всю силу своих невысказанных чувств.

Батен взмахнул руками, пытаясь восстановить равновесие, и, не найдя точки опоры, скользнул в недочищенное им отверстие очка, тут же ударился о почти вертикальную, но все же имеющую какой-то наклон стену Обрыва, проехал вдоль нее, скользя по свежему слою дерьма и помоев, раздирая одежду о торчащие камни, попытался уцепиться рукой за подвернувшийся извитой стебель скального растения – рывок чуть не выдернул ему руку, а стебель тут же порвался, но все же падение несколько затормозил, – и, ускоряясь, заскользил дальше вниз, пока не плюхнулся в чавкнувшую от удара зловонную жижу…

«О Боги, утонуть в дерьме! Что за превратности судьбы!..»

Он погрузился в жижу с головой, окунулся, едва успев задержать дыхание, но тут ноги его коснулись твердого, он попытался оттолкнуться, поскользнулся и, едва преодолев вязкое сопротивление жижи, выбросил вверх руки.

Кто-то сильный схватил его за запястья, выдернул из дерьма, и Батен, ничего уже не чувствуя, упал на камни и потерял сознание.

ЗА КРАЕМ

Очнулся он – или, вернее сказать, очухался – не скоро. То есть он, конечно, чувствовал, что его тормошат, слышал недовольные голоса, отстранение ощущал, что его куда-то тащат, стаскивают с него одежду, обливают водой. Но при всем том Батен был совершенно безучастен к происходящему с ним. Вернее, с его телом. В голове не было ни одной мысли, и он просто позволял обращаться с собой, как с бесчувственной куклой. Понял он, что жив, только когда опустились сумерки. Он лежал нагишом на выстланном сухой травой полу небольшой, размером не более двадцати квадратных ярдов, пещеры, приспособленной, похоже, под временное жилище. Сам он лежал на нескольких стеганых одеялах, рядом стояли плетеные короба с какими-то припасами и два больших кувшина, закупоренных вместо крышек початками незнакомого растения. Неподалеку, на невысоком плоском камне, находилась не то масляная лампа, не то своеобразная жаровня – предмет был похож и на то, и на другое: сверху на нем горел толстый фитиль, освещающий низкие своды, а над фитилем крепился на специальной подставке пузатый чайник вполне привычной для Батена формы.

И еще в дальнем углу пещерки стояло что-то вроде небольшого шалашика – черный кожаный конус, натянутый на тоненькие рейки.

Со стороны входа, скорее – лаза, снаружи доносились голоса. Разговаривали двое. Батен невольно прислушался, но до него долетали только некоторые фразы, да еще произносимые с резким акцентом, так что Батен с трудом улавливал смысл разговора; говорили, кажется, о погоде.

Батен с полминуты полежал, осматриваясь и прислушиваясь к себе. Судя по ощущениям, с ним все было в порядке. Решив убедиться в этом, Батен откинул одно из прикрывающих его одеял и не успел приподняться, как случилось нечто страшное.

По пещерке пронесся порыв ветра, всколыхнувший пламя непонятной лампы, по стенам взметнулись тени, и Батен с ужасом увидел перед собой жуткую мохнатую морду с огромными горящими глазами, оскаленной раскрытой пастью, усеянной огромными желтыми зубами, блестящими от выступившей на них слюны. Батен выставил навстречу дьявольскому отродью руку, в которую тут же с огромной силой вцепились мощные черно-кожистые пальцы с когтями, не менее страшными, чем клыки. Его швырнуло на травяной пол и с силой придавило массивным мощным телом вскочившего на него верхом чудовища. Оно страшно, сипло зашипело, так что у Батена заложило уши, и распростерло над своей беспомощной жертвой огромные перепончатые крылья…

«Неужели это рыбоед? – отстраненно подумал Батен. – Тогда почему инвалид говорил, что у них нет крыльев?»

Все кончилось также неожиданно, как началось.

– Тхор, фу! – рявкнул кто-то, и жуткое видение исчезло. Сложились закрывавшие свет крылья, скрылись за сомкнувшимися вывернутыми наружу черными губами страшные зубы, горящие глаза погасли, ослабла сковывающая движения хватка, и Батен почувствовал легкость – дьявольское отродье, кем бы оно ни было, спрыгнуло с него и, оставив несостоявшуюся свою жертву в покое, неуклюже, но довольно споро засеменило к выходу из пещеры, где стоял окликнувший его человек.

Самый обыкновенный человек, только в странной одежде. Батен не видел ничего подобного. Стоящий на пороге пещеры неопределенного возраста светловолосый мужчина был высок и худощав – пятно сумрака из входа в пещеру за его спиной едва достигало его плеч. И силуэт его выделялся на этом фоне темным контуром, потому что одет он был, скорее даже – затянут, в черную кожу; Батен не удивился бы, если б кожа эта была сродни коже чуть не прикончившего его дьявола. (Позже он узнал, что так оно и было. Разведчики-кромники одевались в комбинезоны из кожи тех самых летучих обезьян – малп – которые были их непременными и верными спутниками и помощниками во всех их путешествиях. Правда, это были дикие их сородичи, которых называли хайрами.) Только в отличие от кожи животного одежда человека была часто простегана какими-то яркими, блестящими в свете успокоившейся лампы нитями. Стройность высокой фигуры несколько портили словно разбухшие в суставах члены и громоздкие, тяжелые даже на вид башмаки из серой кожи, очень похожей на шагрень, с блестящими металлическими ободами понизу.

Однако сам мужчина не считал, по всей вероятности, свою одежду и обувь неудобной или тяжелой. Он двигался в ней весьма ловко и совсем не скованно.

– Тхор, ах ты ублюдочное отродье летучей мыши, – грозно, но, как показалось Батену, с притаенной нежностью, вновь взревел пришелец. – Кто тебе велел вылезать из своего угла без спросу? Пшел на место!.. – И он сопроводил свой приказ приличной затрещиной; и снова Батену показалось, что это была не столько затрещина, сколько потрепывание животного по затылку – словно хозяин треплет по загривку свою любимую собаку, ласково, хоть и грубовато поощряя ее.

Так оно скорее всего и было. Животное повело себя совершенно по-собачьи: что-то гулко проворчав в ответ на упрек хозяина, оно все так же неуклюже-грациозно проследовало в дальний угол и, напоследок сверкнув на Батена укоризненным глазом, уселось там, прикрывшись своими огромными крыльями, вновь превратившись в шалашик, за который его и принял Батен поначалу.

Вошедший повернулся к все еще валяющемуся на полу Батену.

– Что, перетрусил? – спросил он со снисходительной жесткой ухмылкой. – Небось уже с жизнью распрощался? Хорошо, что Волантис с тебя штаны стащил, а то снова от дерьма отстирывать пришлось бы. Не мокро тебе?

В голосе говорившего теплоты и участия было гораздо меньше, чем прежде. Батен не успел сообразить, что ответить, как от входа раздался другой голос:

– Брось, Мергус, откуда парню знать, что Тхор без твоего приказа комара не съест? Он, поди, и живую малпу-то никогда не видел. Разве какие-нибудь страшные сказки, что у них там наверху сочиняют, слыхал. Правду я говорю, утопленник?

На пороге стоял еще один человек, выглядевший не менее экзотичнее первого, хотя совсем по-другому. Это был самый настоящий мужик – здоровенный, наголо выбритый, зато с огромными волосатыми ручищами, по локоть выглядывающими из широких рукавов белой, просто-таки белоснежной рубахи до колен. И рубаха эта была из чистого шелка! Вторая такая же рубаха маячила у него за спиной.

Чудеса продолжались. В Империи сверхпрочный морской шелк ценился куда больше обыкновенного и стоил намного дороже золота.

– Подвинься-ка, Волантис, – раздалось оттуда, и в пещеру вошел второй мужик, почти точная копия первого.

Все трое уставились на сидящего голым задом на и вправду повлажневшей под ним траве Батен. «Слава Небесам, хоть не обгадился», – мелькнуло в голове, и Батен, неловко поднявшись, шагнул в сторону, на сухое.,

Все молчали. Батену было неприятно стоять голым перед тремя хоть и странно, но все же одетыми мужчинами, и не зная, что предпринять, он неуверенно улыбнулся и произнес:

– Добрый день.

Тот кого назвали Мергусом, снова мрачно усмехнулся, Волантис засмеялся и поправил: «Тогда уж вечер», а безымянный его напарник – или кем он там был – сказал:

– Для тебя, парень, день и вправду выдался добрый. Если бы мы как раз не собрались поменять мешки, захлебнулся бы ты в солдатском дерьме. Как это тебя угораздило в очко провалиться? Это ж хорошо постараться надо! И вроде и не пьян ты. Никак помог кто?

– Помог, – ответил Батен, помрачнев.

– Ну что ты к нему пристал, Грус, – вступился Волантис. – Вот и чай уже закипает, разливай давай. А ты, парень, не стой голышом, тут не баня. Простынешь еще, – обратился он к Батену. – Твое уж, поди, просохло. Сейчас принесу. А ты поостерегись пока что выходить, с непривычки еверзнешься еще. Тогда зачем тебя было из мешка вылавливать и говно из тебя выкачивать?

– А и так незачем было, – пробурчал словно бы про себя Мергус.

Но Батен услышал.

Одежда оказалась чуть сыроватой, но Батен все равно по чувствовал себя в ней более спокойно. За чаем, как назвали то странное пойло, состоящее из незнакомых Батену трав, которым его напоили спасители, они рассказали ему, как все произошло.

Оказалось, что Волантис и Грус были не кем иным, как простыми золотарями, собирающими вываливающееся из солдатского клозета дерьмо для удобрения им находящегося несколькими сотнями ярдов ниже поселка поморников – или таласар, как они сами себя называли. «Хоть какая-то от вас польза, кроме вреда», – беззлобно прокомментировал Волантис. Так вот, только они прибыли сегодня, чтобы поменять полный мешок дерьма на новый, как прямо на их глазах вместо очередной порции ожидаемого по желобу скатился живой человек. Что он именно живой, а не покойник, как порой бывало уже, они поняли по тому, как скользивший по дерьмяному желобу махал руками, тщетно пытаясь хоть за что-то уцепиться, и по произносимым им словам; ничего подобного Батен не мог припомнить. Когда неожиданный подарок сверху скрылся в горловине мешка, среди золотарей возникла короткая дискуссия: спасать сверзнувшегося сверху производителя удобрений – живой все-таки (пока) человек – или пусть будет, как будет: дерьмо к дерьму. В результате возобладала первая точка зрения, и уже переставшего барахтаться Батена выволокли из накопителя, провели с ним все причитающиеся процедуры, а когда он более или менее задышал, оттащили сюда, в служащую для отдыха и еды пещерку, предварительно, само собой, раздев и отмыв в небольшом проточном прудике неподалеку, чтобы не портить аппетит себе и Мергусу, который тоже остановился здесь на ночлег.

Выслушав эту не очень приятную для себя историю, которую, перебивая и дополняя друг дружку живописными подробностями, рассказали его спасители золотари, Батен смущенно их поблагодарил.

– Да не за что, – повел здоровенными плечами Грус и честно признался: – Вон Волантиса благодари. Я-то ведь против был, чтобы тебя вытаскивать. Ну, не то чтобы против, но… – Он махнул рукой и замолчал, а Волантис произнес усмешливо:

– Не обращай на него внимания, парень. Видел бы ты, как он тебя откачивал, когда из тебя дерьмо фонтаном било. А вообще-то, – перевел он тему, – за что тебя свои-то так?

Батен молча пожал плечами. Как им объяснишь, за что? Конечно, люди они в общем-то добрые, раз не оставили его тонуть в дерьме, но вряд ли смогут понять, почему краевики невзлюбили его. «Бла-ародный», – вспомнилось ему.

– Да какие они мне свои, – проговорил он с неожиданной горечью, глядя на мерцающий огонь лампы-жаровни.

– Вот как? – произнес Волантис. – То-то я и смотрю, на краевика ты не очень-то похож. Они все волосатые, что та росомаха, а ты вон только-только бороденкой обрастаешь, хоть и на молоденького никак не тянешь.

Батен невольно провел рукой по действительно едва начавшей оформляться бородке и припомнил виденных им краевиков-разъезжих: огромная меховая шапка, бородища по самые глаза и меховая же бурка на плечах. Поистине росомахи.

– Да от него за версту дворянином тащит, – подал голос молчавший все это время Мергус. – Я это сразу понял, когда он еще говном пах.

– Угадали, – невесело улыбнулся Батен. Этот мрачный, затянутый в кожу странный человек – мужиком у Батена его назвать язык не повернулся бы, – не обращающий, казалось, ни на кого внимания, притягивал внимание Батена с того момента, как только появился. Слушая рассказ золотарей, потягивая непривычный чай, Батен все время косился на него, а тот возился со своими тюками, что-то в них перебирал, перекладывал, словно готовился в дальний путь. Так оно, наверное, и было. Но вот, однако, все-то он подмечал и прислушивался ко всему. – Меня зовут Батен Кайтос из Шеата, и я дворянин до девятого колена.

– Вот те раз! – всплеснул руками Волантис. – Ты смотри, Грус, кого нам из дерьма удалось выловить! Аж ведь до девятого колена!

– А как же это ты тогда там оказался? – с интересом спросил Грус, показывая пальцем в потолок. – Ты же из солдатского нужника к нам вывалился. Да и одет ты как простой солдат.

– Если не хуже того, – вновь вставил слово Мергус. Видно, и ему при всем напускном безразличии хотелось бы узнать, откуда берутся выпадающие из солдатских нужников дворяне.

– Я его чистил, – просто ответил Батен.

Он привычно ожидал насмешек или чего-то похожего, но их не последовало, и Батен спокойно рассказал свою историю. Ни к кому конкретно он не обращался, просто смотрел на ровно горящее пламя под жаровней и говорил. А его слушали; краем глаза Батен даже уловил, что Мергус где-то в середине его рассказа тоже прервал – а может, просто закончил – свои сборы и присоединился к золотарям.

Батен привык подшучивать над своим «глубинным дворянством до девятого колена» вообще и над своим «родовым гнездом», Шеатом, в частности. Да, когда-то – если верить семейным легендам – род Кайтосов восходил едва ли не к самим истокам Третьей Империи. Первый Кайтос был простым солдатом в армии самого легендарного Железного Маршала Тотса, будущего родоначальника династии Джанахов, и был удостоен дворянства и удела за особые заслуги. Тут легенды варьировались в довольно широком диапазоне, но судя по тому, что дворянство было мелкопоместным и даже без титула, то либо заслуги сии были не так чтоб велики, либо милость государя не щедра. Он и основал род небогатых, но гордых дворян-воинов Кайтосов из Шеата, участвовавших во всех без исключения кампаниях своего соверена и его наследников1 не столько по долгу вассала, сколько по зову сердца.

Может быть, так оно и было когда-то, но в иные времена. Нынче же от былого мало что осталось.

Прибыли с Шеата только и было, что громкое дворянское имя – все же остальное Кайтосам уже давно приходилось добывать службой Императорам, и зов сердца не имел к тому никакого отношения. Иногда Шеат начинал приносить доход: подновлялся дом – замком его можно было считать только номинально – и оживлялась усадьба. Но длилось это обычно недолго. Потому что подрастало очередное поколение Кайтосов – и мальчиков надо было снаряжать и отправлять в юнкерское училище, а девочки становились невестами – и им требовалось достойное приданое…

Батен хорошо помнил отчаяние, которое охватило его, когда он, старший в семье, стал перед необходимостью собирать приданое для двух своих сестер и одновременно ломать голову над тем, где достать денег на необходимое улану снаряжение. Кое-какое оружие у него было – дедовское еще да отцовское; были шелковые легинсы и рубаха – да использовать их можно было разве что в качестве нижнего белья. А вот денег на достойное верхнее платье и мундир у него не было, и на хорошего коня не было; даже на сапоги – и то не набиралось. Не говоря про приданое. Тогда он, поступясь гордостью и принципами, написал слезные письма всем более или менее состоятельным родственникам, разорил Шеат вчистую, продав весь скот и оставшийся десяток стволов корабельного леса, заложил парадную саблю прадеда, разделил вырученные деньги пополам и устроил сестрам свадьбы не хуже, чем у людей. А потом оседлал старую кобылу и поехал по родичам просить в долг. Немного дал двоюродный дядька, немного пришлось взять у ростовщика; долго и стыдно торговался за каждый грош с портным, сапожником и барышником – но в полку он выглядел вполне пристойно, хотя и без щегольства.

Весь первый год службы он все больше и больше увязал в долгах, перезанимая у одних, чтобы расплатиться с другими. Но тут, на счастье, во время первого же своего похода на мятежный, как всегда, Север он взял в плен самого князя Галови. Случай, шальная удача – но наградных денег хватило, чтобы сраву рассчитаться с половиной всех долгов; со второй половиной он рассчитывался еще четыре года. Потом понемногу привел в порядок Шеат, и только тогда решился жениться.

О женитьбе он подумывал и до этого: выгодная женитьба могла поправить многие, если не все, его дела. Но богатые невесты – для богатых женихов, а он таковым не был. Жениться ради денег, как нередко поступали иные счастливчики, Батен не желал. Мешало то ли непонятное ему самому чувство какой-то брезгливости, то ли действительно врожденное благородство. Да и с Альри-шей он был тогда уже знаком больше года. Она была ему ровней, небогата, но хороша собой. Батен честно любил ее, видел, что она отвечает ему взаимностью, и едва дела пришли в относительное равновесие – сделал предложение, которое было благосклонно принято.

Кто знает, может быть, в конце концов и удалось бы как-то наладить жизнь и хоть немного разбогатеть – все к тому и шло: в полку Батен был на хорошем счету, долги были уплачены, и Шеат начал приносить нормальную прибыль… Но тут на его пути встал этот блестящий фанфарон, местный сердцеед и хлыщ алебардист, которому взбрело в голову прилюдно, прямо на городском балу, нацепить Альрише – против ее воли! на глазах у мужа! – на ручку ту несчастную золотую браслетку. Что оставалось делать Батену? Случись это не так публично, он попытался бы отстоять свою честь при посредничестве командира полка, укрыл бы Альришу на время подальше от глаз, у каких-нибудь родственников, алебардиста пристыдили бы на суде офицерской чести, он принес бы извинения – и все кончилось бы мировой, а потом позабылось, как забываются сотни и сотни подобных недоразумений. Но… Но оскорбление было нанесено в присутствии доброй сотни человек, демонстративно, и Батен был просто вынужден тут же, на балу, столь же публично вызвать наглеца и потребовать сатисфакции. Поступок Батена сам по себе уже шел против всех писаных уставов и законов. По неписаным же все бы как-то утряслось, будь нахал-алебардист по крайней мере таким же, как Батен, поручиком – однако он был подполковником, к тому же подполковником алебардистов – личной гвардии Императора, что формально еще более усугубляло вину Батена. Вдобавок ко всему этот хлыщ происходил из более знатной и влиятельной семьи – иначе как бы он стал подполковником, будучи на два года моложе Батена? – и семья приняла все меры, чтобы дерзкий поручик, посмевший задеть их отпрыска, получил полной мерой, то есть не просто был разжалован в солдаты и исключен из полка, но и сослан как можно дальше.