Текст книги "Никому ни слова"

– Угу, – ответил я, пораженный доброжелательностью его тона и железной выдержкой в сложной ситуации, – я подожду, только недолго.

Мотоцикл резко рванул с места и через секунду исчез из вида. Я, правда, успел заметить, как девица помахала мне левой рукой, делая правой захват на шее Андрея.

– Как я мог его упустить?! Загипнотизировал он меня, что ли? Ну как я мог поддаться? – Ругал я себя, ругал, но тут раздался шум мотора, возвещая о возвращении моего чуть было не потерянного «языка».

Андрей поставил мотоцикл на то же место и тем же маршрутом проследовал в свой КУНГ, я – за ним. Мы сели за столик, выпили по рюмке, и не успел я еще задать свои вопросы, как он начал рассказ.

– Пару лет назад служил я на одной небольшой бербазе[19]19
  Бербаза – береговая база. – Примеч. редактора.


[Закрыть] финансистом и горя не знал. Но однажды случилась комплексная проверка нашей лавочки с полной ревизией всех складов и материальных ценностей. Я-то был за свой участок спокоен, но командир трясся от страха и хорошего не ждал. Вызвал он меня и попросил найти средства для достойной встречи комиссии. Вино там, шашлыки, баня и прочие радости жизни. Мужик он был неплохой, и мне очень хотелось ему помочь…

Взгляд капитана прошелся по помещению и задумчиво уперся в мое лицо. Я готов был поспорить, что он меня не видит. Где-то вдалеке заливисто залаяла собачонка, ей ответил целый кобелиный хор, и только эти звуки вернули Андрея к реальности.

– Придумал я одну хитрость, – продолжил он и закурил. – Дело в том, что при бербазе давным-давно существовала какая-то лаборатория по контролю не то аккумуляторов, не то электрорегуляторов…

Мой собеседник поднялся с места, открыл дверь КУНГа. На берегу было совершенно темно. Ночь была безлунной.

– Давай прогуляемся к берегу, – предложил он. – Никому еще все это не рассказывал. В процессе ходьбы из меня легче слова выскакивают…

Не торопясь, ориентируясь по шуму волн, мы направились к береговой черте.

– На чем это я остановился? Да, лаборатория. Важно то, что она была только на бумаге, а сократить ее все время забывали. Вот я и предложил командиру укомплектовать лабораторию, но не мертвыми душами, как у Гоголя, а увольняющимися в запас матросиками. Мол, на сверхсрочную мы их якобы оставили, а документы продублировали. С ребят взяли подписку о готовности служить у нас при экстренной необходимости сверхсрочниками и о сохранении в тайне такой договоренности. Ибо, как известно, американцы спят и видят, как бы нас объявить милитаристами, наращивающими численность военных рядов…

Накатывающиеся на берег водяные холмы выбрасывали к нашим ногам клочья пены, фосфоресцирующие во тьме. Происходящее казалось каким-то нереальным. События последних дней и наши разговоры виделись малозначительными. Более важной казалась судьба выброшенных на песок медуз, растекающихся по суше, ежесекундно теряющих свою элегантную форму.

– Матросы, – продолжал капитан свое повествование, – уволившись, разъехались по домам, но по бумагам вроде бы продолжали служить. Средства на достойную встречу комиссий появились. Даже с избытком. Мы реализовали еще штук пять весьма прогрессивных идей. Но нельзя себя считать умнее всех…

За все время его рассказа я не проронил ни слова. Но теперь Андрей уставился на меня, ожидая, видимо, какой-то реакции. Я трижды кивнул и хмыкнул. Этого оказалось достаточно, и он продолжил.

– Один из московских военкомов умудрился проследить по бумагам несколько любопытных ниточек и взял меня в оборот. Вместо пребывания в уютной двадцатиместной камере, он предложил организовать при моем активном участии отдельную режимную часть. Для изыскания финансовых средств в высших интересах. Каких? Клянусь – не знаю. Всех наших сотрудников ты уже видел. Семен – очень темная лошадка, я его опасаюсь. Мичман – добрый парень, но ему в рот смотрит…

Мне тоже очень хотелось обругать Семена Ефимыча, но я сдержался и ограничился повторным одобрительным хмыканьем. А он резюмировал:

– Рассказал тебе это потому, что побаиваюсь за свою судьбу. Знаешь, что? Отдам я тебе один конвертик, а ты его только тому покажешь, кто тебе предложит виски морсом запить.

Он хихикнул, а я кивнул.

– Своим родным рассказать стыдно, – капитан насупился, – а ты и так почти все знаешь. Я тебя за КУНГами сразу приметил. Но на особиста, кажется, ты не похож. Из любопытства, что ли, или как?

– Ага, – вылетел из меня универсальный ответ.

– Так согласен взять конвертик? А я тогда на все вопросы отвечу.

– Согласен. А почему МОРС? – задал я свой первый вопрос.

– Это просто. Помнишь, из какой ягоды морс делается? Знаешь, наверно, что означает «развесистая клюква». Я сам придумал расшифровку: многоцелевой… и так далее.

– А почему сорок второй? – меня радовала и настораживала открытость собеседника.

– Размер моей обуви… – он усмехнулся.

– Да уж… И куда вы теперь со своим МОРСом? – осторожно подбирался я к самому главному.

– Полная смена названия, позиции, дислокации и всех параметров. С сегодняшнего дня МОРСа больше нет на ЧФ. Скорее всего, он передан во флотилию, а там уже расформирован. Где он возродится – не знаю, и тебе лучше не знать…

«Язык», казалось, ничего не скрывал, только не было ли здесь подвоха?

– Почему ты не смоешься? – я взял капитана за локоть. – Неужели невозможно? Давай, что-нибудь придумаем, может, я помогу.

– Дурные привычки появляются быстро, а избавляться от них приходится долго. У меня есть сейчас все, что пожелаю. – Он явно играл на публику. – Люблю виски, хороший табак, мотоциклы и веселых подружек. Кроме того, где-то на меня наверняка заведено дело… И как ты предлагаешь его закрыть?

Нет, подумалось мне, на «Подвиг разведчика» это явно не тянет. Совсем другие коллизии. Из классики ближе всего к «Золотому теленку». Андрей со своей компанией изображают Корейко А. И., а Остап Ибрагимович сидит в столице, пасет этих гусей и командует парадом. Хорошо, что они от меня отказались. А то пришлось бы работать Шурой Балагановым, что, понятно, не очень-то хотелось.

– Послушай, а что там за дворец такой необыкновенный? Никогда не видел ничего подобного, – я попытался перевести беседу в другое русло.

– Это территория базы отдыха, – откликнулся на вопрос Андрей, тщетно пытаясь носком сандалии столкнуть медузу в море. – Место выгула местного и столичного начальства… Вот кто-то из них и заказал, кажется, в Индии уменьшенную копию знаменитого памятника архитектуры и культуры. Привезли, как миленькие. В обмен на поставки чего-то скорострельного. Говорят, что через месяц комиссия приедет на приемку объекта. В правый ангар уже завезли бочки с вином из Золотой Балки. Будет, чем приемку обмыть.

– Мне-то теперь куда податься? Я ведь сюда, кажется, назначен, – снова подкорректировал я тему.

– Думаю, тебя уже переназначили. Построят – скажут. Гуляй пока.

Откровения капитана вызывали у меня доверие, но оставляли впечатление чего-то недосказанного. Я попытался было продолжить допрос свидетеля, но ничего нового мне узнать не удалось. Покончив с последними, заключительными каплями любимого напитка, Андрей упаковал дорожную сумку, и мы присели на дорожку, затем, пройдя сквозь стену, разошлись в разные стороны.

Я крутил педали велосипеда и думал о том, что хорошо заниматься ясным и честным делом, и мысленно составлял рапорт о выходе в отставку из агентурной разведки кадровых органов.

Взяв с шефа еще одну страшную клятву молчания (связанную с вопросами интимного свойства), я поделился с ним всем, что узнал. Во избежание неприятностей мы дружно решили никому ничего не рассказывать, что и сделали. Всю эту ночь и многие последующие ночи снились мне медузы в полосе прибоя.

Как и ожидалось, наутро МОРС испарился из числа подшефных организаций. Его как будто и не было. Учетные листы и книги увез нарочный.

***

Я получил назначение на прекрасную должность в научно-исследовательской организации, производившей на флоте испытания совершенно экзотического оборудования, за что очень благодарен МОРСу.

Через год ко мне явился Андрей и сообщил, что уволен в запас по болезни. Врезался куда-то на мотоцикле, вследствие чего якобы страдает потерей памяти и головными болями. Возможно, был еще и тик – уж больно активно он подмаргивал левым глазом. Или подмигивал? Кто их знает – этих «фиников». Капитан забрал свое письмо и угостил меня виски, а уходя, оставил блок американских сигарет.

Лет двадцать с гаком ничего о нем не слышал, но недавно увидел по телевизору на какой-то крутой тусовке. Как я понял, он оказывает консультационные услуги частным фирмам в области финансов. Пользуется авторитетом. И выглядит вполне отлично.

Думается, что срок хранения тайны МОРСа давно истек и ее разглашение никому не повредит.

Да! А тот дворец, кажется, похож на Тадж Махал. Очень похож.

Военморкор

Году, кажется, в семьдесят пятом или около того отправили меня в очередную экспедицию на эсминце ЧФ «B-вый». Был я в то время младшим научным сотрудником одной военной исследовательской организации в старлейском звании и находился в константной готовности к «бою и походу». Снабдили меня четырнадцатью ящиками аппаратуры, которую надо было проверить в экстремальных условиях морского похода, и помощником – мичманом, мгновенно исчезающим из виду при малейшем намеке на потребность в выполнении любой работы.

Прикомандирование на корабль перед походом на боевую службу, надо отметить, редко обходилось без проблем и разногласий. Командир эсминца – пожилой в моем тогдашнем восприятии, среднего роста, полноватый капитан второго ранга тяжело вздохнул, понимая, что отделаться от меня не сможет (есть директива сверху!), а для размещения железяк и двух человек требуются помещения, каюты, места за столом и дополнительные пайки на камбузе. На его прямой вопрос о том, будет ли от нас и нашей техники хоть какая польза, я пообещал разбиться в лепешку, но показать на практике преимущества перспективной аппаратуры для облегчения военной службы.

– У нас с собой новые приборы локации. Сядем на хвост американцам – не скроются. Наверняка половину похода корабль на слежении будут держать.

– Ну-ну, – скептически ответил он и, вызвав старпома, поручил ему вздорное дело по размещению нашей группы. Моего мичмана Валентина сравнительно безболезненно удалось внедрить в каюту к двум баталерам – продовольственнику и финансисту, которые считали себя членами некой избранной касты и не допускали к проживанию в своей трехместной каюте представителей иных гильдий. Исключение было сделано лишь потому, что Валентин был человеком со стороны и вряд ли стал бы совать свой нос в чужие дела.

Аппаратуру пристроили в небольшую каптерку на надстройке, удалив оттуда запасы какой-то заплесневелой парусины, наличие которой в хозяйстве порядком удивило даже местного боцмана. Старпом же, пользуясь его смущением, экспроприировал помещение в мою пользу.

Когда же была предпринята попытка моего внедрения в каюту командира БЧ-2 за счет выдворения оттуда «бычка-три» – командира БЧ-3, разразился скандал. Командир этот, капитан-лейтенант Михаил Врубель, заявил, что скорее зарядит собой торпедный аппарат левого борта, чем покинет родную каюту. Он убедительно сообщил, что видал нас всех последовательно в одном и том же гробу, а ему срочно нужно готовиться к экзаменам в академию, что возможно осуществить только в привычном штатном помещении. А академия крайне необходима для того, чтобы покинуть, наконец, задолбанный плавсостав, наделать детей и жить по-человечески. Становилось ясно, что жена грозилась его бросить при невыполнении этой программы. Свою речь он завершил аксиомой, что жизнь дается один раз и прожить ее надо в Питере.

Решение нашлось компромиссное. Мне выделили соседнюю, ужасно тесную одноместную каюту без умывальника, с малюсеньким, с ладошку ребенка, навечно заваренным иллюминатором, но предоставили право посещения соседей для выполнения процедур самообслуживания и личной гигиены. Мое новое жилище корабельный врач старлей Женя ранее использовал в качестве складского помещения для хранения медикаментов и неприкосновенного запаса спирта-шила. Поэтому дверь в каюту была дополнительно оснащена внутренними запорами и одним навесным замком, хотя доктор уверял, что и этих мер предосторожности было недостаточно: шило, по его заверениям, кто-то регулярно ворует, разбавляя НЗ водой. Для вящей убедительности своих доводов он даже дал отдельным офицерам попробовать по 20 граммов этого самого таинственным образом исчезающего шила, а потом перебазировал его тающие запасы в другое секретное место.

Отведав угощения, мы согласились с тем, что продукт явно разбавлен, хотя в один голос признали, что пить его все же можно. И тут же предложили продолжить следственный эксперимент, заключавшийся в дегустации. Продолжить дегустацию старпом, понятно, запретил, а заодно легонько всех нас обматерил для порядка и с чувством выполненного долга отправился на мостик – готовить корабль к убытию на БС.

Не успел я осмотреться на новом месте, как появился Валентин и сообщил, что хочет припрятать у меня в каюте некоторые продукты, которыми с ним поделились баталеры. Я попробовал возразить, но мичман уверенно заявил, что к себе следует тащить все, кроме болезней. Было бы наивностью пытаться это оспорить, теряя в его глазах авторитет и вызывая сомнения в своих умственных способностях. Скрепя сердце, я согласился. Тем более, что после предложенного доктором шила-аперитива очень хотелось чего-нибудь съесть.

***

Поход оказался достаточно удачным и спокойным не только для меня, но и для всего экипажа. Думается, в этом была большая заслуга командира, который, лишь изредка появляясь на людях, олицетворял своим внешним видом уверенность в успехе и основательность во всем. Поражало то, что только появившись на мостике, он мог мгновенно оценить и вникнуть в обстановку. Извлекая из своего подсознания никому не известную информацию о состоянии моря, глубинах, ветре, течении и множестве других факторов, он мастерски овладевал положением. Старпом и доктор, однако, были на него в обиде за то, что он слишком быстро уничтожал корабельные запасы шила: заступая на командирскую вахту, он частенько позволял себе принять граммов сто пятьдесят неразбавленного и сладко задремать в полутьме мостика. Но стоило только вахтенному офицеру обратиться к нему с вопросом, как командир поднимал голову и демонстрировал полную готовность к действию. Его неравнодушное отношение к спирту стало известно широко за пределами корабля, и поговаривали, что после этого похода нашего командира планируют отправить на какую-то береговую должность. Положение усугубляло то, что в разряд командирских недругов перешел и замполит.

А началось все одним поздним утром, когда хорошо выспавшийся, в отличном расположении духа командир был на мостике. Погода была ясная, солнечная, но без жары и пекла. Средиземное море казалось спокойным и ласковым. Командир огляделся по сторонам, взял микрофон КГСа и скомандовал:

– Желающим ловить рыбу собраться на юте.[20]20
  Ют – кормовая часть палубы или надстройка судна. – Примеч. редактора.


[Закрыть] Боцману – выдать снасти!

Через две минуты на мостик с выпученными глазами примчался замполит и, задыхаясь от бега, сообщил, что своим объявлением командир сорвал политзанятия. Пытаясь его успокоить, командир предложил перенести посиделки на период дождливой и ветреной погоды, но тот, побледнев от подобного святотатства, обвинил его в оппортунизме. А борьбу с этим гнусным явлением замполит считал своей главной задачей в жизни и даже, говорят, собирался написать целый философский труд на эту тему. Толстую тетрадь с заглавием «Оппортунизм в современном социал-демократическом движении» у него в руках я, признаться, и сам как-то видел. Короче говоря, до окончания похода они так и не помирились. А замполит слыл человеком злопамятным и мстительным.

***

Не желая растрачивать молодую жизнь на добровольное пребывание в одиночном заключении, я находился в соседней каюте, где обладал правом пользования умывальником, почти все свое свободное время. Особенно мы сдружились с Мишей. У нас оказалось много общего, включая воспоминания детства, проведенного на Большой Охте в Питере. Происхождение своей «художественной» фамилии он затруднялся объяснить, носил ее с некоторым стеснением и переживал по поводу того, что в школе его обзывали «рублем», хотя финансов это ему не прибавляло. Очень серьезно воспринимая ультиматум жены по поводу поступления в академию, он сидел над книгами и конспектами ночи напролет, отчего глаза его были всегда красными, а упорство казалось беспредельным.

Собравшись как-то небольшой компанией, человек пять, мы решили отметить очередной праздник умеренным злоупотреблением алкоголя. Злоупотребление, понятно, не было бы умеренным, однако масштабам мероприятия препятствовали весьма ограниченные ресурсы. Не преуспели мы и в стремлении втянуть в свой порочный круг Врубеля, который вызывающе игнорировал коллектив, листая свои фолианты. По сей причине он сам стал темой нашего разговора.

– Зря Мишка так надрывается, – сказал механик. – Как кавалер боевой медали, он пройдет в академию вне конкурса, без всяких проблем!

(В скобках отмечу, что медаль «За боевые заслуги» Врубель получил за участие в разминировании Суэцкого канала после очередных арабо-израильских разборок. Несколько раз мы пытались выведать у него особенности боевых заслуг, за которые он был награжден, но безуспешно. Лишь однажды, в состоянии легкого подпития он позволил себе довольно грубо обругать обе противоборствующие стороны, однако его слова о том, что даже стадо баранов собственным дерьмом создаст минную угрозу эффективнее и грамотнее, остались для нас нерасшифрованными.)

– Ничего ты не понимаешь, – ответил артиллерист Виктор, – наличие медали надо тщательно скрывать до последнего момента заключительного подведения итогов работы приемной комиссии.

Виктор дважды поступал в академию и знал в этом деле толк. Он был уверен, что не прошел из-за сомнительной национальности родственников по линии жены, а его неистребимая готовность снова пытаться штурмовать вершины наук пугала и настораживала командование бригады.

– Почему это? – встрял в разговор сам Михаил.

– А потому, что медалисты ставят комиссию в затруднительное положение. Представь: в день окончательного формирования списков лиц, зачисленных на учебу, поступает указивка сверху – принять еще Петрова, Сидорова и Пупкина. Надо кого-то вычеркнуть. А этот кто-то – кавалер «ЗБЗ». Вне конкурса, выкидывать нельзя. Поэтому комиссия пытается отсеять медалистов еще на этапе медкомиссии или даже при отборе на флотах.

– И что же делать?

– Медаль держать в рукаве до последнего, как козырную карту, а для введения мандатной комиссии в заблуждение размахивать перед ее глазами какой-нибудь хреновиной, вроде почетной грамоты или статьи в газете «Стой! Кто идет?», посвященной отличнику Б и ПП[21]21
  Б и ПП – боевая и политическая подготовка. – Примеч. редактора.


[Закрыть] капитан-лейтенанту Врубелю.

– Что за газета? – механик сделал круглые глаза.

– Так сухопутчики называют свои окружные печатные органы. А наша флотская, «Флаг Родины», ничем не хуже. – Виктор был доволен произведенным эффектом. Наконец-то пригодился его жизненный опыт.

После некоторых размышлений и обсуждений предложения артиллериста были приняты, и Миша сел переписывать характеристики и анкеты, выкидывая отовсюду упоминания о награде. Для создания дымовой завесы решено было отправить в газету статью об отличнике Михаиле. Корреспондентского опыта ни у кого не было, однако доктор Евгений предложил мою кандидатуру, ссылаясь на то, что научному работнику-МНСу это ближе и доступнее. Он намекнул на то, что мне предстоит еще писать диссертацию и надо набираться опыта. Я начал отбрыкиваться, но когда Виктор выразил сомнение в моих способностях —»Куда ему, салаге?» – согласился. При этом было заключено пари о том, будет ли опубликована написанная мною статья. Поспорили, как положено, на бутылку. Остальные присутствующие и разбивающие сделали ставки. Мишка поставил на меня три бутылки коньяка против канистры шила механика.

***

В течение нескольких последующих дней я метался между своим экспериментальным локатором и мостиком. Стояла задача выйти на визуальный контакт с авианосцем и доложить наверх о его местонахождении. Все имеющиеся данные указывали, что надо следовать на юг, а мой прибор показывал на запад. Командир почесал затылок и приказал идти на юго-запад.

Двое суток я спал урывками, постоянно пытаясь уточнять режимы работы капризного прибора, но он упорно показывал не туда, куда все остальные. Даже мичман Валя проникся идеей и нес вахту у экранов, не высказывая привычного в подобных случаях отвращения. Наконец, мы вышли в точку, из которой невозможно было провести среднюю линию, что свидетельствовало об одном: курсы, указываемые разными приборами, были диаметрально противоположными.

– Куда? – спросил командир, с подозрением глядя на меня.

– Курс – триста тридцать, – ответил я, пытаясь сообщить максимальную уверенность своему голосу.

– Рукой покажи, – уточнил командир.

Я вытянул руку в направлении северо-запада.

– Ну-ну, – произнес он и скомандовал: – Курс – триста тридцать.

На этот раз я не ошибся. Прибор оказался более чем удачным, и мне достались вполне заслуженные лавры. Всегда бы так! Отныне командир начал всерьез относиться к моим словам, а я был вынужден постоянно себя сдерживать, чтобы не подорвать доверия к себе каким-нибудь непродуманным заявлением. Тяжелая ситуация.

***

Время бежало быстро, и я чувствовал, что тянуть дальше с написанием материала о Врубеле нельзя, хотя статья у меня упорно не шла. Чего только я не придумывал, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки! Собирал мнения всех офицеров и мичманов. Брал интервью у матросов. Заставлял Мишу рассказывать о семье, детстве и любимых фильмах. Фотографировал его в различной обстановке. Нашел трех матросов, умевших рисовать, и вместе с ними сделал несколько зарисовок ком. БЧ-3 за работой. Даже взял у доктора справку о сделанных ему прививках и общем состоянии здоровья. Однако после того, как я попытался отобрать у него письмо из дома и фотографию жены, он стал от меня прятаться.

Словом, работал я всерьез, и когда через неделю мы встретились с танкером, следующим в Севастополь, передал с почтой два экземпляра баллады о Врубеле. Редакции флотской газеты, вниманию которой предназначался мой опус, должно было понравиться содержание подготовленного мною пухлого пакета. Там было все, что только возможно собрать на корабле, включая вполне художественные иллюстрации, достаточно четкие фотографии, многочисленные протоколы и выписки из вахтенного журнала. Моей особой гордостью был найденный у Миши в кармане билет на симфонический концерт, который он не смог посетить из-за выхода корабля в на БС. Если честно, то на этот концерт он не хотел, однако какое это имело значение?! Свой долг я выполнил. Такую статью нельзя было не опубликовать. Тем более, что подписал я ее следующим образом: Ваш военно-морской корреспондент (сокращенно Военморкор), звание и ФИО.

***

Не прошло и четырех месяцев, как мы вернулись в родную базу. Я был настолько умотанным, что не узнал жену и дочку, встречавших корабль на Минной стенке. Когда мы швартовались, Мишка показал в сторону причала и, причмокнув, сказал,

– Глянь-ка, какая женщина симпатичная с ребеночком, там, левее оркестра.

Михаил давно хотел завести детей и был неравнодушен к подобным картинам. А я пробежался взглядом встречающих и мрачно констатировал:

– Моих нет…

Не прав я был, каюсь! Оказалось, что симпатичная мамаша с ребенком, на которых показывал Врубель, были моими женой и дочерью. Узнал я об этом, правда, значительно позже, уже на причале, когда, не отзываясь на оклики, упорно пытался пройти мимо. Вот уж действительно крыша съехала, как сказали бы сейчас!

Мое семейство было замечено и командиром, который послал им через вахтенного приглашение осмотреть эсминец и условия нашей службы и быта. В то время, когда жена с дочкой на руках поднималась на палубу, по кораблю была передана строжайшая команда о временном, но строжайшем запрете на ненормативную лексику.

Жене неожиданная экскурсия запомнились испуганными лицами матросов, мелькавших в иллюминаторах и проходах, а также каютой моих соседей, которую я продемонстрировал ей, так как моя «одиночная камера» явно не предназначалась для показа. Важно подчеркнуть, что по кораблю нас водил лично командир, оказывая молодому офицеру честь, которой я был удостоен благодаря локатору и вере в технический прогресс.

***

В Доме офицеров я трижды пролистал подшивку газеты «Флаг Родины» и только на четвертый раз обнаружил заметку за своей подписью. В крошечной заметке сообщалось, что каплей Врубель хорошо руководит БЧ-3 на боевой службе, а будет – еще лучше, когда закончит академию, куда его направляют командование и партийная организация. Ни хрена себе статейка, подумал я, осторожно выдергивая газету из подшивки. Тем не менее, победителей не судят: пари я выиграл, что и подтвердилось оговоренной расплатой на эсминце между участниками и свидетелями пари. Пили вшестером несколько дней в свободное от отдыха и службы время.

***

После похода командира перевели на берег каким-то полномочным руководителем по боевой подготовке. Встретил я его однажды на двенадцатом причале в мрачном состоянии духа. На мой вопрос, не стала ли причиной его ухода дурная примета – женщина на корабле, он невесело рассмеялся и сказал:

– Я знал, что ухожу, и мог себе кое-что позволить. А жене – привет.

Как дорогую реликвию храню я корешок почтового перевода на сумму в один рубль четыре копейки от редакции флотской газеты. Это – мой гонорар за заметку о Михаиле Врубеле. Выполняя наш хитроумный план, он поступил в академию, что косвенно указывает на правильность выбранной стратегии. Помог ли мой военморкоровский труд? Не знаю. Но уж точно не повредил.