Текст книги "Никому ни слова"

Официальный визит

В порту Алжир, столице одноименного государства, мне пришлось побывать в качестве пассажира эсминца «К-вый» в середине семидесятых. Любой другой на моем месте считал бы, что ему повезло, а я до сих пор непроизвольно вздрагиваю, когда слышу название этого города.

Пассажиром я стал из-за необходимости срочно прибыть в Севастополь, распрощавшись со службой на Средиземноморской эскадре. Меня в очередной раз куда-то переназначили и совершенно неожиданно, с получасовым лимитом на сборы я был пересажен со штабного крейсера на некую посудину, следующую в главную базу ЧФ. Подселили меня в каюту к командиру одной из боевых частей, который согласился потесниться, полагая, что дней через пять-шесть походу придет конец. В море, однако, ничего предполагать и, тем более, уверенно планировать нельзя.

Теоретически поход действительно близился к концу. Заняться мне было абсолютно нечем, поэтому в группе себе подобных младших офицеров и мичманов, положивших нечто интимное на эту такую-растакую утомительную службу, я второй день валялся голышом на ракетной площадке и загорал. Находились мы в оптически мертвой зоне и не проглядывались даже с мостика, однако, как оказалось, были замечены. И не кем-то, а супостатом! В тот день над нами, грубо попирая все международные каноны, раз восемь очень низко прошелся «Фантом» с американского авианосца, маневрировавшего милях в шести по правому борту. Нас даже обдало какой-то горячей гарью из факелов его двигателей.

– Засветить бы в него картофелиной, – пробурчал мичман Крестинский, стыдливо прикрываясь одеждой. – Какого хрена ему надо?

– Не иначе, как нашего Бальданова фотографирует, – предположил кто-то, невидимый из-за солнечной засветки.

Старлей Витька Бальданов слыл носителем выдающихся половых признаков и был мишенью завистливых шуточек.

– Бросьте вы, баламуты, – вяло огрызнулся тот, натягивая, однако, голубые форменные шорты, – к дождю это, или еще к какой-нибудь аномалии. Видите, как низко гад летает, замполит ему в бок!

Примета подтвердилась. К ужину пришла директива о включении нашего эсминца в состав группы кораблей, следующих в Алжир с официальным визитом. С одной стороны, это было хорошо, потому что экипаж мог получить инвалюту за поход, с другой стороны, означало необходимость капитального вылизывания парохода и откладывание возвращения на Родину. С учетом же того, что группу возглавлял сам командир эскадры, вокруг которого вечно вертелась плотная штабная свита, это еще означало бесчисленные придирки и вполне реальную угрозу загреметь по полной программе за любое выявленное нарушение.

За полгода странствий корабль покрылся ржой, исправно замазываемой суриком. Такое пятнистое чудо и с рабочим визитом посылать было б стыдно, а тут – официальный. Весь корабль превратился в малярный цех, а за бортом свисало полдюжины люлек с художниками шарового колера. За трое суток все, включая старпома, перемазались как поросята, но эскадренный миноносец преобразили.

У аллергиков, в том числе и у меня, от ядовитых запахов полились слезы и покраснели носы. Хотел я сходить к доктору за таблетками, но передумал: оказалось, что корабельный врач на «К-вом» капитан медицинской службы Оленев был человеком на редкость неприятным, которого в экипаже иначе, как «Козлов» (пусть не обижаются на меня настоящие Козловы!), не именовали. Вообще-то я с докторами на кораблях дружил, уважая их за гуманность профессии и приближенность к одной из редких флотских радостей – шилу, однако «Козлова» старался избегать. Настораживало то, что ко всем без исключения он обращался на Вы и по званию, противно причмокивал губами и сканировал собеседника взглядом так, как если бы видел в нем лишь объект вивисекции. И вообще, при общении с ним становилось совершенно очевидным, что его интересовал только ваш ливер, что также настораживало. Капитан, однако, сам меня посетил.

– А вам, товарищ старший лейтенант, особое приглашение требуется, что ли? – спросил он, заглянув в каюту и просветив взглядом мои внутренние органы, – идите делать прививки.

Дело в том, что военные медики установили порядок, при котором весь плавсостав периодически подвергался этим процедурам, якобы препятствующим развитию десятка опаснейших заболеваний. Я попытался объяснить доктору, что три недели назад, перед заходом штабного корабля в Сирию, получил полный комплекс предписанной инструкциями дряни и что у меня аллергия к прививкам, но капитан был непреклонен.

– Мне приказано сегодня доложить на эскадру о поголовной вакцинации перед заходом в Алжир, – гордо произнес он.

Как относительное большинство шпаков, случайно оказавшихся на военной службе, «Козлов» старался быть очень военным и в слово «приказ» вкладывал какой-то особо торжественный смысл. Пришлось послать его подальше, но он пошел с докладом к командиру, который тактично попросил привиться и не создавать ему новых проблем. Просьба командира – это больше, чем приказ, и я согласился. По глупости. Потому что к тому моменту, когда, привившись, я добрался до каюты, моя дыхалка начала давать серьезные сбои, а волосы вставали дыбом, реагируя подобным образом на вполне достоверную иллюзию пребывания внутри муравейника.

Не иначе, как аллергия, – подумал я, заглянул в зеркало над умывальником и застыл, скованный ужасом. Физиономия моя бугрилась разноцветными наростами, покрасневшие глаза слезились, а шея напоминала шланг от противогаза. Кинопрокат в те годы был, конечно, не чета нынешнему – и слава Богу, иначе я бы точно решил, что в меня вселилось некое инопланетное чудовище. В поисках помощи я выполз из каюты и столкнулся с Бальдановым, оцепеневшем при моем виде. Я хотел что-то сказать ему, но объем моего языка уже явно превышал размеры ротовой полости, поэтому мне удалось лишь промычать нечто, долженствующее означать «димедрол» – название лекарства, которое, как я справедливо подозревал, могло мне помочь. Виктор состроил сочувствующую мину, однако явно ничего не понял. Я повторил свое страстное мычание, сопровождая его общепринятыми жестами, показывающими в какое место и каким способом надлежит ввести лекарственное средство…

Очнулся я только через пару часов в амбулатории, куда Бальданов отволок мое бездыханное тело, под угрозой жестокой морской казни заставив доктора выполнить завещанную мной процедуру. Быстрота реакции Бальданова меня спасла. Взглянув в принесенное зеркало, я не нашел и следа прежних кошмарных изменений, вырубился и проспал почти сутки.

А Алжир – он и есть Алжир. Лишь однажды, когда мне окончательно полегчало, я все-таки сошел на берег с навязанной мне в нагрузку группой из пяти матросов. Устал от прогулки, как собака. Правда, попил хорошего кофе в маленькой забегаловке на бульваре, истратив на это почти всю свою инвалюту. Еще одним впечатлением о бывшей французской колонии оказался какой-то арабчонок, который пытался утащить у меня карманные часы-луковицу. Дитя пустыни ловко дернул за свисавшую с пояса цепочку, однако та – даром что дореволюционного изготовления – выдержала посягательство, а я успел подвесить убегающему парнишке легкий щелбан по лбу. Один из сопровождавших моряков рванул было за ним, но я его удержал во избежание международных конфликтов. Визит-то был официальный.

Борода

Есть у меня одна необычная фотография из середины семидесятых годов прошлого века. Всякий, кто ее видит, интересуется подробностями и обстоятельствами ее появления, которые у меня лично вызывают весьма странные воспоминания, связанные с боевой службой на Средиземноморье.

***

– Доктор, – простонал я, – зуб у меня болит.

– У меня тоже, – угрюмо произнес корабельный эскулап, – а еще и живот ноет. Голова раскалывается и нервы пошаливают. Пятый месяц без единого захода, что же еще ожидать от утомленного и надломленного организма?.

– Василий, я к тебе как к врачу пришел, а не потрепаться, – жалобно проскулил я, держась за распухающую щеку.

– Угу, – еще более помрачнел доктор, – вы все ко мне относитесь как к прислуге. Тому ранку смажь, этому – шильца плесни, а по душам поговорить – хрен там. Вот, видишь, почту в прошлом месяце перекинули с водолея, а мне – ни письма, ни открыточки.

Доктора можно было понять. К нам на эсминец его назначили за неделю до выхода корабля на боевую службу взамен штатного военврача, который умчался на переподготовку в академию в трепетной надежде на то, что назад ему уже не придется возвращаться.

Межпоходовый же период у капитана медслужбы Васи получился всего около месяца; он даже с сыном своим маленьким толком познакомиться не успел. Более того, незаметно подросший наследник оказался с характером. «Васька, уходи на корабль!» – горланил сынок при каждой попытке отца занять рядом с собственной женой место, которое тот привычно считал своим. Так и не добившись признания подобающего домашнего статуса, ушел Василий в очередной многомесячный поход, завещав жене научить-таки сына уважительному слову «папа». Теперь он ждал из дома известий об успехах, достигнутых в этом занимательном процессе.

– Вась, я тоже только пачку «Флага Родины» получил и журнал «Слово лектора» за прошлый год. Эта почта вообще без писем пришла. Небось, цензура забрала читать. Потом передадут, когда обалдеют от нашей политустойчивости и бдительности. Посмотри зуб. Болит же.

– Так, – грозно произнес доктор, – откройте пасть, товарищ старший лейтенант. Ишь, бородищу распушил и усищи развесил, гамадрил водоплавающий.

Действительно, в нынешнем походе я решился помимо усов отрастить себе еще и бороду, считая, что это может придать мужественности моему флотскому облику. Получилось, правда, не совсем то, что я ожидал: из зеркала на меня упорно смотрел какой-то меньшевик-соглашатель из фильма «Ленин в Октябре». Не хватало только пенсне и тросточки для полного сходства. Тем не менее, растительностью я очень дорожил и надеялся, что со временем она дойдет до требуемой кондиции.

– Где болит? – доктор взял в руки блестящий инструмент и направил на меня отражатель навесной лампы.

Я осторожно сунул указательный палец в свой открытый рот и покрутил им около болезненной зоны, опасаясь прикосновения к зубу.

– Этот, что ли? – уточнил костолом, дотрагиваясь до больного зуба пинцетом, от чего я дико взвыл и конвульсивно взбрыкнул всеми конечностями, чудом не искалечив своего мучителя.

– Не надо так остро реагировать, больной, – сказал доктор, переведя дыхание. – Я, как ты знаешь, не стоматолог какой-нибудь. Радикальные меры я, конечно, принять могу. Например, вырвать зуб – это мы проходили и творили неоднократно, успешно и оперативно. А ежели хочешь залечивать, то изволь дотерпеть до поликлиники. Нам, кстати, и поход на полтора месяца продлили. Выдержишь?

– Тогда о широкой улыбке надо будет забыть, – задумчиво произнес я, мысленно представляя зияющий пробел в ровном тогда еще зубном ряду.

– Кому тебе здесь улыбаться? Мне, разве что, – осклабился Василий. – А ежели вернуться на берег доведется, то протезик прилепишь. Протез не болит.

Я обругал доктора циником и решил не спешить, а потерпеть. Может, и впрямь само пройдет. Вася дал мне горстку каких-то таблеток, расписал на бумажке процедуру содового полоскания и, проклиная свою неоправданную доброту, сунул в руку пузырек спирта.

– Это надо принимать перед сном грамм по пятьдесят, – сказал он. – В емкости – сто грамм. Значит, на две ночи должно хватить. Понял? Впрочем, кого это я учу?

Я благодарно кивнул и горестно поплелся из амбулатории с прежней своей болью и скорбью.

***

– Не! – сказал командир, предотвращая мою попытку заступить на службу вахтенным офицером, – у тебя взгляд самоубийцы. Я тебе не только корабль не доверю, а даже появляться на палубе запрещаю. У экипажа и так настроение аховое из-за невязок с возвратом в базу, а тут ты еще с таким видом, что вера в завтрашний день вообще пропадает. Скажи вестовому, чтоб харчи в каюту доставлял. А доктор что предлагает?

Я кратко осветил ситуацию.

– Понятно, – командир прошелся взад-вперед и снова повернулся ко мне, – кажется, на крейсере «Ж-в» есть дантист с аппаратурой. Мы идем сейчас в пятую точку для дозаправки, а там этот крейсер со штабом эскадры вторую неделю на якоре стоит. Меня уже вызвали для доклада. Могу и тебя с собой захватить. Готовься. Через восемь часов будем на месте.

– Есть! – ответил я со сложной смесью радости и опаски, попытался было покинуть мостик, но был остановлен окликом командира.

– Не забудь побриться, – произнес он твердо.

– То-о-варищ командир, – даванул я на командирскую жалость, – четыре месяца растил…

– Не втягивайте меня в плоскость ваших мыслей, – отвечал старый морской волк, переходя на «вы», что свидетельствовало об изрядной степени раздражения. – Здесь – пожалуйста. Можете хоть мхом обрастать. Не возражаю, пока до базы не добрались. А на штабной корабль извольте прибыть бритым и стриженым. Там, как мне сообщили, какой-то приблудный НачПО объявился. Сам лысый. И всех, кого поймает, стрижет и бреет. Его уже Цирюльником за глаза кличут. Механик, говорят, только тем усы и спас, что справку от писаря приволок о своем частично-грузинском происхождении. Дескать, в родных горах усы – главное национальное мужское достоинство, без которого мать не узнает, девки обсмеют и за стол не пустят. Если тебя этот политбоец увидит, мне простым покаянием не отделаться. Брейся или с корабля ни ногой!

***

– Хрен с ней, – решил я, еще раз критически осмотрев в зеркале свое отражение, – побреюсь.

Для реализации принятого решения потребовались бритвенные принадлежности, разыскать которые сразу не удалось. Смутно вспомнилось, что станок и помазок уволок месяца два назад на полчасика мичман Генка из РТС, которого я в итоге поймал, отругал и почти уже вернул свое имущество, когда оказалось, что его на положенном месте нет. Гена обещал все незамедлительно вернуть, а для начала поволок меня в фотолабораторию, где отыскалась некая древняя бритва.

– Это не та! – возмутился я.

– Погоди! Брейся этой, пока твоя не найдется, – виновато бурчал мичман, вытряхивая из рундука всякое добро. Наконец в его руках оказался фотоаппарат со здоровенным объективом и, отвлекая внимание, он заявил, что от последней съемки американского авианосца в кассете осталось несколько недобитых кадров. Там страшно дорогая пленка, юлил Генка, но он готов истратить ее на меня, дабы увековечить уникальную лицевую растительность перед ее уничтожением. Я наглого мичмана, естественно, послал, но, видимо, не слишком уверенно и недостаточно далеко, поскольку он остался на месте, а я оказался под лучами светильника на фоне белой простыни.

– Мы сделаем монтаж, – радовался Гена, засовывая мне в кулак зажигалку, – ты, бородатый, будешь на фоне себя – безбородого.

***

Баркас, следовавший на штабной корабль, оказался набит под завязку, и командир попросил старпома во избежание проблем и вопросов на флагмане освободить его от всех лишних пассажиров. В результате на борту остались только сопровождающий командира главстаршина-секретчик и я.

Было довольно свежо и, малость поприседав враскачку вместе с командиром на корме плавсредства, я решил не пижонствовать и спрятался внизу, предоставив начальнику право в гордом одиночестве отстоять весь полумильный переход и дважды ловко пресечь попытку ветра сдуть его фуражку за борт.

На крейсерский трап я смог перебраться только после нескольких цирковых упражнений, в ходе которых вывихнул лодыжку и ушиб локоть. Зубная боль несколько притупилась на фоне полученных травм. Командир с секретчиком оказались более удачливыми. Со шкафута мы разошлись в разные стороны, и я, хромая, отправился на поиск дантиста.

– Где здесь зубной врач? – спросил я у моряка, зависшего в проеме прохода к кают-компании.

– Вон тот, что с плакатом, – матрос в белом одеянии указал огромным камбузным тесаком на щуплую спину одного из «художников», трудившихся над транспарантом. Разложив на столе склеенные по длине листы ватмана, они раскрашивали ярко-красной тушью прорисованные по контуру буквы, складывавшиеся в текст, который гласил:

«В ДАЛЬНИХ ПОХОДАХ НА СТРАЖЕ СТРАНЫ БУДЕМ СТОЯТЬ, КАК ГЕРОИ ВОЙНЫ!»

– Доктор, – обратился я к спине, – помогите больному.

Человек, оказавшийся старлеем, обернулся и посмотрел на меня усталыми глазами.

– Видишь, на мне особое задание. Пока не закрашу все буковки, сорваться не смогу. Зам сожрет и не поморщится.

– У меня зуб, – скорчил я жалобную физиономию.

– У всех зубы, – ласково отвечал доктор, – у кого-то их больше, а у кого поменьше. Я, например, знаю некоторых с явными патологическими излишками, – продолжил он с нехорошей ухмылкой.

– Ты же клятву Гиппократа давал, – настаивал я, переходя на «ты» по принципам взаимности и равенства рангов.

– С тех пор я успешно принял еще и воинскую присягу. Она отменила все мои предыдущие обязательства, – уточнил дантист, – в том числе, кстати, даже таинство брака.

– У меня баркас на эсминец через полтора часа, – продолжал я. – Если полечишь меня чуток, то я за оставшееся время вполне смогу дорисовать плакат. Тем более что дело-то знакомое.

– Господи! – радостно воскликнул собеседник, – ты услышал мои молитвы. Вот ведь, на корабль в кои-то веки прибыл приличный офицер, а вымпел не поднят и личный состав для встречи не построен. Пойдем скорее же, благодетель! Я облегчу твои страдания. Саша, – представился он, беря меня за руку и увлекая куда-то по коридору.

Мы быстро добрались до его стоматологической отгородки с пугающим спецкреслом в корабельной амбулатории. Саша сделал укол, и я уже почти без болевых ощущений подвергся детальному обследованию. Доктор сверлил, ковырял и вздыхал.

– Да, – сказал он, закончив сложный процесс манипуляций у меня во рту, – тут не все просто. Я тебе в дупло лекарство положил, но пломбу ставить нельзя. Приходи послезавтра. Продолжим лечение.

– Боюсь, что сегодня и снимемся, – сказал я, – послезавтра будем где-то у Сардинии.

– Тогда единственный выход – полоскать. А если болеть будет, то удаление неизбежно. Кто у вас на пароходе медициной заправляет?

Я назвал Васину фамилию.

– А, этот! – радостно воскликнул лекарь, – этот выдерет. Мы с ним вместе в госпитале стажировались. Привет передавай от меня. От Нади и Светы – тоже. Впрочем, – почесал он затылок, чуть наморщив лоб, – нет. От Светы не надо. Только смотри, не забудь ему напомнить про обезболивание. Он об этом всегда забывает.

***

Вернувшись в кают-компанию, мы быстро и дружно начали заполнять буквы плаката красителем.

– Кто это такую песню придумал написать? – спросил я Сашу, с радостью ощущая облегчение от стихания изнурительной боли. – Я, например, уже четвертую боевую службу тащу и твердо знаю, что в дальних походах ничего стоять не должно. Это чревато. Вот, например, наш замполит вещает кратко и доступно: «Зажечься и максимально отдаться!» Применимо к любой ситуации от боевой стрельбы до приема пищи. Сказано – сделано, и никаких вопросов у матросов.

– Девиз такой выдумали, – сказал доктор, – приказано всем принять к исполнению и развесить в видных местах. Говорят, что этот текст в форме откровения снизошел на кого-то из политрабочих двадцать первой бригады. Его тут же вложили в уста отличника Б и ПП на собрании и донесли до верхов. Там милостиво одобрили. Теперь учим слова и рисуем плакаты. Вернешься на эсминец, там уже, небось, и тебя задание ждет по изготовлению наглядной агитации, – хихикнул Саша.

– Типун тебе на язык, – расстроился я.

Свою художественную работу мы закончили быстрее, чем ожидалось, и вышли на верхнюю палубу.

– Офицерам и лейтенантам собраться в кают-компании! – прозвучало по громкой связи. Я поежился.

– Это наш сверхсрочник-трехгодичник Мищенко протестует против того, что его на дежурство запрягли, – прокомментировал медик, – утверждает, что офицер начинается с третьего ранга, а остальные – лейтенанты: от мамлея до каплея.[22]22
  От мамлея до каплея – от младшего лейтенанта до капитан-лейтенанта варьируются звания младшего офицерского состава ВМФ. – Примеч. редактора.


[Закрыть]

– Так выдерут его за эти перлы.

– Не. На него уже приказ есть об увольнении в запас. Ждем оказию в базу.

Благодаря доктору и его давнему знакомству с местным баталером мне удалось разжиться банкой растворимого кофе и упаковкой дешевых сигарет в корабельной лавке крейсера. Учитывая запрет на хождение натуральных денег, мой мятый червонец перемещался из кармана в кассу с особой осторожностью и скрытностью.

***

Купленные на крейсере сигареты «Памир» оказались с изъяном. В них нашли пристанище какие-то мелкие, почти невидимые жучки, понаделавшие в бумаге многочисленные дырочки. Дым шел во все стороны и только изредка попадал по назначению. При этом из отверстий вместе с дымными клубами шустро выскакивали насекомые, пытающиеся скрыться от пыла и жара. Те же твари, которые оказались слишком медлительными и сгорали вместе с набивкой, придавали без того не слишком ароматному куреву неповторимый привкус отчаяния. Курить их было почти невозможно. Тем не менее, и этот табак пользовался спросом по причине отсутствия какой-либо реальной замены. Составом, извлеченным из дырявых цигарок, я, правда, приноровился набивать свою старенькую трубку, но и этот вариант не доставлял особого удовольствия. Тем более что зуб упорно продолжал досаждать мне нытьем и дерганьем.

Первые два дня после визита к стоматологу я терпел нарастающую зубную боль и выполнял предписанные процедуры. За это время наш корабль перебрался в центральную часть Средиземного моря и лег в дрейф, поджидая выхода из Неаполя авианосного соединения америкосов, дабы сесть им на хвост. На третий день полосканий я не выдержал и отправился к нашему капитану медслужбы.

– Вася, сил уже нет терпеть – выдирай! – провыл я с выражением.

– А что стоматолог?

– Лечил, – сказал тихо я. – Его зовут Саша Чернов. Он тебе привет передавал. Сказал, что ты классно зубы дергаешь. Еще и от Нади тоже тебе привет послал.

– Ага! – злорадно произнес Вася, – знаю я этих узких спецов широкого охвата. Поковыряют, пошустрят, а нам, хирургам, потом за них отдувайся. Ликвидируй, понимаешь, последствия их лечебного шаманства.

Я не стал спорить и понимающе кивнул пару раз головой. Зубная боль была невыносимой.

– А от Светы он ничего не передавал? – лукаво прищурился доктор.

– Нет, не припомню.

– Вот! Вот! Я так и знал! Видишь? Что я тебе говорил?

Чувствуя, что эта тема может оказаться долгоиграющей, я схватил его за рукав и призвал к выполнению функциональных медицинских обязанностей. Вася поддался на уговоры, но долго с обидой бухтел о бессердечном к себе отношении.

Оказалось, что Василий действительно мастер по удалению зубных излишков. Все прошло успешно, и вскоре я уже смог начать тренировки перед зеркалом, определяя допустимые гримасы, при которых моя ущербность не слишком бросалась в глаза. Это плодотворное занятие прервал мичман Гена, заскочивший ко мне в каюту.

– Ну, давай что ли покурим твой крематорий, – ляпнул «стрелок», делая вид, что, избавляя меня от сомнительных запасов, проявляет товарищескую поддержку.

Мичман смачно затянулся, сморщился и протянул мне бритвенный станок, который не удалось обнаружить несколько дней назад.

– Нашелся, – улыбнулся Гена, – а ведь я тебе еще и подарок принес.

Он достал из-за пазухи пакет, вытащил из него фотографию и протянул мне.

На чистом белом фоне я увидел себя – бородатого, мрачно дающего прикурить от зажигалки себе же – безбородому, уныло держащему во рту некое подобие сигареты.

Тут-то я вспомнил, что Гена, пользуясь моим болезненным состоянием, отщелкал с десяток кадров, снимая меня до и после «рубки» бороды. Совал что-то в руки, заставлял держать во рту бумажную трубочку и отстал только под угрозой жестокого убийства посредством затупленного лезвия.

– Спасибо, – сказал я, рассматривая изображение и поеживаясь от свежих еще воспоминаний о зубной боли, ярко отпечатавшихся на обоих моих лицах, – здорово ты это слепил. А правильно я сделал, что бороду сбрил. Так себе была бороденка.

– Ага, – поддержал мичман, – дай-ка еще пару сигареток. Хорошо, что ты на крейсер смотался. Хоть какую-то отраву привез.

Он глубоко затянулся, закашлялся и нечленораздельно выругался.