Текст книги "Блокада"

13

– Кто наверх? – спросил Рашпик, отрываясь от глинки с водой.

Коркин посмотрел на Пустого, но наверх уже лез Файк, глаза которого блестели, а в движениях появилась легкость и гибкость.

– Еще не хватало такие шнуры сечь, – пробормотал Хантик, сматывая путы Файка. – Главное – правильный узел знать. Бог мой, вот так страсть!

Из-за машины вышел Кобба.

– Не страшнее тебя, Хантик, – прогудел отшельник.

– Разговаривает! – разинул рот трактирщик.

– Обыкновенный аху, – заметил Пустой. – Ничего особенного.

Коркин всмотрелся в старика, хотя стариком тот уже не казался. Теперь в чуть приглушенном свете утреннего солнца, лучи которого отсекала все еще близкая, не больше пары сотен шагов, пленка, аху вовсе не казался страшилищем. Не знай Коркин, что старик – аху, вовсе бы не обратил внимания: мало ли кто из леса выходит, человек как человек, да, слишком смуглый, скуластый, лысоватый, с большими раскосыми глазами и узким подбородком – все не урод какой-нибудь. Разве только плечи у него были широковаты для человека такого роста, грудь чуть объемнее нормальной, да сутулость отшельника куда-то исчезла.

– Можешь опять вернуть прежний облик? – спросил Пустой Коббу.

– Могу, – кивнул тот. – Только чего зря перекидываться? Мало ли в какую переделку попадем! Да и тяжело это. Я так-то пободрее себя чувствую, и пользы от меня больше будет. К тому же я в пленке и не перекидывался. Она сама с меня прежний облик сняла. Сорвала, можно сказать. Что ж мне, на каждой пленке теперь жилы рвать?

– Все в порядке? – прищурился Пустой.

Коркин оглянулся. Файк и Рашпик, вытаращив глаза, рассматривали Коббу. Сишек сидел у переднего колеса и потягивал что-то из фляжки. Рук посвистывал в низком кустарнике. Выбравшийся из травы Филя застыл за рулем вездехода. Ни внутри, ни снаружи машины не оказалось ни капли тягучей массы, ни клочка паутины.

– В порядке, – отобрал у Сишека фляжку Хантик и сам приложился к горлу. – Тьфу, пропасть! Сам пойла насосался, а мне воду тычешь? Забери свою… В порядке мы, Пустой, в порядке. Не в первый раз через первую пленку пробираемся. Хотя честно скажу тебе: пешком оно вроде как проще. Идешь же, работаешь, можно сказать. Меньше пакости в голову лезет. Сердце-то не каменное, недолго и порваться… от всякого.

– Как раньше Ройнаг проходил через первую пленку? – спросил Пустой.

– Проходил как-то, – хмыкнул с крыши вездехода Файк. – Вон впереди холмы, видишь? За ними городок заброшенный, изоляторы и, как ты говоришь, арматуру разную он оттуда таскал, как и все мы. Только Ройнаг один всегда ходил – не любил компании.

– Со мной ходил раз, – вспомнил Рашпик. – Я был, Ройнаг и еще пара ребят. Только Ройнаг ногу подвернул перед пленкой. Мы хотели его перенести на руках, но он отказался. Ногу перемотал листом теневика, сказал, что через час должно отпустить. Потом нас догонит.

– Ерунда, – махнул рукой Хантик. – Теневик от увечья не помогает. Его от поноса надо принимать. И то заваривать…

– Однако догнал, – не согласился Рашпик.

– Ладно, – кивнул Пустой. – Ширина пленки оказалась где-то в сотню шагов – не заблудится. Трехствол свой взял, чужого ничего не прихватил, значит, головой не двинулся. Сишек, ты еще соображаешь?

– Трезвый, как мое рубило, – проворчал старик. – После этой вашей пленки никакой хмель не берет. Водички вот решил попить, и то Хантику не угодил.

– Доставай корзинку с завтраком – будет перекусывать, – приказал Пустой. – До нужного нам места еще двадцать миль, пора уж в животы что-нибудь бросить. Коркин, растормоши Филю, а то с ним столбняк сделался.

– Почему двадцать? – не понял Файк. – До городишка и пятнадцати не будет. Или ты, Пустой, сразу на заимку к Вотеку собрался?

– Собрался, – кивнул Пустой. – Ты, Файк, садись у меня за спиной. К полудню должны добраться до этого ведуна, а там посмотрим, что дальше. Дорогу будешь показывать, да не к старику, а к городишку. Мимо пойдем – вдруг кого из сборщиков встретим. Надо будет предупредить насчет орды.

– Да не было никого в Мороси, – проскрипел Хантик. – Все мужики в трактире собирались!

– Посмотрим, – отрезал Пустой. – Из Квашенки кто-то мог отправиться, да диких хватает. Сишек! Ты что там застрял? Нет в корзине пойла, не ищи!

Коркин залез в кабину, сел на центральное место, потрогал руль, пригляделся к двум пластинам железа, которые Пустой называл педалями, обернулся к Филе. В глазах у мальчишки стояли слезы.

– Ты что? – удивился Коркин.

– Хорошо тут, – пробормотал Филя, замусоливая ладонями щеки. – Смотри, трава-то повыше, чем у Поселка. Какая это Морось? Если пленки не считать, обычный прилесок. Кусты. Подальше лес. И холмы эти все под лесом. Вся разница, что птиц не слышно. Или слышно снаружи. Что там цокает?

– Рук охотится, – сказал Коркин. – Живность какую-нибудь давит.

– Живность… – пробормотал Филя и посмотрел на скорняка: – Правда, что ли, десять секунд прошло?

– Точно. – Коркин поднял руку, на запястье которой был закреплен таймер. – Точно показывает. Пустой проверял. Ни секунды лишней не отстукивает. Ни воды, ни пара не боится.

– Десять секунд, – повторил Филя. – А мне показалось, что час, не меньше. Ты-то как сам?

– Плохо, – признался Коркин. – Во второй раз не хотелось бы. Как только сборщики через эту пленку ходят? Мерзость внутри такая забурлила, что описать не могу. Я уже встречался с ордынцами. Но не сражался с ними никогда. В степи не принято с ними сражаться. Надо вставать на колени и ждать – убьют тебя или покалечат только. Как я в этой пленке на колени опять не бухнулся, не знаю.

– Что ж тогда выходит? – спросил Филя, обернувшись к колышущейся за кормой вездехода стене. – Что она делает? Выдергивает из каждого какую-то мерзость? Или занозу?

– Если занозу, так, по-моему, только глубже забивает, – не согласился Коркин. – Ну тут ведь как: раз глубже забьешь, другой – посаднит да перестанет, а позже и вовсе выпадет.

– А как же Файк? – спросил Филя.

– Не знаю, – вздохнул Коркин. – Я не оглядывался, но кричал он громко. Корежило его вроде. Ты не трясись зря. Тут, кстати, до второй пленки и не должно ничего быть. Так, если только мелкая живность, крысы там, ящерицы. Наши деревенские сборщики говорили, что всякая пакость после второй пленки начинается. Ты-то как?

– Плохо, – скривился Филя. – Дрянью себя распоследней почувствовал. Смерть готов был принять. А сейчас пытаюсь вспомнить, в чем моя мерзость, – и не могу.

– Не ломай голову, – успокоил его Коркин. – У моей бабки стекло было забавное. Ну что-то вроде того… бинокля, я посмотрел вчера, попробовал. Она как-то кровососа прищелкнула и меня позвала. Смотри, говорит. Смотрю, а он через стекло-то размером с большой палец стал! Вот уж мерзость. Смотреть страшно. Лапы, зубы, крылья. А без стекла – точка черная. Придавил пальцем и забыл. Так и эта пленка. Как забавное стекло.

– Вот! – сунулся в открытую дверь Хантик с лепешками и олениной. – Хватит сопли глотать, попробуйте чего повкуснее. И не медлите. Пустой хочет до ведуна Вотека к полудню добраться, а до него еще два десятка миль.

Едва все заняли места, вездеход пополз дальше. Только оружие разобрали да посмеялись над Руком, который выскочил из кустов с довольным и сытым видом, подошел к опустевшей корзинке и тут же начал сердито цокать и посвистывать, а после подобрался к Коркину и пихал его лбом до тех пор, пока скорняк не отдал ящеру остатки лепешки. В машине ящер опять отправился в ноги к Коббе. Между тем вездеход приминал кусты, уходя южнее гряды холмов. Пустой вглядывался вперед, да и спутники его прилипли к стеклам, разве только Файк, который словно ожил после первой пленки, примостился за спиной у механика да время от времени отмечал приметные места.

– По-любому всякая ходка в Морось в неделю укладывается. Если рано утром выходить, то к пленке только к вечеру добираешься. В основном народ торопится ее тут же пересечь, проковылять еще с милю и на ночлег становиться, но иногда не успеваешь засветло, тогда лучше на полпути между столбами и пленкой стоять. Ночью в пленку нельзя. Про другие не скажу, а первая пленка перемалывает напрочь. Некоторые пытались пройти, да только их никто больше не видел. Но уж если прошли, то до второй пленки бояться нечего. Я о пакости какой говорю, а ватажники, бывает, забредают сюда. Их остерегаться надо. Хотя, спрашивается, что им тут ловить? Сборщики – народ нищий, ни оружия толкового, ни монет каких, а то барахло, что с собой тащат, тем же ватажникам не в диковинку. Некоторые из сборщиков, правда, пытались с ними торг выстроить, ну чтобы они из-за дальних пленок чего поинтереснее тянули, а тут с ними рассчитываться, но не вышло ничего. Веры им никогда не было, а теперь и подавно не стало. Слова не держат. Тех бедолаг, что с монетой пришли, порезали, да и все. Хорошо еще, хоть наружу из Мороси не выходят, говорят, что эта пленка, что мне суставы выворачивает, для всех, кто в Мороси прижился, вроде каменной стены. А может быть, корежит их, как меня. Не всем нравится.

– Оружие какое у них? – спросил Пустой.

– Разное, – оживился Файк. – В основном копья с поперечиной. Говорят, что подальше такая пакость водится, что мало проткнуть, еще и остановить надо. Но это больше у селян. А так-то все есть – и ружья, и луки, и дротики. Ножи у всех. У многих на боку фляга с горючкой да кресало.

– Огонь зачем сдался? – не понял Пустой.

– От пакости, – пожал плечами Файк. – Пакость, конечно, разная бывает, но некоторую рубить бесполезно. Только жечь.

– После расскажешь, – крутанул колесо Пустой, и Файк довольно засвистел. Над высокой травой подскочила кустарниковая собачка и понеслась в сторону.

– Отсидеться решила, – кивнул Хантик. – Только разве отсидишься, когда такая громада ползет. Как ты ее только заметил, Пустой? Нет, мне нравится такая езда в Морось. Хоть бы каждый день ездил. Лишь бы кормили.

– Выпить бы, – пожаловался Сишек.

– Водички попей, – посоветовал Хантик. – Ты, бражник, столько в себя за последние годы влил, что уже от водички пьянеть должен. И с огнем поаккуратнее – знаешь, как у бабки Фили, что до тебя бражничала в деревне, изба сгорела? С того пожара ведь и Филя мусорным заделался.

– Не мусорный я давно уже, – надул губы Филя.

– Не о том речь, – отмахнулся Хантик. – Ты теперь в порядке, кто же спорит. А бабка твоя хорошая бражница была. Крепач выстаивала не хуже, чем механик. Кипятила его, что ли, не знаю, секреты свои блюла. А потом пришел как-то к ней за брагой одноглазый ткач, он еще прошлым летом помер, а у нее очаг дымит, угли помаргивают, а в глинках пойло стоит – хоть сейчас в глотку. И вонь такая ноздри застит, что слезы из глаз. Он и спрашивает: что ж это ты, бабка, вонь развела? А она и говорит, что старая стала, глинку разбила, ветошью терла, воняет теперь. Ну одноглазому-то тот запах не в гадость, а в радость, полез за монетой, а тут как раз уголек щелкнул – да на ветошь. Она вспыхнула, как трава весенняя не горит. Бабка ойкнула, да так задом-то и на глинки. Изба вмиг запылала. Ткач выкатился наружу и без монеты, и без пойла. Вот так, Сишек. А ты-то как та ветошь и есть. Смотри, уголек упадет – сгоришь без остатка.

– Ага, – скривился Сишек. – А по мне, так ткач этот бабку прикончил, чтобы долг не платить, да под шумок пойлом на месяц вперед запасся.

– Что там? – ткнул рукой Пустой в сторону задрожавших кустов. – Тропа здесь проходит.

– Точно по тропе идем, – нахмурился Файк. – Левым колесом стежку давим. Потом она в холмы уйдет, а пока здесь вьется. Да не должно там быть никого. Мало ли, может, опять собачка или курица лесная. Их ближе к холмам – пропасть, мы без печеной курицы ни одну ходку не оставляем.

– Филя! – коротко бросил Пустой. – Садись за управление. Коркин, пойдем посмотрим.

– Нельзя так вот, опасно, – нахмурился Файк.

– Я слышал, ватажники по одному не ходят? – прищурился Пустой. – А за куст тот кто-то один нырнул. Да и не спрятаться там двоим: тут поросль и колена не достает. И спрятался кто-то мелкий. Чтобы того же Рашпика укрыть, таких кустов с десяток надо. Все сидят на местах. Опасности нет.

Пустой вытащил из-за пояса дробовик и спрыгнул с подножки вездехода. Коркин последовал за ним и отметил про себя, что меч у механика точно под полой длинной куртки, как у отшельника, закреплен. И не только меч, еще что-то.

– Сними ружье с предохранителя, но не стреляй, – прошептал Пустой Коркину. – Иди за мной, след в след. Стрелять будешь, только если я упаду. Понял?

– Понял, – просипел Коркин, сдергивая с плеча тяжелое ружье.

– Что там у тебя, картечь? – спросил Пустой и, не доходя до куста трех десятков шагов, поднял над головой свой странный, несуразный дробовик. – Эй! Кто там спрятался? Выходи. Я механик из Поселка. Со мной Коркин из Квашенки. В машине светлых – Хантик, Рашпик, Файк, Филипп, Сишек, Кобба-отшельник. Если знаешь кого из них, приятель, выходи, не бойся. Если не знаешь – все равно выходи, поговорить надо, все равно в Поселок дороги нет. Зла тебе не будет. Выходи, я тебя уже видел.

Кусты дрогнули. Сначала появился рог лука, потом из молодой листвы вынырнул лепесток наконечника стрелы, а там уж показался и хозяин лука. Сверкнул черными быстрыми глазами из-под серого платка.

– Так это Ярка-недотрога! – закричал из двери Файк. – А я-то думал – как она умудряется мимо меня всякий раз прошмыгнуть? А она просто ходки с мужиками разводит.

Коркин опустил ружье. Ярку-недотрогу он знал. Приходила она к нему, валенки хотела купить для малыша. Маленькая черноглазая сборщица так и не приросла ни к кому, после того как ее мужа порубили ватажники в Мороси где-то у второй пленки. Сама стала ходить за железяками. Сынишку двух лет оставляла у бабки и топала в Стылую Морось. Говорили, что удачливая, или проползала туда, куда никто из мужиков пробраться не мог. Вот и теперь за спиной у нее кроме колчана для стрел висел мешок с добычей.

– Чтобы вас в пленку завернуло, – процедила она сквозь зубы, убирая в колчан стрелу. – Чуть не обделалась. Думала, что пакость уж и между первой и второй завелась. Что, Пустой, у светлых телегу покататься взял? Полудня еще нет, может, рассчитаемся, чтобы мне зря-то не тащить добычу до Поселка?

– А что у тебя? – напряг скулы Пустой. Сунул за пояс дробовик, подошел поближе к стройной женщине.

– Как обычно. – Она сбросила с плеча мешок, распустила завязки. – Медная проволока. Три бухты, две из них в пластике. Есть тросик, кусок в двадцать локтей. Изоляторов десятка четыре. Больше ничего, но хорошо, хоть это взяла. Еле сорвалась: ватага у домов засела. Человек двадцать. Тут на десять монет, я посчитала.

– Точно, – кивнул Пустой. – Хотя я бы мог и больше заплатить. Пластик на проводе хороший вижу – не рассохся.

– В подвал лазила, – гордо выпрямилась Ярка. – В глубокий. Под грязной водой обдирала. Ныряла. Мужички-то поселковые брезгают.

– Держи. – Пустой снял с пояса кошель, отсчитал десять монет, взял у сборщицы мешок, бросил его высунувшемуся из кабины Файку, дождался, пока Ярка спрячет монеты, и только потом сказал негромко: – Нет больше Поселка, Ярка. Ничего нет. Ни дома твоего, ни матери твоей, ни сына. Все уничтожено. Орда.

14

Пустой приказал выкинуть ящик, в который складывали на первой пленке оружие, постелить на пол одеяло и положил туда Ярку. Когда он сказал ей, что Поселка, ее дома, матери и сына больше нет, она вцепилась ногтями ему в лицо. Побелела как мел и стала рвать Пустому щеки. Он обнял ее, прижал к себе и стоял, умываясь кровью, разве только зажмурил глаза да стиснул губы. Минуту стоял так, не меньше, пока Ярка не отняла пальцы и не обвисла у него в руках, как выпотрошенный козленок. Так и висела, пока Рашпик и Файк не устроили для сборщицы лежбище в отсеке. Потом Пустой занял место за рулем, а ящер забрался на руки к Файку и, не обращая внимания на недовольное сопение последнего, вытянулся, высунул язык и принялся зализывать исцарапанные щеки Пустому.

– Ты уверен, что у него чистый рот? – с подозрением спросил у Коркина Пустой, потому что попытки уклониться от кисточки языка пользы ему не принесли.

– Зубы я ему не чистил, – пожал плечами Коркин, – но бабка моя сразу его слюну просекла: во все свои снадобья добавлять стала.

– Бабка у тебя, Коркин, была что надо, – согласился Хантик. – Только ее мазями и спасался зимой, в последнюю зиму хватанул прострела, как никогда, а бабки-то твоей уж и нет. Заездил ты ее, Коркин.

– Я просто помогал ей за кров! – возмутился скорняк.

– Не волнуйся, Пустой, – подал низкий голос Кобба. – Рук зря не полезет. Его язык в любом случае чище, чем ногти девчонки. И повторюсь на всякий случай: Рук – не он, а она.

– Вот так, – пробормотал Сишек, вытирая слезящиеся глаза. – То ни одной бабы, то сразу две. Одна – с зубами, вторая – с когтями и луком.

Филя оглянулся. Ярка лежала на войлочном одеяле, свернувшись в клубок, и как будто спала. Ни слезинки не выступило у нее на щеках. И то сказать: ни разу не видел мальчишка Ярку плачущей – ни когда погиб ее муж, ни когда болел ее малыш и она приходила к Пустому, просила десять монет в долг, чтобы заплатить знахарю, ни когда один из сборщиков, которому она отказала в близости, побил несговорчивую вдовушку. Пустой собирался оторвать негодяю голову, да не успел. Заполучил тот стрелу в причинное место как раз возле первой пленки. Ярка-то только через полгода после того случая первый раз в Морось пошла, или и раньше моталась?

– Бабам труднее всего, – проворчал Хантик. – Это только кажется так, что тем, кто низко ложится спать, падать не больно. Бабам все одно больнее. Когда все рушится, на них все падает.

Филя задумался. Племянница того самого одноглазого ткача, о котором вспомнил Хантик, такой же была. Хрупкой, изящной, только взглядом не темным, а синим зыркала и плакала чуть что. Не из-за Фили. Филя ей то монетку подбрасывал, то сладость какую в трактире у Хантика покупал. Она просто так плакала. Идет Филя рядом, она его за руку возьмет – он вздрогнет от неожиданности, а она – в слезы. Или, к примеру, тащит Филя ей и ее бабке туесок меда, хороший такой туесок, ползимы можно с медом из него ягодный отвар мешать, в десять монет, а бабка ее вместо радости – в слезы, а за ней и внучка. А уж за внучкой и Филя. Не на виду, конечно: быстрым шагом прочь из прокопченной избы – и огородами к мастерской. Точно ее крик он слышал в поселке. А не его ли она звала перед смертью?

– Не пережито, но прожито, успокойся, – легла на плечо мальчишки рука механика. – Что, Файк, а в этих холмах ватажники засады никогда не делали на сборщиков?

– Не было такого, – ответил Файк, с коленей которого наконец-то слез (или слезла) Рук. – Да мы никогда и не ходили одной дорогой. В холмах осторожнее надо быть: там змей полно. Только на машине все одно одна дорога – по руслу ручья. Все остальные стежки больно узки. Ручей сухой уж давно, так что пройдем. Держи левее вон того холма.

– Раньше засады делали, – проворчал Хантик. – Тянули с нашего брата все, что могли. А потом в Мороси свои деревеньки образовались – они к ним и перекочевали. Да и то сказать: что делать с этой стороны Мороси? Дичи нет, суховато. Ручей и тот высох. Все из-за Гари. Да и через пленки не каждому в радость скакать. Хотя кому как.

– В том-то и дело: кому как, – довольно хмыкнул Файк.

– То-то я смотрю, тебя корчило от радости, – покривился Сишек.

– Что это? – спросил Пустой, осторожно спуская вездеход по распадку к желтоватым размывам сухого русла. – Кострище?

– Оно самое, – кивнул Файк. – Тут привал обычно делали. А что? Место открытое, все видно во все стороны. До первой пленки, считай, полдня хода по возврату. Самое то ягодку заварить с медком.

– А на лошадях не пробовали в Морось ходить? – прищурился Пустой.

– До нас пробовали, – пожал плечами Файк. – Не получилось у них ничего. А нам-то что пробовать, в округе одна лошадь у щербатого Толстуна в Квашенке, и то последние годочки дохаживала.

– С лошадьми можно, – не согласился Хантик. – Один у нас ходил. Тебя еще не было, Пустой. Тягал он из Мороси что по хозяйству, опять же спускался между второй и третьей пленкой вдоль Мокрени к реке – там рыбалка знатная. Заматывал кобыле своей глаза и ноздри и вел ее через пленки под уздцы. Пропал потом. По слухам, ватажники его зарубили. У реки деревень много было тогда, там они и обретались. Теперь, говорят, та сторона совсем заболотилась, не проедешь. Между второй и третьей пленкой много чего случается. В любом случае если ордынцы захотят, пройдут они за нами на лошадях. Через первую и вторую пленку так точно пройдут.

– Охота была им в Морось соваться, – буркнул Сишек. – Да и с чего они возьмут, что Пустой не то что в Морось ушел – что он вообще жив? Мастерская-то взорвалась!

– Там и поглядим, охота или нет, – проворчал Хантик. – А уж насчет следов – поверь мне, бражник, ордынец по следам скажет не только кто, куда и зачем пошел, но даже и то, какой у тебя зуб болит. Попадались тут в старое время выходцы из ордынцев – первые следопыты были. Да возьми того же Файка. Уж не знаю, где его шатало до Поселка, а по роже он точно из ордынцев.

– Да хоть из аху, – фыркнул Файк и покосился на примолкшего Коббу. – Если не за клубнями пришел, нечего землю ковырять: ботвой любуйся.

Филя пригляделся, как Пустой переваливает машину через валуны, завязшие в песке, обернулся. Если бы не умерший ручей, и в этом месте холмы бы сходились до узкого распадка, но поток выбил в глинистых берегах русло, окружил себя красноватыми обрывами и даже устлал ложе ручья белым песком. Вот только сухость чувствовалась и на склонах холмов. То, что издали казалось лесом, вблизи оказывалось редколесьем. Еловник рос редко, стволы его были тонкими и кривыми. Трава торчала из сухой земли не гуще, чем волосы на голове Сишека.

– Воды нет? – спросил Пустой.

– Подальше ручейки попадаются, – ответил Файк. – В городке тут за холмами кое-где вода есть по подвалам, но плохая. Пить нельзя. У Вотека колодец есть. Но он не слишком привечает сборщиков. И то сказать – бывали случаи, обворовывали старика. И ведь ничего не боятся: он же, говорят, так может приложить – костей не соберешь.

Пустой замолчал. Примолкли и все остальные. Филя вертел головой, но отвлечься у него не получалось. Незабытая, но затуманенная резня в Поселке после встречи с Яркой словно омылась не выплаканными ею слезами. Филя смотрел на сухие холмы, следил взглядом за протокой, наклонял голову, чтобы взглянуть в небо, в котором не было ни одной птицы, но ему вновь и вновь слышался вскрик племянницы ткача. Электрические системы машины по-прежнему не работали, дышать стало трудно, поэтому взмокший Рашпик встал и открыл верхний люк.

Постепенно холмы остались позади. Сухое русло побежало к югу, но Пустой повел вездеход на северо-запад. Пару раз машина пересекла полосы черного камня, которые были покрыты трещинами и разломами.

– Дороги, – объяснил Пустой. – Старые дороги, современницы построек, которые вон там впереди. Но теперь по ним вести машину труднее, чем по луговине. Файк, в этом городке вы копались?

– В основном здесь, – согласился сборщик. – Только уходили к первой пленке отсюда холмами. Но мы бы там проехать не смогли.

– А дом Вотека? – спросил Пустой.

– Проедем по краю развалин, потом вернемся к холмам и миль через пять доберемся, – пробормотал Файк, подхватил висевший на спинке сиденья Пустого бинокль и приложил его к глазам. – Если в городе по-прежнему ватажники, мы их не увидим. Но вряд ли они теперь в засаде. Так, в разведке были, скорее всего. Это Ярка таилась от всех, а остальные сборщики, как правило, ходили толпой. По двое, по трое потом делились, но дорожку толпой старались умучить. Или так, чтобы видеть друг друга хотя бы издали. Два дня сюда, день здесь, два дня обратно, два дня в Поселке. Ватажники должны нас ждать послезавтра. Чего им делать в пустом городе?

Филя присмотрелся к стоявшим у подножия холмов домам. Их было где-то полсотни – если верить вычитанному Пустым в мертвых книгах, поселение едва тянуло на маленький городок, скорее всего, должно было считаться поселком. Домики были двух– и трехэтажными. Ни крыш, ни оконных переплетов не сохранилось, но оконные проемы оставались точно такими же, как на картинках в старых книгах: квадратами с закругленной верхней частью. Когда-то все они были застеклены, и закругленные части украшались витражами из цветного стекла. Немало сборщики перетаскали к Пустому свинцового профиля с разноцветными искрами.

– Волнистый, – бросил Пустой, огибая крайние дома, которые были разрушены особенно сильно, от некоторых оставался только первый этаж.

– Что «волнистый»? – не понял Филя.

– Городок так назывался, – объяснил Пустой. – Наверное, из-за линии холмов за домами. Когда-то в нем жило около трех тысяч жителей.

– Это же пропасть народу! – воскликнул Рашпик.

– Пропасть не пропасть, а в том городке, что лежит в конце долины, жило полмиллиона жителей, – заметил Пустой. – А вокруг Бирту лежат развалины города на миллион жителей. А там, где теперь Гарь, когда-то был город на несколько миллионов жителей. А теперь там пустыня и огромная воронка в ее центре, где и теперь смерть грозит всему живому.

– Пустой, – пробормотал Сишек, – а миллион – это сколько?

– Очень, очень, очень много, – проскрипел в ответ Хантик. – И еще чуть-чуть сверху.

– Что за дым? – спросил Пустой.

– Где? – не понял Файк и опять поднял бинокль.

– Впереди, у холмов. – Пустой прибавил скорость.

– Может, Вотек что кашеварит? – пожал плечами Файк. – Дом-то у него в распадке – не углядим, пока не подъедем.

– Если он и кашеварит, то на очень большом костре, – процедил сквозь зубы Пустой.

Дом Вотека догорал. Бревна, из которых он был сложен, еще пылали, но крыша уже провалилась. Выложенная плоскими камнями дорожка от дома к скамейке под облезлым еловником была покрыта пятнами крови. Тут же валялся мертвый пес и лежали трупы каких-то людей.

– Быстро! – скомандовал Пустой, остановив вездеход. – Коркин, за руль. Как все выйдут, кроме Ярки, двери закрыть и ждать команды. Сишек и Рашпик, на крышу, глаза пучить, ничего не упускать, особенно холмы. Кобба, Хантик, осмотритесь, чтобы крыса в кустах незамеченной не осталась. Файк, проверь с Филей трупы, мне нужен отшельник, но лучше бы вы его не нашли. И смотрите, как они убиты и что это за люди.

– Рук! – крикнул Кобба и что-то приказал ящеру на своем языке.

Филя выскочил из кабины и бросился сначала к собаке. Пес был крупным – размером с козу, не меньше. Его туловище было почти перерублено возле крестца. Но на людях рубленых ран не нашлось. У трех мертвецов были раздавлены головы, у четырех переломаны ребра. Все они валялись так, словно пытались сойтись в одной точке, у скамьи, но неизвестный великан с огромной дубиной расшвырял их, размахивая тяжелым оружием во все стороны. Еще один труп лежал возле скамьи – у него была сломана рука и превращена в крошево из костей половина груди.

– Вотека среди этих нет, – поднял голову Файк. – Это ватажники. Правда, у них татуировки на щеках странные – собачьи головы. Я таких не видел. Те, что сюда иногда забредают, выкалывают себе просто линии или круги. Все, кроме пса, убиты… непонятно как. У них все кости переломаны!

– Говоришь, Вотек может приложить? – спросил Пустой.

– Говаривали, – удивился Файк. – И то сказать – жил себе один, но никого не боялся. С другой стороны, дед – он и есть дед. Хотя к нему тут все с уважением. Ведун все-таки. Видел то, чего другим не разглядеть. Говорят, приколдовывал. Я, правда, в колдовство не верю, но кое-кто предупреждал, что с Вотеком ссориться нельзя.

– Восемь трупов, – задумался Пустой. – Если Ярка не ошиблась, их еще больше десятка.

– Если эти – те самые, которых она видела в городке… – усомнился Файк.

– Есть след! – появился из кустов Кобба со стрекочущим Руком. – Уходит в овраг в ста шагах. Но вездеход в овраг не пройдет.

– По местам! Быстро! – зарычал Пустой.

Разбойников вездеход настиг через пару миль. Филя вел его вдоль оврага, не приближаясь к краю ближе чем на пару десятков шагов. Пустой и Коркин сидели на крыше. По дну узкого оврага бежали десять человек. Один, что покрепче других, тащил на плече старика. Остальные трусили следом. Одиннадцатый гарцевал на коренастой лошадке в сотне шагов впереди.

– Ты стрелял когда-нибудь в людей? – двинул цевье дробовика Файк.

– Никогда, – признался Филя.

– И я, – засмеялся Файк. – Однако когда-то надо начинать.

– Стой! – крикнул сверху Пустой, когда вездеход обогнал процессию. Он спрыгнул с вездехода, обернулся к Филе: – Снять бы конника, но старика нельзя упускать. Стойте здесь, не дергайтесь, луков у ребят нет. Я с ними поговорю. Мне старик живым нужен. Коркин, смотри за конным.

– Что у него есть? – спросил Файк, когда механик начал спускаться по склону оврага.

– Клинок, дробовик, но он… Такой странный. Вроде игрушки.

Филя не мог отвести взгляда от Пустого. Тот съехал на спине по крутому песчаному склону и пошел, подняв руки, навстречу ватажникам. Процессия остановилась. Здоровяк, который нес ведуна, что-то крикнул, затем бросил старика на песок, выхватил из-за пояса широкий тесак и пошел навстречу Пустому.

– Вот чем была убита собачка, – прошептал Файк. – У Пустого совсем, что ли, в голове пусто? Такого здоровяка надо издали бить, ему одной пули еще и мало будет.

– Не дергаться, – повторил приказание командира Филя и приложил к глазам бинокль.

Здоровяк остановился в десятке шагов от брошенного старика. Девять его собратьев выстроились в линию и тоже вытащили оружие. И тесаки были не у всех. Трое сжимали какие-то ружья. Пустой же продолжал идти вперед, выкрикивая какие-то слова и размахивая пустыми руками. Когда до здоровяка остались пять или шесть шагов, Филя стиснул бинокль так, что корпус его заскрипел. Вот здоровяк замахнулся тесаком, чтобы зарубить наглеца, а Пустой словно и не заметил угрожающего движения, но в последний момент, когда страшное оружие уже пошло вниз, быстро шагнул вперед, выхватил что-то из-за пояса и прямо из объятий здоровяка, который повис у него на плечах, одного за другим положил всех девятерых. Отгремели девять сухих щелчков, повалились наземь девять разбойников. Механик оттолкнул здоровяка и вытащил из его груди сверкающий клинок, который неизвестно как оказался у него в левой руке.

Впереди застучали копыта. Конник торопился уйти по дну оврага. С вездехода громыхнул выстрел, всадник покачнулся, но тут же ухватился за гриву лошадки и скрылся в излучине оврага.

– А ведь зацепил скорняк конного, – оживился Файк. – Может, и сдохнет. Но не догоним. Эта часть равнины вся оврагами посечена. Через милю будет поперечина еще глубже этой – шею можно сломать, если свалишься.