Текст книги "Судьба императора Николая II после отречения"

Пожалуй, некоторую наивность в данном случае проявил уже мемуарист. Мне думается, что можно установить как бесспорный факт: в период существования Временного Правительства в Тобольске ни у кого из членов царской семьи не являлась мысль о «бегстве». Никаких реальных планов освобождения извне в монархических кругах не создавалось. Может быть, была некоторая словесность в этой области – и притом больше за границей, как о том в до нельзя преувеличенном виде, на основании довольно случайной информации, передавал в середине октября «весьма секретный доклад» о контрреволюционном движении за границей комиссара Врем. Прав. Сватикова. В Швеции, Англии, Франции, Швейцарии, Италии различные кружки монархистов и даже тайное общество «Святая Русь» обсуждали план «реставрации Романовых» – одни высказывались за Дмитрия Павл., другие за восстановление Николая II. Сторонники последнего были в «восторге» от перевода Царя в Тобольск, потому что бегство оттуда будет гораздо легче, чем из Царского Села. В этом отношении уже предприняты шаги – сообщал доклад. Тут шли намеки на связь с Германией и на получение оттуда соответствующих денежных сумм[261]261
  Возможно, что в этих эмигрантских слухах и сплетнях, получаемых от русских и иностранных агентов контрразведки, и в частных разговорах и была известная доля истины.


[Закрыть]. Не видно, однако, чтобы этот в потенции русский Кобленц, работающий на восстановление монархии и имевший будто бы два съезда в Лозанне, находился в каких-либо налаженных организационных отношениях с единомышленниками в России…

Эти единомышленники были готовы отчасти приветствовать удаление царской семьи из «огнедышащего вулкана», каким представлялся Петербург. Никаких шагов для освобождения заговорщики из Австрии, группировавшиеся вокруг «Tante Yvette», не предпринимали, считая, очевидно, что пока существует Временное Правительство, безопасность царской семьи в Тобольске обеспечена и что форсировать освобождение, сопряженное с риском, не было надобности. Автор плана нападения на Царскосельский дворец вод видом анархистов и увоза царской семьи скрывается за 41/2 месяца в Кременчуг, в деревню той Дэн, которая была главной посредницей в Петербурге между заключенными и внешним миром. Это не мешало работе монархических организаций развиваться «нормально» и «весьма успешно». Шла «организация боевых монархических сил», производился «учет» верных и надежных людей и т.д. и т.д. [262]262
  Марков-»маленький» повествует, как он на юге организовывал в целях сокрытия конспирации «клуб темных сил» – бесшабашную компанию 12 офицеров, проводившую время за бутылкой вина.


[Закрыть].

Поверим всему этому, но отзвука этой работы (преувеличенные рассказы сам Марков 2 й назвал «баснями») до Тобольска в то время еще не доходили. И поэтому надо думать, что в первоначальных домогательствах «царских пленников» прогулок и загородных поездок не было никаких задних целей. С момента переворота должен был произойти перелом. У заключенных в «доме свободы» постепенно установилась возможность нелегальных сношений с внешним миром. Такими посредниками первоначально были священник Благовещенской церкви, исправлявший службу на дому для заключенных, о. Васильев, и квартировавший у него царский служащий Кирпичников, который имел доступ в бывший губернаторский дом. Пользовалась А. Ф. и другими путями для пересылки писем – позже в письмах к Вырубовой А. Ф. упоминала о «маленькой Н.», о «М. Е. Г.» и др., которые служили ей передатчицами. Со второй половины октября началась переписка с Вырубовой, которая приняла более или менее систематический характер; стали прибывать вещи, продовольственные посылки и деньги из Петербурга[263]263
  А. Ф. сжигала письма Вырубовой и просила также поступать и с ее письмами. «Только обещай мне сжечь все мои письма, так как это могло бы тебе бесконечно повредить, если узнают, что ты с нами в переписке» (10 дек.); «они не должны догадаться, что мы их обманываем, а то это повредит хорошему коменданту, и они его уберут». Вырубова сохранила некоторые письма, и теперь мы должны быть ей за то благодарны. Некоторые письма А. Ф. тщательно конспирировала и писала от имени «грешной сестры Феодоры» и «возлюбленной сестрицы Серафимы». Конспирация была очень наивна и прозрачна, ибо иногда А. Ф. тут же в письме проговаривалась: напр., как «у меня в Ливадии».


[Закрыть]. Появился специальный посланный Вырубовой – Соловьев, женатый на одной из дочерей Распутина и таким образом сделавшийся как бы сибиряком. Главной посредницей стала одна из «горничных», которая попала в Тобольск с опозданием, не была допущена к непосредственному обслуживанию семьи и поселилась на частной квартире – с ней семья сносилась через камердинера А.Ф. – Волкова.

С этого момента возможность выхода с ограниченной территории губернаторского дома могла получить особое значение – облегчить сношения с приезжавшими из Петербурга «друзьями». Вероятно, в тех же целях Н. А. и А. Ф. просили Панкратова разрешить о. Алексею, приходившему в дом заключения для совершения богослужения, преподавать Закон Божий младшим детям. Это было в начале декабря («священника для уроков не допускают» – писала А. Ф. 10 декабря). Панкратов отказал: «По существу я сознавал, что просьба самая невинная и нельзя бы не допустить. Но, помня все происходящее кругом, я никак не мог удовлетворить просьбу» [264]264
  «Все происходившее кругом» заключалось, надо думать, в бестактном поведении о. Алексея. Он «своими выходками оказывал медвежьи услуги августейшей семье», как выразился Кобылинский. Первая его выходка имела место 21 октября в день восшествия на престол Государя: «когда семья вышла из церкви, раздался звон и продолжался до самого входа ее в дом». (Это могло быть лишь на другой день – в воскресенье 22 го.) 25 декабря дьякон провозгласил «многолетие Государю». Панкратов говорит, что это было 6 декабря, т.е. в день тезоименитства Царя. Он явно ошибается, так как в письме к Вырубовой прямо оказано: «6 был молебен, не позволили идти в церковь (боялись чего-то.)». То же отмечено в дневнике Николая Ал., который поминание «с титулом» относит на 25-е: «Узнали с негодованием, – записывает он 28-го, – что нашего доброго о. Алексея притягивают к следствию и что он сидит под домашним арестом. Это случилось потому, что за молебном 25 декабря дьякон помянул нас с титулом, а в церкви было много стрелков 2-го полка, как всегда, оттуда и загорелся сыр-бор, вероятно, не без участия Панкратова и присных». Среди солдат начался ропот. Священника солдаты хотели арестовать и даже «убить», но еп. Гермоген (в начале декабря он был в Москве на Церковном Соборе) отправил его временно в Аболанский монастырь. «Весть о происшедшем моментально облетела весь город и, попав в Рабочий Клуб, превратилась здесь в величайшее событие», – добавляет Панкратов. Была организована следственная комиссия, в которой о. Алексей признался, что этим способом он хотел «скопнуть» Панкратова. Солдаты постановили (это было уже в середине января): «в церковь совсем семью не пускать», и Кобылинскому едва удалось выхлопотать, чтобы семья посещала церковь хоть в двунадесятые праздники. С решением же, чтобы солдаты присутствовали за домашним богослужением, Кобылинский был бессилен бороться. «Таким образом, бестактность о. Васильева привела к тому, что солдаты все-таки пробрались в дом, с чем до того времени мне удалось благополучно бороться». Резонанс истории с «многолетием» 25 декабря мемуаристами несомненно преувеличен, как показывает тот факт, что о. Алексей из Аболана был возвращен уже 5 января (дневник Шнейдер). Быков в статье, напечатанной в сборнике «Рабочая революция на Урале, не то цитирующей документы из дела следствия, не то устное свидетельство современника, приводит ответ, якобы данный на поступивший Гермогену запрос: «Так как по данным Священного Писания, государственного права, канонов и канонического права, а также по данным истории, находящиеся вне управления своей страной бывшие короли, цари, императоры и т.п. не лишаются своего сана, как такового, и соответственного ему титулования, то поступок о. Алексея Васильева не могу считать преступным». Очевидно, отказ правительственного комиссара допустить законоучителя во внутренние комнаты губернаторского дома не может быть поставлен в непосредственную связь с инцидентом о многолетии. 10 декабря А. Ф. пишет: «священника для уроков не допускают». Священник Васильев по возвращении из Аболана не был допущен к служению в ц. Благовещения. В дневнике Шнейдер 28 января значится: «О. Алексею все еще не разрешено служить (солдатским комитетом) даже в его церкви»). Еще меньше можно поверить фантастическому сообщению, переданному тем же Быковым на основании «бесед с товарищами», что в ноябре в соборе раздавались и распространялись листки с призывом «помочь царю-батюшке постоять за веру русскую и православную» – это был «пробный шар» отыскать тот общественный слой, на который можно было опереться для создания около имени Николая II смуты. Вероятно, колебания и осторожность Панкратова при недоверчивом отношении к лояльности свящ. Васильева объяснялись фактом, отмеченным за эти дни (16 декабря) в записях Царя: «Утром за прогулкой видели двух солдат 1-го полка, приехавших из Ц. С., чтобы проверить правильность слухов, ходящих о нас и о здешнем отряде».


[Закрыть].

В данном случае просьба, возможно, и не была уже так невинна. По-видимому, семья возлагала большие надежды в смысле своего освобождения на Учредительное Собрание. Царь неоднократно спрашивал Панкратова: «А скоро ли будет созвано Учредительное Собрание»? Панкратов отвечал «уклончиво», ибо сам «не имел точных сведений». «Да и кто тогда мог ответить на этот вопрос» – добавляет мемуарист. Падали надежды на Учредительное Собрание – возрастали упования на то, что освобождение как-то может прийти от подавших о себе весть «друзей». Это была мистика, связанная с верой в «будущие хорошие времена», о которых А. Ф. говорила в письмах, к Вырубовой. Читая интимные письма, иногда почти проникновенные по своему искреннему чувству, начинаешь почти верить в то, что в годину несчастья и страданий властолюбивая и гордая Царица действительно «внутренне совсем смирилась». Тут не только христианское смирение перед «тяжелой школой страдания» и всепрощение, «бесконечная вера» в благость провидения. С неподдельной любовью, с какой-то экзальтацией говорит А. Ф. о России. В каждом письме она возвращается: «Хотя и стала старая, но чувствую себя матерью страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою родину, несмотря на весь ужас теперь и на все согрешения». «О Боже, спаси Россию! Это крик души и днем и ночью, и все в этом для меня – только не этот постыдный ужасный мир» (10 декабря)[265]265
  При сопоставлении этих выписок из писем А. Ф. с тем, что написал о ней Панкратов, выступает с большой ясностью вся несправедливость предвзятых суждений современников о погибшей Императрице. При глубокой внутренней порядочности и добросовестности старый шлиссельбуржец сохранил в себе много «революционной» наивности и «революционных» предрассудков. Он рассказывает, как глубоко его возмутила «скупость» семьи, подписавшей в Тобольске на листе сбора пожертвований на фронт «только 300 рублей, имея только в «русских банках свыше ста миллионов». «Мне много приходилось наблюдать, – пишет мемуарист, – во всех вопросах А. Ф. имела решающий голос… И сумма была назначена А. Ф. И это еще не значит, что она была скупа во всех случаях – нет. Известны ее пожертвования на германский красный крест, уже во время войны» (Sis!). «Да, Аликс была скупа для России. Она могла быть в союзе с людьми, которые готовы были жертвовать Россией…»
  Керенский, претендующий на знание психологии людей, также «parfaitement» знал, что А.Ф. никогда не любила России: «Она была неискренна», когда говорила ему при беседах в «позолоченной тюрьме» Царского Села о любви своей к стране».


[Закрыть] Панкратов рассказывает, что одна из великих княжон задала ему однажды вопрос: «Неужели правда, что Учредительное Собрание вышлет нас всех за границу?» «Мало ли что пишут в газетах», – ответил Панкратов. – Уч. Собрание еще не созвано, никто не знает, как оно решит этот вопрос». «Лучше пусть нас вышлют еще дальше куда-нибудь в Сибирь, но не за границу», – заметила княжна.

Вернемся, однако, к начальному периоду пребывания царской семьи в Тобольске, т.е. к тем дням, когда существовала вышедшая из признанного страной февральского переворота власть, на которой так или иначе лежала ответственность за судьбы отрекшегося Императора. В пределах, установленных ее инструкциями, формально должны были действовать правительственные агенты, опекавшие царскую семью. Свобода, которая могла быть предоставлена «пленниками», зависела от сибирских общественных настроений. Оценка последних неизбежно была субъективна. Современники по-разному определяют настроения тобольчан – в зависимости от своих политических взглядов и отчасти от той среды, которая входила в орбиту их наблюдений. Каждый с своей точки зрения будет прав, и поэтому едва ли вполне соответствует действительности утверждение Керенского, что молодые энтузиасты типа фрейлины Хитрово, являющиеся из Петербурга и Москвы для спасения заключенных (в первые месяцы этих приезжих вообще не было) в уверенности встретить в Тобольске монархические настроения, будут испытывать глубочайшее разочарование, наткнувшись на полный индифферентизм к судьбе монархов: еще раз Царь и Царица оказались в вечном одиночестве.

Рядовая масса встретила приезд невольных гостей с чувством естественного любопытства, но без всякой вражды. «Отношение коренного населения города к августейшей семье, – передает свое первое впечатление Кобылинский, – было хорошее. Когда мы подъезжали к Тобольску, город высыпал к пароходам, стоял и глядел на них. Когда семья следовала на жительство в губернаторский дом, чувствовалось, что население хорошо относится к ней. Оно, видимо, боялось открыто тогда проявлять симпатии и делало это тайно. Много приносилось разных приношений для августейшей семьи, преимущественно из съестного-сладкого». Жильяр утверждает, что при проходе в церковь, куда доступ публике был запрещен, ему «часто случалось видеть людей, которые крестились или падали на колени при проходе Их Величеств. Вообще жители Тобольска оставались очень привязаны к царской семье[266]266
  Припомним характеристику, данную Макаровым Бьюкенену (в изображении, конечно, последнего). А. Ф. в письме к Вырубовой отмечала, что, во время прохода в церковь некоторые люди кланяются и нас благословляют, другие – не смеют».


[Закрыть], и нашим сторожам пришлось много раз не допускать стояние народа под окнами и не позволять снимать шапки и креститься при проходе мимо дома». Татьяна Боткина обобщает эти впечатления: «Громадное большинство населения относилось… с прежним верноподданническим чувством». Прибывший в Тобольск Соловьев сразу наслышался от хозяев постоянного двора массы «беспристрастных рассказов» о проявлении преданности царскому дому со стороны местного населения: «Обычно массы народа заполняли улицу перед губернаторским домом, и народ приветствовал появлявшихся в окнах ее членов. Исключения были редки. А местные татары, собравшись в один из своих праздничных дней во главе с муллой[267]267
  О настроениях «тобольских татар», об их «особенной преданности» А. Ф. имела случай говорить еще в 15 г.; она писала 12 июля мужу, что их надо призвать на военную службу, и что они пойдут с «радостью и гордостью».


[Закрыть] перед домом, отслужили под открытым небом молебствие о здравии Их Величеств. Был даже случай, когда при прохождении Их Величеств в церковь один рабочий крикнул обидное оскорбление, за что его народ чуть не разорвал на части». Эти обывательские рассказы, конечно, могут быть умножены. Так, «купцы на базаре» в один голос подтверждали, что «население в огромном большинстве действительно очень сочувственно относится» и что «если и есть недоброжелатели в среде немногочисленных рабочих и прибывающих с фронта солдат, то за их малочисленностью это существенного значения не имеет». Другой офицер, Раевский, побывавший в Тобольске и приехавший для доклада в московских монархических кругах, тоже увидит в Тобольске «поголовно монархическое настроение». Мемуарные преувеличения этого «мальчика школьного возраста» слишком очевидны. Иное впечатление вынесет Панкратов: «Никакого паломничества со стороны тоболян с коленопреклонением или без оного никогда не происходило[268]268
  Панкратов имел в виду беззастенчиво вздорное сообщение, появившееся 8 октября в «Новом Времени» под заголовком «Монархическое движение в Тобольске». Газета передавала, что «в Ставке получено сообщение, что возле дома Романовых собираются огромные толпы народа и коленопреклоненно служат непрерывные молебны». Отсюда делался вывод о необходимости перевести семью в менее населенное место жительства. Панкратов на это сообщение послал 17-го правительству телеграмму: «Оградите нас от суворинской провокации». «Газетная спекуляция», как выражается Панкратов, усилившаяся в первые дни после октябрьского переворота, когда стали писать о «побеге Царя», отравляла ему существование и осложняла положение в Тобольске.


[Закрыть]. Все, что можно было заметить и наблюдать, так это простое любопытство, и то в ближайшие месяцы[269]269
  То, что делается привычным, естественно, теряет остроту новизны. Жильяр отмечает, что у ранней обедни семья бывала «почти одна». В январе 18 г. А. Ф. писала Вырубовой: «Люди милые здесь, все больше киргизы. Сижу у окна и киваю им, и они отвечают, и другие тоже, когда солдаты не смотрят».


[Закрыть], и вздохи сожаления нередко с нелестным упоминанием “Гришки Распутина”». Итог, подведенный правительственным комиссаром, в общем совпадает с оценкой, которую сделал в начале января один из приехавших в Тобольск из Москвы в целях организации освобождения царской семьи офицер, уже вышедший из «школьного возраста», – командир 2-го Сумского гусарского эскадрона К. Соколов. Он отметил в воспоминаниях: «Настроение населения по отношению к Царю скорее равнодушное, но во всяком случае не злобное (отношение „восторженное“ было у группы „бойскаутов“, но их числилось всего-навсего 30 человек в возрасте от 10 до 17 лет).

Во всяком случае, не эта обывательская улица, всегда любопытствующая и всегда пассивная, могла, конечно, определить ход жизни в Тобольске. На нее могло оказывать влияние активное меньшинство, группировавшееся около местного совета. Но в захолустном Тобольске революционные элементы боевым пылом не обладали – незначительная большевистская фракция играла вначале совсем второстепенную роль, хозяином положения всецело был правительственный комиссар, которому не очень на деле приходилось считаться с мнением и попытками вмешаться со стороны местного исполкома. Характерную сцену воспроизводит Панкратов в воспоминаниях – очевидно, она произошла далеко не в первые дни по прибытии правительственного комиссара, а скорее в дни, приближавшиеся к октябрю. «Тобольский совет, под председательством врача Варнакова, – рассказывает Панкратов, – попросил меня как-нибудь зайти к нему в совдеп “по очень важному делу”. В ближайший день захожу. – В чем дело? – спрашиваю я. Присутствующие как-то мнутся, точно подыскивают, с чего начать. После некоторого молчания первым заговорил Варнаков: “Насколько нам удалось познакомиться с отрядом, он мало сознательный”… “Это значит ненадежный, – вмешались Писаревская и Киселевич, – из Омска можно выписать надежных людей, рабочих, вполне сознательных”. “Омск пришлет настоящих. Ваш отряд…” – снова заговорила было Писаревская. Я не дал ей договорить и заявил, что всякая попытка к смене отряда кем-либо раз и навсегда должна быть оставлена. Если же об этом я сообщу отряду, то последствия будут очень неприятны для вас… Я не допущу вмешательства, пока я здесь. Прошу больше меня не беспокоить подобными разговорами. Я бы желал, чтобы всюду сохранялась такая дисциплина и сознание, как в нашем отряде, – закончил я и ушел».

Авторитет правительственного комиссара таким образом в значительной степени опирался на организованную силу, которую представлял собой гвардейский отряд особого назначения. «Я должен констатировать, – пишет Панкратов, – что отряд первого состава представлял собой воинскую часть, вполне сохранившую дисциплину, и резко выделялся среди солдат местного гарнизона своей опрятностью, трезвостью и умением себя держать. В то время как солдаты местного гарнизона частенько встречались пьяненькие, грязные, невообразимо одетые, наши гвардейцы одевались чисто, вели себя хорошо и быстро стали покорять сердца местных обывательниц и прислуги. На этой почве возникали ненависть, вражда и ревность солдат местного гарнизона к нашим гвардейцам. Если дело до столкновений не доходило, то только потому, что местные солдаты боялись наших гвардейцев». В первый же день своего приезда Панкратов обратился к охране с такой речью: «На нас возложено ответственное дело перед родиной до созыва Учр. Собрания, которое решит дальнейшую судьбу бывшего Царя, вести себя с достоинством, не допускать никаких обид и грубостей с бывшей царской семьей. Всякая бестактность с нашей стороны только легла бы позором на нас же. Грубость с безоружными пленниками не достойна нас. Поэтому я призываю всех держаться этого правила, – сказал я в конце своей речи, – за всякий свой поступок мы должны будем дать отчет… Нам не дано право быть судьями вверенного нам бывшего Царя и его семьи…» «Отряд вполне оценил мое заявление, – заключает Панкратов, – и доказал это тем, что за все пять месяцев моего комиссарства ни разу не проявил себя хамом. Поведение отряда было почти рыцарским» [270]270
  «Большинство солдат отряда произвело на меня отрадное впечатление своей внутренней дисциплиной, – рассказывает комиссар свое первое впечатление. – За исключением немногих наш отряд состоял из настоящих бойцов, пробывших по два года на позициях под огнем немцев, очень многие имели по два золотых георгиевских креста. Это были настоящие боевые, а не тыловые гвардейцы».


[Закрыть].

Перо мемуариста несколько сгущало краски, оттеняя однородность настроений «отряда особого назначения» и его «рыцарского» поведения за все время, пока Панкратов комиссарствовал в Тобольске. Непосредственный начальник отряда Кобылинский внес существенные оговорки к этому изложению в своих показаниях Соколову. «В городе Тобольске в то время жил какой-то ссыльный Писаревский, фанатик, партийный эсдек, непримиримый враг эсерам. Вот этот Писаревский всеми правдами и неправдами и повел через солдат борьбу с Панкратовым и Никольским. Писаревский издавал газету большевистского направления «Рабочую Газету». Видя, что Панкратов пользуется у солдат некоторым влиянием, он стал приглашать их к себе на чашку чая и стал развращать их. В конце концов, очень скоро после прибытия к нам Панкратова с Никольским весь отряд разбился на две партии: Панкратовская партия и партия Писаревская, или другими словами партия большевиков…[271]271
  Писаревский, очевидно, не был большевиком; скорее всего, он принадлежал к какому-нибудь оттенку меньшевиков-интернационалистов, часто занимавших пробольшевистскую позищию. После октябрьского переворота он сделался председателем совета. Между тем большевистские мемуаристы определенно говорят, что им удалось устроить переворот и свергнуть «меньшевистско-с-р-головку» лишь в марте.


[Закрыть] В нее и пошли солдаты второго полка, наиболее бедные и наиболее развращенные. Лишь небольшую часть составляла третья группа, я бы сказал – нейтральная, состоявшая преимущественно из солдат призыва 1906 – 1907 гг. Когда солдаты, под влиянием этой партийной борьбы, стали разлагаться, они начали хулиганничать. Цель у них была иногда вовсе не причинить неприятность Августейшей семье» [272]272
  Как пример, Кобылинский приводит недовольство на неполучение «суточных». Чтобы «замазать рты» и предупредить неприятности на этой почве для семьи (стали говорить про Царя: «хоть и арестован, у него мясо в помойку кидают»), Кобылинскому пришлось делать заем у губернского комиссара и выплачивать суточные. Это было уже, как устанавливает царский дневник, через месяц после переворота, когда солдатский комитет отправлял в центр делегацию.


[Закрыть].

Но все это обострилось лишь после переворота, когда председателем совета сделался Писаревский и когда совет начал делать попытки более активно вмешиваться (иногда еще безуспешно) во внутреннюю жизнь губернаторского дома. Вот пример. «Однажды в праздник вечером является председатель местного совета Писаревский к караульному дежурному офицеру, – рассказывает Панкратов, – и требует пропустить его к Царю. “По уставу караульной службы я сделать этого не могу” – отвечает офицер. – “Я председатель тобольского совета. До меня дошел слух, что Николай вчера сбежал… Я хочу проверить”. “Этот слух ложен. Вы знаете, что сегодня он был в церкви”. – “Я должен убедиться, вы должны меня пропустить”, – настаивал Писаревский. Офицер отказывается: “Идите к комиссару, а я вас не пущу, кто бы вы ни были”. Писаревский ищет меня и, найдя у полк. Кобылинскаго, повторяет свое заявление весьма взволнованно. “Не всякому слуху верьте, говорится в пословице, – отвечаю я ему. – Ваша проверка излишня. Не могу исполнить вашего любопытства. А вот кстати и солдат здесь тот, что был сегодня утром в карауле, когда семья и бывший Царь ходили в церковь”. Писаревский не знал, что ответить». Тем дело и кончилось. Эта сцена довольно символическая, если сравнить ее с тем, что рассказал Панкратов о более ранних попытках совета вмешаться в ведение правительственного комиссара.

Октябрьский переворот положил грань между двумя периодами пребывания царской семьи в Тобольске. С каждым днем, в силу изменявшейся политической обстановки, ухудшалось положение в Тобольске, хотя прошло еще более трех месяцев прежде, чем непосредственно появилась в Тобольске большевистская власть. Однако и в это уже смутное время «окружающая обстановка в Тобольске… вполне создавала тихую спокойную жизнь» для заключенных – в представлении прибывшего в Тобольск 16 марта, в числе других большевиков «уральцев», слесаря Авдеева, будущего «коменданта» Ипатьевскаго дома в Екатеринбурге. Поскольку опасения Панкратова относились к этому переходному времени, они, конечно, были более чем основательны. За первый период мемуаристы не зарегистрировали ни одного угрожающего факта, ни одного эксцесса против «пленников» в губернаторском доме.

С таким положением нельзя не считаться, и это наводит на заключение, что в тобольской обстановке было возможно и должно (в значительной степени) попытаться осуществить программу, которую излагал Макаров английскому послу. Если этого не было сделано[273]273
  В дневнике Шнейдер под 31 марта сказано, что для тобольских узников введен «царскосельский режим». То же отмечено и в дневнике Царя. Это показывает, что первые месяцы пребывания в Тобольске, несмотря на все ненужные стеснения, царская семья почувствовала облегчение.
  Часть 2


[Закрыть], то не служит ли это лишним доказательством того, что перевоз отрекшегося Императора в Тобольск, как и первоначальный его арест, не был вызван только необходимостью оградить его безопасность?

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Нужны ли какие-либо выводы со стороны обозревателя прошлого? Их может сделать только сам читатель. Никакая объективная история, написанная самым беспристрастным пером летописца, не сможет прийти к заключению, которое всех удовлетворило бы и объединило. Я старался лишь по возможности всесторонне очертить обстановку, в которой должно было действовать Временное Правительство, и устранять те наслоения, которые проявились в объяснениях, данных членами былого революционного правительства, естественно, желавшими снять с себя ответственность за екатеринбургское злодеяние.

Можно признать ошибочными пути революции, которые определялись не только стихийным ходом событий, но и волею людей, – и с этой точки зрения говорить об ответственности тех, кому было суждено управлять страной в бурные дни революционных пертурбаций. Однако эта моральная ответственность всегда будет ограничена зависимостью действовавших лиц от общественной психологии того времени. Когда современники возлагают всю тяжесть ответственности только на Временное Правительство, они искусственно отыскивают для себя оправдывающее их alibi. Каждый по-разному виноват в печальных итогах февральской революции, происходившей под знаменем освобождения России от политического и социального гнета дореволюционного режима. Светоч свободы угас, когда к власти пришли мнившие себя «последовательными революционерами». Современники – разных общественных классов, положений и политических взглядов – виновны в том, что в октябре 17-го года в жизни победило большевистское насилие. Октябрьский переворот с грубым цинизмом разрешил все вопросы, стоявшие перед Временным Правительством.

Бойня, учиненная в Ипатьевском подвале, в культурный ХХ век, должна остаться навсегда в сознании поколений, как memento mori той человеческой низости. Никакой логической связи между арестом Царя, высылкой его в Тобольск, как ни относиться отрицательно к этим фактам, и екатеринбургской трагедией установить нельзя. В Могилеве ли 7 марта в действительности был завязан тот узел, который с такой чудовищной разнузданностью большевики разрубили в Екатеринбурге? История, не обладающая предвидением в сфере того, чего не было, но что могло быть, не в состоянии доказать, что царской семье удалось бы при складывающихся обстоятельствах благополучно выехать за границу; тем более невозможно доказать, что пребывание отрекшегося Императора в Крыму могло гарантировать ему безопасность. Аргумент, который обычно выставляют (прибег к нему и следователь Соколов), не представляется убедительным; указывают на тот факт, что члены императорской фамилии, попавшие в Крым, сохранили жизнь. Но, во-первых, это одна из тех непредвиденных исторических случайностей, которая нередко определяет собой ход событий; во-вторых, мы не знаем, как могло бы повернуться дело, если бы во главе укрывшихся в Крыму находился отрекшийся Император. Был момент, когда екатеринбургские угрозы недвусмысленно нависли в атмосфере крымских эксцессов – одно из первых кровавых проявлений на территории страны большевистской демагогии: «Какие ужасы в Ялте и Масандре; Боже, куда, куда. Где спасение офицерам и всем?» – писала Александра Федоровна Вырубовой 5 февраля…

Узел екатеринбургской трагедии был завязан в Петербурге лишь 25 октября. Временное Правительство ушло в небытие. Оставались на исторической сцене потаенные монархические организации, озабоченные спасением царской семьи. Наступило время им действовать и рисковать: над царской семьей нависла уже угроза, не проблематическая, а вполне реальная, в особенности с момента разгона Учредительного Собрания, когда иссякла последняя слабая надежда, что Россия выбьется из октябрьской катастрофы и пойдет по какому-то иному пути. Здесь, в сущности, изложение наше должно быть прервано. Мы вступаем в новую фазу, слишком отличную и по своей идеологии, и по своему внутреннему содержанию от наследия февральско-мартовских дней, являвшихся основным предметом нашего изложения. Хотя с момента Екатеринбургской драмы прошло уже четверть века, мы не имеем возможности подвести итоги всех сопутствующих обстоятельств за отсутствием опубликованных исторических данных. Многое еще покрыто пеленой тумана и неясно. Прервать изложение – значит лишить книгу естественного конца. Я должен дать некоторое послесловие, заранее примирившись с неполнотой фактов и с необходимостью, критикуя выводы и заключения других, высказывать иногда лишь свои предположения. Они все же будут осторожны, и центром нашего внимания будет анализ существующих данных.