Текст книги "Высота смертников"

Глава третья

Они бежали по неглубокому сухому от ночного мороза снегу, стараясь подальше уйти от вырубок и дороги. Иванок остался там, позади. Он что-то задумал. Но Зинаида не могла рисковать ни своей жизнью, ни жизнью того, кого тащила за собой, крепко ухватив за руку. И теперь она старалась не думать об Иванке, оставшемся возле вырубок.

Мёрзлые ветки кустарников хлестали по лицу, царапали руки. Зинаида уже не успевала отводить их. Они бежали напролом, куда глаза глядят, как бегут по лесу испуганные погоней звери. Но вскоре и она, и Прокопий, который всё переносил молча, окончательно выбились из сил. Они добежали до сосняка. Остановились. И повалились в черничник. Зинаида закрыла глаза. Мир, утративший черты реальности, страхи, мгновенно принявшие образы уродливых разноцветных предметов, – всё это плавало и прыгало перед глазами. Ни на одном из них невозможно было сосредоточить внимания, ни один из них невозможно было разглядеть как следует и запомнить…

А тот, кто остался на вырубках, побежал к опушке. Но вскоре вынужден был замереть за ближайшей осиной. Потому что впереди, возле валунов, где прошлой зимой располагался один из заслонов отряда Курсанта, кто-то разговаривал. Иванок вскинул голову и по-звериному потянул морозный хрупкий воздух. В этом потоке запахов, которые можно было разделить на запах снега, бересты, прелой листвы и осиновой коры, он тут же уловил запах немецкого табака. Значит, действуют всё по той же схеме: выставили посты на дорогах, перекрыв все выходы из деревни. Иванок вдруг ощутил в себе сильный толчок, который содрогнул его изнутри забытой стихией мести. Эх, винтовки нет! Винтовку бы сейчас!.. Да я бы их!.. По одному…

Возле валунов топтались двое немцев. Серо-зелёные шинели и чёрные угловатые каски отчётливо виднелись на белом фоне поля. За плечами винтовки. Немцы о чём-то переговаривались, курили, посматривали в сторону деревни. Там уже всё затихло. Видимо, ждали, что пост вот-вот снимут.

Но Иванка интересовали не немцы. Он наблюдал за тем, что происходило в деревне. Вскоре из оврага на школьную спортивную площадку, на которой виднелись футбольные ворота, выгнали небольшую группу людей. Так и есть, угоняют. Иванок насчитал в толпе человек двенадцать. Тут же подъехал крытый брезентовым тентом тупоносый грузовик, и людей начали заталкивать в кузов. Снова послышались крики и вой. Их прекратили несколько одиночных выстрелов. Стреляли, скорее всего, для острастки. Сквозь крик и выстрелы Иванок явственно слышал голос сестры. Всё в нём опять вздыбилось, напряглось, так что он готов был броситься через опушку, чтобы те двое, курившие возле валунов, не успели ничего и сообразить, и ухватить за глотку хотя бы одного из них. Нет, ничего не получится. Они подстрелят меня ещё на опушке…

Иванок кое-как успокоил себя. Решил ждать.

Но всё там, в деревне, происходило не так, как он предполагал. Две машины, в том числе и та, на которую погрузили прудковскую молодёжь, выехали на большак. За ними вереницей потянулись мотоциклы. Но эти двое, охранявшие дорогу в лес, не уходили. Они по-прежнему топтались возле валунов, посматривали по сторонам, о чём-то тихо переговаривались.

Значит, понял Иванок, за винтовкой я сбегать не успею. И у него больно пересохло в горле. Он нагнулся, захватил пригоршню снега. Губы даже не почувствовали холода. Он начал осторожно пятиться к лесу. Отойдя шагов на сто, быстро пошёл вдоль опушки. Вскоре побежал. Куда он бежит, Иванок сообразил не сразу. Осмотрелся и вдруг понял – к Андреенскому большаку.

Он бежал и сам не понимал цели, зачем он бежит туда? Он думал только о том, что каким-то образом должен выручить Шуру, что без сестры он не сможет вернуться домой, в Прудки, к матери. Но как он это сделает, пока не знал…

Немцы оцепили овраг. Выставили посты на всех выходах из деревни. Вскоре послышались одиночные выстрелы. Один, другой, третий… Взвизгнула раненая собака.

– Собак стреляют, ироды, – сказал Пётр Фёдорович, перекрестился и вышел из своего жилья.

Выйдя, окинул взглядом деревню, потом посмотрел на зады, на кромку дальнего леса. Там, на дороге, маячили два силуэта в немецких шинелях. Немцы шли не спеша, значит, никого не обнаружили. Значит, это просто наряд пошёл занимать свой пост. А Зинаида с Прокошкой должны уже добраться до леса. Не дай бог, если спрятались где-нибудь в соснах…

Мимо, объезжая стоявшие с работающими моторами грузовики, промчались повозки с полицейскими. Один из них привстал на коленях и махнул Петру Фёдоровичу:

– Эй, старик! Ты здесь, что ль, староста?

– Я. – И Пётр Фёдорович послушно сошёл на обочину и еле грабающими руками стащил с головы шапку. – Я тут староста, господа полицейские.

– У нас приказ: трудоспособную молодёжь… В Германию… Понял?

– Понял. Как не понять? – И Пётр Фёдорович кивнул на овраг, где немцы уже сгоняли в одну кучу кричащих подростков, парней и девчат постарше. – Только, господа полицейские, детей бы пожалели. А? Детей-то зачем угоняете? Они ж там, без догляду, погибнут, как цыплята.

– Ты, старик, в энто дело не лезь. – Старший полицейский спрыгнул с повозки, размял ноги, поправил на плече винтовку и махнул своим: – Слазь скорей! Фимкин! Соткин! Саенко! Вы трое – туда. Старший – Саенко! Выгонять всех на улицу!

– А стариков зачем? – спросил один из полицейских, видимо, Саенко. – Они-то нам…

– Ты, Саенко, приказ слышал? Всех – на улицу! Рассуждать мне… Рассуждать будешь в своей деревне.

– Моя деревня, слава богу, за Уралом.

– Что?!

Полицейские побежали исполнять полученный приказ. Старший хмуро посмотрел им вслед, махнул винтовкой:

– Остальные – за мной. Старик, ты – тоже.

Возле натоптанных стёжек валялись убитые собаки. Сваляная, комковатая шерсть, остекленевшие глаза, оскаленные пасти, капли разбрызганной крови и подплывший снег.

– Господин полицейский! Господин полицейский! – Голос Петра Фёдоровича дрожал. Старик уже ни на что не надеялся. Но должна же быть у них какая-то жалость? Может, одного-двоих, хоть кого-нибудь, удастся вызволить. – Детей-то, может, не надо? А, господин полицейский? Дети ведь совсем… Вы ж сами, должно быть, отцы…

– Закрой хлебало, старик. – Старший оглянулся на него, сверкнул оскалом железных зубов. – Вам, сволочам, ещё за отряд Щербакова отвечать придётся.

– Хватит, Кличеня, оставь старика, – окликнул полицейского напарник.

Полицейские вышибали хлипкие двери, срывали дерюжки и одеяла, которыми были занавешены входы в землянки, швыряли наружу попавшееся под ноги. Деревня наполнялась стоном и бабьим воем.

– Ой, погибель наша!

– Креста на вас нет, окаянных!

– Детей!.. Куда же вы детей наших!..

– Ироды!.. Ироды!..

Все эти дни из дальних деревень приходили слухи о том, что молодёжь угоняют в Германию, на работы. Месяц назад к ним приезжал немецкий офицер с переводчиком. Народ собрали возле пруда. Немец, через переводчика, начал рассказывать, как хорошо живётся в Германии русской молодёжи, что ост-арбайтеры получают там специальности и трудятся на фабриках, заводах рейха, а также на уборке урожая. Что всех обеспечивают одеждой и хорошо кормят. Затем всем желающим предложил добровольно записываться в группу, которая будет отправлена через неделю по железной дороге в благоустроенную и красивую местность на границу со Швейцарией, где прекрасный климат и где не падают бомбы. Местность та называется Шварцвальд. Добровольцев не оказалось. Теперь немцы решили действовать иначе.

Пётр Фёдорович метнулся к группе офицеров, стоявших возле машин, закричал. Того, кого он хотел бы среди них увидеть, не было. Но он всё же закричал:

– Герр Штрекенбах! Герр Штрекенбах!

Немцы оглянулись на него. Офицер вопросительно посмотрел на старшего полицейского:

– Wer ist das?[9]9
  Кто это?


[Закрыть]

– Ich bin староста. Староста, Herr Offzier[10]10
  Я староста… господин офицер.


[Закрыть], – путая немецкие и русские слова, торопливо и сбивчиво заговорил Пёрт Фёдорович.

– O, gut, gut, – кивнул немец. – Was wollen Sie?[11]11
  О, хорошо, хорошо. Что вы хотите?


[Закрыть]

– Kann ich mit Gerr Offizer Schtrekenbach sprechen?[12]12
  Могу ли я поговорить с господином офицером Штрекенбахом?


[Закрыть]

Немцы потеряли к нему интерес, когда он повторно назвал имя Штрекенбаха, которого он когда-то угощал самогонкой и солёным грибами. Среди убитых прошлой зимой на большаке Штрекенбаха не оказалось. А может, зря он сейчас произнёс это имя? Начнут дознаваться, потянут за старую верёвочку…

Иванок бежал вдоль опушки, повторяя одну и ту же фразу:

– Шура, я спасу тебя. Шура, я спасу… Шура…

Сестре было четырнадцать с половиной лет. Добрая и рассудительная, как старушка, она всегда опекала его. Заступалась перед родителями, когда Иванок в очередной раз попадал на отцовский ремень. И отец, выслушав её, мог сказать: «Ладно, чертёнок, целуй руки сестре. Шурка, под твою ответственность!..» Рук он ей, конечно, не целовал. Но конфетами и другими сластями, которыми родители или городские гости одаривали их иногда, всегда делился. Всегда откладывал сестре из своего кулька. Молча совал в руки, говоря: «Ты же у нас самая маленькая». Однажды, случилось это в тридцать девятом, зимой, в феврале, они катались с горки на санях. Сани у них были хорошие. Длинные, просторные, с хорошо раскатанными дубовыми полозьями и лёгким липовым верхом. Связал их старик Худов, лучший в округе бондарь и санник. За санями к нему приезжали из других деревень и даже из города. Места на худовских санях хватало двоим, и Иванок с Сашей катались вместе. Самые отчаянные забирались на Клунину горку и неслись оттуда вниз, притормаживая и правя мимо полыньи. На дне пруда били родники. Летом холодные, так что лучше к ним не заплывать, зимой они курились парком, и лёд над ними долго не замерзал, иногда всю зиму. Только в самую стужу, в Васильевские или Святочные морозы, полыньи затягивало тонким ледком. Самые смелые неслись прямо на полыньи, лихо проскакивали мимо чёрных окон, в которых бугрилась, зыбала вода. Санки пролетали по тонкому, прозрачному льду, образовавшемуся после недавних морозов. И вот Иванок тоже решил попытать судьбу. Дёрнул сани из рук сестры и сказал, что поедет один. Затащил сани на Клунину горку. Но Шура бежала следом и, когда он поставил сани на накатанный взлобок горы и подобрал верёвку, почувствовал, как сестра обхватила его сзади за плечи и села рядом. «Ты с ума сошёл!» – сказала она, как сказала бы старшая сестра. «Слезь», – приказал он. «Нет. Если ты такой дурак, то я поеду вместе с тобой».

– Шура, Шурочка моя миленькая… – всхлипывал Иванок, проламываясь сквозь заснеженные кусты и перепрыгивая кочки. Время от времени он задерживал дыхание и прислушивался к звукам деревни. Там всё ещё стоял стон и плач.

Тогда, под Клуниной горкой, они провались в полынью. Сани застряли во льду, с каждым мгновением погружаясь всё глубже и глубже. Иванок хотел соскочить в сторону, но тонкий лёд под ним подломился, и он начал медленно оседать в чёрную воду, чувствуя, как она его поглощает, пропитывая одежду и наполняя валенки, которые сразу стали каменными. Он оцепенел от неожиданности и страха и оглянулся. Саша карабкалась по тонкому прозрачному льду, стараясь уползти подальше от дымящейся воды. Лёд прогибался, но всё же выдерживал её лёгкое тельце. «Иванок! Я сейчас!» – услышал он и почувствовал, что кто-то обхватил его руками за шею и держит, держит. И он перестал погружаться в воду. Но сил у сестры всё же не хватало, чтобы вытащить его. Потом прибежали люди, кто-то из взрослых, бросили жерди, багром подцепили Иванка и Шуру и вытащили их, обессиленных, перепуганных до смерти, на безопасное место. Валенки Иванка утянуло на дно, и их потом отец доставал багром. Сани тоже до вечера, пока не пришёл с работы отец, торчали в полынье…

– Шура… Где же ты… Сестричка моя…

Куда Иванок бежал, он и сам не знал. Когда он обогнул поле и, вконец обессиленный, выбрался к большаку, сквозь стук в висках и в горле услышал удаляющийся гул моторов. Вот и всё… Он даже попрощаться с сестрой не успел. Иванок упал на снег, прикусил, чтобы не закричать, рукав ватника, и долго катался в черничнике, выл, сжимая кулаки. Из этого состояния его вывел стук тележных ободов по мёрзлой земле. Он поднял голову. По дороге ехали две телеги. На первой – полицейские, свесив с полка ноги, весело переговариваясь, курили немецкие сигареты. Второй повозкой управлял пожилой дядька. Шинели, как у других, у него не было. Но на рукаве рыжего полушубка белела повязка с синими буквами. Телега доверху была нагружена узлами, мешками и ящиками. Сзади, увязанная верёвками, стояла приземистая дежка[13]13
  Дежа – ёмкость для замеса и брожения теста.


[Закрыть]. Её Иванок сразу узнал – по высоким ушам с поперечными широкими пропилами для того, чтобы удобнее за них браться. Это была их дежка. В ней мать солила на зиму капусту.

– Сволочи… Сволочи… Сволочи… – скрипел зубами Иванок.

Полицейские смеялись. Двое, сидевшие в хвосте повозки, возле дежки, напевали какую-то песню. Третий, ездовой, молчал.

– Что ты задумался? – окликнули, видимо, его, третьего, молчавшего. – Давай, Кличеня, махни с нами соточку и подключайся.

Кличеня… Кличеня… Кличеня…

Мародёрство полицейских было обычным делом. В Прудки они наведывались редко. Когда в деревне стояла немецкая часть, они здесь не появлялись. Но потом обложили данью и Прудки. Могли забрать что угодно: приглянувшуюся вещь, одежду, инструмент, зарезать прямо возле хлева недорослого поросёнка или котную ярку, выгрести из подпола сколько надо картофеля, вытащить кубел[14]14
  Кубел делался из дерева, в нем хранили одежду и полотно. В небольших кубелах – кубельчиках – держали сало и мясо.


[Закрыть] с салом. И к этому уже привыкли, принимая их наезды как неизбежное зло и стараясь его упреждать тем, что припрятывали самое ценное подальше. Но сейчас Иванок, увидев на полицейской телеге свою дежку, в которую они в начале осени пошинковали всю свою капусту, выращенную на своей усадьбе вокруг уцелевшей печи, его разобрала такая ярость и ненависть, что он потерял сознание и очнулся лишь некоторое время спустя. Он лежал весь в поту от того, что почувствовал сильную жажду. Встал на колени и начал слизывать с черничника снег. Как он жалел, что не успел взять из дровника винтовку! Из носу капала кровь. Он приложил комок снега к переносице, и вскоре кровь унялась. Он не ушибся, нет. Такое с ним в последнее время случалось часто. Болела голова. Как будто он не спал несколько ночей подряд.

Придя в себя, Иванок встал и пошёл назад. Он шёл по своим следам. Теперь спешить было некуда. Если немцы и полицаи из деревни ушли, то он заберёт винтовку и уйдёт в лес. Можно пожить пока в землянке, где в прошлую зиму стоял их партизанский отряд. Разобрать брёвна, подкопать, подправить кое-где и обосноваться до весны. А летом лес – дом родной.

Он свернул в балку, пробежал по ней, прячась за редкими кустами, спустился в противотанковый ров, углом примыкавший к балке и другим концом выходивший к большаку недалеко от бывшей школы. От школы осталось несколько печей и гряда валунов, лежавших под фундаментом пристроенного коридора. Перебежал гать и мощёную дорогу, спрыгнул в артиллерийский окоп и прислушался. В деревне было тихо. Вскоре послышался скрип снега. Он осторожно высунулся из-за плетня засыпанного замлёй бруствера и увидел на дороге тётку Степаниду, материну подругу. Дочь тётки Степаниды, Ганьку, видимо, тоже угнали. Шура и Ганька ходили в один класс, сидели за одной партой. Неразлучные подруги.

– Тёть Стёп! – окликнул он закутанную в шаль женщину.

Та даже присела от неожиданности. Но, увидев его, пробежала до берёз и повернула к лощине.

– Иванок, мальчик мой! – запричитала она. – А Ганюшку ж мою вместе с Шурой угнали. А ты убежал? Хоть ты остался… – И вдруг она спохватилась: – Ты не ходи туда. Полицаи там.

– Как? Они же уехали.

– Не все. Двое остались. След нашли. – Она закрыла ладонью рот, давясь внезапно вырвавшимся криком: – Ой, знать же, твой след они нашли, Иванок! За бороницынскую ригу пошли.

– А в деревне никого? Ни немцев, ни их?

– Немцы сразу уехали. Посты свои сняли и уехали. А эти ещё шныряли. У нас всё сало забрали, вместе с кубелом. Что б им это сиротское сало поперёк горла встало! Ироды проклятые!

– А ты куда бежишь, тёть Стёп?

– Как куда? На станцию пойду. Провожу. Ганечку свою, может, увижу где.

И женщина снова обмоталась шалью и побежала к большаку.

Немного погодя Иванок вышел к школьному саду, посмотрел на затоптанный снег возле футбольных ворот, где несколько часов назад переписывали фамилии угоняемых в Германию, прокрался вдоль зарослей акаций к оврагу. Выглянул. Никого. Люди попрятались, оплакивая своё горе и, видимо, боясь, что это ещё не всё.

Полицаи, видимо, действительно нашли его след. Но по той же тропе бежали и тётка Зина с Прокошкой. Его-то вряд ли найдут. Вон он какого кругаля дал. А вот их… Иванок забеспокоился. И жажда мести, немедленной и неминуемой, словно судорога, охватила его.

Он выбежал в овраг. Добежал до дровника. Затаился. Никто его не заметил. Быстро начал разбирать кладню. Вскоре показался обмотанный мешковиной приклад винтовки. Он потянул за него. Развязал тесёмки. Вытащил винтовку и тут же зарядил её обоймой, дослал патрон в патронник. Рассовал по карманам обоймы. Несколько раз оглянулся на дверь. Если сейчас выйдет мать, что он ей скажет? Дверь не отворилась. Вот и хорошо, подумал он и побежал в дальний конец оврага, где уже начинался лес – молоденькие сосёнки по склону да редкие кусты бересклета.

Впереди показались порыжевшие от времени навесы, присыпанные снегом жерди.

– Мам, смотри куда мы пришли!

– Правильно мы пришли, Прокоша. Правильно. Тут заночуем.

– А разве на хутор не пойдём?

– Пойдём. Только не сегодня. Нельзя нам сегодня туда. Дорогу укажем. Пропадём мы тогда все. Разорят эти ироды наш хутор. Улюшка, Алёша, Настенька, ребята… Чем мы их тогда прокормим? Надо здесь подождать.

– Костёр будем разводить?

– Будем. Только не здесь. Там, в землянке. Там печи должны быть.

Прежде чем выйти к партизанскому лагерю, Зинаида и Прокопий несколько часов кружили по лесу. И уже в сумерках выбрались к землянке.

Вход в землянку был завален сильным взрывом. Концы измочаленных брёвен, перемешанных с землёй, торчали вверх. Зинаида попробовала пролезть в щель между брёвнами, но ничего из этого не вышло. Расчистить вход тоже оказалось невозможно – брёвна вмёрзли в землю и не поддавались.

– Вот тебе и разжились солью…

– Надо было раскопать, когда домой шли, – рассудил Прокопий.

Вход в землянку взорвали прошлой зимой полицаи и каратели из спецподразделения. С тех пор местные жители это место обходили стороной. Партизаны опасались близости немецких гарнизонов. Не желали искушать судьбу и полицейские. Партизаны отсюда давно ушли, но тайные тропы через Красный лес в Чёрный по-прежнему существовали. И в Андреенках об этом знали.

После гибели атамана Щербакова командиром полицейской казачьей сотни был назначен прибалтийский немец фон Юнкерн. Он пополнил сотню новыми добровольцами. В качестве поощрения за рвение по службе помимо наград и нашивок ввёл правило одаривать своих подчинённых ценными вещами. Так что лучшие традиции сотни, заложенные атаманом Щербаковым, были продолжены его преемником. За пленённого во время операции партизана вручал перед строем часы или серебряный портсигар; за убитого – отрез дорогой материи. И потому двое полицейских, которым был дан приказ разыскать во что бы то ни стало беглецов, как видно, покинувших Прудки в те самые минуты, когда в них вошёл отряд полевой жандармерии, знали, что их усилия могут быть неплохо вознаграждены.

Фимкин и Соткин перебежали к немцам под Износками в первом же бою. Они прибыли с пополнением из Калуги. Их маршевую роту сразу же бросили в бой. Подняли в атаку на пулемёты. Перед атакой батальонные миномёты реденько покидали мины в полосе немецкой траншеи. Лейтенанты подняли взводы. Побежали, крича что-то бессвязное, будто этот крик мог избавить их от того ужаса, в котором они оказались. Добежали до первой траншеи. В ней никого не оказалось. А из второй ударили пулемёты. И тут же началась мощная контратака. Взводные пытались организовать оборону, но роту тут же выбили из траншеи и почти всю расстреляли на нейтральной полосе. Фимкин и Соткин под пули не полезли, затаились в тесной боковой ячейке, а через несколько минут бросили винтовки и подняли руки перед первым же немецким солдатом, появившимся в траншее.

И вот теперь они исполняли приказ старшего полицейского – шли по следу тех, кто бежал из деревни. Беглецы исчезли в лесу за несколько минут до облавы. Вскоре преследователи поняли, что следов не два, а три. Старший полицейский приказал: если не удастся взять беглецов живыми, застрелить и тела бросить возле пруда, чтобы другим впредь неповадно было бегать от власти.

Возле вырубок следы разошлись. Потом снова сошлись в одну тропу. Некоторое время беглецы держались вместе. Но вскоре один отделился и резко ушёл в сторону.

– Пойдём за этими, – сказал Соткин, которого час назад назначили старшим группы.

Пробежали по следу с километр. Остановились отдышаться.

– Да что мы, правда, за детьми по лесу бегать будем, – сказал Фимкин, кусая комок снега. – Давай вернёмся. Скажем: след пропал, дорога затоптана… Кто проверять будет? А снег пройдёт и вообще всё скроет.

– Дурак ты, Матвей. – И Соткин похлопал напарника по потному лбу. – Посмотри на след! Это же баба бежала. С дитём.

– Ты думаешь?

– А ты что, совсем в следах не разбираешься? Вот, смотри, этот – женский. А этот – детский. Видишь, неглубоко протопает. Говорят, у старосты дочь есть. Прошлой зимой в лес ушла. Красавица.

– Думаешь, приходила?

– Ты представляешь, если мы её поймаем! Фон Юнкерн с нами не расплатится. Он местных девок страсть как любит. Вставай, Матвей, пока след не простыл. Волка ноги кормят. У него в казне не только портсигары, но и золотые цепочки имеются.

– А откуда ты знаешь?

– Знаю. Ребята говорили. Помнишь, когда еврейский обоз громанули? У ихнего главного еврея общак был. Сумка с золотыми вещицами. Целый «сидор» цацок! Вот притащим ему эту девку и тогда нам – любая награда.