Текст книги "Высота смертников"

Глава четвёртая

Они побежали гуськом к лощине. Воронцов – впереди, Степан – замыкающим. Танкисты – в середине. Танкистов надо было беречь. Тихо спустились в лощину. Взяли правее, пробежали по темнеющей ольховой листвой стёжке, протоптанной, видимо, немецкими танкистами, и вскоре впереди, на переезде, увидели застрявшую в болотине вторую «тридцатьчетвёрку».

– Вот откуда они таскают снаряды, командир, – указал автоматом Штыренко.

Воронцов приказал Николаеву затаиться на выходе из лощины со следующей задачей: назад не выпускать никого, но стрелять – только в самом крайнем случае.

– Штыренко, а ты быстро пройди по стёжке, проверь, куда она ведёт и нет ли там поста.

Штыренко скоро вернулся, доложил:

– Всё чисто, командир.

– Действовать только ножами.

– У меня ножа нет, – сказал Штыренко.

– Он тебе и не нужен. Лезь в танк, ты там ориентируешься хорошо. Найди что-нибудь потяжелее… Давай, вперёд. Только, пока он туда не залезет, сиди тихо.

Люк «тридцатьчетвёрки» был открыт. Штыренко ловко запрыгнул на заиндевелую броню и исчез в башенном люке.

– Степан, ну что, как будем брать своих?

– Я с ними один управлюсь.

– Не дури. Там мужики здоровые.

– Ты меня подстрахуй вон оттуда. – И Степан указал за гусеницу танка. – Хорошо, что у них тут пост не выставлен. Как они такое пропустили?

– Они – в своём тылу.

Степан быстро снял телогрейку, свернул её, сунул под днище танка. Сверху положил автомат. Наган сунул за ремень сзади. Вытащил из-за голенища сапога нож, зашёл за корму и затаился.

В поле уже рассветало. Только здесь, в глубине лощины, переходящей в лесной овраг, всё ещё царила ночь. Воронцов сидел на четвереньках, прижавшись к заиндевелым каткам танка, и прислушивался. Т-34, по всей вероятности, был вполне исправным. Его просто утопили в болоте. Теперь он вмёрз в грязь, одной стороной утонув почти до моторной решётки. И немцы перетаскивали из затопленного танка боеукладку. Однажды на дороге, пережидая немецкую колонну, Воронцов видел целую колонну наших «тридцатьчетвёрок» и тяжёлых КВ, уже перекрашенных, с крестами на башнях. Шли они к фронту. Вот и этот Т-34 завтра-послезавтра вытащат. А тот, куда таскают снаряды, видимо, уже боеготов. Немцы – народ хозяйственный, бережливый. Из лесов вытащили все брошенные нашими войсками пушки и миномёты, собрали все снаряды и мины. И теперь стреляют из них по нашим же окопам и танкам.

Голоса, которые донёс со стороны поляны низовой утренний ветер, заставили Воронцова забыть обо всём. Он держал в рукаве нож, найденный им несколько дней назад, ещё до морозов, на теле убитого снайпера. Винтовку он оставил Нелюбину. Ремень МП-40 перекинул через голову, передвинул автомат за спину, чтобы не мешал свободно двигаться.

Немцы шли не спеша. Один из них курил, роняя под ноги тусклые искры. Шли спокойно, переговаривались. Миновали ивовый куст, за которым затаился Николаев. Начали приближаться к танку. Воронцов примерился к замыкающему. Курил именно тот, шедший последним. Его предстояло валить Воронцову, если Степан замешкается. Плотный, чуть выше среднего роста. Здоровяк. Не дай бог, если именно он полезет в танк. Штыренко, метр с пилоткой, с таким не справится. У шедшего впереди Воронцов увидел на ремне тяжёлую кобуру. Пистолетами, видимо, вооружены и остальные. Если случится заминка, начнут стрельбу, а там уж – чья возьмёт… Шедший впереди, не останавливаясь, вскочил на броню, но, то ли споткнулся, то ли поскользнулся на обмётанной инеем наклонной броне, тут же загремел вниз.

– Main Gott! – взвыл упавший. – Es ist sehr glatt! Das ist vielleicht ein Wetter![15]15
  Боже! Очень скользко! Ну и погода!


[Закрыть]

Двое других засмеялись. Танкист снова, уже осторожнее, вскарабкался на башню. В руке у него сверкнул фонарик. Луч скользнул по серым веткам ольх и исчез в чреве башни. Вот этого они не учли. Воронцов потянул из рукава нож. Если Штыренко затаился в башне, немец его сразу же обнаружит. Немец благополучно спустился в люк, загремел сапогами по днищу, затих. Его окликнули. Но из танка никто не отозвался. Второй танкист взял у здоровяка тусклый огонёк сигареты, несколько раз ярко осветил своё лицо, отщёлкнул недокуренную сигарету в снег. Окурок подпрыгнул и зашипел. И в это время танковый мотор за ольхами затих. Сразу вокруг всё замерло. Немец натянул перчатки и постучал сапогом по броне:

– Helmut! Was ist geschehen?[16]16
  Гельмут! Что случилось?


[Закрыть]

Почему медлит Степан? Штыренко, видимо, уже сделал своё дело. Воронцов сразу понял те звуки, которые прекратили топот немецкого танкиста по днищу танка. Насторожился тот, который, видимо, приготовился принимать из люка снаряды.

И в это мгновение напряжённая скрюченная тень метнулась к здоровяку. Тот охнул и, медленно поворачиваясь к ольхам, стал заваливаться набок. Второй танкист успел вскрикнуть, но тут же рухнул на колени, мотнул головой и захрипел, разбрызгивая по затоптанному снегу кровавые пятна. Воронцов запрыгнул в люк, чиркнул зажигалкой: Штыренко сидел на днище танка, держа в руках огромный гаечный ключ, а под ногами у него лежал танкист, уткнувшись лицом в россыпи гильз.

– Обыщи его, Штыренко! Давай, быстро!

Воронцов спрыгнул вниз. Степан наскрёб под ногами пригоршню снега, протёр нож и сунул его обратно за голенище. Потом вытащил из-под днища свой автомат, ватник и начал не спеша одеваться, застёгивать пуговицы – снизу вверх, все до одной.

– Как ты их, Стёп… – Воронцов осмотрел тела убитых, несколько раз при этом оглянулся на Степана и сказал: – Надо их убрать. Спрятать. Чтобы сразу не нашли. Давайте, быстро. Вон туда.

Они оттащили трупы в овраг. Сняли с них комбинезоны и ботинки. Быстро переоделись.

– Штыренко, возьми фонарик – и давай за снарядами. Живо, ребята, живо. Пока всё тихо… Пока не рассвело… Там Демьян – один…

Воронцову достался здоровяк. Степан его свалил первым. Расстёгивая комбинезон, он перевернул его набок и увидел небольшую продольную ранку на шее на два пальца ниже стриженого затылка. Он оттёр снегом испачканный сгустками крови воротник, быстро, не снимая сапог, натянул комбинезон на себя, прямо поверх гимнастёрки. Кто-то из танкистов сунул ему пилотку, которую немец потерял возле танка в первые же мгновения схватки.

– Наших ребят, из разведки, на Извери… Помнишь? Точно так же… – Воронцов повернул стволом автомата стриженую голову танкиста.

– Это самый верный удар ножом. Мгновенная смерть. – Степан говорил, не поднимая глаз. Воронцов тоже не смотрел на друга.

Переоделись молча, быстро. Своё затолкали под днище танка. Взвалили на плечи по два снаряда и гуськом, как ходили немцы, пошли по тропинке в сторону поляны. Штыренко впереди, за ним Степан, Воронцов – замыкающим. Николаев оставался следить за дорогой.

Уже совсем рассвело. Внизу, левее, виднелась какая-то речка или овраг, заросший ольхами и ракитами. Правее начинался пологий склон, исхлёстанный колеями. Дальше, по опушке, виднелись колья с обрывками колючей проволоки. И по всему склону – разнокалиберные воронки, присыпанные снегом. На обочине, в кювете, запрокинувшись в небо обгоревшим остовом, лежал искорёженный грузовик. Видимо, совсем недавно здесь проходила передовая. Или наши действительно прорвались сюда, и здесь их остановили.

Охранник ходил вокруг «тридцатьчетвёрки», размахивал руками в широких рукавицах, грелся. Механики по-прежнему возились возле гусеницы. Костерок прогорел. Из котелков пахло разогретой тушёнкой и кашей.

– Если сейчас дело сделаем, сразу пожрём. А, командир? – Штыренко оглянулся, сверкнул горячечными глазами. Губы его дрожали в неестественной улыбке, от которой ему, видимо, хотелось избавиться, но всё никак не получалось.

Когда вышли на чистое, Воронцов огляделся и оценил обстановку.

– Слушайте внимательно: на дороге долго находиться нельзя, поэтому действуем быстро. Всё собираем, танкисты угоняют танк в лес, мы – следом.

– А мехвод ихний вон он, – с той же дрожащей улыбкой сказал Штыренко. – Курит.

На башне «тридцатьчетвёрки» сидел четвёртый танкист и курил сигарету.

– Эх, не положено на борту курить… Эх, не положено… Что будем делать, командир? Узнает он нас, постреляет издали.

– Идём как шли. Спокойно, Штыренко. Запомни: ты идёшь к своему танку. Понял?

– Понял.

Где Демьян? Если бы он подполз с другой стороны… Нет, оттуда не подобраться. Сверху, с башни, всё видно на десятки шагов. У механика-водителя на ремне кобура с пистолетом. У охранника – карабин. Воронцов почувствовал, что его начинает бить озноб.

– Поднимите повыше локти, закройте лица, – сказал он шедшим впереди, когда до танка оставалось шагов пятьдесят. И в это время он увидел младшего сержанта Петрова. Демьян медленно встал из зарослей бурьяна. Руки его были высоко подняты.

– Не стреляйте, гер офицер! – крикнул он. – Не стреляйте! Хенде хох! Сдаюсь…

Часовой тут же сорвал с плеча карабин, клацнул затвором, прицелился. Неужели выстрелит?

– Если выстрелит, бегом к танку. Снаряды сразу не бросать, а то всё поймут. Степан, твой – танкист. Я возьму часового. Штыренко, твои – механики.

– Kom! Kom, Rus! – неожиданно засмеялся немецкий танкист. Он встал, спрыгнул на корму и замахал Демьяну руками.

Механики тоже бросили работу. Все смотрели на неизвестно откуда взявшегося красноармейца.

– Быстрей! – скомандовал Воронцов. – Степан, давай вперёд!

Штыренко отстал и занял место за Воронцовым. Они быстро приближались к танку. Демьян что-то кричал, спотыкался, падал, снова вставал и снова что-то кричал… Он выполнял свою роль – отвлекал немцев. Грубо, нелепо. Но у него получалось. Немцы смеялись, весело жестикулировали. Часовой опустил карабин и пошёл навстречу Демьяну. И Воронцов, превозмогая лихорадочную дрожь, понял, что хотя бы на часового им теперь не надо отвлекаться, Демьян с ним управится сам. А им оставалось добраться до танка. Поскорее – до танка. Они уже почти бежали. И в это время немецкий танкист, стоявший на корме «тридцатьчетвёрки», что-то резко крикнул часовому.

Но Демьян уже шагнул к своему противнику, схватил его своими огромными руками, рванул на себя с такой силой, что тот выронил карабин. Демьян и часовой покатились в воронку, молотя друг друга кулаками. Демьян наконец изловчился, сорвал с немца каску и начал рубить ею по голове, по выброшенным вперёд рукам, и бил до тех пор, пока тот не перестал двигаться.

Степан с разбегу запрыгнул на броню танка и, пока механик-водитель вытаскивал пистолет и досылал патрон в патронник, дважды ударил его ножом.

– Штыренко, быстро в танк! Проверь там! – И Воронцов подбежал к механикам.

Трактористы, пригнанные немцами из ближайшего села, где совсем недавно со всеми своими службами размещалась межколхозная МТС[17]17
  МТС – машинно-тракторная станция. Станции были созданы в 30-е годы для помощи колхозам и совхозам и укомплектованы тракторами, зерноуборочными комбайнами, молотилками и другой необходимой прицепной техникой. В годы Великой Отечественной войны большинство танкистов было мобилизовано из МТС.


[Закрыть], стояли возле танка и испуганно наблюдали за происходящим. Старший толкнул своего напарника, и они тут же подняли руки. Воронцов посмотрел на них и ничего не сказал.

– В танке, командир, никого, – доложил Штыренко.

Демьян вылез из воронки, устало посмотрел по сторонам и, убедившись, что всё в порядке, сел прямо на снег – отдохнуть.

– Ну что, мужики, – отдышавшись, хрипло позвал он механиков, которые всё ещё стояли, онемев, – машина исправна? Запускать можно? Ходовая не подведёт?

– Всё как есть в полной исправности, товарищ командир, – бойко доложил старший, медленно опуская озябшие руки. – Тут только и было делов, что ленивец сбило да гусеницу порвало. Она и размоталась. Пару звеньев только и поменять пришлось.

– Горючее?

– Бак почти полный, товарищ командир, – тут же уточнил старший механик. – Мы из того… ну, который в овраге, в болоте утоплен, слили и дозаправили. И вон, они… – Он указал на убитого танкиста. – Три канистры с собой принесли.

– Штыренко, проверь уровень масла. И – запускай. Танк отгоняйте к опушке. След замаскировать. Степан, бери автомат – и на дорогу. – И Воронцов спросил механиков: – Село ваше далеко отсюда?

– Ровно три километра.

– Немцы есть?

– Есть. Батальон пехоты и танки. До села деревня ещё есть, примерно в полутора километрах, Рябухино, шесть дворов. Там немцев нет. Три полицая постоем стоят. При лошадях. Они каждое утро все дороги здешние объезжают. Мы второй день тут. Вчера – были. Все трое. С винтовками.

– Что, вас проведывают?

– Вряд ли. Служба у них такая. Когда тут глубокий тыл был, жизнь у полицаев куда как вольготная была. Ездили по деревням, поросят резали. Печёнку ели да баб щупали. А теперь – другое дело. Фронт, вон он, рядом. И немцы с них службу требуют.

Воронцов посмотрел на механиков. Второму, который всё ещё стоял с поднятыми руками, было лет двадцать пять. Пряча в кобуру пистолет, спросил его:

– А ты почему не в армии?

– Не призвали, – ответил тот и опустил руки. – Да я хоть сейчас. С вами пойду. Возьмёте?

– Нет, не возьмём. Но и отпустить вас сейчас не можем. Уйдёте, когда и мы пойдём. Карту кто-нибудь из вас читать умеет?

– Да мы вам и без карты всё тут знаем и расскажем. Вам, как я понял, через фронт надо?

Воронцов кивнул.

– Тогда вот что… Этой дорогой ехать нельзя. Там, дальше, Луковка, немцев там много, большая часть стоит. И танки, и пехота, и артиллерия. Оттуда они ездят к Зайцевой Горе. До Зайцевой от Луковки километра четыре, не больше. А правее есть лесная дорога. Там только в одном месте неважный переезд. Но если брёвен настелить, то проехать можно.

– Куда идёт эта дорога?

– На вырубки. А с вырубок – на шоссе. Немцы по ней ездят редко. На лошадях. Там у них то ли пост, то ли что…

– Проводить сможете?

– Что ж, смогу, – сдержанно согласился старший.

– Зовут-то вас как?

– Дядей Захаром. А вас же как величать, товарищ командир?

– Курсантом.

Дядя Захар качнул головой и сказал:

– Для командира уж больно невеликое звание.

– А это, дядя Захар, и не звание, – сдержанно ответил Воронцов.

– А что ж?

– Должность.

Механик снова покачал головой.

В это время мотор «тридцатьчетвёрки» дёрнул тишину, эхом прокатился по окрестности и заработал ровно. Из башни выглянул улыбающийся Демьян. Ссадина на его лбу совсем засохла, казалась масляным пятном. Он крикнул:

– Подавайте снаряды!

И механики кинулись выполнять приказание нового командира танка.

Покончив с укладкой снарядов, Демьян снова выглянул из люка и сказал:

– Товарищ командир, Штырь говорит, что там ещё полный «чемодан» бронебойных. Давайте заберем? Пригодятся. И ещё кое-какое барахлишко. Тоже надо забрать.

– Пулемёты проверил? – спросил Воронцов.

– Пулемёты, похоже, в порядке. Патронов маловато. Надо там посмотреть.

– Быстро – туда и обратно. Ждём вас на опушке. Заезжать в лес так: вначале дайте кругаля по краю поля, а потом – заднюю, и вон до той осины. Заглушите мотор и ждите. Кто у вас за механика?

– Штырь.

– А мы с Николаевым, если что, стрелять будем. – Демьян указал на котелки над прогоревшим костром. В горячке о них, казалось, забыли: – Штырь просит поесть. Подайте, товарищ командир, пару котелков.

– А пару-то зачем?

– Как зачем? На весь экипаж, – улыбнулся Демьян, и холодные глаза его немного потеплели.

– Тогда забирайте и третий.

– А вам?

– Нам и одного хватит. Трупы сложите там же. Только побыстрей.

– Что с одеждой? Ребят бы получше одеть…

– Одежду заберите. Раздайте особо нуждающимся.

Вскоре «тридцатьчетвёрка» вернулась. Танкисты сняли пулемёт. Слили ещё несколько канистр соляры. Забрали последние снаряды. Танк загнали в молодой ельник и хорошенько замаскировали, так, чтобы его нельзя было разглядеть даже с воздуха.

Глава пятая

На железнодорожной станции всех пригнанных разделили на две группы. Каждую тут же оцепили солдаты с огромными овчарками на поводке. Собаки поглядывали на пёструю толпу, похожую на деревенский сход, зло и предостерегающе лаяли. Раздались новые команды, и народ построили в три шеренги, лицом развернув к кирпичным пакгаузам. Пожилой немец в очках, должно быть, офицер, достал из полевой сумки пачку листов и начал выкрикивать фамилии. Некоторые фамилии повторялись по нескольку раз, и немец, поблёскивая круглыми стекляшками толстых линз, криво усмехался и качал головой. Он понимал, что это братья и сёстры, родня, и что в России большие семьи, а значит, людской ресурс большевиков, если сравнивать его с рейхом, даже в границах союзнической Европы, неисчерпаем. Немец хорошо говорил по-русски. И читал он, видимо, по русским спискам. Списки составляли в разных деревнях, разные люди их писали. Но он умел понимать и беглое письмо, даже не вполне грамотное. Офицер ненавидел свою должность, но она была всё же куда более лучшей, чем мёрзнуть в окопах и вытряхивать над костром вшей. А потому он исполнял свои служебные обязанности добросовестно, как подобает офицеру германской армии.

– Денисенкова Анна! – выкрикнул офицер.

– Здесь! – откликнулась заплаканным девичьим голосом неровная шеренга.

– Денисенкова Аграфена!

– Здесь! – всхлипнула соседка.

– Денисенков Пётр!

– Я! – отозвался худощавый юноша в треухе и ватнике.

Называли прудковских. Когда очередь дошла до Шуры и она почувствовала, что вот сейчас назовут её фамилию, ноги у неё задрожали, и стоявшая рядом Ганька, схватила подругу за руку и шепнула:

– Что ты? Держись за меня. Теперь надо терпеть и привыкать.

– Ермаченкова Александра!

Саша, собрав все силы и смелость, пискнула в ответ: «Здесь!» – и только тут по-настоящему поняла, что с нею произошло. Ноги её подкосились, но она крепко держалась за подругу и устояла. Перед глазами плавали разноцветные круги, в висках отдалённо звенело, будто внутри что-то оборвалось, без чего жить будет очень трудно. Офицер сверкнул линзами в её сторону и что-то сказал по-немецки. Что-то незлое. Лицо его по-прежнему было суровым и непроницаемым.

За пакгаузами, где до войны, обнесённые изгородью в три жерди, стояли несколько неказистых деревянных зданий скотобойни, бродили какие-то люди. Здания скотобойни и теперь стояли на прежних местах, но их теперь обнесли колючей проволокой на длинных шестах, вкопанных в землю. По углам стояли вышки. На вышках маячили часовые. Саша слышала от взрослых и брата, что на станции немцы построили концлагерь и что туда сгоняют всех пленных красноармейцев, партизан и тех из местных жителей, кого ловили после комендантского часа, коммунистов и комсомольцев, других нарушителей нового порядка. Теперь она видела его своими глазами. И те люди в оборванной одежде, которые мёрзнут за колючей проволокой и потерянно бродят там, словно привидения, и есть военнопленные. Время от времени оттуда доносились страшные крики и стоны. Так кричат умирающие и обречённые на смерть. И пахло оттуда нехорошо и страшно – нечистотами и смертью.

Шура и Ганька оглядывались на тот жуткий загон, где томились теперь люди, и им становилось не по себе. А что как их в той неведомой Германии загонят на такую же скотобойню?

– Сашечка, – шептала Ганька, – давай слушаться. Ты ведь понимаешь, что они говорят. Всё делай так, как они приказывают, и мне говори. А то плохо нам придётся. Пропадём мы там, в той распроклятой Германии.

Рядом с воротами, выходящими к железнодорожной насыпи, чернел какой-то штабель, заиндевелый и присыпанный сверху снегом. Что там сложено, издали не разглядеть.

Наконец перекличка закончилась. Все пригнанные на станцию оказались в наличии. Можно было отправлять. Офицер сунул листки со списками в полевую сумку. В это время в стороне вокзала лязгнули сцепками и буферами вагоны, сипло вскрикнул паровоз, и из-за пакгаузов, осторожно пятясь в тупик, выползли два вагона.

Шура не раз с родителями и Иванком бывала на станции и видела, что в таких вагонах, сбитых из досок и кое-как окрашенных краской неопределённого зеленовато-бурого цвета, порядком уже выгоревшей и обмытой дождями, возили мешки с зерном, картошку и пиломатериалы. Иногда в узкие вентиляционные окошки, проделанные под самой крышей вагонов, высовывались печальные лошадиные головы. Однажды Шура видела, как по широкому трапу в такой вагон загоняли коров, целое стадо. Погонщики стегали их кнутьями. Некоторых затаскивали на верёвках. Туго обматывали рога и тащили вверх, а сзади нахлёстывали всем, что попадало под руку, и зло матерились, будто коровы в чём-то были виноваты. Люди же садились в другие вагоны, и те вагоны подавали к вокзалу, к высокому перрону. А в этих – ни окон, ни ступеней с удобными, крашенными белой краской поручнями, которые проводники всегда протирали белыми тряпочками.

Немецкий язык в школе ей давался легко, так же, как и русский, как история и география. И Шура хорошо понимала, что говорил офицер своим солдатам и что отвечали ему они.

– Скажите коменданту лагеря, – говорил офицер одному из конвоиров, – сошлитесь, разумеется, на меня, чтобы выделил десяток иванов. Пусть они устроят помост, чтобы мы поскорее осуществили погрузку ост-рабочих.

– Я не вижу никакого подручного материала для изготовления помоста, господин обер-лейтенант, – крутя головой в высокой фуражке и чёрных наушниках, заметил другой офицер, подошедший к очкастому в тот момент, когда закончилась перекличка и подали вагоны для погрузки.

– Материал есть. Вот он, Вилли, перед вами. Да-да, именно это!..

– Но, господин обер-лейтенант!..

– Мы на войне, Вилли… И не просто на войне, а на Восточном фронте.

– Но здесь не фронт…

– А вы, я вижу, очень хотите там оказаться… Должен заметить, дорогой Вилли, с вашей чувствительностью и вашим ревматизмом… Ну что стоите? Действуйте! Для воплощения великой идеи всякий строительный материал может быть пригодным, особенно в основании…

И вот ворота, опутанные колючей проволокой, распахнулись. Конвоиры выгнали группу оборванных, обросших многодневной щетиной людей в красноармейских шинелях и ватниках. И те начали быстро разбирать штабель. Вначале Шуре показалось, что там сложены шпалы или дрова. Но когда пленные начали складывать их возле вагонов, толпа качнулась и охнула.

– Мёртвые!

– Это же умершие солдаты!

Гора замёрзших трупов быстро росла возле чёрных зевов вагонных проёмов, образуя нечто вроде помоста. Почти все они были раздеты. Редко на ком оставалось изношенное до крайности исподнее и портянка, примотанная к ноге проволокой или обрывком скрученного бинта.

– Вперёд! По вагонам! – закричали охранники.

Но толпа оцепенело стояла напротив, не смея сделать и шага. Немцы вскинули винтовки. Послышались выстрелы. Но охранники стреляли поверх голов. Зато собаками начали травить по-настоящему. И первая шеренга, испугавшись, что их сейчас затравят собаками, с жутким воем хлынула к вагонам.

– Быстро! Быстро! – поторапливал то ли приготовленных к погрузке, то ли своих подчинённых обер-лейтенант, сверкая толстыми линзами очков.

– Шурочка, миленькая, надо идти! – кричала ей Ганька, обеими руками поддерживая подругу, у которой подкашивались ноги и мутилось сознание.

Их толкали в спины, поторапливали.

– Давай, подруженька, закроем глаза и пойдём. А то загонят за проволоку.

Шура и Ганька крепко ухватились за руки. Внутри у Шуры всё захолодело. Она охнула и упала в снег, рядом с заиндевелыми телами красноармейцев. Пусть меня затопчут, пусть загонят на скотобойню, но по телам умерших солдат я не пойду, теряя сознание, думала она.

Очнулась она в вагоне, на дощатых нарах, застланных грубой гречишной соломой. Рядом с нею, подсунув под голову оба мешка, лежала и тихо посапывала во сне Ганька. Несмотря на то, что потолок над верхними нарами был увешан гирляндами заиндевелых паутин, в вагоне было тепло. Только от двери время от времени потягивало промозглым сквозняком.

Когда их согнали на школьный двор и начали составлять список, родители успели собрать в дорогу самое необходимое. Жандармы приказали развязать мешки, узлы, открыть чемоданы и сумки, порылись в вещах и продуктах и разрешили передать их детям. И тут снова над деревней взвился женский плач и стон.

Шура вспоминала бледное и постаревшее от горя лицо матери и едва удержалась от слёз. В углу, в другом конце вагона кто-то всхлипывал и сморкался. То там, то там слышался то дрожащий вздох, то задавленный всхлип. Но некоторые спали. Спала и Ганька, обняв их мешки. Что было в тех мешках, наспех собранных в дорогу матерями, Шура ещё и не знала.

Возле чугунной печки, чёрная труба которой была выведена в крышу вагона, возились трое парней. Один постарше, лет семнадцати, примерно ровесник Иванка, и двое лет по четырнадцати. Время от времени они открывали длинным кривым гвоздём чугунную бордово-сизую дверцу, раскалённую от ярко пылающего, клубящегося в топке огня, подбрасывали туда ещё несколько чёрных искрящихся кусков, похожих на камни. И Шура догадалась, что это каменный уголь. Двое, одетые в добротные рыжие полушубки и заячьи шапки, переговаривались и поглядывали на своего товарища. Тот, неподвижным взглядом уставившись в дверную щель вагона, молчал.

– Володь, не переживай, жива она.

– Не вышла… Она не вышла, когда нас увозили. – И Шура увидела, как лицо до этой минуты молчавшего, которого называли Володей, сморщилось в мучительной гримасе. Но он не заплакал. Только вздохнул, стиснув зубы и зажмурившись.

– Чем он её ударил? – спросил старший.

– Прикладом. Прямо в лицо. Она сразу упала. А второй в это время закричал. То ли на меня, то ли на того, который маму ударил. Потом схватил меня, потащил на улицу. Больше я маму не видел.

– Ты даже ничего не успел с собой взять?

Володя мотнул головой.

– Это плохо, – рассудил старший. – Неизвестно, куда нас повезут. Сколько дней будем в дороге.

– Серёг, а кормить нас будут? – Младший, одетый в рыжий полушубок, пристально смотрел на старшего, очень похожего на него. И по тому, как они были похожи, и по взгляду больших светлых глаз, в которых мерцала надежда и доверие, Шура поняла, что они – братья.

– Коля, мы ж договорились, что про жратву не разговариваем.

– Ладно, ладно, больше не буду…

Шура всё ещё не могла прийти в себя. Всё произошедшее казалось ей чудовищным кошмаром, нелепым сном, вроде того, который она уже переживала несколько раз в своей жизни. В первый раз, когда заболела свинкой. Потом, когда они с Иванком едва не провалились под лёд. Но был и ещё один сон. Летом прошлого года, в конце августа, через две недели после того, как отец ушёл на фронт. Ей тогда отец и приснился. Страшный, обросший до глаз щетиной, в такой же оборванной шинели, как те красноармейцы, которых немцы держат за колючей проволокой на скотобойне. Она его видела всего одно мгновение. «Что, доня, узнала меня? – сказал он, с трудом разлепляя сухие потрескавшиеся губы. – Ничего, ничего… Я живой». Она хотела закричать, позвать его, но не успела. Он исчез. И она до утра пролежала, глядя в неподвижную темень, пока за окнами не засинелись утренние сумерки. Мать за тесовой перегородкой легко, как отдохнувшая птица, соскочила с кровати, заглянула к ней и позвала: «Шура? Ты спишь?» Видимо, слышала её испуганное дыхание. Она притворилась спящей и ни матери, ни брату о том, что видела отца живым и невредимым, только очень усталым, не сказала.

И вот теперь она увозила с собой тайну того сна. Жив ли её папка? Где он теперь? Она вздохнула и, осмелев, спросила сидевших возле чугунной печи:

– Ребята, а вы из какой деревни?

– Из Гольтяева, – ответил старший из братьев, которого называли Серёгой.

– Тебя Серёжей зовут? – И она привстала и попыталась улыбнуться.

– Меня – да, – спохватился старший. – А это – мой брат, Коля. Это – Володя. Мы все из Гольтяева. В одну школу ходили.

– А меня зовут Шурой. – И тут же поправилась: – Александрой.

Ребята смотрели на неё. Она – на них.

– А вы не знаете, куда нас везут? – наконец спросила она.

– Куда-то в Германию. А куда точно, никто не знает.

И тут из глубины вагона кто-то сказал:

– Скорей бы станция. В туалет хочется, спасу нет.

– Вряд ли нас на станции выпустят, – сказал Серёга.

– А как же быть? – спрашивала женщина, лет двадцати пяти. – Как же так?

– Иди вон в угол. Там и нары потому не поставили…

– Ох, Господи, Царица Небесная!.. – вздохнула женщина и перевернулась на другой бок.

Саша слышала, что говорили немцы, закрывая вагоны на станции: никого не выпускать до самого пункта прибытия. И – никакой дыры в полу. Иначе взломают доски и разбегутся. Приказ – везти в полностью закрытых вагонах. Приказ необходимо исполнить в точности. Воду и еду будут давать на станциях во время стоянки эшелона. Вот о чём говорили конвоиры.

Вскоре прибыли в Вязьму. Вагон, поскрипывая, остановился. Подошли охранники, откинули задвижку и в щель просунули ведро тёплой, видимо, кипячёной воды и ведро баланды. Вёдра подавал пожилой полицай в чёрной шинели. Рядом топтался конвоир, щуплый немец с винтовкой.

– Дяденька, дяденька! – кинулась Шура к полицейскому. – Можно вас попросить?

– Ай, да ну вас!.. – отмахнулся полицай и побежал к следующему вагону.

Немец с любопытством смотрел на неё, и она, став возле щели на колени, обратилась к нему:

– Herr Soldatt, bitte Sie… Darf ich Sie um bitte?[18]18
  Господин солдат, пожалуйста… Можно вас попросить?


[Закрыть]

– Was ist dort?[19]19
  Что там?


[Закрыть]

– Wo kann ich Toilette finden?[20]20
  Где я могу найти туалет?


[Закрыть]

Немец сделал неприличный жест и загоготал. Шура отошла от дверной щели и заплакала.

– Скоты, – сказала женщина и пошла в дальний угол вагона.

Воду они разделили. Тут же нашлась алюминиевая кружка. Кто пил, кто наполнял бутылки, миски и другую посуду. Серёга ворохнул деревянным черпаком жидкую баланду и сказал:

– Что за приварок?

– Из бураков…

– Воняет чем-то…

– Кроличьей мочой.

На нарах засмеялись.

– Ну что, желающих нет? – переспросил Серёга. Он снова зачерпнул баланду, понюхал и вылил обратно в ведро. – Пусть сами жрут.

– Неужто, и в Германии так кормить будут? – сказала женщина. Она была из вольнонаёмных. Были в вагоне и такие. Они сами записывались в команды на отправку в Германию, поверив в то, что там, в обустроенной Европе, можно хорошо устроиться, работать на заводе, начать новую, счастливую жизнь. – А ты, девочка, я вижу, хорошо знаешь немецкий язык?

– Да так, в школе учила, – пожала плечами Саша.

– Мы все в школе учили. Да не все выучили. А что ты ему такое сказала, что он так на тебя взвился?

– В туалет попросилась.

– Да, у нас теперь и столовая, и спальня, и туалет – в одном месте. Хоть бы ведро какое дали. А ещё говорили – культурная нация…

Следующая остановка была в Минске. Снова со скрипом отодвинулась дверь, и в щель просунули два ведра. Воду выпили сразу. Кое-кто стал хлебать вонючую баланду. Шура и Ганька есть её не стали. Экономно расходовали то, что им собрали в дорогу матери. Володя, попросив у кого-то миску, подошёл было под раздачу, но Серёга вытащил его из очереди за руку, усадил на ящик и сунул ему кусок хлеба с тонко нарезанным салом.

В туалет по-прежнему не выпускали. И вскоре в вагоне нечем стало дышать.

Однажды поезд замедлил ход. Звякнули буфера. Вагоны остановились.

– Расцепляют.

– Платформы меняют. У них тут, в Европе, рельсы другие, узкие, не то, что у нас.