Текст книги "Миля за милей"

МСХШ, интернат и Кадашевские переулки
(продолжение)

Вернёмся в школу. Обучение потихонечку подходило к концу. Всех, кого надо было выгнать из школы, уже выгнали. Последним из нашего класса был изгнан Андрюша Клыков. Он учился на живописи. У нас с ним были непримиримые онтологические противоречия. Однажды он прицепил парадную офицерскую кокарду на гульфик своих штанов и ходил так, явно нарываясь на неприятности. Ну, я, сын офицера, не мог понять такой свободы нравов, и сделал ему высказывание на этот счёт. Он меня послал… И хотя он был на голову выше меня, мы схлестнулись. По-взрослому. В кабинете ботаники. Смешались в кучу стулья, парты. Ребята сделали кружок. Я, ощущая на себе несоразмерность весовых категорий, компенсировал это своей ловкостью. Порхал как мотылёк, жалил как пчела (как завещал Мухаммед Али). Звонок на урок прозвучал как гонг, и мы разбежались. Ребята помогли быстренько расставить парты на место, и как будто ничего не случилось. Победителя не было. Помню только, что в драке у меня сломалась чернильная авторучка, и вся моя рубашка была залита чернилами как кровью, там, где сердце. Так я защитил офицерскую честь наших отцов.

Тот, кто дочитал моё повествование до этой страницы, может подумать, что мы в школе не учились, а только хулиганили, дрались, и подглядывали в щёлку, как девчата примеряют лифчики. Но на самом деле процесс погружения в мир искусства тоже шёл своим чередом, и тоже был очень насыщенным. В каждом виде (рисунок, живопись, скульптура) были свои звёзды. Каждая развеска (это подготовка к просмотру всего, что было сделано за четверть), сопровождалась шумом: а вы видели какой натюрморт написал Присекин, а вы видели этюд Балашова, а вы видели пейзаж Оссовского, а вы видели… и т. д. И было на что посмотреть! Серёжа Присекин, например, уже тогда мог выдать натюрморт в стиле малых голландцев, да такой, что неспециалист и не отличил бы от настоящего. А Серёжа Оссовский, хоть и подражал, безусловно, своему, уже тогда знаменитому отцу, делал это очень мастерски. У скульпторов тоже были лидеры. Андрей Балашов, например, уже в то время всему нас учил, и не только скульптуре. Он же ещё профессионально занимался гимнастикой, поэтому до того как его выперли из интерната, он по утрам гонял нас на зарядку и делал это довольно жёстко. Хотел бы я сказать, что уже тогда знал – он добьётся больших успехов, но, честно говоря, я понятия об этом не имел. Были и свои гении (некоторые – самоназначенные). Но о них – лучше не буду. Те, которые лопнули как мыльный пузырь, вдруг, не дай бог, прочтут эту книжку и могут обидеться. А те, которые выросли во взрослых гениев, пусть лучше пока не знают об этом.

Вид на Третьяковскую галерею из окна интерната. Внизу я и мой друг Лёха Кудрявцев.

Директор школы Николай Иванович Андрияка.

Наша скульптурная группа. Слева направо: Лёша Кудрявцев, Маша Березина, Андрюша Автеньев, Серёжа Мильченко, Петя Манизер, Таня Мидина, Лена Безбородова, Лена Гасилина.

Я и Лёха на заднем дворе школы.

Мы с приятелем Валей на этюдах в Марфине.

Если в начале обучения в МСХШ я с жадностью поглощал всё, что предлагалось, то к середине я успокоился, а к концу обучения сильно поостыл. Учился средне, в основном четвёрки, пятёрки – редко. За «шедевры», которые я выдавал, меня почему-то больше ругали. А хвалили как раз за композиции, которые мало чем отличались от других средненьких композиций. Мне это было непонятно. И, к сожалению, любовь к искусству постепенно начала угасать. Рутина может угробить что угодно. А у нас под конец всё шло как-то очень гладко, можно сказать, скучно. Для того чтобы система не угнетала талант, преподаватели должны быть сильно креативными. В идеале – сами должны быть интересными художниками. А наши учителя в старших классах были людьми заурядными, пусть уж они меня простят. Могу выделить только Константина Лазаревича Петросяна. Но он после смерти Николая Ивановича Андрияки был назначен директором и практически не занимался преподаванием скульптуры…

Была в школе такая традиция: под Новый год два выпускных класса запирались на целый день в спортивном зале и рисовали огромное панно. Склеивали крафт на всю стену. И все вместе, дружно, буквально за вечер, расписывали это монументальное полотно, на котором в дружеских шаржах изображали всех выпускников и преподавателей. И не просто так. Придумывали какой-нибудь сюжет, драматургию. А потом устраивалась новогодняя дискотека. Всем было весело и прикольно отыскивать знакомые лица на этой высокохудожественной росписи. Очень хочется надеяться, что хоть какие-нибудь из этих потрясающих образцов «монументального искусства» хранятся где-нибудь в архивах школы.

А мне в последнем классе школы надо было как-то компенсировать свой пофигизм в учёбе. Ведь впереди было поступление в институт. Хотя, я, честно говоря, не горел желанием. Думал – схожу в армию, огляжусь, подумаю. Но в семьдесят девятом году СССР ввёл войска в Афганистан. И перспектива оказаться в составе «ограниченного контингента Советских войск» была очень высока. Я-то об этом даже не задумывался. А вот мама моя задумывалась. И я могу себе представить, сколько ей понадобилось такта и настойчивости, чтобы убедить сына-раздолбая в необходимости поступать в институт, и она меня победила.

Кроме спецов, вступительные экзамены были по истории, литературе, русскому устно и главное – сочинение. Я понимал, а скорее, ощущал свою уязвимость в этой части, особенно по русскому языку. Тем более, что у нас с учительницей по этому предмету сложились очень «тёплые» отношения. Она испытывала ко мне такую «лишнюю неприязнь, что кушать не могла». Например, однажды она дает задание: придумать сложносочинённое предложение с такими-то словами. И одно из слов – «партер». Я же самбист, а в самбо «па́ртер», это когда борются, грубо говоря, на карачках. Ну, я и сочинил что-то не про театр, а про борьбу. Так она меня на смех подняла перед всем классом. А когда я ей доказал, что она не права, открытым текстом заявила, что Мильченко больше тройки никогда не поставит. Кажется, она была в меня влюблена…

Поэтому по совету, а вернее, по настоятельной просьбе мамы, я записался на подготовительные курсы аж в МГУ. Они были платные. Боюсь соврать, то ли 17, то ли 19 рублей за весь учебный год. Да, и ещё учебники в придачу. Два раза в неделю, где-то к семи вечера я приезжал в МГУ на эти лекции. Литература и история, понятное дело, это интересно. Но я бы сам никогда не поверил, если бы мне кто-то рассказал, что лекции по русскому языку могут быть интересными и увлекательными. Но это так и было. «Русский» был последним часом, но я дослушивал всё до конца, и потом, чтобы успеть на последнюю электричку (а жили мы тогда уже в Луговой), бежал по метро в темпе стометровки. Забегая вперёд, скажу, что я был единственный из скульпторов, кто написал сочинение на вступительных экзаменах в институт на четвёрку. Остальные – или тройка, или двойка. Но это было давно, и, возможно, вы, дорогие мои читатели, всё же найдёте на страницах этой книги несколько ошибок.

Ну, вот и всё! Школа осталась позади, «выпускной» отпраздновали помпезно в ресторане «Пекин». И новые перспективы открывались перед нами смутным маревом. Я собрался на лето к деду с бабой на Украину, а на обратном пути оказался в Харьковском художественно-промышленном институте. Но об этом – в следующей главе.

Юность. Институт и другие похождения

Я уехал из Лондона, чтобы увидеть Лондон.

Г. Честертон

В июне 1980 года, когда страна делала последние усилия, чтобы достойно провести Олимпиаду-80 и олимпийский мишка уже радостно улыбался нам изо всех витрин, мы с мамой сидели в плацкарте фирменного скорого поезда № 20 Москва – Харьков. Мы ехали на Украину к бабушке и дедушке. Вообще-то они жили в Полтавской области, но через Харьков было удобнее. Переехав с ЖД вокзала на автовокзал, мы с трудом купили билет на автобус аж на следующий день. Что делать?! Мама, пока мы стояли в очереди, разговорилась с какими-то девушками. И они, войдя в наше положение, пригласили нас переночевать у них. Сгрузив наши шмотки на веранде частного домика, эти девчата (они оказались сёстрами) устроили нам небольшую экскурсию по городу. И на одной из улиц мы буквально наткнулись на странное здание, теремок в стиле Украинского модерна. «Харьковский художественно-промышленный институт» – висела вывеска на входе. Сёстры нас оставили, а мы с мамой вошли внутрь. Учебный год уже закончился, и шла подготовка к защите дипломов. Мы прошли по всему институту. На стенах висели дипломы монументалистов на огромных планшетах. Зашли в мастерские. Разные станки: офортные, литографские, на стенах листы с графикой. Вышли во двор, там располагались скульптурные мастерские, зашли в них. Из завёрнутых в плёнку скульптур торчали где-то – нога ударника пятилетки, где-то – рука с лопатой. Кто-то, не обращая на нас внимания, кромсал эту руку в надежде улучшить её за несколько часов до защиты. Мне понравилась эта обстановка. Что-то напомнило первый мой визит в МСХШ.

Мама говорит мне: «Сын, а что, давай поступай сюда. В Москве всё равно все вступительные экзамены перенесены на сентябрь из-за олимпиады. Так что…». Ну, я и согласился. Мне как-то всё равно было. Мама развернулась и поехала обратно в Москву за документами. А я поехал к деду в хутор есть абрикосы и ловить карасей. В назначенное время мы с мамой встретились в Харькове и подали документы в институт. К тому времени в коридорах стояли работы абитуриентов прошлых лет. Я посмотрел на них и сделал вывод для себя, что я уже поступил. Зря я так расслабился. Но это я понял потом.

И вот подошёл день экзаменов. Тех, кто издалека, расселили в общаге. Я приехал позже других, и места остались только в спортзале общежития. Нам выдали матрасы, и мы спали прямо на полу, человек двадцать. Первыми были экзамены по спецам (спец предметам). У нас это: скульптура, рисунок и композиция. После экзаменов вечерами в нашем спортзале стоял шум как на вокзале. Все делились впечатлениями, рассказывали какие-то истории, про то, например, как поступает уже шестой раз, и если в этом году не поступит, то всё, больше не приедет. «Абитура» были ребята, в основном, взрослее меня. Да, собственно, я единственный был – после школы. Большинство ребят – или после училища, или уже где-то поработали. Многие – художниками, и опыт у них был приличный. А я даже планшет толком натянуть не мог. Ко мне они относились как к сыну полка, называли меня «мало́й» и помогали преодолевать незнакомые трудности «абитуриенту без стажа».

Выставили оценки за первый экзамен. Половина матрасов в спортзале опустели. И, как-то серьёзнее стали оставшиеся абитуриенты. И правильно. Потому что после того как выставили оценки за второй экзамен, пустых матрасов стало ещё больше. Надо сказать, что тут и я немножко напрягся. Уж больно лихо ставили двойки. А некоторые ребята, как мне казалось, были очень неплохо подготовлены. Но, тем не менее, экзамены по спецам закончились. Я проскочил. Выдали экзаменационные листы. У меня были две пятёрки и одна четвёрка. Из подавших заявление на скульптуру, а их было около 50 человек, после спецов остались восемь. Принять должны были шестерых.

Но впереди ещё экзамены по общим предметам. В эфире носилась одна и та же тема: если сочинение не завалишь – считай себя студентом. Оставшиеся ребята упорно повторяли правила по русскому языку, перечитывали какие-то домашние заготовки. В воздухе царила напряжённая атмосфера, ещё более напряжённая, чем в начале экзаменов. Ведь до конца пути оставалось всего ничего. Но кто-то всё равно был лишним. А я, пройдя вечерние курсы МГУ, был абсолютно расслаблен и не видел необходимости мучить себя бесконечными повторениями. И зря. Потом расскажу, почему. Не помню, откуда у меня в руках оказался «роман-газета» с повестью «Белый Бим чёрное ухо». Невозможно было оторваться от этого чтива, так я сопереживал бедному псу и его несчастному хозяину. Помню только, периодически меня отвлекали: «Мало́й, в каких случаях ставится запятая там-то… А в каких случаях то-то и то-то». Ребята с головой погрузились в русский язык. Никому не хотелось соскочить на последнем этапе.

И вот – сочинение. Пять или шесть часов (не помню точно) в абсолютной тишине. Бдительные экзаменаторши, как тюремные надзиратели, прохаживались между рядов. Напряжённые лица и пальцы, покусанные губы, и в конце: «Можно ещё минуту, я не успел…».

Я, кажется, уже говорил, что я единственный, кто получил за сочинение четвёрку. Остальные получили тройки, и рады были до беспамятства. Один получил двойку. Нас осталось семеро. Всё ещё есть один лишний!

И вроде бы уже можно считать себя студентом. Но на экзамене по истории, в котором я был уверен, экзаменатор вдруг остановил меня, сказав: «Ну это лёгкий вопрос». И начал задавать мне дополнительные вопросы по истории Украины. Вот тут я поплыл. А он, гад, почуяв жертву, наращивает натиск: «Расскажите про партизанское движение на Украине». А я кроме батьки Ковпака никого не знаю. Ну, думаю, всё! Но он, наконец, остановился, чиркнул что-то в экзаменационный лист, и отдал его мне. Я, не глядя, вышел из аудитории и только потом заглянул в него, там стояла четвёрка. Фуууу… Не такой уж «гад». Потом был экзамен по литературе и русскому устно. И здесь меня ожидал подвох. Как я уже говорил, довольно неплохо подготовился к экзамену, благодаря МГУ. Но, по закону подлости, мне на литературе попался вопрос по роману Горького «Мать». Вот тут, как назло, у меня был реальный пробел. Не читал я этого романа! Ну не пошёл он мне! А экзаменаторша, пропустив вопрос по «Евгению Онегину» со словами: «Ну, это все знают», – сразу перешла к «Матери», так её и разэтак! Я понёс какую-то «пургу», кино то я смотрел, и общее содержание знал. Но этого явно не хватало. Сказав мне, что так к экзаменам не готовятся, она быстренько просмотрела то, что я написал по «русскому устно» (а там, я уверен, всё было правильно). Чиркнула оценку и выдала мне экзаменационный лист. Там тоже стояла четвёрка. Спасибо тётенька! Я вас не знаю, но Вы добрая! Это был последний экзамен.

Когда мы, оставшиеся абитуриенты, начали сравнивать свои оценки, я понял, что зря был так уверен в себе. Ребята, которые по спецам имели оценки хуже, чем у меня, на общих экзаменах почти что догнали меня, нахватав пятёрок. Но всё-таки мне хватало баллов, и я понимал, что я поступил в институт.

А в нашем спортзале осталось два человека: я, самый младший, и Сергей Руднев, самый старший из всей компании. Это он угрожал, что если не поступит в этот раз – больше не приедет. Видимо, экзаменационная комиссия услышала его угрозы и решили не рисковать – приняли его.

После того как вывесили списки поступивших, мы с Серёгой Рудневым выдохнули окончательно. По пути в общагу мы зашли в какую-то закусочную, и Серёга купил нам по стакану Фетя́ски (было такое вино). Мне казалось, что я за него радуюсь больше, чем за себя. Очень симпатичный он человек, у него уже тогда было двое детей, живот и жена. Мы с ним потом были большие приятели.

Ну, вот и всё! Нет, подождите, как это всё? Наоборот! Это только начало! Начало новой жизни, начало новой учёбы, начало новой любви в конце концов, как же без этого. Но, по крайней мере, напряг с поступлением меня больше не беспокоил. Мама радостная поехала домой, а я, тоже радостный, потому что свободный, опять уехал к деду в хутор Довжок.

Отвлечение. Лето на хуторе близ Диканьки

Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!

Н.В. Гоголь «Сорочинская ярмарка»

Жаль! Жаль, что Николай Васильевич уже написал это. А какое хорошее начало могло бы быть для этой главы. Ну что ж. Тем легче тебе, дорогой мой читатель, представить себе благословенные Богом места, где жили мои украинские (были ещё и русские) дед и баба. Хутор звался До́вжок (здесь и далее я буду обозначать ударную букву, чтобы вы понимали, как красиво звучат по-украински многие слова и названия). Хутор действительно находился близ Дика́ньки. Ещё рядом были расположены известные всему миру, благодаря Гоголю Полтава, Ми́ргород, Га́дяч и, конечно, Соро́чинцы. Ближе всех был город Зенько́в, вошедший в историю тем, что в нём, до того как огрести от Петра I под Полтавой, зимовал шведский король Карл XII.

Странно, что хутор Довжок назывался хутором, поскольку в нём насчитывалось по крайней мере около шестидесяти дворов. Когда-то он действительно был хутором, выселками, куда новая власть высылала раскуркуленных куркулей (это те, которые в России назывались кулаками). Со временем «выселенных» стало так много, что он превратился в довольно большую деревню. Но его по привычке продолжали называть хутором.

Куркулей не осталось, теперь все были колхозниками. Мой дед – Петро Сидорович Мильченко и баба – Татьяна Денисовна жили обычной для тех мест крестьянской жизнью. Тяжёлая работа в колхозе, а после этого всё то же самое, но теперь уже на своём огороде и в своём хлеву. Поэтому, времени на депрессию, медитацию и всякую прочую ерунду у них просто не оставалось. Жили бедно, как все, но мирно, как не все. Я не припомню ни одного случая, чтобы дедушка и бабушка не то чтобы поссорились, а просто повысили друг на друга голос. Правда, дед, конечно, был в хате голова. А баба никогда этому не сопротивлялась.

В хозяйстве были: корова (иногда с телёнком), свинья (иногда с поросятами), куры (почти всегда с цыплятами), петух, а то и два, и приходящая полудикая кошка. Такое «богатство» стало возможным в последние времена советской власти. Со времён царя Хаммурапи власть обкладывала подданных налогами. Но «народная» власть умудрялась обкладывать налогами деревья, велосипеды, коров и даже кур, и так далее. Народ, понятное дело, сопротивлялся. Надо платить за дерево – мы срубим дерево. Дерево рубить нельзя – мы его тихонечко засушим, и т. д. Диалектическое противоречие, бля!

Но об этом конфликте противоборствующих социально-политических субъектов я в то время даже не подозревал. Это потом, в институте, когда мы станем изучать «научный коммунизм», мне объяснят, в чём крестьяне всегда были неправы. А пока я жил беззаботной жизнью приехавшего на каникулы любимого внука. Возвращаясь назад, надо сказать, что в глубоком детстве нас с братом часто «сплавляли» к бабушкам (видимо, были проблемы с детскими садиками). Иногда к русской бабушке, Марии Захаровне Петровой, в подмосковную деревню недалеко от города Клин, но чаще на Украину. После таких «заездов» мама не понимала «мой украинский». Переводчиком был брат Пашка. Не уверен, что он переводил правильно, но другого варианта не было.

Я любил Довжок. Во-первых, далеко от родителей. А дед с бабой почти никогда ничего не запрещали. Хотя дед был строгим. Но я и сам любил помочь ему по хозяйству. Если он едет на самокатке (велосипеде) косить траву, я всегда рад был поехать с ним помочь. Брали вторую косу и ехали куда-нибудь далеко, в ба́лочку (небольшой овражек). Дед, конечно, был не очень доволен, как я кошу, слишком длинную стерню́ оставлял. И понять его было можно, с травой всегда была проблема. Все поля распаханы, поэтому сена взять было особо неоткуда, и высокая стерня – это непозволительная роскошь. После того как покосили, доставали завёрнутую в несколько мешков (чтобы не успело прокиснуть) бутылку молока, заткнутую кукурузным кочаном (это серединка от кукурузы, когда её облущили) и коржиков, простейших деревенских «пирожных». Перекусив и отдохнув, набивали мешки травой, очень плотно. На велосипед, поперёк, помещалось три мешка: один под раму, второй на раму, третий на багажник. Два велосипеда – шесть мешков. И пешком катили домой. Иногда очень далеко, километров за десять. Так крестьяне рыскали по лесополосам, ба́лочкам, маленьким полянкам и перелескам, и тайком накашивали себе сена. А ведь надо было запастись на всю зиму. Вообще-то колхоз выделял делянки для сенокоса. Но этого не хватало на зиму, поэтому приходилось людям вот так изощряться.

Отдельной проблемой в особо жаркие дни были слепни. Это были не просто кусючие мухи, это были настоящие звери, кусались они – как собаки. Дед, собираясь выгонять корову пастись, намазывал её какой-то странной жидкостью, смесью дёгтя, керосина и ещё чего-то. Потом, сняв картуз, мазал тем же зельем свою голову, шею и кисти рук. Это хоть немного отпугивало назойливых, ненасытных кровопийц.

Помню, ещё совсем в детстве дед начал строить новую хату. Мы всей семьей приехали на лето помогать. Отец с дедом пилили брёвна на доски. Сейчас даже трудно себе представить такой тяжёлый труд. Толстые брёвна накатывали на высокие ко́злы. Затем специальной продольной пилой пилили это бревно вдоль, пока не отваливалась доска. Один «пильщик» стоял внизу (на него летели все опилки), второй наверху, на него вся нагрузка – тянуть пилу вверх. Мне выдали молоток и чугунок с гнутыми, ржавыми гвоздями и поручили ровнять их на гусеничном траке. Я поприбивал себе пальцы, плакал, но работу делал. То есть, мой вклад в эту хату, хоть малый, но есть.

А вообще украинская мазаная хата (мазанка), это очень удобное, и толковое жилище. Строится она быстро и живётся в ней уютно.

Делается каркас, как правило, из дуба. Затем стены заплетаются плетнем из орешника (лещины). Вставляют окна и лутки (дверные коробки). Хозяин заранее завозит глину, конского кизяка, соломы и, когда всё готово, созывает народ мазать хату. Глину месят иногда с помощью коней, но чаще большим количеством народа голыми ногами и песнями. Когда замесили, все вместе начинают мазать. К вечеру, как правило, работа закончена. И начинается большой пир с самогоном, хорошей закуской и обязательными украинскими песнями. Расходятся к утру, а хата остаётся стоять. Теперь ей надо дать высохнуть.

Дид Петро Сидорович Мильченко

Баба Татьяна Денисовна Мильченко (урождённая Величко)

Бабушка Мария Захаровна Петрова (урождённая Некрасова)

Мы с Пашей и наш двоюродный брат Игорь.

Параллельно работы идут внутри: настилают глиняный пол, кладут печку и т. д. Потом её, хату, надо помазать, то есть покрасить. Это делалось гашеным вапно́м (известью). И только после этого считалось, что хата органично вписана в пейзаж хутора или села вместе с их вишнёвыми и абрикосовыми садками. Получившийся дом вполне укладывался в концепцию «органичной архитектуры» Фрэнка Ллойда Райта, только лучше. Потому что когда он (дом) становился по какой-либо причине ненужным, он через некоторое время ветшал, потихоньку разваливался, а через несколько лет от него не оставалось и следа. Таким образом, классическое жилище крестьянина никак не нарушало природную гармонию. Даже железная крыша сгнивала без остатка. Да, кстати, не сказал про кровлю. Крыли хату в старину чаще соломой. Потом стали крыть железом. Понятное дело, железная крыша безопаснее в плане пожара, но под соломой было как-то уютнее. У деда погребни́к был крыт соломой. Я, когда гостил у него один, спал на чердаке погреб-ника. Здорово! Тишина и покой, только где-то кто-то шуршит соломой, жучок или мышка, но у них свои дела, я им не мешаю. Днём под такой крышей не жарко и можно почитать в тишине. А потом уронив книгу на грудь заснуть беззаботным сном, чтобы увидеть во сне то, о чём так мечтаешь наяву… Кстати!..

А какие девчата обитали в тех местах. Ооо… Если бы я обладал остротою Гоголева пера, то я конечно в подробностях описал бы все их прелести. Но, по скудости моего словарного запаса скажу только, что, кажется, красота всей Малороссии была выражена в этих крепких, налитых здоровьем и силой молодых телах, так грациозно и неспешно сгребающих навоз в глинобитном хлеву или до́ящих корову, усевшись крепким задом на маленькую, но такую же крепкую скамеечку. А как приятно было наблюдать за ними, когда в жаркий полдень, после какой-нибудь крестьянской работы, они, укрывшись в тени старой вербы, приподнимали за подол невесомые ситцевые платьишки и обмахивали свои пышущие здоровьем бёдра. После чего ложились на траву и придавались заслуженному полуденному отдыху, прикрыв косынками свои лица, но предоставив на обзор молодые, полные жизненных сил, груди, беззастенчиво выпячивающие из-под тонкой ткани дешёвеньких платьев. Такими сценами, достойными пера Овидия, изобиловали почти все дни моих каникул, которые я так любил проводить на хуторе. Теперь, мой проницательный читатель, ты догадываешься, почему.

Вечерами, а вернее ночами, жизнь в хуторе была окрашена совсем другими красками. Часам к десяти вечера, когда начинало смеркаться, и кузнечики включали свои неутомимые стрекоталки, а на чёрном украинском небе каждую минуту зажигалась новая звёздочка, девчата и па́рубки сходились на «ву́лыцю». (По-русски на «улицу», то есть – посиделки). И начиналась другая, как бы скрытая от «батьки́в» жизнь молодёжи. Так было заведено издревле: лет с пятнадцати – пора ходить на «вулыцю». Если парубок или дивчина не ходят на «вулыцю», это могло стать для родителей поводом для беспокойства – что-то не то с нашим сыном или дочкой.

Гопака мы не плясали, врать не буду, но песни пели и даже очень неплохо. И «вулыци» наши были знаменитые, весёлые и озорные. Из двух соседних сёл, Лютеньки и Лютеньских Будищ, съезжались к нам парубки. И это была проблема, девчат на своих не хватает, а тут ещё чужие…

Хлопцы приезжали, нет – налетали как шайка разбойников, на мотоциклах. В естественные звуки тихого украинского вечера вдруг врывались чуждые звуки рёва разнокалиберных мотоциклов. Не хватало только «полёта валькирий» для полноты картины. Хотя они умели создать эффект и без симфонического оркестра. Представьте себе: пять-семь мотоциклов, вдруг останавливались в ряд и, осветив всю компанию ярким светом фар, устраивали звуковую дуэль, а вернее сказать, баталию. «Минск» (в простонародье – макака) – высокий, слившийся в один звук мелкого задиры. «Восход» – чуть погромче, но тоже – лёгкая пехота. «Иж-планета» и «Иж-юпитер» – эти посерьёзней, звук низкий, солидный с паузами. И наконец, если кому-то повезло, «Урал» или «Днепр» – благородный, с каким-то присвистом звук, тихий, но слышный всем. Это – тяжёлая кавалерия. Были ещё мопеды: «Рига» и «Верховина», но их не уважали даже владельцы. Эти дребезжали так, что начинало челюсти сводить. Поревев минуту другую, вся эта «кавалькада» устраивала мотоперестрелку, поддав газу, а потом резко сбросив его. Мотоциклы начинали громко стрелять, и дымить как паровозы завода «Красное Сормово». Эти налёты были периодическими и почти всегда мирными и весёлыми. Конфликт мог случиться только из-за девчат. Но, как правило, заканчивался шуткой, смехом. Был там один «хулиган» из Люте́ньки, Микола Обора. Всё подбивал клинья к Лидке Пастернак, дивчине видной, в самом соку.

Читали «Ночь перед Рождеством»? Так вот, наша Лидка – это точно Оксана. Я, конечно, не видел, как она любуется на себя в зеркало, но уверен, что она это делала и также приговаривала: «Ах, хороша я! Чудо, как хороша!». Гоголь знал, о чём писал. Однажды Микола налетел со своей бандой явно на подпитии. Это было нехарактерно для деревенской жизни. И как-то все напряглись, девчата притихли. А эти – давай хорохориться, задираться. Ну и кончилось небольшой драчкой. Потом поуспокоились, как-то присмирели. Микола подходит ко мне и говорит: «Гарный картуз», и – хвать его у меня с головы. Надел на себя мой тряпочный картузик и давай выпендриваться. Я попытался его забрать, но Микола, здоровый такой, рукой меня отодвинул, говорит: «Ну дай поносить». Ладно, пусть носит, не велика потеря. Потом они, вся банда, вдруг завели свои мотики и рванули куда-то в темноту. Я только успел увидеть в свете фар, как мой картуз слетел у Миколы с головы и исчез где-то в придорожной луже. Прошло дня три, появляются! Как-то, показалось, даже мотоциклы тише дырчали. Виноваты. Поздоровались, поговорили. Потом Микола тихонечко так подходит ко мне, достаёт из кармана мой картуз и говорит: «Я его, того… потерял. Но потом, это… нашёл. Он грязный был, так маты выпрала (выстирала) и вот…», – и протягивает мне чистый, выглаженный картуз. Вот такие они были, местные хулиганы. А Лидка потом вышла за него замуж.

Я всегда с радостью приезжал в Довжок. В до-институтские времена, когда ещё детство играло в жопе, главным развлечением было – съездить на ставо́к искупаться или погонять с ребятами в футбол. Футбольного поля в хуторе не было, да и жарко было на открытом пространстве. Поэтому мы играли обычно на лесной поляне с огромной, старой грушей посредине. Между прочим, в этой груше во время войны, видимо, был схрон, потому что из дупла всё ещё можно было выгрести кучу ржавых патронов. Но груша эта не была помехой для наших футбольных матчей, хотя иногда и подыгрывала одной из команд. Был в нашей компании Мишко́ Папуга. С ним связана небольшая спортивно-эротическая история, которая, произойди она в наши дни, могла бы в корне изменить его жизнь. Но тогда, слава богу, всё обошлось без последствий.

А случилось вот что. (Да, читатель, имей в виду вот что – солнце тогда не считалось вредным, поэтому мы почти всегда бегали с голыми торсами, а в «совсем детстве» – и с голыми жопами). Так вот. Мы играли в футбол на нашей поляне, и мяч залетел далеко в кусты. Папуга полез его достать, и его кто-то укусил, наверно оса, неважно. Подумаешь, укусила. Нас часто что-то кусало, не беда. Но в этот раз оса укусила его прямо в грудь, то есть в сиську. А он был парень, скажем так, гладкого телосложения, и через, буквально, несколько минут его левая грудь превратилась в прекрасную грудь Афродиты. Ну, какой же теперь футбол. Все стали восхищаться, просили дать потрогать. В общем, достали парня. Потом вроде чуть-чуть успокоились. Перед тем как пойти по домам, решили залезть на грушу и нарвать немного, похрумкать по пути. Мишко Папуга полез туда и, надо же такому случиться, его снова укусила оса. И на этот раз в правую грудь, наверно она целилась. Результат вы себе представляете! Через несколько минут мы имели Мишу с прекрасными грудями юной Авроры, какие можно сыскать только на полотнах Пьера-Нарциса Герена!

Дети… Они жестокие… Почти неделю бедному Мише не давали проходу. Девочки предлагали ему свои лифчики. Пацаны при встрече лапали его и доводили до слёз. В общем, Миша был вынужден скрываться, пока сиськи не спали. И после этого он ещё долго ходил с оглядкой.

Ставо́к (так называется пруд) на Украине – обычно искусственного происхождения. Какой-нибудь маленький ручей перекрывают грэ́блей (это плотина, и букву Г попытайтесь произнести по-украински). Причём, перекрывают в нескольких местах, и получается целый каскад ставков. На грэблях, как правило, высаживаются вербы. Они растут быстро, и уже через несколько лет пейзаж обретает тот неповторимый малороссийский колорит, который так любили писать многие художники. Вспомним хотя бы Васильковского, Репина или фантастического Куинджи.