Текст книги "Миля за милей"

Юность. Институт и другие похождения
(продолжение)

Леонид Ильич Брежнев всё чаще и чаще говорил: «сиськимасиськи» вместо: «систематически». В стране, как нам позже объяснили, был застой. А в институте жизнь била ключом. Мы неудержимо увлеклись творчеством. С жадностью осваивали материал: камень и дерево. Некоторые наши старшие товарищи уже имели опыт работы с деревом, потому что закончили какие-то училища, связанные с обработкой дерева, и считались «краснодеревщиками». И если Вася Джабрайлов действительно работал с деревом мастерски, то Лёня Мурлага был тот ещё мастер. Если честно, то руки у него росли, реально, из задницы. При этом уверенности в собственных силах (я имею ввиду, в собственном мастерстве) у него было хоть отбавляй, ведь он закончил Ужгородское художественно-промышленное училище, и считался мастером-краснодеревщиком. Однажды наша зав. кафедрой Любовь Игнатьевна Жуковская попросила его отремонтировать сломанный козырёк над входной дверью в скульптурный корпус. Он взялся за работу с уверенностью опытного плотника. Притащил инструмент, надо сказать, очень неплохой. Какие-то фирменные старые рубанки, ножовки, стамески: «Лев на стреле», «Близнецы», «Два полумесяца» и так далее. Целый день он пилил, стругал, колотил и, наконец, приладил этот козырёк к стене. Результат потряс всех, даже тех, кто знал Лёню дольше других и мог трезво оценить, на что он способен. Сооружение выглядело, прямо скажем, так себе, но главное – теперь нельзя было не войти, не выйти из корпуса. Дверь упиралась в новенький козырёк, открывшись меньше чем на треть. Даже ректор пришёл посмотреть на это чудо плотницкого искусства. А ведь Лёня до поступления целый год работал в институтской столярке, и, как говорят, укладывал паркет на даче ректора. Можно себе представить…

Но это – что касается «точного» плотницкого искусства. Там, где нужно было применить творческую фантазию, Лёне вообще не было равных. На летней практике «по дереву» нам навязали изготовление гномов на какую-то детскую площадку (что-то мне подсказывает, что это не было благотворительной акцией). Двенадцать гномов раскидали на две группы, каждому – по гному. Нельзя сказать, что мы сильно обрадовались этому обременению, но, тем не менее, каждый вырубил своего «обитателя подземелий». Лёня Мурлага к тому времени обзавёлся каким-то подобием собственной мастерской и поэтому рубил своего гнома не во дворе института, а «у себя». Когда пришло время просмотра, он привёз своё изделие на двухколёсной тачке и поставил его рядом с остальными. Народ, уже достаточно хорошо узнавший на что способен Лёня, собрался в предвкушении мощных эстетических эмоций. Одиннадцать уродливых карликов (двухметровой, однако, высоты), казалось, тоже с нетерпением взирали на своего, завёрнутого в плёнку, собрата. И вот заляпанный глиной и гипсом полиэтиленовый покров торжественно сдёрнут… Институтский пёс Дружок, поджав хвост, убежал на всякий случай в столярку. Голуби, гревшиеся на фигурном карнизе старого корпуса, тоже почему-то перелетели в соседний двор. Немая сцена продолжалась дольше, чем в Гоголевской комедии «Ревизор». Перед потерявшей дар речи толпой предстало существо совершенно невообразимой конструкции. Как поётся в одной украинской песне, не было понятно «дэ у вэдмэ́ дя срака, а дэ, звиняюсь, голова»…

Вообще-то в подходе к работе у Лёни Мурлаги было что-то мистическое. Он, например, определял качество молотка или топора по полёту. Секретом своего метода он так и не поделился. Но однажды чуть не убил Сашу Шимановского, проверяя топор на качество. Каких только историй про себя он ни сочинил. То он принимал роды у какой-то бабы, то нырял в сортир за штык-ножом, который соскользнул у него с ремня, пока он справлял нужду. А однажды у него выскочил глаз из орбиты, и он его вставил обратно пальцами (даже пытался нам показать, как это было, но мы его остановили). Хотя, кто его знает, может, это всё было правдой…

Считая, что во всех его несчастьях виновата страна, он в девяностых уехал в Израиль как он сам говорил: «Ляжки еврейкам массировать» (в самом деле – работал массажистом), и как-то быстро умер от неутолённой тоски теперь уже не по исторической, а по настоящей родине. А жаль, интересный был человек.

Но вернёмся обратно в стены нашей альма-мутер. Кстати, о стенах. Институт имеет довольно интересную историю. В 1868-м году Мария Дмитриевна Раевская-Иванова получила диплом Императорской академии художеств и звание свободного художника. Она стала первой профессиональной женщиной-художником в Российской империи. На её вопрос: «Какие права мне это дает?», ей ответили: «Носить мундир». Мундир носить она не стала, но зато основала в Харькове в 1869 году школу рисования. Школа была платной, но, как говорят источники, – с общедоступной платой, для неимущих – бесплатно.

Старое здание ХХПИ.

Реверс медали Раевской-Ивановой.

М.Д. Раевская-Иванова

В 1896 году частная школа была преобразована в городскую художественную школу, а в 1912 – в Харьковское государственное художественное училище. Тогда же по проекту архитектора Жукова, выпускника московского Строгановского училища, было построено прекрасное здание в стиле украинского модерна. Уже после революции училище преобразовали сначала в техникум, а затем в институт. В этой школе в разные годы учились очень даже неплохие художники: Первухин, пейзажисты Васильковский и Ткаченко, будущий академик архитектуры Бекетов. Кстати, начальное образование в этой школе получил Пётр Кончаловский.

Раевская-Иванова дожила до 1912 года и, кажется, застала новое здание училища. Под конец жизни Мария Дмитриевна ослепла, но продолжала руководить своим детищем. Я был впечатлен её судьбой и на втором курсе сделал серию медалей, посвященную этой интересной женщине. Одна из медалей получилась, как мне казалось, очень неплохой. Я решил подать её, а заодно ещё одну медаль, которую мы делали с Сашей Ридным, на республиканскую выставку.

Эта вторая медаль была абсолютно «протокольной», в честь 100-летия завода «Серп и молот». Но она была отштампована на московском монетном дворе и, естественно, имела очень товарный вид. И вот – отбор работ. Все волнуются, а мы тем более, мы же совсем ещё пацаны. Подходит очередь к нам. Медали берёт в руки председатель выставкома, он же председатель харьковского Союза художников, член КПСС товарищ Сизиков. Покрутив, повертев их в руках, он откладывает медаль с Раевской-Ивановой, как недостойную внимания, но зато произносит пламенную речь о «глубоком идейном» содержании медали, посвящённой заводу «Серп и молот». Мы были впечатлены! Вот это ДА! Какая классовая выучка! Какой идеологически выверенный подход. А нам-то казалось, что медаль Раевской-Ивановой заслуживает большего внимания. Ну что ж, и за то спасибо, вторую-то медаль на выставку взяли.

С Сизиковым связана одна небольшая, но драматичная история. В те годы сокровенной мечтой многих советских людей было – купить автомобиль. Одним из самых вожделенных экземпляров была «Нива». Товарищ Сизиков, как председатель Харьковской организации Союза художников, конечно, имел привилегию. И вскоре стал обладателем новенькой Лады «Нива» цвета «Белая ночь». Даже до нас, до студентов, дошел слух об этом счастье. Весь день радостный председатель Союза художников хвастался своей новенькой машиной, «обмывал» её со своими коллегами по президиумам во дворе кооперативного дома художников. И лёг спать со счастливой улыбкой пионера, которому, наконец, купили сборную модель самолёта. Наутро, выйдя во двор, он не обратил внимание на знакомых, которые как-то странно и застенчиво опускают лица. Ничего не подозревая, он подходит к своему автомобилю, стоящему под раскидистой вербой, и видит страшную картину: на капоте его новенькой красавицы от края до края толстым гвоздём, а может и не гвоздём, но так, что продавлен даже металл, написано короткое, но ёмкое слово «х*й»!

Виновника не нашли (да никто и не искал), видеокамер тогда и в помине не было, но это сильно пошатнуло веру председателя в человечество, он как-то погрустнел и стал очень подозрительным.

В каких только красках это происшествие не было пересказано в разных компаниях добрых художников. При этом вдруг старшие товарищи начали вспоминать историю уже, казалось бы, давно забытую.

Наш герой, имея возможность пользоваться привилегиями своего положения, пользовался ими. И однажды съездил по культурному обмену в Индию. По возвращении он собрал своих номенклатурных приятелей отчитаться о поездке. Зарядил иностранный аппарат для показа слайдов. И под водочку с салом и огурцами продемонстрировал всю красоту наследия не только Великих Моголов, но и храмы Каджура́хо (кто не знает – это вся камасутра и даже больше, но только в камне). Все были очень довольны, некоторые женщины отпускали шуточки типа: «Ой, Коля, ну так я ни за что не смогу…». В кругу близких людей, объединённых общепартийными интересами, всегда найдётся самый порядочный член партии… Короче, кто-то на Сизикова стуканул, и его вызвали на ковёр проверить знание «морального кодекса строителя коммунизма». Поясню тем, кто не жил в эпоху исторического материализма или сохранил о ней бессознательно-детские воспоминания. Для члена КПСС вызов в обком означал тогда примерно то же самое, что для мэра города, распилившего без разрешения бюджет какой-нибудь большой стройки, означает сегодня вызов к губернатору.

Явившись в обком партии Сизиков шёл на полусогнутых по красной шерстяной дорожке до самой приёмной первого секретаря, и почти уже распрощался не только с партбилетом, но и со своей такой уже родной должностью. Главный коммунист области, окинув его суровым партийным взглядом, говорит: «Ты там, говорят, это… порнографию распространяешь, – молчание и внутренний писк в ответ. – Так ты, это… принеси посмотреть. Жена просила»… Говорят, что щедрость Сизикова в тот день не имела границ – поил всех и долго.

Всё-таки яркий был человек, не каждый удостоится остаться в исторических анекдотах корпоративного братства, хоть бы и местно чтимых.

Легко и радостно протекали дни и месяцы учёбы, если бы их не омрачали идиотские (как нам тогда казалось) дисциплины типа «политической экономии» или «научного коммунизма». Но что делать, приходилось собирать волю в кулак и читать толстые учебники и ещё более толстые «первоисточники». Стипендию-то получать хочется. Слава богу, учебники прошли через многие руки, и этими руками было сделано много полезных пометок и подчёркиваний, которые сильно упрощали постижение «материалистического понимания диалектического развития истории человеческих обществ». Самым «полезным» из этих дисциплин была политэкономия. На нашей (институтской) кафедре Марксизма-Ленинизма не было своих штатных преподавателей по этому предмету, поэтому лекции нам читал приходящий профессор из другого института. Я на всю жизнь запомнил его имя, так как с ним связана одна из самых блестящих моих авантюр. Звали его Иван Романович. Лекции он читал, не утруждая себя задачей пробудить в нас любовь к своему предмету. Просто открывал свои конспекты и тупо зачитывал абзац за абзацем. А я – тупо конспектировал. Благо, я научился делать это очень хорошо, довольно быстро поняв, что это сильно облегчает потом сдачу экзаменов. Периодически Иван Романович устраивал семинары, на которых он, казалось, спал, а я активно выступал, просто читая всё по конспекту. И вот, подходит время зимней сессии. Иван Романович, глядя в свой журнал, говорит: «Итак, что мы имеем? Иванько́, Петрунько́, Сидо́ренко…. и Мильченко активно выступали на семинарах, поэтому я могу поставить им пятёрки автоматом». Не знаю, как Иванько, Петрунько, а я почти потерял дар речи. Дело в том, что никто и никогда у нас автоматом оценок не ставил. Просто никогда. Ну и класс! Я в восторге, такая обуза с плеч… Все зубрят, готовятся к экзамену, а я уже расслабился. Могу позволить себе почитать чего-нибудь по-настоящему интересное или просто погулять.

Во втором семестре я, уже зная, что так можно, опять активничаю на семинарах, зарабатываю баллы. И в конце семестра ожидаю от доброго Ивана Романовича такого же подарка. И вот Иван Романович читает: «Иванько, Петрунько, Сидоренко…». Опа! А меня нету! Я подхожу к нему и говорю, как же так? Я то и сё… А он, посмотрев в журнал, говорит: «У вас одна четвёрочка была за семинар, поэтому нет, не могу», – вот, гад. Я же читал слово в слово по твоим же конспектам. Ну что ж, придется готовиться к экзамену. Я пришёл в общагу, нашёл учебник по политэкономии, который я, честно говоря, ни разу ещё не открывал, и принялся читать. Сразу вторую часть. Первая часть – это капиталистическая политэкономия, а вторая часть – социалистическая. Прочитав страниц десять, я пришёл в ужас… Я не понял ни слова! Перечитал ещё раз. Результат тот же. Ведь на семинарах я как человек не лишённый инстинкта самосохранения, читал весь этот бред, не вникая в суть. И тут я вдруг осознал. Всё! Мне крышка! Вместо возможной пятёрки больше двух баллов не получу. Я в панике! Что делать? – задал я себе извечный вопрос русской интеллигенции. Но ответа не находил. И вдруг! Дело в том, дорогой мой читатель, что экстремальные обстоятельства пробуждают в человеке не только креативную энергию, но и низменные качества. Я решился на плохой поступок.

Лихорадочно, но аккуратно, чтобы не побеспокоить Семёныча, который уже был полностью погружён в постижение тайн социалистической политэкономии, я собираюсь и бегу на междугородний телефонный узел (были такие, если кто не знает).

Моя задача – дозвониться до брата. Он в это время уже был директором спортивной школы у нас в Луговой. И в этой школе был телефон. Поясню для молодёжи: мобильников тогда не было и в помине, и даже обычный телефон был не у всех. А уж в сельской местности – и подавно. Так вот. Я звоню. 15 копеек за три минуты разговора – дорого, но что не сделаешь ради спасения самого себя. Дозваниваюсь, трубку берёт вахтёрша, и я ей говорю: «Тётя Катя, здравствуйте. Павел Григорьевич на месте? Нет? Тогда, сходите, пожалуйста, к нему домой и попросите, чтобы он пришёл. Я через полчаса перезвоню». Тётя Катя, спасибо ей, вызвала брата, я ему перезваниваю и говорю: «Пашка, бери авторучку и записывай: «Женюсь тчк Такого-то числа свадьба зпт жду непременно тчк Твой родной брат Павел тчк». Число естественно было то же, что и день экзамена по политэкономии. Получив телеграмму такого содержания, я явился с ней на консультацию по этому, уже окончательно ненавистному для меня предмету. Дождавшись окончания, я подхожу к Ивану Романовичу и, сделав максимально уважительное лицо, протягиваю ему телеграмму и говорю: «Иван Романович, прошу Вас… и т. д., и т. п.». Но он – ни в какую. Говорит, мол, ну что поделаешь, вот сдашь экзамены и езжай. Я, так и сяк – не ломается. Стойкий (тоже коммунист). В конце концов, я ему говорю: «Иван Романович, поставьте мне хоть тройку, я жертвую повышенной стипендией», – и показываю ему свою зачётку, где по спецпредметам стоят все пятёрки. Смотрю – начал смягчаться. И говорит: «Ну давай, я тебя немного погоняю», – и начал задавать мне всякие вопросы. Вопросы мне казались бессмысленными, и также бессмысленно я на них отвечал. «Даа, что-то ты плаваешь, – сказал Иван Романович, и что-то чиркнув в зачетке, захлопнул её и отдал мне, – езжай уже к своему брату». Я, как полагается перед царскими особами, задом вышел из кабинета, и только после этого осмелился заглянуть в зачётку – там стояла пятёрка. Спасибо тебе, хороший человек Иван Романович. Я знал, что коммунисты, в глубине души, добрые люди.

Очередной учебный год подходил к концу. Лето в Харькове начиналось в мае. Но иногда уже и в апреле ласковое солнце могло предложить людям вынуть из шкафов летние одёжки, и на улицах всё чаще и чаще появлялись стайки молоденьких девчат в лёгких, почти прозрачных платьях.

Но делу время, потехе час. Надо рубить камень, практика. И если Саню Шимановского разбудить утром было практически невозможно, то мы с Николаичем любили начинать работу очень рано. В шесть утра открывался дежурный магазин, я по пути заходил купить бутылку ряженки или кефира и свежайший батон хлеба. Это был мой завтрак. Подходил Шурко, и мы приступали. К середине дня подтягивался Саня Шимановский тоже с батоном и бутылкой топлёного молока. У него начинался завтрак, а у нас обед. Семёныч, ещё не полностью проснувшись, открывает бутылку молока и пытается его пить. Но молоко почему-то не льётся. Он запрокидывает голову выше. Оно все равно не льётся. Тогда он трясёт бутылку, трясёт сильно. Пробует пить – опять не льётся. Семёныч суёт в неё указательный палец и пытается пробить затор. Ещё одна попытка, он запрокидывает голову – не льётся. И всё так же, с запрокинутой головой, наш везучий друг решает посмотреть в бутылку одним глазом. И тут она подлая, наконец, отдала свое содержимое. Все ржём – день начался хорошо.

Я, верный своему физкультурному прошлому, продолжал периодически ходить на спортплощадку повисеть на турнике. И каждый день бегал. Саня Ридный предложил хоть пару раз в неделю бегать всем вместе, и делать это у него в Карачёвке (это посёлок, где он жил). А что, давайте, там лес, красота. Приехали к нему, надели кеды и побежали. Первый бежал естественно Ридный, потому что он знал все тропинки в этом лесу. За ним – я, а за мной, как всегда, Семёныч. Бежим. Темп неплохой, средний. Не очень далеко отбежали, кривая тропинка делает резкий поворот вправо, Николаич, естественно, тоже, я – за ним. И вдруг сзади слышен хруст и сначала крики, а потом стоны. Наш Шимановский не успел повернуть и влетел в заросли дикого тёрна. Да что ты будешь делать… У нас же с собой мачете нету, как его оттуда вытаскивать? А он там завис и не шевелится. И правильно делает, кстати. Потому что, дикий тёрн на Украине, это как «засека» в средневековой линии обороны. Пришлось бежать домой за топором и перчатками и вырубать его оттуда. И тётя Алла (мама Николаича) вытаскивала из него колючки и мазала зелёнкой. А потом кормила нас вкуснейшим борщом. Все смеялись до слёз. На этом наши забеги закончились. Потому что та тропинка имела много резких поворотов. И мы с Саней Ридным решили: ну его, от греха подальше. Тётя Элла (Элла Срульевна – мама Саши Шимановского) просила нас за ним приглядывать.

Гораздо увереннее Саня Шимановский чувствовал себя дома. Там он хоть чуть-чуть, но был хозяином. Как-то он предложил нам провести пару недель на Днепре. У них была лодка, и мы с радостью согласились. Начались каникулы, мы приехали в Киев и сразу включились в хлопоты по сборам. Что-то носили, что-то увязывали, в общем, пытались помогать. И наконец – день отъезда, а вернее, утро. Наша команда: дядя Сёма (Семён Давидович – папа Шимановский), тётя Элла (её вы уже знаете), Ирка (Сашина двоюродная сестра, девушка в самом соку) и нас трое. Семёныч нас предупреждает: «Ирку не трогать!» Мы пообещали. Дааа… Тяжёлое испытание.

Отдали концы и пошли вверх по течению. Туда, где и вправду редкая птица долетит до середины Днепра. Здесь Киевское водохранилище предлагает огромный выбор всяких заводей, больших и маленьких рукавов и заливов. Есть где укрыться от снующих туда-сюда рыбацких лодок и больших кораблей. Наш друг за штурвалом, прямо речной волк! Лодка – это вам не «казанка» какая-нибудь, это целый баркас. Длиной метров восемь, посредине – кубрик, на корме моторный отсек, а спереди ещё отделение с брезентовым тентом. Уходим довольно далеко от города и выбираем прекрасное тихое место, куда и причаливаем со всем нашим табором. Разгружаемся, дядя Сёма сразу отчаливает – надо наловить рыбы на ужин. Пока он рыбачит, мы разбираемся с хозяйством. Ставим огромную военную палатку. У них всё отработано, всё получается ловко и быстро. Дядя Сёма – опытный рыбак, и вечером уже варится уха. Спальные места готовы, можно ложиться спать. Но уходить не хочется, такая красота.

Так мы провели две недели. Ловили рыбу, дурачились, играли в водный футбол (камерой от футбольного мяча по щиколотку в воде). А в полуденный зной скрывались в тени палатки и предавались безмятежному сну. Пытались читать книжки, но какое-там… Было о чём поговорить. А вечером вдоль берега на тихом ходу проплывали лодки, в которых местные хохлушки предлагали свежее вечернее молоко, сметану или сыр. Если нужно – махнул рукой, лодка причаливала и происходил обмен товара на деньги. День клонился к закату, но спать совсем не хотелось. Мы сидели на тёплом песке и молча о чём-нибудь мечтали.

Чуден Днепр при тихой погоде… Это что? Опять не я сказал… Ну что поделать, если Гоголь написал именно так, как я хотел. И что поделать, если Днепр действительно чуден. И трудно не поддаться его очарованию и не впасть в лирическое настроение, когда огромные вербы, опустив свои длинные стебли в прозрачные воды, колышут их в этих неспешных потоках с завораживающим спокойствием. И даже закрыв глаза, ты видишь, как прекрасен закат над тихой гладью воды, как гипнотизирующе действует лунная дорожка, призывая тебя уйти по ней куда-то в неизведанное. И надо быть очень бдительным, чтобы не поддаться этим чарам и не стать жертвой прекрасных русалок, о которых, славу богу, Николай Васильевич предупредил нас на страницах своих бессмертных творений. Во как! А Семёныч говорит: «Ирку не трогать!» Ну как это?..

Кстати, спустя много лет я навестил Шимановских в Мюнхене, куда они переехали всей своей большой семьёй. И Ирка, теперь уже женщина, но всё такая же – в соку, пришла повидаться. Мы посидели, выпили, и я рассказал ей, какую тяжёлую клятву мы дали тогда. И как трудно нам было сдержать эту клятву, когда она, юная, прекрасная и почти голая, мелькала две недели перед нашими жадными очами. И бронзовый загар блистал на её обнажённых бёдрах.

Ирка хлопнула себя по коленке и говорит: «Вот ёлки-палки! А я всё думала, когда же они начнут ко мне приставать… Импотенты, что ли…» Да… Жизнь – это история упущенных возможностей. Но, правда, недреманное око тёти Эллы вряд ли позволило бы чему-нибудь случиться. Хотя…

В октябре месяце все собирались после коротких каникул на новый учебный год. Мы были рады вновь встретиться. Было что рассказать, чем поделиться. Иногда нас посылали в колхоз, помочь колхозникам выполнить план пятилетки. Вообще-то нам казалось, что мы приносим колхозам больше убытка, чем пользы. Но планы партии и правительства для нас были неведомы, а вообще-то нам было по барабану. Просто каникулы продлялись ещё на некоторое время. Скучать не приходилось. Мы втроём все время находили приключения на свои задницы. Однажды утром к нам в барак входит какой-то дядя и говорит: «Есть кто из деревни?» – я и Ридный, не задумываясь к чему это приведёт, хором отвечаем – мы. Он подходит к нам, садится на кровать и явно озабоченный чем-то говорит: «Пастух у нас заболел (читай – запил). Надо его подменить. Сможете?» Вот проблема-то! Конечно сможем! Дядя обрадовался и сказал, чтобы мы шли на ферму и брались за дела. Он-то ушёл. А мы-то остались. Я в деревне, конечно, бывал. Ридный имел хоть какое-то хозяйство. А вот Семёныч – тот ещё деревенский житель.

Лето. Днепр, баркас…

Саша Шимановский и насос для добычи питьевой воды.

Ну что поделаешь, «назвался груздем – полезай в кузов». Оделись и пошли на ферму. Ого! Это не пять коров! Это целое огромное стадо! Ё-моё! Заведующий фермой по-деловому берет нас в оборот: вот кнуты, вот коровы, вот два коня. Как-будто мы тут уже давно всё знаем и умеем. Я очень люблю лошадей и, как мне казалось, умею с ними немного обращаться. У деда в хуторе я умел запрячь пару коней в подводу. Но ковбой я – тот ещё. Ридный – приблизительно как я. Ну а Семёныч… В общем, ни хрена у нас не получилось. Коровы разбредались, кони не слушались. В конце концов с помощью доярок, самого заведующего и отборного, украшенного украинскими междометиями, мата мы смогли собрать коров в какой-то загон. На этом наше ковбойство закончилось. Доярки напоили нас молоком, заведующий ещё раз обматерил и разрешил покататься на лошадях. День всё равно пропал.

Мы вывели лошадей на двор. Я и Николаич по-деловому проверили подпругу, вложили удила.

И довольно ловко взобравшись на них, тряхнули поводьями. Но наши скакуны почему-то не хотели скакать. Тогда вызвался Саня Шимановский (подумаешь, никогда не видел лошадь). Вспоминая фильмы про Зоркого Сокола, он, вставил одну ногу в стремя и ловко махнув другой, так же ловко свалился с другой стороны. Лошадь презрительно покосилась на него своим круглым глазом и, привычно махнув хвостом, спокойно продолжила жевать травку. Мы решили – на сегодня хватит. Пастушки́ из нас не получились, ковбои тоже, что, впрочем, одно и то же.

В колхозе нас поселили в бараках. Мужики в одном, а девчата в другом. Вечерами мы, конечно, ходили к девчатам, ну… чтобы им скучно не было. Тем более, что девчата были не только из нашего института. Вот и сегодня вечером мы решили навестить их. Было что рассказать, чем похвастаться. Собрались и пошли. Уже смеркнулось, идём след в след. Места незнакомые. Первый – Николаич, потом – я, за мной – Семёныч. Вдруг, слышим:

– Ой, чёрт…

– Что такое?

– Я куда-то провалился.

– Ну, живой?

– Живой. Помогите ногу вытащить.

Наш Семёныч, человек интеллигентный и талантливый во всех отношениях, был как вы уже поняли, человек исторический, в том смысле, что с ним всегда случались какие-нибудь истории… Мы возвращаемся ему помочь и понимаем: кажется, наш поход к девчатам накрылся, потому что от нашего друга стояла такая вонь, что даже собаки, сопровождавшие нас, разбежались. Надо же было ему найти старую выгребную яму… Хорошо, что весь туда не провалился. Но черпанул он в сапог прилично, потом так и не смог его толком отмыть. Ребята в бараке возмущались и выбрасывали сапог ночевать на улицу. В конце концов он вообще пропал. Наверно, кто-то его закинул к чертям собачьим, чтоб не вонял.

Пошли дожди. Все работы в колхозе остановились, мы читали, рисовали, рассказывали друг другу уже известные анекдоты. Семёныч сочинял стихи. Он, кстати, это делал довольно ловко. К сожалению, я запомнил только одно короткое:

 
Спинки кроватей в змеином ритме,
Вывернув голову, спит сосед,
Каплет вода с потолка в миску,
Ждём обед.
 

Я уже говорил, что Саша Шимановский был талантлив во всех отношениях и это не шутка. Он действительно обладал многими талантами. Кроме того, что он был тонкий лепщик, так он ещё прекрасно рисовал и, как я уже сказал, неплохо писал стихи. Уже в Мюнхене он читал мне довольно много своих стихов. Мне они казались хорошими. В них был смысл, и была та необходимая доля юмора и здорового цинизма, которая помогает нам пережить разные неурядицы бытового и планетарного масштаба. В Германии он начал активно заниматься живописью, на мой взгляд, у него получалось это также талантливо, как и всё остальное. Но в плане житейской практичности, он как будто издевается над неотъемлемыми традициями своего великого народа. Его неспособность или нежелание монетизировать свои таланты придаёт некоторую загадочность его персоне и не перестаёт удивлять тех, кто его знает.

В нашу бытность студентами я часто задирал его чрезмерно. Когда он возвращался из института, я, не исчерпавший до конца дневной запас энергии, не дожидаясь, пока он снимет пальто, начинал его мять, дубасить, мутузить, колошматить. А он, не сильно сопротивляясь, каждый раз повторял одну и ту же сакраментальную фразу: «Серёга, ну дай я хоть разденусь». Бывало, что он обижался на меня. Да и было за что, иногда я переходил границы, всё же надо было дать ему сначала раздеться. А вообще, мы с ним остаёмся добрыми друзьями до сих пор. К сожалению, в разных странах.

Но это всё будет потом, а сейчас мы беззаботны и беспечны как барбусы (хотел написать барбосы, а получилось барбусы – это рыбка такая полосатая, тоже подходящее сравнение). Нельзя сказать, что мы плыли по течению, как барбусы, но и не очень сопротивлялись. Я вернусь немного назад, чтобы рассказать о маленьком эпизоде, который повлиял на всю мою оставшуюся жизнь.

Летом, когда у нас была практика по камню, к нам зашла наша подруга с живописного факультета. Просто выпить чаю и поговорить. А потом вдруг она говорит Сане Ридному: «Кстати, у нас с тобой есть общая знакомая – Оля Овчинникова». Николаич говорит: «Да, знаю такую, – и, обращаясь ко мне, – кстати, хорошая девушка, советую познакомиться». Я говорю: «С большим удовольствием, давай телефон», нам же – чем больше девушек, тем лучше. И Светка, так звали нашу подружку, дала мне телефон этой Оли. Как-то вечером я решил ей позвонить. Но несколько попыток не привели ни к какому результату. Телефон как будто не работал. Ну, я и забыл про него. Потом разъехались на каникулы. А первого октября, когда вернулись на учёбу, Светка нашла меня и говорит: «Я узнала Олин телефон, он оказывается, у них изменился». И даёт мне номер телефона, записанный на бумажке, как будто всё лето только об этом и думала. Ну, спасибо. А потом друзья, объятия, привет-привет и так далее. И только вечером я вспомнил про этот телефон и решил: дай-ка позвоню.

– Алё…

– Здравствуйте, Ольгу можно к телефону?

– Это я.

– Привет, не узнаёшь меня?

– Нет.

– Ну, это естественно, ведь ты меня не знаешь…

И в таком духе я продолжаю вешать девушке лапшу на уши большими порциями, чтобы она не успела в паузу вставить фразу типа «пошёл ты». Девушка оказалась весьма деликатной, и не только слушала, но даже поддерживала беседу. Но потом всё-таки говорит: «Извини, пожалуйста. Дело в том, что у меня в гостях подруга. Я завтра уезжаю в колхоз, и она пришла меня проводить», – и это после целого часа нашего разговора. Получив разрешение перезвонить через месяц, поскольку мы тоже уезжали в колхоз, я положил трубку и почти сразу забыл об этом эпизоде.

В колхоз, правда, мы не поехали. Видимо, имея опыт кормления прожорливых и не очень эффективных помощников, оттуда вовремя позвонили и сказали, что им хватит половины из заявленного количества. Часть студентов остались по хозяйской части в институте. И мы без особого удовольствия включились в процесс создания иллюзии общественно полезной деятельности. Но это очень скучно. И через две недели, выполнив все поставленные завхозом задачи, мы начали маяться от безделья. Ведь в колхоз высылали не только наш институт и не только юношей, но и девушек. Поэтому все «старые возможности» по удовлетворению наших «духовных» потребностей были вне досягаемости.

И тут мне пришла в голову мысль: а что если моя новая знакомая заболела и уже вернулась из колхоза? Звоню, и точно! Заболела и сидит дома, лечится. Я повеселел и стал звонить ей, иногда по несколько раз в день. Узнал, что она закончила медучилище и поступила в мединститут. Сам плёл ей какие-то небылицы про себя и про нашу весёлую компанию. Разговоры не о чём и обо всём могли продолжаться долго, иногда больше часа. И как-то мы не надоедали друг другу. Тут надо пояснить, что звонил я из таксофона, а в таксофоне звонок стоил две копейки за три минуты. Если по правилам, телефон должен был бы отключаться через каждые три минуты. Но, слава богу, благодаря социалистическому методу хозяйствования, он (в большинстве случаев) не отключался. И ещё одна проблема – мог подойти какой-нибудь человек и встать в очередь. И, сами понимаете, в какой-то момент он имел таки право вытащить меня за шкирку из телефонной будки. С этой проблемой я тоже справился. Не очень далеко от общаги был лесопарк, в котором даже днём было не много народу, тем более желающих срочно позвонить. В самом сердце этого городского леса я нашёл таксофон, про который мало кто знал, и он стал почти что моей собственностью. Так я общался с Олей почти месяц. Все давно вернулись из колхозов и приступили к нормальной учёбе. А я так и продолжал свой «телефонный роман». И это действительно было очень романтично, но плоть требовала тактильных ощущений. Я решил – пора. Как-то в очередной беседе Оля рассказала, что они начали изучать череп по анатомии, и лучше, конечно, иметь настоящий череп, чем рисунки в учебнике. Я говорю: «В чём проблема, у меня есть череп». Итак, повод найден! Встреча назначена, время и место определены.