Текст книги "Миля за милей"

Это было одним из самых любимых занятий – прихватив с собой огромного размера камеру от заднего колеса трактора «Беларусь», поехать на ставки́ купаться. Чего мы только не вытворяли на воде с этой камерой. Бесились на ней как очумелые. Сталкивали друг друга, прыгали на ней и с неё, усаживались вовнутрь камеры и катились с горы прямо в воду. Потом придумали такую фишку. Натягивали камеру на руль и седло велосипеда, садились на него (тут ребята должны были помочь), и с разгона съезжали прямо в воду. А потом продолжали ездить по воде, крутя педали. Так дурачились, пока однажды я не перевернулся. Слава богу, мы чувствовали себя в воде как рыбы, поэтому я не испугался, но выбраться под водой из этой конструкции оказалось не так просто. Побарахтавшись, я, слава богу, смог разрушить это сооружение и вынырнуть. Правда, велосипед утонул. А пруд был довольно глубокий. Я нырял плохо, но всё-таки ребята смогли его зацепить, и мой велик был спасён.

Особенно любили мы ездить на ставок с девчатами. Велосипедов на всех не хватало, поэтому девчат сажали на рамы и везли их. Очень нравилось нам такая забава: разгонимся побыстрее, особенно под горку и – хвать свою пассажирку за сиськи, она визжит, а ты ей: «Держи руль, а то упадём». И она держит, визжит, но держит. Кажется, довольны были обе стороны.

Как-то поехали купаться с девчатами большой компанией. В этот раз мне никого не досталось, и я ехал один. Ну что ж, зато легче крутить педали. Накупались, наплавались, назагарались. Едем обратно. В одном месте дорога с поля уходила в лес, то есть превращалась в тропинку. И я, сам не знаю зачем, но решил обогнать всех. Для этого я слегка съехал с проторённого пути. И вдруг моё переднее колесо проваливается больше, чем наполовину в какую-то жижу. Велосипед на мгновение сохранял вертикальное положение, а затем начал медленно падать набок. И я, на радость всей компании, плюхнулся в эту жижу всем своим чистым, только что омытым прохладными водами телом. Ржали дружно и гомерически, девчата визгливым, а хлопцы идиотским хохотом. Я тоже ржал! Честное слово.

Но оставим на время хутор Довжок и вернёмся в институт, где, наверно, уже начинаются занятия.

Юность. Институт и другие похождения
(продолжение)

Первого октября 1980-го года. Прошло два месяца с тех пор, как «ласковый олимпийский Миша», всплакнув скупой медвежьей слезой, улетел в «свой сказочный лес». На площади перед Харьковским художественно-промышленным институтом собралась огромная толпа студентов и преподавателей. Я тоже находился в этой толпе. На мне были: новые кроссовки «Адидас», наследие Московской олимпиады, новые позолоченные часы «Ракета» с автоподзаводом, купленные в подарок мамой в честь поступления в институт, и детская панамка на голове, это – я хиповал. Были, конечно, ещё брюки и рубашка, но в них не было ничего примечательного.

Открывалась новая, продлившаяся пять лет страница моей жизни. У всех было радостное настроение, кто-то встретил старых друзей, кто-то надеялся обрести новых. Мы, студенты первого курса факультета скульптуры, осваиваем мастерскую, в которой будем работать целый год. Мастерская небольшая, но и нас всего шесть человек. Своих однокурсников я уже знаю, ведь мы сдавали экзамены все вместе. Но что это за люди, конечно, ещё предстоит узнавать довольно долго. Правда, как-то с первых дней сложилась троица: Саша Ри́дный, Сергей Мильченко и Саша Шимановский. Ридный – из Харькова, я – из Москвы, а Шимановский – из Киева. Так мы трое и дружили крепко до окончания института, и дружим до сих пор.

Ещё был Вася Джабрайлов. Угрюмый, высокий красавец с кавказской внешностью, как нам казалось (да и фамилия выдавала). Но он был из Ужгорода, это западная Украина, и утверждал, что никакой связи с Кавказом ни у него, ни у его дальних предков никогда не было. Наверное, правда, потому что те, кто знали его лучше (а такие были) называли его «чёрным гуцуля́кой». Он обладал многими талантами. Единственное, чего ему не хватало, это умения общаться с людьми.

Лёня Мурла́га. Ему было около тридцати лет. Он уже был женат и имел дочку, которую мы так ни разу за пять лет и не увидели. С точки зрения академической, его подготовка могла вызвать либо недоумение, либо повод для насмешек. Сейчас он вполне сошел бы за гения, каковым он, кстати, себя и считал. Это, правда, не мешало ему быть хорошим человеком.

Ну, и Оксана Терёхина, шестая в нашей группе. Неопределённого возраста и способностей, слегка мужеподобная, некрасивая, но весёлая и свойская баба. Курила и пила наравне с мужиками. И, как потом выяснилось, неспроста.

Лёня, озабоченный неустроенным семейным бытом, понятное дело, не мог быть полноценным членом молодёжного коллектива. Вася – вообще сходился с людьми тяжело и до конца института так и не обзавёлся настоящими друзьями. А Оксана, хоть и была баба-веселуха, но интересовалась совсем не тем, что было интересно нам. Поэтому, как я уже сказал, мы трое как-то быстро сдружились.

Можно было бы сравнить нас с Гоголевскими бурсаками. Помните? Ритор Тиберий Горобец, богослов Халява и философ Хома Брут. Но мы, в отличие от них, не склонны были к чрезмерным возлияниям бахуса. Хотя кое какое сходство, наверное, было. Семёныча (это Шимановский), как самого образованного из нас, можно было бы сравнить с богословом Халявой. Николаича (это Ридный) – с философом Хомой. А я бы мог считаться ритором, хотя скорее меня можно было причислить к болтунам. Все мы были разных темпераментов, но в тоже время дополняли друг друга. Саша Шимановский был абсолютный флегмат. Медлительный, с ленцой, но тонко чувствующий и очень талантливый. Саша Ридный – спокойный, наделённый какой-то народной мудростью. В отличие от Семёныча, трудолюбивый и упорный. И я – простой как лапоть, чрезмерно темпераментный, но жадный в постижении всего нового и незнакомого. И все мы были хохмачами и приколистами. Но об этом – потом.

Наш первый учитель Пётр Павлович Юрченко, будет вести у нас скульптуру и композицию первые два курса. Мы с ним познакомились ещё на экзаменах, но только познакомились, не больше. Что это за человек нам предстояло узнать позже. Но, забегая вперёд, скажу, что основной заслугой Петра Павловича в отношении меня, я считаю то, что он вернул мне ту детскую любовь к искусству, которая почти угасла к концу обучения в МСХШ. Я уже, кажется, говорил, что мне дважды повезло с учителями. Так вот, ПП (как мы его иногда называли) и был тот, второй.

Пётр Павлович стал учить нас не только скульптуру лепить. За этим говорил он – в Москву! Он открыл нам двери в Искусство с большой буквы, расширил поле зрения, если так можно сказать.

Советовал что почитать, обращал наше внимание на хорошие концерты в филармонии, рекомендовал, какой фильм посмотреть. И, поскольку наша троица прислушивалась к его рекомендациям больше других, мы как-то быстро с ним подружились. И после второго курса, когда мы перешли под руководство другого профессора, мы продолжали с ним общаться, и не только в институте, но и у него в мастерской. Он поил нас потрясающим чаем, заваренным в медицинской колбе, с великолепным сулугуни, купленным в магазине роспотребкооперации (кстати, я никогда больше не ел такого вкусного сулугуни). Иногда вместо чая был кофе. Он молол его в армянской кофемолке, уперев её себе в пах. Этот процесс был долгим и сопровождался беседами об искусстве или о чём-нибудь ещё, но всё равно об искусстве. Кофемолка была одна, для дома и для мастерской. Иногда он её забывал, и тогда мог предложить «кофе по-колумбийски», по крайней мере, Пётр Павлович так это называл. На наковальню клались кофейные зёрна и разбивались молотком. «Это не совсем настоящий колумбийский кофе, – говорил ПП, – для настоящего нужен камень вместо наковальни и рукоятка кольта вместо молотка».

Надо сказать, что Пётр Павлович был мастер расточать любезности лучшей половине человечества. Словарный запас и набор цитат из классиков у него был очень богатый, поэтому за словом в карман он не лез. И когда мы заходили в знакомый магазин или кофейню, где продавщицей была девушка, выражение её лица, как правило, менялось на застенчивое, а некоторые при этом почему-то краснели. Было чему поучиться и в этой части.

В общем, я вновь обрёл радость творчества, выражаясь высокопарным поэтическим слогом. А общение с моими новыми друзьями побудило меня быстрыми темпами наверстывать упущения в части элементарного знания истории искусств и современной скульптуры, в частности. Мы стали посещать городской лекторий и «дом учёных», где читались лекции по истории искусства. Задружили с нашими библиотекаршами. Они были молодые, красивые и читали Бальмонта и Рильке наизусть. Так что общение с ними доставляло нам не только пользу, но и удовольствие. Благодарные за такое трепетное отношение к ним, но в первую очередь, конечно, к книге, они стали выдавать нам альбомы из читального зала на дом (что, сами понимаете, было запрещено). Но мы их не разу не подвели. И, следуя завету Петра Павловича, почти каждый месяц на три-четыре дня ездили в Москву за острыми скульптурными ощущениями. Благо, билеты по «студенческому» стоили очень дёшево, а останавливались мы у меня дома.

Вот здесь следует вспомнить эпиграф к этой главе: «Я уехал из Лондона, чтобы увидеть Лондон». Не зря говорят: большое видится на расстоянии. И я разглядел Москву. Мы так много успевали сделать за несколько дней, трудно даже представить. Ходили на выставки, посещали скульпторов в их мастерских. Потом, с бутылочкой портвейна, могли прийти в Суриковский институт навестить моих бывших одноклассников, а теперь студентов. Делились с ними впечатлениями, рассказывали им, где что происходит. Они не спешили бежать на ту или другую выставку, ведь она же рядом – всегда успеют, и, как правило, не успевали.

В одну из наших очередных поездок в Москву мы познакомились с Даниэлем Юдовичем Митлянским, хорошо известным в кругах художников скульптором. Дядя Нолик (как его многие звали) был, безусловно, талантливый и очень интересный скульптор, но, кроме этого, он был добрый и отзывчивый человек. И теперь каждый наш приезд в Москву начинался с визита к Митлянскому. «А, это опять вы, – говорил он, встречая нас своей лукавой улыбкой, – ну проходите». Мы любопытно разглядывали его новые работы, и было что: работал он много. Потом давал нам трояк, и кто-то из нас бежал в магазин за пряниками. Мы сидели у него за круглым столом, пили чай, разговаривали, расспрашивали его о том, куда бы сходить, чего бы посмотреть. Он рассказывал нам о выставках и событиях, а потом звонил по телефону, и мы слышали такой разговор: «Привет, как дела и т. д., – а потом, – слушай, тут три сумасшедших студента из Харькова очень хотят к тебе в мастерскую. Примешь их? Угу, ну спасибо». И обращаясь к нам говорит: «Хотите сходить в мастерскую к Гадаеву?», – например… Конечно, хотим! Так мы посетили очень много активно работающих в то время скульпторов. У кого-то бывали по нескольку раз, с кем-то стали добрыми приятелями, а с некоторыми – большими друзьями. Помню наш визит к Николаю Багратовичу Никогосяну. Нам в те годы очень нравились его портреты, но он быстро открыл нам глаза на свою гениальность не только в скульптуре, но и в живописи. Всё в его мастерской говорило о том, что её обитатель – великий человек, но почему-то больше всего запомнилась маленькая табуреточка с отполированной гениальным задом маэстро надписью «Нико сядь на меня». Впоследствии, когда мы встречались с Никогосяном на какой-нибудь выставке, он бил меня в плечо своей маленькой костистой ручкой и говорил с сильным армянским акцентом:

Наша троица.

Первый курс, скульптурная группа. Саша Ридный, Оксана Терёхина, Вася Джабрайлов, Серёжа Мильченко, Саша Шимановский, Лёня Мурлага (сидит).

– Ты почему на моей выставке не был?

– Я был, Николай Багратович, – говорил я.

– Почему отзыв не написал? – строго продолжал он.

– Я написал… Но он всё равно находил причину остаться недовольным.

Однажды мы также, по наводке Даниэля Юдовича, пришли в мастерскую известного в те годы скульптора Шимеса. Посмотрели, поспрашивали, поговорили. А потом он нас спрашивает: «Ну, а вы чего делаете?». Мы пожали плечами и говорим: «Пока материалы заготавливаем». «А, – говорит он, – так вы заготовители» … Жёстко, я помню, резанули мне по ушам эти слова. И хотя мы, конечно, кое-что делали, как-то дружно решили: действительно, пора уже начинать перерабатывать материал. Хватит его копить.

Пётр Павлович поощрял участие студентов в творческом процессе, и не только города. И мы уже с первого курса института старались участвовать в выставках. Причём работами, сделанными в каком-нибудь материале. Студент, конечно, не мог себе позволить бронзу, но керамика и дерево были в нашем распоряжении. Кстати, мы активно исследовали разные материалы. Из самых доступных были, конечно, дерево и камень. Ещё мы активно использовали разную керамику и металл, в основном медь, и не только выколотку или гнутую, но ещё ставили эксперименты с гальванопластикой. Что-то получалось. В общем, погружение в освоение профессии было очень серьёзным. Иногда мы заходили на скульптурную фабрику, чтобы посмотреть, как создаются большие работы. Присматривались, как делаются каркасы, формуются скульптуры, переводятся в материал. Где-то со второго курса Пётр Павлович стал иногда звать нас в «помоганцы». Тоже очень полезная практика. Станок и размер – это не одно и то же. Не всё можно объяснить словами, многое приходит с опытом.

Большинство студентов института жили в общежитии. По крайней мере, в нашей группе только один был харьковчанин, это Саша Ридный. Жизнь в общаге для меня не была каким-то совсем новым опытом, я же прошёл интернат, но всё-таки это было не одно и то же. Здесь студенты были предоставлены самостоятельной жизни. Был, конечно, комендант, но он следил (если следил) за хозяйством, а не за моральным обликом советского студента. Так что это была довольно свободная общность довольно свободных людей. Кто-то учился, кто-то пил, кто-то пил и учился, а кто-то маялся дурью. Последние, как правило, долго не задерживались в институте. Помню, как-то, в самом начале учёбы, когда я ещё мало чего понимал в устройстве общежитейской системы, старшекурсники, с которыми я жил, устроили небольшую пьянку в нашей комнате. Я не был большим любителем выпить, но был большим любителем поесть. И, поскольку, еда тоже была частью пьянки, то я участвовал в этом мероприятии. Спиртное не пил, но зато ел. Когда всё выпили, как обычно не хватило. Скинулись, и меня, как самого младшего, послали в магазин купить ещё выпивки. Как-то мне это не очень понравилось, и я на все деньги накупил хлеба, колбасы, сыра. Больше меня за вином не посылали…

На втором курсе мы с Сашей Шимановским поселились в общаге в одной комнате. Плюс ещё один студент-первокурсник, Саша Сорудейкин. Он закончил Пензенское училище, а родом был из Саранска. Это был интереснейший типаж, супермокша (так он сам себя называл). Ростом, где-то метр пятьдесят, а сложён как Шварценеггер. Ну, представляете себе. Он был культурист, то есть таскал гирю по-настоящему. Любил заниматься этим делом перед большим зеркалом. Разденется до трусов, вернее до плавок, встанет в позу, закинет двухпудовку на плечо и, фыркая как тюлень, жим 90 раз от плеча. Потом столько же – подъём гири «на бицепс». И так далее. В перерывах между упражнениями он вставал перед зеркалом и, напрягая разные мышцы, красовался, как на соревнованиях бодибилдеров. Однажды к нам зашёл его однокурсник Фёдор Мороз. Красавец мужик, бывший мичман Балтфлота, ростом приблизительно метр девяносто и просто сильный от природы человек. А Саша Сорудейкин красуется перед зеркалом. И напрягая то бицепсы, то трицепсы, то какую-нибудь бедренную мышцу, говорит ему:

– Как тебе, Федя, мои ноги?

– Как спички.

– Какие спички?!

– Кривые, волосатые спички! Мы смеемся. А Сорудейкин не сдаётся. Хватает гирю на плечо и жмёт её спокойно и уверенно. Мол, как тебе? Фёдор, берет двухпудовку и практически на прямой руке, перед собой, поднимает её за дужку и упирает донышком в потолок. Вот это даа!..

В общем, жизнь была интересная и весёлая. Однажды помню, Саша опять таскает свою гирю. Я ему говорю:

– Ты вот, Саня, такой силач, а яйцо двумя руками раздавить не сможешь.

– Как это не смогу?

– А вот так. Не сможешь, если давить по продольной оси.

– Давай поспорим, что смогу!

– Давай!

– На лоток яиц. Поспорили. Но так просто – не интересно. Собралась толпа зрителей. Расселись на кроватях по кругу. Судейская коллегия выбрала жертву из тридцати яиц. Саша (опять в одних плавках, это же – цирк) аккуратно расстелил газетку на пол, чтобы не испачкать его. Взял жертвенное яйцо, зажал его между двух ладоней, и начал давить. Яйцо не поддавалось. Сорудейкин тоже не мог позволить победить себя какому-то одноклеточному. Наконец – ЧПОК!!! Пауза… И всё-таки победил homo sapiens! Правда, на газетке – ни капли. Зато все зрители забрызганы с ног до головы одним единственным яйцом. Ржали все, включая культуриста, он тоже был весь в яйцах, в смысле – забрызган. На следующий день нашему силачу вручили грамоту – «За победу над яйцом» и лоток с тридцатью призовыми яйцами.

Вот такими высокоинтеллектуальными упражнениями иногда развлекались студенты. Надо признаться, что не все вели такой трезвый и осмысленный образ жизни, как мы. Напротив нас, например, в комнате, где жили живописцы, почти всё время происходил какой-то дебош. Алкоголь, музон и девки были постоянными необходимыми атрибутами этого «вертепа разврата». Заводилой там был Саша Ляшенко, человек интересный и наверняка талантливый. Моё знакомство с ним произошло весьма странно. Как-то утром, буквально в первые дни начала учебного года, я вышел на кухню общаги поставить чайник. Подходит ко мне парень, худой, какой-то нескладный и явно с бодуна.

– Купи куртку, – говорит.

– Спасибо, не надо.

– Японская!

– Спасибо. Не надо.

– Почти неношеная!

– Спасибо. Не надо.

– Ты здесь нигде такую не купишь!

– Спасибо. Не надо.

– Всего сто рублей.

– Да отстань ты со своей курткой!!!

– А шо тебе не нравится? Диалог явно начинал переходить в напряжённую фазу, и я говорю: «Мне не по душе японский милитаризм». Он на секунду задумался, пытаясь связать свою куртку с моими политическими взглядами, а потом развернулся и молча ушёл.

Долго он в институте не задержался. Его выгнали то ли за бесконечные пьянки, то ли за фарцовку. Хотя он был, как я уже сказал, человек талантливый, и потом поступил в Строгановку. В девяностые годы он проявился в мире современного искусства под именем Александра Петлюры. Был заметным тусовщиком во всяких нетрадиционных в то время направлениях искусств. Даже снялся в кино.

В фильме Дыховичного «Копейка» играл самого себя, то есть Петлюру, где во время секса с какой-то немецкой галерейщицей сунул гвоздь в розетку, и фрау умерла прямо на нём, испытав последний, но, видимо, самый неповторимый оргазм в своей недолгой жизни. Надеюсь, при съёмках фильма никто не пострадал.

Спустя несколько лет он дал интервью одному украинскому глянцевому журналу про искусство, где в изысканной манере, не выбирая выражений (тогда модно было использовать ненормативную лексику в печати), рассказал о своей учёбе в харьковском институте. В подробностях описал «еб**утую и сексуально озабоченную» деканшу нашего факультета Викторию Вячеславовну по кличке «мамочка». Кто-то из бывших студентов потом принёс ей этот журнал и подарил со словами: «Виктория Вячеславовна, тут про вас много написано», – она с благодарностью приняла журнал… Добрые люди…

А мы были мальчики мирные. Но, кроме постижения общечеловеческих ценностей и погружения в мир тонких духовных материй, мы ещё хотели постигнуть секреты того, о чём так мечтают молодые пышущие здоровьем и безответственностью юноши. Объектами нашего внимания были в основном студентки архитектурного института, общежитие которого находилось в непосредственной близости от нашей общаги и юные представительницы медучилища, располагавшегося недалеко от института.

Отвлечение. Секс & сТрах

 
Эх, конь вороной
Белые копыта!
Когда вырасту большой
На*бусь до сыта!
 

Народная частушка.

Когда я был маленький, но уже понял, что пиписька дана человеку не только для того, чтобы пи́сать, я стал мечтать: вот вырасту большой, перетрахаю всех баб…

И вот! Наконец-то! Полная свобода действий. Совпало всё: мы почувствовали себя взрослыми, над нами не довлело всевидящее родительское око, а главное – мы ощутили, что вокруг огромное количество таких же любопытных, жаждущих новых ощущений представительниц противоположного пола. Но мы были пропитаны духом романтизма от прочитанных приключенческих романов, поэтому нам недостаточно было просто достигнуть цели, нам необходимо было приключение. И мы их устраивали часто и весело. Главным поводом для знакомства с понравившейся девушкой было, конечно:

– Девушка, у вас глаза, как у Джиневры де Бенчи! Я должен непременно слепить Ваш портрет!

– А это кто такая эта «Жинерва»?

– Хотите узнать? Приходите сегодня вечером «на сеновал»… Ну и далее, в том же духе. Иногда можно было и схлопотать, но чаще срабатывало. Могли придумать, что у кого-нибудь из нас – день рождения. А что! И повод есть, и подарочки хоть какие-никакие подарят. А дальше уже дело техники. Язык был – как помело́. В нашей троице каждый компенсировал недостатки другого. А вообще-то, какие недостатки? Недостатков не было, мы все находились в прекрасной форме и чувствовали себя неотразимыми. Но когда мы были втроём, возникал дух соревнования, конкуренции, если хотите, и все получалось как-то более артистично. И возможно, что такое необузданное гусарство привело бы меня к каким-нибудь печальным последствиям, но в самом начале третьего курса я познакомился с девушкой, которая впоследствии стала моей женой. И из-за неё мои грандиозные планы по перетрахиванию всех баб планеты остались неосуществлёнными.

Поэтому, дорогой мой читатель, больше в этой главе я вам ничего не расскажу. Могу порекомендовать Камасутру. Хотя, я согласен с одним умным человеком, который как-то сказал, что Камасутра нужна для скудоумных людей, не обладающих обширным воображением и фантазией.