Текст книги "Миля за милей"

Осталось найти череп, ведь у меня его, если честно, не было. И в который раз, на выручку приходит настоящий друг – Николаич. Помните у Пушкина:

 
Стоит Параша перед ней.
Друзья мои, Параша эта
Наперсница ее затей.
 

Но в нашем случае не Параша, а Саша был доверенным лицом моего необычного приключения, и он опять спас ситуацию – притащил мне череп… Ну, теперь всё есть! Готовясь к первому свиданию, я не пренебрёг наставлениями опытного в амурных делах Овидия:

 
Ногти пусть не торчат, окаймленные черною грязью.
И ни один не глядит волос из полой ноздри.
Пусть из чистого рта не пахнет несвежестью тяжкой.
И из подмышек твоих стадный не дышит козел…
 

Подкрепив рекомендации древнего римлянина народной мудростью, я, как поётся в одной украинской песне, «прычесався, прылызався, в но́ви шта́ни вбра́вся…», явился в назначенное место и жду…

Смотрю – идёт… Ну прямо – Помона. Ямочки на щеках, губки бантиком, глазки как два голубых карбункула и вся такая ладненькая. Подходит и говорит: «Это – яблоко». Я отвечаю: «А это – череп». Такие мы придумали условные знаки, чтобы легче узнать друг друга. Цветы, конечно, тоже были, но череп на первом свидании, согласитесь – круче. Вот такая была наша первая встреча. Но тогда я ещё не подозревал, что встретил самую лучшую Олю в мире.

Что можно предложить девушке на первом свидании?.. Погулять, желательно в парке, усыпанном осенними листьями, а потом пригласить в кафе и угостить кофе с пирожным. Но в ноябре в Харькове бывает очень подлая погода. И пока мы ехали в троллейбусе до парка Горького, пошёл мокрый снег, да ещё и с сильным ветром. Наша романтическая прогулка накрылась. Пришлось лихорадочно искать выход из положения. Завсегдатаем забегаловок я не был, а пригласить в общагу не решился. Тогда остаётся кафе. Каждый день по пути из общежития в институт я проходил мимо кафешки с романтическим названием «Молодёжное». Вот туда мы и направили наши стопы. Хорошо ещё, что были свободные места, а то пришлось бы девушку на первом свидании таскать под мокрым снегопадом по всему городу. Ну, всё, сели за столик. Подошёл официант, подал пошарпанный листок, это – меню. А там никаких пирожных, одни коктейли и те все алкогольные. И что толку с этого списка – для меня названия этих коктейлей всё равно как для моей бабушки названия малых звёзд в туманности Андромеды. Но всё же я что-то выбрал, Оля заказала то же самое. Принесли напиток цвета медного купороса и приблизительно такой же на вкус. Оценив взглядом сначала коктейль, затем меня, Оля потянула через соломинку и деликатно отставила бокал. А я уже шёл в наступление. Не делая пауз, я изложил ей вводный курс всемирной истории искусств, технологию заточки стамесок по дереву, принципиальные различия между скарпелью и троянкой, затем коротко – биографию своего брата. Не забыл и про себя (только хорошее). Всё это время моя новая знакомая внимательно слушала меня, и как будто даже не скучала. Ещё бы! Мой темперамент в то время не позволил бы заскучать даже Обломову. В общем, я не дал ей повод усомниться в серьёзности моих намерений и позвал официанта, чтобы расплатиться. И тут – засада! Я посмотрел в чек, там было пять с чем-то рублей. А у меня – только трояк. Я представить себе не мог, что за «купорос», тем более недопитый, нужно будет выложить сумму равную шести полноценным обедам в столовой политехнического института. Моя спесь слетела с меня, как слетают осенние листья с уставших деревьев. Но надо было как-то выходить из положения. «У тебя есть три рубля?» – спросил я Олю. Она отрицательно помотала головой и протянула мне пятёрку.

Ну что, чуткий мой читатель, представил себе моё положение? Я потратил столько сил и слов на то, чтобы создать эффект… И, бац!.. Какой-то официантишка одним чеком рушит величественный образ, с таким изяществом выстроенный мною по телефону и так убедительно достроенный за последние два часа. Я, конечно, не подал виду, что унижен. Но на душе было погано. И все мои уверения в том, что я всенепременно верну деньги при нашей следующей встрече, казались мне жалкими и бесполезными.

Спустя много лет мы как-то вспомнили этот эпизод, и Оля мне сказала, что если бы у меня тогда хватило денег, то, возможно, это было бы наше последнее свидание. Потому что, когда мы пришли в это кафе, и я вёл себя уверенно, как постоянный посетитель, это было в её глазах не в мою пользу. А ситуация, поставившая меня в неловкое положение, немного реабилитировала меня, указав на то, что я не являюсь опытным потребителем алкогольных коктейлей. В общем, она решила дать мне ещё шанс. И мы стали встречаться каждые выходные. Чаще не получалось, мы же все-таки учились. Гуляли, ходили в кино, в кафе (теперь уже правильные), где я заказывал «плисе и биде» (это – глясе и безе). Олю поначалу смущали мои дурацкие шутки, но постепенно она привыкла и даже стала их поддерживать. Она в полной мере разделила со мной весёлость моего нрава. Чтобы посмеяться от души, нам не обязательно было иметь какой-нибудь повод, достаточно было какого-нибудь многозначительного взгляда в самой неподходящей обстановке.

Однажды я сделал Оле неожиданное предложение. И те, кто жил в общежитиях и питался в студенческих столовых, меня поймут, поддержат и удивятся, почему не догадались до такого сами. Короче, я предложил каждую субботу устраивать «блинный день» (желательно блинчики с творогом или с мясом), Оля согласилась. Наверно чуткое женское сердце ей подсказало, что через желудок лежит путь не только к сердцу мужчины, но и к сердцу юного, вечно голодного студента. И теперь каждую субботу она приходила в общагу с необходимым набором продуктов, и мы ели блины. И какие блины! Ни в одном ресторане, ни в Париже, ни в Риме, ни даже в Харькове вам не подадут таких блинов. В только что пожаренный блин кладётся творог со всякими вкусными добавками, а потом всё это скручивается в трубочку, и несколько таких трубочек укладываются на сковороду и поджариваются на среднем огне. Содержимое трубочек слегка вытекает с краёв и шкварчит в пузырьках масла, вызывая повышенное слюноотделение. Ну всё, готово. Блины перекладываются в толстые фаянсовые тарелки с надписью «общепит» и, уносятся в комнату, оставляя за собой шлейф невообразимого аромата по всему этажу. И ещё долго студенты из соседних комнат носами ловят запахи, пытаясь хотя бы таким образом разделить с нами этот пир.

Была у нас с Олей ещё одна «явочная квартира». Олина подруга ещё по медицинскому училищу жила одна в двухкомнатной квартире. Её родители уехали строить БАМ, решив, видимо, что их восемнадцатилетняя дочь уже вполне может позаботиться о себе сама. Так вот, эта подруга Ира, кроме того что обладала весёлым нравом, была наделена врождённым кулинарным талантом, который, в свою очередь, счастливым образом соединился в ней с природным гостеприимством. Ну как можно было отказаться от приглашения приехать в гости, когда почти гарантировано вам будут предложены: борщ украинский с чесночными пампушками; курица, запечённая с черносливом и ещё всякими штучками (называемая, по неизвестной для меня причине, «Клавой»); и в довершение всего вкуснейший торт «Алёнка», испечённый к нашему приходу. Этот набор разносил ароматы по всей протяжённости Клочко́вской улицы, которая, между прочим, была самой длинной улицей города Харьков.

Ира «ждала мальчика из армии» и, храня ему верность, повышала свою кулинарную квалификацию, испытывая результаты своих творческих поисков на нас. А я, вечно голодный студент, с радостью предоставлял свой желудок в качестве испытательного полигона. Под песню «Миллион алых роз» и бутылочку шампанского мы ели, веселились и мечтали только о хорошем.

Ну вот. А теперь вернёмся в институт. Чтобы учёба не приобрела рутинный характер, жизнь подбрасывала нам всякого рода инциденты. Иногда наши приятели активно помогали ей в этом деле. Как-то врывается к нам в мастерскую знакомый студент из медицинского института и с помощью жестов, непонятных фраз типа «всё пропало», даёт нам понять, что он попал в какую-то передрягу. Чуть успокоившись, рассказывает такую страшную историю: он шёл себе по пустынной улице, не предвкушая богатого на события вечера. И вдруг из дверей кафе вываливается компания молодых людей и завязывается настоящая драка. В запале, кто-то из этой банды схватил с тротуара каменю́ку и, за каким-то хреном, запустил в окно этого кафе (может его, как когда-то меня, удивил счёт за коктейли). Наш приятель, будучи законопослушным гражданином, хватает за шкирку этого хулигана. Банда кидается врассыпную, и откуда не возьмись, появляется милиция. В этот момент ушлый хулиган ловко выворачивается из рук нашего героя и, схватив уже его за руку, кричит: «Я его поймал! Держу!

Скорее сюда!» Милиционеры подбегают и помогают скрутить нашего «борца с нарушителями общественного порядка». На все его попытки оправдаться, что это, наоборот, он задержал преступника, менты радостно поддакивают и ведут его в отделение милиции. Он пытается им объяснить ситуацию, рассказывает, что сам участвует в патрулях «народной дружины». Ничего не помогает. Его оставляют в отделении, где он и просидел один в «обезьяннике» до утра. От нечего делать стал на полях газеты «Правда», подшивка которой лежала на привинченном к стене столике, рисовать всякие карикатуры (душа его тянулась к искусству, собственно, потому он и был вхож в нашу компанию). Утром за ним приходит сержант и, бросив взгляд на его каракули, говорит: «Ну, пошли». Завёл его к начальнику, что-то шепнул тому на ухо и вышел. Начальник почитал протокол задержания, отложил его в сторону и говорит: «Ты, значит, у нас Микеланджело. Так вот, если к вечеру притащишь нам в красный уголок бюст Ленина, я протокол порву и выкину. А если нет – то завтра он пойдёт в институт». Наш потерпевший друг пытался объяснить ему, что это не он, а наоборот. И что вообще-то он не скульптор, тем более не Микеланджело, но товарищ майор уже занялся другими делами, и демонстративно перестал его замечать.

И вот наш герой слёзно умоляет нас спасти его репутацию законопослушного гражданина и слепить ему бюст Ленина. Обещает заплатить аж двадцать пять рублей (больше у него нет). Мы отнекиваемся, говорим, что это невозможно, и к тому же надо его успеть отформовать, не понесёт же он бюст в глине. Короче, ему всё же удалось нас уговорить, и мы принялись за выполнение ответственного заказа. Работали «спиральным методом». Семёныч был идейным вдохновителем, а мы с Николаичем по спирали, сначала по восходящей, а затем по нисходящей, буквально за час вылепили бюст вождя мирового пролетариата. Потом за несколько часов сняли форму и отлили его из гипса. Радостный будущий доктор завернул Владимира Ильича в какую-то дерюгу и убежал, забыв с нами расплатиться. Вернулся он через несколько дней, воспрявший духом и вновь обретя веру в человечество. Принёс нам бутылку португальского портвейна «Sandeman», решив, наверно, что деньги портят отношения между людьми. Ну что ж, когда бы мы ещё попробовали португальский портвейн. Тут же в мастерской мы его и продегустировали. И пока мы приканчивали «рубинового змия», наш приятель рассказал, как товарищ майор, во-первых, был очень удивлён, что он успел в срок. А во-вторых, когда он увидел портрет, удивился ещё раз и сказал: «Ну вот, а говорил не Микеланджело». И предложил ему сделать ещё несколько бюстов уже для других отделений милиции. Но наш друг отбрехался всеми правдами и неправдами. Тут уже мы на него наехали. Мол, могли бы заработать. Но он убедил нас, что с органами лучше не иметь никаких дел.

Заканчивался очередной учебный год. Мы сидели в мастерской по работе с материалом и занимались каждый своим делом. Я тесал какую-то деревяшку, и ждал ночи для того, чтобы выйти на охоту. Дело в том, что завтра у меня свидание с Олей и мне нужен букет. А зачем покупать, когда цветы растут на клумбах.

И вот – ночь. Я, чтобы не беспокоить спящую вахтёршу, вылез через полуподвальное окно мастерской и, завязав потуже шнурки кроссовок, чтобы не спадали в случае бегства, вышел на дело. Далеко идти не пришлось. Я заранее присмотрел хорошую клумбу недалеко от общежития прямо на центральной улице Харькова. Уверенной походкой дошёл до места. По пути никого не встретил, город спит. Вот они, мои цветочки. Осталось их только срезать и положить в заранее приготовленный пакет. Аккуратно, чтобы не поломать другие цветы (я же не вандал какой-нибудь) залез в центр клумбы и, выбрав понравившиеся розы, срезал остро отточенным скальпелем одну, затем вторую. И вдруг увидел, что на перекрёстке, метрах в двухстах, остановился автомобиль. Я присел в цветах, чтобы переждать. Машина повернула в мою сторону и медленно приближалась, я уже разглядел на её дверях зловещую надпись «милиция». Как вдруг она резко прибавляет газу и мгновенно оказывается буквально в пяти метрах от меня. Из неё выскакивают два стража порядка с явным намерением поймать злодея (то есть меня). Бежать или сдаваться?..

Мой брат учился в физкультурном институте и, изучая физиологию спорта, как-то рассказывал мне, что существует такой феномен: реакция мышц – быстрее реакции мозга. Так вот, пока моя голова думала, ноги уже приняли решение. Я бежал вдоль дома по его отмостке, а милиционеры по тротуару. Нас разделяла длинная клумба шириной метра три. Они, как гончие на охоте, гнали меня к краю обрыва (клумбы). Но я уже чувствовал себя Ахиллесом, ну, или Остапом Бендером, убегающим от Нововасюкинских шахматистов. Мои стопы почти не касались земли, ветер свистел в ушах, заглушая топот форменных милицейских ботинок. И вдруг!.. Из-за угла дома, неуверенной походкой подгулявшего пролетария выходит гражданин. Он, быстро оценив ситуацию и, видимо, прикинув выгоду, а возможно даже посчитав в уме премию за содействие властям, раскинул руки и, пошатываясь, ждал, когда я прибегу в его объятья. Ха-ха! Мгновение! И я, пригнув голову, проскакиваю у него под рукой… Топот давно утих. Пузатых «гончих» хватило только на короткую дистанцию. Но я, не сбавляя темпа, уносил ноги, на всякий случай, подальше от опасного места. Наконец-то я в мастерской. Сердце выпрыгивало, дыхание – как у загнанной лошади, голос пропал. Минут десять мне понадобилось, чтобы хоть немного прийти в себя. Ребята, глядя на меня, пребывали в растерянности. Опыта спасения загнанных лошадей у них не было, а я не мог произнести ни слова. Потом, конечно, мы все дружно смеялись, потому что в моём кулаке были зажаты два колючих стебля с парой оставшихся лепестков чайной розы. И ещё долго они стояли в нашей комнате в бутылке из-под молока, как напоминание об этом рискованном приключении. Больше я цветов не воровал.

Не осуждай меня, мой добропорядочный читатель, за описанную выше попытку злодейского хищения цветов с общественной клумбы. Ну как идти на свидание с девушкой без цветов? Во-о-т! И мы придумывали всякие ухищрения. Весной, можно было набрать в парке каких-нибудь подснежников или других первоцветов. А когда у всех начинали цвести тюльпаны, можно было на рынке купить целое ведёрко мелких тюльпанчиков за один рубль и засыпать ими свою любимую. Летом было проще. За городом или в лесопарке набрал полевых цветов вперемежку с колючками и получился необычный и красивый букет. Осенью могли спасти листья разных форм и цветов. А вот зима… Тут уж никуда не денешься, приходилось идти на рынок.

Случилось так, что у Саши Сорудейкина (помните такого) появилась девушка. Долго как-то у него не получалось, и вот наконец-то. Ухаживал он красиво. Выреза́л для неё досточки с геометрической резьбой в подарок на восьмое марта, или делал какую-нибудь керамическую скульптурку на Новый год. А потом стал дарить подарки собственного изготовления и её родителям, с которыми познакомился, имея серьёзные намерения. В общем, использовал все лучшие достоинства своих достоинств. И вот, как-то Саша собирается на свидание. Мы все – невольные участники этих сборов. Быть красивым ему просто, вы же помните, что он сложён как Шварценеггер, только маленький. Но цветы всё равно нужны. И Саша идёт на рынок, и покупает аж тридцать гвоздик. Это – поступок! Щедростью он никогда не отличался. Придя в общагу, он начинает неспешно перебирать все цветы и обнаруживает одну гвоздику поломанной. Наш совет вставить её в середину букета или просто убрать ещё один цветок, он решительно отвергает, и едет через полгорода на рынок к продавцу-грузину с намерением, если тот не поменяет цветок, набить ему рожу (так и сказал). Возвращается довольный и говорит: «Вот! Грузин честный попался, дал вместо одной – три гвоздики». Счастьем сияло лицо нашего влюблённого культуриста. И мы были рады за него.

Всё шло по накатанной схеме. Саша даже как-то помягчал характером. Однажды я зашёл к нему в комнату, а он ходит в одних трусах и, почему-то, в женских сапогах. А ноги переставляет, как будто у него подагра в последней стадии. «Саня, что с тобой?» – спрашиваю я. А он говорит: «Танюшка (это его девушка) сапоги купила, а они ей малы. Так я разнашиваю». Вот какое самопожертвование ради любимой девушки. Не каждый на такое способен. Но, к нашему большому сожалению, Саша все-таки расстался со своей Танюшкой. При этом, видимо, чтобы не оставлять о себе никаких дурных воспоминаний, он забрал у неё все подарки, сделанные им за недолгое время их общения. И даже не поленился съездить в Полтаву к её родителям, чтобы забрать «своё» и оттуда.

Рассказывали, что впоследствии Саша Сорудейкин стал настолько «рачительным», что однажды после процедуры колоноскопии, которую ему назначили после почти годовой диеты под кодовым названием «чёрный хлеб + бычки в томате», он, сказав «уплочено», забрал из кабинета врача одноразовые трусы с дыркой на том самом месте. Носил, правда, он их недолго (ведь они всё же одноразовые), в связи с чем выразил презрение производителю этого «скоропортящегося» товара.

Вернёмся, однако, в институт. На третьем курсе нас расселили в две мастерские, по четыре человека в каждой. К нашей группе добавились два человека. Один из них – Виталий Македонский, который восстановился после длительной академки. А второй – Джаваншир Дадашев откуда-то перевёлся, кажется из Азербайджана. Мы выбрали себе Джавана и не ошиблись. Он практически не ходил на занятия, и нас это очень устраивало. Появлялся перед просмотром, притаскивал какие-то работы (может, и не свои), получал оценки и опять исчезал. Запомнился он тем, что очень обижался за то, что мы называли его Джаваном. Он объяснял, что его зовут – Джаваншир, что на Азербайджанском языке означает – Молодой лев. А Джаван, это просто – молодой. Но как-то на льва он не тянул. Так и остался молодым.

Итак, наша троица оказалась в отдельной мастерской. Здорово! Просторнее, больше света и полная свобода посещения, хоть ночью работай. Из-за того, что скульптурные группы были маленькие, модели (натурщики) предпочитали работать с нами. И мы могли выбирать моделей поинтересней. Некоторые работали с нами подолгу и начинали относиться к нам по-приятельски. Одна дама бальзаковского возраста и рубенсовских форм по имени Лида, работала с нами весь учебный год. Ей вполне могла бы принадлежать фраза, сказанная невестой из Чеховской «Свадьбы»: «Больше всего на свете я люблю статных мужчин, пирог с яблоками и имя Роланд». Лида делилась с нами самыми сокровенными желаниями. Их, правда, было не так уж много, а самое заветное было – выйти замуж за грузина. Мы её поддерживали и убеждали, что её желание обязательно сбудется, потому что у неё для этого есть всё необходимое, а именно: аппетитные рельефы тела и волосы цвета спелой пшеницы. Трудно представить, чтобы такой набор остался невостребованным. Она не вернулась на следующий год. Мы надеемся, что Лида осчастливила таки какого-то грузина.

Ещё были две подруги из трамвайно-троллейбусного управления. Дамы не просто приятные, а дамы приятные во всех отношениях. Они тоже мечтали найти себе «мужчинку», как они говорили. Правда, их желания были поскромнее, чем у белокурой Лиды. Они согласны были на «своих». Не мечтала о «мужчинках» только Ольга Николаевна. Натурщица, которая отличалась от мальчика лет четырнадцати только первичными половыми признаками, и то лишь в нижней части тела. Она занималась йогой и однажды продемонстрировала свой уровень, встав на голову из позы «лотос». Поскольку она это проделала прямо во время урока, то есть голой, зрелище было сногсшибательное. А ещё она любила классическую музыку. Благодаря Ольге Николаевне, мы прослушали почти весь набор пластинок классической музыки, который тогда можно было купить в магазине «Мелодия». Некоторые оперы я выучил почти наизусть, и до сих пор иногда во сне пою целыми большими фрагментами. Особенно я полюбил «Травиату». Вот её я точно знал наизусть. И, спустя много лет, когда мы с Олей слушали эту оперу в Большом театре, я ей шепнул на ухо: «Сейчас на сцену выкатят пианино». Там есть такой эпизод: Альфред возвращается домой и спрашивает (то есть поёт): «Откуда пианино?». И вот, настаёт момент, Альфред на сцене, обращаясь к входящей служанке, поёт вместо «пианино»: «Откуда ты, Ани́на?» Мы так смеялись, что нам показалось, будто сам дирижёр погрозил нам своей палочкой из оркестровой ямы. Спасибо Ольге Николаевне за то, что приучила нас к хорошей музыке.

Но самым нашим верным натурщиком был Вовка. Не Владимир, и не Володя, а именно – Вовка. Он был неопределённого возраста и неопределённого интеллекта. Первое, что он сделал, появившись в нашей мастерской, это – переименовал нас. Мы привыкли называть друг друга не по именам, а по отчеству. А он стал называть нас: вместо Григорича – Григорием, вместо Семёныча – Семёном, а Николаича, так просто – Колькой. Он читал газеты и верил всему, что было там написано. Аргументация его была до боли простой и убийственной: «В газетах же врать не будут». Он боялся, что может стать жертвой динозавра (в то время в периодической печати и даже в «Правде» было много публикаций про Лохнесское чудовище), и призывал нас тоже быть осторожными. А его убеждённость в том, что сейчас любой пацан умнее Аристотеля, объяснялась тем, что пацан знал, куда воткнуть штепсель, а Аристотель не знал: ведь розеток-то тогда не было! На переменах Вовка брал кирпич (он у него был вместо гантели) и производил с ним сложные манипуляции, которые побуждали нас отойти от него подальше.

Однажды мы спросили Вовку, работал ли он где-нибудь, до того как стать натурщиком. Он сказал, что работал много где, но везде не подолгу. Последний раз был разнорабочим на каком-то заводе. Но его уволили после того, как по его вине вышибло редуктор кислородного баллона. Этот редуктор пробил крышу в цеху двенадцатиметровой высоты, разрушив по пути какие-то коммуникации, и остановил работу цеха на полдня, что нанесло заводу убыток, который он не смог бы компенсировать до конца своих дней. Слава богу, никто не пострадал, поэтому Вовку просто уволили. А вернее, не просто. В его трудовой книжке сделали запись, по которой он нигде не мог устроиться на работу, кроме как натурщиком в наш институт. Нам он свою «трудовую» не показывал, но не верить ему мы не видели оснований, Вовка был честный.

Был у Вовки и свой сексуальный кодекс. Он считал, что люди ведут себя неправильно, удовлетворяя свои сексуальные потребности когда им только захочется. «Давайте возьмём быка, например, – говорил Вовка, – он сколько раз в году корове пха́ет? Правильно! Раз у год! А люди?.. Ооо! Да ещё, бывает, и дуньку кулакову гоняют». На наш неделикатный вопрос: «Сколько раз он сам «пхает» соей жене», – Вовка отвечал, что два раза в год «пхает», и это часто, но он ничего с собой поделать не может, потому что «невыдержанный». Какие мы были «невыдержанные» по его шкале, нам даже трудно было себе представить…

Разбирался Вовка и в искусстве. Когда мы, например, обсуждали какую-нибудь выставку или конкретную работу, он мог вставить свое веское замечание или поделиться своим экспертным мнением. Были у него и любимые художники. Например, Чуриков (это тот, который «нарисовал Боярышню Морозову»), скульптор Кононэ́нков, но самыми любимыми были Джорджи Винчи и Лорандо Капуччи. На наши попытки добиться от Вовки большей конкретики касательно этих двух гениев, он только отвечал: «Ооо, это такие художники…».

Любил Вовка нашу группу, с нами он мог обсудить не только особенности метода социалистического реализма, но и поделиться секретами лечения хронического простатита.

Натурщики позировали, а мы лепили и рисовали. Осваивали азы ремесла. Наш первый учитель Пётр Павлович продолжал «внеклассно» курировать нас. Вокруг него сложился некий коллектив студентов, желающих чего-то большего, чем просто научиться лепить «доярку с ведром» или «шахтёра с кайлом». Кроме нашей троицы, постоянными гостями в его мастерской были ещё несколько человек, и не только скульптора. Среди них был Юрий Ткаченко, тоже студент скульптурного отделения, только старше на один курс. Юра, благодаря всё тем же ненавязчивым, но очень убедительным советам и наставлениям ПП, уже тогда увлекался скульптурой, не очень соответствующей сложившимся представлениям о «правильном Советском» искусстве. Утончённая пластика Деспио и плотная, энергичная лепка Марини нравились ему явно больше, чем Кербель и Кибальников. Он обращал на себя внимание демонстративным пренебрежением протокольными темами композиций и необычными для студента формальными приёмами. И, понятное дело, Юра сильно выделялся на фоне своих однокурсников, которые ничем особенным не блистали, но об одном из них, тем не менее, стоит немного рассказать. Звали его Толя Бережной, он уже тогда был членом Партии, и имел кличку (а, собственно, почему кличку?) «коммунист». Упоминание о нём на страницах этой повести было бы совсем не обязательно, если бы не один примечательный случай. Сразу после защиты диплома Толя был принят в институт преподавателем по скульптуре, а уже через несколько лет, в период «разгула демократии» и «парада суверенитетов», вдруг стал заведующим кафедрой скульптуры. А дальше произошёл эпизод, который я представляю со слов Петра Павловича Юрченко.

«Сижу я в мастерской, делаю свои дела, вдруг – стук в дверь. Открываю – стоит Толя Бережной, и говорит: «Пётр Павлович, можно к Вам?» Ну, говорю, заходи. Хотя, надо сказать, удивился я сильно, ведь он – ни за время учёбы, ни после – ни разу ко мне не приходил, да и вообще мы с ним почти не общались, а тут – явился, да ещё и с бутылкой. Я, конечно, знал, что его назначили завкафедрой.

Тем интереснее было, с чем же он пожаловал. Налили, выпили по пятьдесят, потом ещё по пятьдесят, и его понесло. Он начал распинаться, как он меня всегда уважал! Просто, пока работали «эти» – не мог позволить проявить своё уважение в явной форме, но, зато, вот теперь… и так далее, и тому подобное. И наконец, выложил главное: «Пётр Павлович, знаете, какая у меня была мечта, когда я поступил в институт? Я мечтал о том, что когда-нибудь обязательно стану заведующим кафедрой».

Я от такого откровения аж окурок изо рта уронил, и говорю: «А у меня, когда я поступил в институт, было две мечты – увидеть Джоконду Мону Лизу и отжарить Лоллобриджиду».

Пётр Павлович Юрченко

Так Пётр Павлович завершил свой рассказ. Но потом, помолчав немного, добавил: «Толя, конечно, козёл, но он свою мечту смог осуществить, а я – нет».

Несмотря на грустный конец этой истории, я всё же призываю молодёжь: мечтайте о чём-нибудь высоком!

Но вернёмся к процессу обучения. Кроме того, что Пётр Павлович наставлял нас в постижении тайн ваяния, он многому научил нас в части овладения техническим мастерством. ПП сам был мастером на все руки, я не видел более красивого и удобного инструмента, чем у него. Он научил нас не бояться материала. Мы смело хватали кусок камня или дерева и безжалостно с ним расправлялись, иногда удивляясь своей наглости и результату труда (бывало, работа летела в кучу мусора). Инструмент по камню мы ковали сами, из арматурной стали. А по дереву – собирали где придётся, что-то в магазине, но в основном на рынке. Если повезёт, можно было купить фирменную стамеску, из трофейных: «Лев на стреле» или «Близнецы». Пётр Палыч научил нас правильно точить инструмент. Однажды Семёныч, радуясь тому, что научился натачивать топор как бритву, решил им побриться. Изрезал себе всё лицо, но остался доволен своей работой заточника. А вообще-то, умение точить инструмент иногда оборачивалось глубокими порезами. Хотя, говорят, шрамы украшают мужчину…

Кстати, о шрамах. Не знаю, они помогли или естественный зов природы, но к четвёртому курсу наша троица укомплектовывалась тремя очаровательными девушками. У меня была Оля, про которую вы уже знаете. У Саши Ридного – Лена, она тоже училась в нашем институте. А у Саши Шимановского – студентка Харьковского художественного училища – Дина по прозвищу «турбина», что абсолютно соответствовало её темпераменту и невероятно контрастировало с темпераментом Семёныча. Нам было весело и интересно друг с другом. Мы радовались жизни, учились, любились и не особенно задумывались о будущем.

Четвёртый курс закончился. Сессия позади. Мы выходим на финишную прямую. Впереди диплом, а сейчас преддипломная практика. Саня Шимановский придумал на диплом делать проект памятника Булгакову для Киева. Саня Ридный – проект памятника композитору Бортнянскому для города Глухова. А я – проект памятника декабристу Пестелю для Чернигова. И мы с Ридным решили устроить пробег на мотоцикле по местам «боевой славы» Бортнянского и Пестеля. Для этого мы поехали в хутор Довжок, где в хлеву скучал в ожидании великих приключений мотоцикл «Урал» ярко-зелёного цвета.