Текст книги "Время героев (сборник)"

Другие

Я сижу в кафе на проспекте Мира и разглядываю стаю молодых людей лет семнадцати. Стая состоит из пятерых мальчиков, чем-то неуловимо похожих на девочек, и трех девочек, вообще непонятно на кого похожих. Мальчики пьют гжелку и глупо хохочут, выкрикивая время от времени многозначный возглас «Йо Мэн!».

Девочки тоже томно пьют, что-то похожее на мартини, старательно копируя при этом манеры и позы моделей из плохих рекламных роликов.

Почти у всех этих особей пустые глаза и ничего не выражающие лица, которые существуют как бы отдельно от тела, совершенно не следуя жестам и не меняясь при смене темы разговора.

На столе перед ними лежит книга Генри Миллера «Тропик Рака», с иллюстрациями, которые они громко обсуждают и комментируют:

– Во у чиксы жопа низкая!

– Гы-ы-ы-ы-ы, – отвечают остальные, – а во чувак с кривым лицом, он, наверно, экстаза обожрался!

– Не, Дэн, ты чо, тогда не было экстаза, тогда все водку жрали!

– Оксан, а пра чо ваще книга? Где ты ее нарыла? – обращается к одной из девиц любознательный Дэн.

– Да так, гавно, неинтересно читать. Я ее у предков взяла, в нее удобно фотографии класть, чтоб не помялись. Я начала читать, а там про трущобы какие-то, про бухло и про то, что у этих чуваков не было денег.

– Да, бля, чо у них ваще там было, – снова вступил Дэн. – Они там в старье, не тусили, не отдыхали нормально. Я ваще вскрываюсь, нафиг такие книги издавать?

– Не, челы, – вступил в разговор самый рослый из стаи. – Я так считаю, что книги должны быть правильного формата, не то, что эта. Так, чтоб в карман можно было положить, в метро почитать. И ваще, чувак на обложке зачем-то в шляпе. Он чо, типа, ковбой? Гы-гы-гы-гы-ы-ы.

Ковбой…

Я не понимаю это поколение аптечных ковбоев, которое никогда не сможет выйти из однажды заданного формата. Поколение, несущее флаг с нарисованным на нем покетбуком и бигмаком. Не понимаю и никогда не пойму.

Они не читали наших книг, не смотрели наших фильмов, не слушали нашей музыки и не вставали десять лет подряд под звонкий девичий голос по радио: – В эфире «Пионерская зорька»! Здравствуйте ребята!

Они не знали запойных ночей с портвейном и книгами Миллера, Керуака и Сэлинджера.

Для них не существует кайфа кухонных бесед до утра. Они не видели времен, когда были такие домашние тусы, у которых любой нынешний ночной клуб сосет, не нагибаясь…

Они еще не знают, что все то, что они нюхают, все то, что они жрут, все то, чем они тусят, умерло еще до того, как они родились на свет.

Они чудовищно не похожи на нас. Они другие…

И от этого становится страшно, товарищи…

Весна

Но сегодня Весна беспечальна,

Как и все Ваши кинокапризы.

И летит напряженно и дальне

Голубая Испано-Суиза!

А. Вертинский

Знаешь, вот и весна пришла. Та самая, о которой мы мечтали.

С первыми тюльпанами, запахом талого снега на улице.

С веселым гомоном птиц и школьников, прогуливающих уроки.

Ты, конечно, можешь снова упрекнуть меня в излишнем романтизме, но что я могу поделать? Погода шепчет…

Мы с тобой так и не договорили о планах на отпуск, я, как всегда, перебил тебя.

Прости мне мою извечную склонность к монологам. Это от чувств-с…

Вероятно, стоило бы съездить в Париж, снова погрузиться в бесконечный флер этого города. Можно было бы, как в прошлый раз, остановиться в маленькой гостинице с милым пожилым портье. По утрам пить кофе с хрестоматийными круассанами, ходить, как студенты, взявшись за руки, с милыми полуулыбками и горящими глазами.

Кокетливо подталкивать друг друга.

Только не говори сейчас, что тебе это надоело, весь этот вечный «маразм», как ты его называешь. Все эти мои «ужимки и кривляния».

Я все это делаю для тебя. Ты знаешь.

Нет, не надо, я совсем не хочу с тобой сейчас ругаться, хотя ты стремительно подталкиваешь меня к этому. Помолчи. Хорошо?

Вот… так…

Я буду приносить тебе цветы по утрам из этой милой лавочки на углу rue St. Dominique. Ты ведь любишь эти белые цветы… черт, все время забываю, как они называются. Вот только не надо сейчас пришпиливать меня излюбленной фразой о том, что «я помню только то, что мне нужно».

Это совсем не так. Ты знаешь.

Не надо меня подталкивать к ссоре. Сейчас не самое лучшее время для этого. Точнее время совсем не для этого.

Я впервые чувствую стремительную молодость души. Такую обжигающую. Ты ведь знаешь это состояние. Когда впервые тебя НИКТО не подталкивает, и ДВЕРЬ открывается как будто сама.

На самом деле все равно ее кто-то тебе открывает.

Любить тебя больше жизни – один из немногих моих талантов. Это как дышать воздухом, как целовать твои чуть обветренные губы. Это знаешь… все равно как в первый раз в жизни в детстве поймать бабочку-шоколадницу. И восхищенно смотреть на нее, пока она не задохнется в силке и не сложит крылья. НАВСЕГДА. Но в детстве ты еще не знаешь, как устроены бабочки. Ты слишком молод и наивен.

Ты все время спрашивала меня:

– Если хвалить тебя часами, как скоро ты меня остановишь?.. Когда ты это сделаешь?

И я отвечу тебе, одними губами, как умеют отвечать только парижские проститутки с бульвара Clichy:

– Jamais[2]2
  Jamais (фр.) – Никогда.


[Закрыть], моя дорогая, jamais.

* * *

Петр Всеволодович поднялся с поваленного дерева. Аккуратно спихнул черный полиэтиленовый пакет с телом в яму. Засыпал землей. Взял лопату и направился прочь из леса.

Подойдя к машине и уже собираясь сесть в нее, он заметил, что его правый ботинок весь в глине.

– Блядство какое! – сказал он, и, достав из бардачка тряпку, аккуратно протер ботинки.

Затем сел в машину, завел двигатель и тронулся. Проехав несколько минут, он заметил на заднем сиденье женскую косметичку. Он съехал на обочину и остановился. Взял косметичку и вышел из машины. Постояв двадцать четыре секунды, он размахнулся и закинул ее в лес.

Через три секунды косметичка упала в снег.

В талый весенний снег.

«Тридцатка»

Стоит сыграть в ящик – и жизнь предстанет тебе с убийственной четкостью, даже если ты жил среди полного хаоса.

Генри Миллер. Тропик Козерога

Когда-то в жизни наступает тот момент, когда по-настоящему ценно только прошлое. Ты начинаешь безудержно хохотать над тысячу раз увиденной за все эти годы «Бриллиантовой рукой», петь пьяным голосом в компании друзей песни военных лет (которые к тебе самому имеют весьма смутное отношение), скупать видеокассеты с записью игр сборной СССР по хоккею, диски «Гражданской Обороны» и раннего «Наутилуса».

В твоей машине отчего-то все время играет «Depeche Mode 101», а твой друг Олег, сноб с рождения, начинает ставить при тебе песни Цоя, которого вы не только не слушали в юности, но и презирали всех, кто имел дома хотя бы одну его кассету.

За столом на Новый год, когда разговор типично по-русски скатывается к политике, ты начинаешь находить оправдания экономической политике СССР, хвалить его внешнюю политику и резюмировать, что, в сущности, все диссиденты были пидарасами и агентами ЦРУ.

Однажды ты выходишь на футбольную площадку в своем старом дворе, из которого давно уехал, и, присев на скамейку, начинаешь подводить неочевидные итоги. Оценивать, анализировать, оправдывать и отвергать оправдания. Ты отчаянно пытаешься найти название своему теперешнему состоянию.

Все просто, друг мой. Это – тридцатка. Тот возраст, которого ты ждал, боялся и снова ждал. И вот он у тебя в зеркале. 100% pure. С синяками под глазами, одышкой, морщинами и тусклым взглядом. Ты, словно Зигфрид, победивший дракона. Советский человек, который 30 лет воевал с тем миром, куда так когда-то стремился. Миром брендов, неоновых витрин и импортного алкоголя. Ты выжил. Ты обрел уверенность, способность к анализу ситуации и вегетососудистую дистонию.

Ты выжил… только, в отличие от Зигфрида, кожа убитого дракона не сделала тебя неуязвимым. Напротив, она сделала тебя более беззащитным. Атрофируя идеалы и способность радоваться мелочам.

Ты задаешь себе один-единственный вопрос: почему так произошло?

Вероятно потому, что ты понял: те сокурсницы-одноклассницы, на которых ты не женился, не стали лучше или умнее, и на свой вечный вопрос: что было бы, если бы мы тогда с.?.. – ты наконец обрел логичный ответ: было бы то же самое.

Потому что любовница, при всей своей юности и развитых молочных железах, отчаянно глупа и не смотрела фильмы про Электроника.

Потому что радость покупки очередных часов известной марки не идет ни в какое сравнение с тем охуительным футбольным мячом, который тебе подарили на двенадцатый день рождения.

Потому что ты понял: все то, что было в прошлом, – настоящее, а все нынешнее – фейк.

И все, что тебе осталось в противовес твоему цинизму, – ностальгия. Ты начинаешь искать ответы на мучающие тебя вопросы в прошлом. Начинаешь чаще общаться со старыми друзьями, посещать все эти встречи выпускников: сборища алкоголиков, придурков, лузеров и несостоявшихся «крупных ученых» и «видных предпринимателей».

Ты чаще заезжаешь к родителям, потому что наконец осознаешь, что мать – это то связующее звено между щуплым пареньком в красной спартаковской форме и поплывшим мужиком в костюме Zegna. Она помнит, что было, и знает, что будет, ибо свою тридцатку она уже пережила.

Гораздо хуже, когда матери нет. Она умерла, и, похоронив ее, ты вдруг понял, что у тебя есть выдержка, когда твой друг обнял тебя на похоронах и сжал твою руку чуть сильнее обычного. Смерть родных всегда преждевременна, особенно когда тебе тридцать, и ты готов слушать любые советы.

И вот тогда начинаются те самые вечера с воспоминаниями обо всех, кто ушел «без руки и слова». Ты достаешь из памяти химеры прошлого и расставляешь их на кухонном столе, пытаясь изобразить шахматную комбинацию, в которой все ходы можно сделать по-другому и привести партию к другому исходу.

Но ты пьян и цепляешь локтем край стола. Фигуры падают и перемешиваются так, что уже не восстановить. Виски – плохой тренер по шахматам. И только утренняя сигарета вносит некоторую ясность в происходящее. Ты отчетливо понимаешь: то, что не успел сделать, ты уже не сделаешь, потому как и не хотел этого делать, оправдывая себя постоянными временными отсрочками.

Ты понимаешь, что словосочетание «вопреки обстоятельствам» – совершенная бессмыслица, ибо у человека нет возможности сделать что-то вопреки.

Ты, наконец, понимаешь колоссальную разницу между казалось бы синонимичными словами «дольщик» и «акционер» (особенно если последнее употребляется вместе со словом «миноритарный»).

И еще понимаешь, что ты снова «между». Ты не в состоянии вернуть прошлое и не в силах заглянуть в будущее. В сущности – вся твоя жизнь в каждый момент времени называется иностранным словосочетанием «in between».

Прокрутив эти неожиданные откровения в своем похмельном мозгу, ты идешь в ванную и прислоняешься к зеркалу. Где-то в глубине его снова мелькает морда того самого лисенка, который выбирает между лесом и зоопарком.

У него так же блестят глаза. Только теперь они с красными прожилками сосудов.

Ты дышишь на зеркало и выводишь на нем указательным пальцем вопросительный знак и свой год рождения.

В этот момент на кухне звенит мобильный. Прорезался еще один осознавший из литерного экспресса 1970 – 1976. Но ты об этом еще не знаешь.

Reload…

Утюги

Штирлиц шел по Арбату и встретил утюгов.

«Утюги», – подумал Штирлиц.

«Хуевый закос под бундеса», – подумали утюги.

Старый советский анекдот

Прошло совсем немного лет (пять минут на циферблате СССР), и Штирлиц в анекдотах теперь встречает совершенно других героев, теперешних наших современников, а «утюги» канули в Лету вместе с лотками на Старом Арбате, гостиницей «Интурист» и Советским Союзом.

Как вы понимаете, этот текст посвящен «утюгам», или фарцовщикам, как их в основном называли в народе. Веселым ребятам в голубых джинсах «Levi’s» и кроссовках «Nike Air» «на баллоне», с модными рюкзаками Jansport, набитыми произведениями гениальных кустарей Подмосковья: Палехом, Жостово и Федоскино (в основном фальшак, конечно, но попадались и натуральные изделия).

Понятно, что фарцовщики конца 80-х – начала 90-х это уже не те люди, которые назывались тем же словом в 60-е – 70-е. У них нет ничего общего с такими гениями золота и валюты в особо крупных размерах, как Ян Рокотов, процесс по делу которого был буквально легендарным. Размах в основной своей массе был уже не тот, да и сроки, к слову сказать, поменьше. А уж о «вышке» для арбатской компании речь тем более не шла. Посему мы остановимся на определении «утюг», что будет яснее отражать смысл и сохранит историческую точность.

Меня всегда удивлял тот факт, что в разгар перестроечной эпохи на злобу дня вышли фильмы о всех категориях так называемой неформальной молодежи – знаменитый «Легко ли быть молодым?» о рок-фанатах, фашистах, металлистах, брейкерах и пр., «Трагедия в стиле Рок» о героиновых торчках, сага о гопниках «Меня зовут Арлекино», не говоря уже о ставшей ныне культовой, а тогда как-то обыденно воспринятой «Ассе».

А вот тема «утюжни» была позабыта. Вероятно, это объяснялось закрытостью тусовки и тем, что она по большому счету глаза не мусолила и никому не мешала, исправно отслюнявливая всем, кому причитается. Но тем не менее арбатская утюжная тусовка была явлением знаковым, кастовым и очень модным.

* * *

На Арбат я попал в 1989 году, в четырнадцать лет, по протекции моего соседа Димона Емельянова, ака «Леший», который учился в моей школе и был на пару лет постарше. Это было золотым временем Арбата. Менты стали гораздо более сговорчивыми, и им пока хватало двадцатки, а в случае возникновения непреодолимых противоречий – полтишки грина для закрытия всех спорных вопросов.

Разнообразные «бригады» нас не беспокоили, и все проблемы сводились только к дракам с придурками вроде люберецко-казанских гопников. Гопники ехали в Москву одевацца. Именно в то время появилось словечко «обуть», те снять с кого-нибудь на улице нужные тебе вещи. Кризис с одеждой в совке в то время был охренительный – на улицах нормально одеты были либо мажоры – дети «выездных» советских работников, либо фарца. Это было особенно заметно в холодное время года, когда 90 % населения надевали синтетические шубы «чебурашки», шапки из мокрого зайца и сапоги-«скороходы» с вечно разъезжающимися молниями.

Тогда в Москве как раз появились «лягушки» – туристские сапоги валенком, с заливным низом типа калош, какие сейчас выпускает Columbia. Стою я, значит, в «лягушках» с зеленым заливом на автобусной остановке, рядом мужик. На дворе пятница, он, значит, освежен, стоит – шуба расстегнута, шапка на затылке, и говорит мне:

– Слы, чувак, а ты чо, на валенки не мог черные калоши надеть? Хули ты в зеленых стоишь, не в кассу смотришься.

Такие вот были понятия, хотя они и сейчас не сильно изменились.

Арбатская тусовка делилась на несколько уровней. Внизу стояли «гамщики» – молодняк, который менял у интуры (туристов) советские значки на жвачку и мелкую монету. Потом шли лоточники, которые продавали со столиков на улице той же интуре матрешки, флаги, значки, командирские часы и прочую туфту. Дальше – утюжня, которая «поднимала» в гостиницах. Высший эшелон состоял из людей, которые «тулили» фирме́ иконы, антиквар и покупали крупные партии валюты.

Местами основной бомбежки были гостиницы «Россия», «Интурист», «Космос», «Берлин» (ныне «Савой»), реже – «Метрополь» и «Националь», потому как там было слишком много «конторских» (сотрудников госбезопасности). По спортивным «кишкам» (вещам) шла работа на проспекте Вернадского в гостинице «Спорт». Там останавливались итальянские пловцы (итальянцев называли аларцами, от часто ими произносимого слова «аллеро»), норвежские лыжники («норжы») и югославы.

У фирмы в основном скупали вещи или меняли им мелкие партии валюты по курсу один к двум (госкурс для иностранцев был один к одному или 90 копеек за доллар, и менять у нас им было в жилу, ну а черный курс того времени был один к трем, к четырем, таким образом, выхлоп для нас был колосальный). Очень хорошо было работать с братьями из советского лагеря – южками (югославами), которые были тогда самой продвинутой из совковых стран и везли в Москву на продажу партии кроссовок, джинсов и прочей темы.

Тусовка была на редкость легендирована. То есть в наших кругах постоянно циркулировали истории о том, как кто-то где-то поднял неимоверные деньги, продав глупому американцу много шкатулок и сундучков «под Палех». Или скупил 50 пар Levi’sа у неопытного южка по 20 рублей (обычно юги минимум по 80 отдавали), а потом все сдал оптом хачам по 100. Таким образом, ситуация была похожей на книгу «Пикник на обочине» Стругацких, где каждый сталкер мечтал найти в Зоне магический «Золотой Шар», который сделает его счастливым. Каждый жил ожиданием такого шара. А точнее «шары», которая сделает его богатым и статусным персонажем в одночасье. На этом и горели…

Два моих приятеля – Рваный и Толя-Калган, вяло отутюжив субботним утром в «России», шли по Красной площади, обсуждая недавний попадос к ментам в «Космосе» одного из старших товарищей. Им навстречу шла пара иностранцев, судя по светлым волосам и курткам-пуховикам, это были скандинавские спортсмены. Поравнявшись с норжами, мои друганы бросили привычную фразу на ломаном английском:

– Нид мани фор иксчейндж?

Норжи настороженно переглянулись, и один из них на ровном английском ответил:

– Yes, sure. Could you please show us the nearest exchange office?

Обдумав минут несколько смысл услышанного, граждане утюги ответили норжам:

– Ви кен чейндж ю самсин фор вери гуд рейт. Рваный, у тебя сколько дерева с собой?

– Ну, типа, рублей двести.

– Во, заебись! Ви кен чейндж ю абаут ту хандред долларз фор зе рейт 1.5 фор ван доллар.

– O, that’s great, – закивали норжи.

И тут Рваный, который до сих пор молчал, увидев, что норжы повелись на такой хуевый курс, бросает в порыве алчности фразу, которая, по его мнению, должна привести его и Толяна к тому самому «Золотому Шару».

– Мейби ю хэв зе клозес? Ви кен бай ит фром ю.

Норжи перекинулись парой фраз, потом один ответил:

– We got some stuff but not here. It’s in our rooms. Hotel «Intourist», you know?

– Ес, ес, – дружно закивали мои глупые друзья, услышав знакомое слово.

Дойдя до отеля, норжи поднялись наверх, оставив друзей в холле. Обмен импортными вещами договорились сделать в туалете на втором этаже, чтобы не спалиццо.

Через десять минут норжи принесли два пакета, в которых были пять белых свитеров фирмы «LACOSTE» из экипировки шведской (норжи, как выяснилось по ходу беседы, оказались шведами) сборной по конному спорту.

После недолгих торгов в рюкзаки моих удачливых товарищей перекочевали эти свитера, а норжи/шведы получили 400 рублей совденег, и все расстались, крайне довольные собой.

Недолго думая, граждане Рваный и Толян рванули в ГУМ с целью сбыта данного ширпотреба перекупщикам-жукам, рублей по 130, а если повезет, то и по 150.

Выхлоп с партии ожидался в 250 – 350 рублей.

В ГУМе они быстро нашли жуков, и начали неторопливо извлекать «Лакосту» из рюкзаков, объявив начальную цену в 150 рэ за вещь. При ближайшем рассмотрении «Лакоста» оказалась армянским самопалом, с кривыми внутренними швами, а горе-утюги чуть не получили реальных пиздюлей за попытку наебона честных жуликов.

Норжи-шведы впоследствии оказались авторитетными фарцовщиками старшего возраста, известными также, как Сатин и Кед. Они несли эту паленку в институт, для продажи своим сокурсникам рублей по 50, а тут им навстречу выплыли наши лошки.

Вот такая сборная по конному спорту. Шведская.

Таких историй было множество. Еще были охуенные обеды в ресторане «Прага», зависания в баре «Комоса», поездки через всю Москву на такси за трешник. Утюжное время было лихое, веселое, а главное, безбедное.

Потом пришли 90-е, и с наступлением рыночных отношений вся фарцовка оказалась никому не нужной. Потому что Москва в короткие сроки насытилась разнообразными шмотками с польско-китайских фабрик, и вопрос с обеспечением населения импортом отпал сам собой. Были еще попытки тусовать валюту, но после того как доллары стали предлагать в любой палатке, умерла и эта тема.

И последние утюги, не сумев вписаццо в новую систему, ходили, как призраки, по гостиницам, пытаясь впарить фирме иконы и прочий псевдоантиквариат. Но и эту тему у них отжали довольно быстро.

* * *

Я вспоминал эти истории, когда сидел в «Жигулях» с одной зеленоглазой madame и обсуждал с ней советскую эстетику этого заведения. Фото Брежнева при входе и шлягеры «Песняров» напоминали то время, когда кроссовки «Nike» были кроссовками «Nike». Мы говорили о переменах во времени и в нас самих. Тогда я поймал себя на мысли, что, покупая джинсы, я до сих пор проверяю швы и клепки на карманах. В силу привычки, так сказать…

В 80-х был такой популярный анекдот, когда утюгу снится сон, что он в ГУМе, все полки завалены «фирмой» и народу никого. А он покупает, покупает, покупает…

Сон стал реальностью. Вот только для самих утюгов в этой реальности места уже не было…