Текст книги "История города Заволжье"

 
«Часто вспоминаю о хорошей,
О любви моей, что разлюбила,
Слышу, как мне волосы ероша,
Говорит она чуть слышно: «Милый».
 

…Сколько в моей голове было тогда глупости! Ясное представление о простых вещах, приходит с большим запозданием. В тот период я много читал, и мне казалось, что просвещение – самое важное занятие. Тогда я открывал неведомую Россию через Соловьева и Карамзина, постигал тайны социальных сил через ранние и поздние произведения классиков марксизма-ленинизма. А здесь подоспел десятый класс школы рабочей молодежи, а здесь подоспела Венгерская революция. Я слушал официальные сообщения, но догадывался о том, что происходило в действительности. Когда позже, уже в лагере, мне пришлось познакомиться со свидетелями событий в Венгрии, оказалось, что картина, созданная моим воображением по скудной информации газет и радио, практически не отличалась от кровавой реальности. Милитаристская сущность «лагеря социализма» отчетливо осознавалась мной. Я воспринимал Венгерские события как личную трагедию. Иначе говоря, я вполне созрел для роли «врага народа».

Десятый класс вечерней школы выпускал стенную «Литературную газету». Здесь пишущая стихотворная братия выражала отношение к земле и хлебу, небесам и власти. Правда, «небеса» использовались как метафора, а вот властям доставалось.

 
«Эй, вы, счастливые, молчите!
Остановись, жестокий век!
Снимите маски, посмотрите! -
Здесь умирает человек».
 

В школе собралась группа, что называется «недовольных советской властью». Была среди нас и учительница – Людмила Пожарицкая.

ЛЮДМИЛА ПЕТРОВНА ПОЖАРИЦКАЯ тоже писала стихи, и, поскольку происходила из Ленинграда, имела генетическую природу протестного мышления. У нас отсутствовал инстинкт самосохранения. Это не было результатом двадцатого съезда, это был спонтанный порыв к добру и справедливости, с наивной верой в возможность достижения цели.

Газета провисела недолго. Один вечер. Директор школы сняла ее в тот же день. У директрисы присутствовал инстинкт самосохранения вместе с «партийной совестью» и партийным билетом. Потом она говорила, что «не думала, что так получится». Получилось именно так.

Мы не рассказывали друг другу о своем первом столкновении со «Щитом и мечем» СССР, но обыск у меня, Спорова и Пожарицкой, произвели в один день. Нас ловко «накрыли», чтобы не дать возможности поделиться друг с другом «оперативной информацией». Борю Спорова взяли в тот же день. У него нашли стихи и «подозрительные записи» в дневниках, он был «зрелого возраста», он вращался в рабочем коллективе, среди которого антисоветская бациллоопасность особенно актуальна. Нас с Пожарицкой видимо считали просто заблудшими овцами, и не исключено, что в первоначальном варианте предполагали просто «пожурить». Хотя, вряд ли. Перед обыском меня отыскали сотрудники Заволжской милиции и предложили немедленно явиться в паспортный стол, дескать, «какие-то там недоразумения с паспортом». В кабинете начальника милиции присутствовали два очень солидных, в шикарных темно-синих костюмах, явно не районного происхождения, как говорят, «штатских». Начальник милиции завладел моим паспортом, и некоторое время с интересом рассматривал его. Затем спросил, а не чувствую ли я за собой «какой-то вины». Я с недоумением ответил, что «не чувствую». Сидевший слева, упитанный «синий костюм» поинтересовался, а не припомню ли я какого-то дела за собой, «направленного против советской власти». Считая, что я как раз и защищаю советскую власть, я гордо ответил: «нет!» Тогда другой господин в синем, ловко извлек на свет божий «Литературную газету» и поинтересовался, – что я думаю о ее содержании. Они еще минут пятнадцать задушевно «покалякали», затем предложили вместе проехать ко мне домой. Возражения не принимались во внимание.

…Яркая картина, особенно, если учесть, что я еще не знал, как люди могут поступать с людьми. Два синих костюма и сопровождавшие их лица пригласили понятых из соседей. Впоследствии понятые (ныне покойные, поэтому стопроцентную истину мы вряд ли уже установим) говорили, что от них потребовали, дабы придать максимальную весомость смыслу и результатам обыска, сообщать праздно интересующимся с улицы, что при проведении следственно-розыскных мероприятий у гражданина такого-то, был обнаружен склад с взрывчаткой, радиостанцией и оружием. Когда мама ехала на Воробьевку, чтобы повидаться со мной, она услышала в трамвае эту байку, со страшными подробностями. А обратила на нее внимание, потому что там фигурировала наша необычная фамилия. Митя Сухой, вечно пьяный инвалид, бывший одним из понятых, подтвердил, лет через десять после моего освобождения, что действительно, «Ты (то есть я) – фашист», а также то, что «прятал взрывчатку и рацию и готовился взорвать Горьковскую ГЭС, когда ее посетит Хрущев». Во!

А для меня? Для меня действительность в тот момент обрела особое течение. Словно это происходило не со мной. Слишком страшной была реальность. Опасность ощущалась как неотвратимое падение в пропасть, когда уже не зацепишься, чтобы остановить тело. Ты пока еще не врезался в землю, но не можешь избежать столкновения. Я видел как мама, пришедшая с работы, мгновенно осмыслив происходящее, медленно сползает по дверному косяку на пол, как люди в синем не дают мне подойти к ней и кто-то другой приносит воды, мечется в испуге младшая сестренка, не понимая, что происходит. А я сидел на стуле, и мне не разрешали двигаться. Они тщательно ощупывали каждую вещь, каждую безделушку. Они пролистали каждую страницу всех наших книг. Они перерыли все, что можно было перерыть. Не постеснявшись, они перетряхнули папину постель, они заглянули под его утку и перевернули все клеенки. Кто может представить, что пережил папа в это время?! А кто поймет этих людей? Все мои стихи и статьи, даже с таким названием: «Почему неизбежна новая революция?» лежали на этажерке, на самом видном месте. Они сразу нашли все, что им было необходимо. Но существовал ПРОТОКОЛ, который требовалось соблюсти. Даже в подпол, где, как предполагалось, должна была находиться рация и взрывчатка, они не заглянули, но перевернули все, что можно было, для того чтобы унизить, смять, заставить трепетать. Так демонстрирует свою силу государственная машина.

Ничего не произошло. Люди в синем исчезли, забрав с собой все мои рукописи. Я оставался на свободе, и ощущение катастрофы как-то отодвинулось, словно я оказался заколдованным и неприкасаемым принцем.

На дворе стоял апрель. Весна уже смягчила природу, но зима еще крепко держалась за землю, сохраняя сугробы и ледяные полоски дорог. В коричневом зимнем пальто и кепке кофейного цвета я отправился к Пожарицкой. Следовало обсудить положение. Она сказала, что я похож на журнал «Иностранная литература», – коричневый, с кофейной полосой под словом «Иностранная». Показательно, что с журналом я состоял из одной цветовой гаммы. Она уже знала, что Борю арестовали. Мы предположили, что это единственная жертва и наметили на завтра поездку в тюрьму.

Утром, 6 апреля, мы направились на встречу с судьбой на улицу Воробьева, где половину ее длинны, занимало монументальное здание с колоннами из розового гранита, Горьковского КГБ. У нас легко приняли сигареты для Бори Спорова, через некоторое время открылись массивные дубовые двери и меня пальчиком поманили внутрь.

– Мне тоже? – спросила Пожарицкая.

Гражданин, поманивший меня, отрицательно покачал головой.

Я вошел в двери, и здание проглотило меня. Через два дня мне исполнялось 20 лет.

…Конечно, девяносто процентов более виноватых ходит на свободе, но ведь кто-то должен и в тюрьме посидеть. Такова система. Эти люди, которые поманили тебя в мир, где они повелевают, нуждаются в материале для своей деятельности. Они трудятся как кроты, обрабатывая предмет, попадающий в их поле зрения. Они не могут сажать всех подряд, хоть в идеале могли бы состряпать обвинение на любого. Политическая воля вручает им определенный алгоритм, правила игры. Конечно, они не верили в то, что ты способен поколебать советскую власть, их власть. Они понимали, что эта власть разрушается другими масштабами воздействий, там, где она соприкасается с настоящими силами, силами истории. Ты для них был всего лишь сырьем, пригодным для переработки, молекулой, движение которой пролегало через их кишечник. Вспомни Воробьевскую внутреннюю тюрьму. Пустовато было в ней. А когда-то эта машина пропускала через себя огромный поток населения. Они очень обрадовались тебе.

Действительно, обрадовались. Я вспомнил, с каким вежливым вниманием они вытряхивали содержимое моих карманов, – записную книжку, карманный справочник по Югославии. Точилку для карандаша из безопасной бритвы они отделили с особой поспешностью и озабоченным видом; можно было подумать, что если они не успеют, я либо им перережу горло, либо вскрою собственные вены. В карманах были какие-то пустяки – платок, оторвавшаяся пуговица, клочок бумаги. Все вещи они называли своими именами и старательно заносили в протокол. Туда же попал и ремень с брюк, мешковато сидевших на мне. Меня еще раз опросили, словно опасаясь, что за это время я мог растерять чувство глубокой вины перед советским народом, и передали в руки тюремного начальства.

Любопытная деталь: тюрьма – тоже аттракцион, где подневольные зрители должны прочувствовать бессилие. Тюрьма создает много эффектов заставляющих трепетать узника. Здесь жестокость имеет собственные внешние символы. Стальные двери, вторые двери из стальной решетки, на них лязгающие замки. В руках надзирателей огромные ключи, которыми они стучат по металлу, чтобы им открыл новый принимающий. Ритуал обыска уже другой -унизительный. Тебя раздевают наголо, заглядывая во все места, щели и отверстия, хоть обыскивающий прекрасно видит, что перед ним красный от смущения мальчишка, а не нацистский преступник, способный спрятать под коронкой зуба цианистый калий. Порядок есть порядок, – «оставь надежду всякий входящий сюда».

Вообще, все детали тюремного быта и хода самого следствия, интересны скорее с точки зрения социологического и психологического анализа. Там повсюду какая-то странная и тяжелая игра, участники которой давно поверили и принимают всерьез каждую деталь. Там везде лицемерие и ложь, а еще жестокость, как внутреннее свойство ее высоких и рядовых исполнителей.

– Они мне всю жизнь испортили, – говорит, глядя перед собой, старший советник юстиции прокурор Либерман Прокуратуре поручено контролировать правильное ведение следствия. Иногда они присутствуют, иногда отсутствуют во время допроса.

Зачем он произнес эту фразу? – думаю я. – Чтобы я поверил ему и «раскрылся», хотя раскрываться уже дальше некуда. А может быть, отягощенная совесть требует исповеди? Вид у прокурора интеллигентный, но и у моего следователя не пролетарский вид. Я не знаю, что ответить на внезапное откровение и сочувственно молчу. В этот момент в кабинет входит Беловзоров. Допрос продолжается. Как они стараются приготовить из меня опасного конспиратора, умело расшатывающего устои советской власти. «С кем встречались во столько-то? О чем беседовали? А вот ваш товарищ говорит совершенно иное. Ах, вот что! – Ну, так и запишем: плохо помню. Подпишите».

Но, как признает и Солженицын, не все так плохо в тюрьме. А хорошее – это книги и время для их поглощения. Библиотеки во внутренних тюрьмах КГБ отличные. Понятен метод их комплектования, но что приятно, то, что после национализации библиотек контрреволюционеров, они становятся достоянием тех же контрреволюционеров в их вновь обретенном месте обитания. Вам не скажут, какие книги имеются в библиотеке тюрьмы, но дадут все, что вы закажете. Я заказывал классиков марксизма. Через некоторое время меня стали распирать идеи. Они требовали формулировок и изложения, для этого необходима бумага и карандаш. Мне объяснили, что согласно правилам распорядка по содержанию заключенных во внутренней тюрьме колющие, режущие, пишущие предметы запрещены. Я объявил голодовку. Некоторое время я голодал по частной инициативе, потом администрация потребовала узаконить мое безобразие. В тюрьме, объяснили мне, голодовка должна быть официально оформлена «согласно письменного заявления» голодающего. Посмеявшись над этим абсурдом, я написал заявление. (Потом, уже во внутренней Саранской тюрьме, я буду резвиться, и писать заявления перед обедом на голодовку-пятиминутку). Меня перевели в камеру для голодающих и пообещали кормить через нос. В новом помещении царило запустение. Видимо здесь давно не было посетителей, настолько давно, что в дополнительной сетке, приколоченной поверх стекла, торчал беспризорный гвоздик. Я вытащил этот гвоздик и пригрозил проглотить его, если меня попробуют накормить силой. Насколько подействовала угроза, я узнаю попозже, но тогда, мне пообещали бумагу и попросили снять голодовку. Я и сам не рад был, что затеял такую тяжелую для моего молодого организма форму протеста и легко согласился на предложение. Кормили нас в тюрьме довольно паршиво по качеству и скудно по количеству. Как я уже потом понял, еду готовили в Соловьевской центральной тюрьме Горького для уголовников, и отделяли на Воробьевку для «врагов народа». После голодовки я мечтал получить любую баланду, но мне принесли миску щей со стола охраны и тарелку масляной гречневой каши. Это был второй случай в моей жизни незабываемых гастрономических ощущений. Потом мне сказали, чтобы я с вещами собрался на встречу с прокурором, где будет узаконено соглашение. Я собрался и в сопровождении конвоя покинул камеру. Как оказалось надолго.

Прокурора мне не показали, а вместо этого засунули в «воронок», в тесный пенал, и повезли по ухабистым дорогам города в неизвестном направлении.

Почти все происходящее с вами в молодости происходит впервые. У вас нет опыта «тертого» зэка, вам неизвестны правила игры самого государства. Вы только знаете, что не доверяете властям и ждете любого подвоха и от их институтов, и от исполнителей воли. Вы надеетесь, что с вами не произойдет ничего страшного, но не уверены в обратном, потому что уже знакомы с приемами, которые использует государство против своих противников. Вам кажется, что каждую минуту вы должны быть готовы к смерти. Вот с такими чувствами едет молодой человек в тесном пенале «воронка», с такими чувствами он покидает его и попадает в другие безжалостные руки, передающие его по новой эстафете тюремных процедур. Соловьевский централ – это множество корпусов добротной кладки, преимущественно пятиэтажных, построенных немцами еще до Первой мировой, из красного кирпича. Внутри давящий тюремный сумрак. Меня ведут по коридорам с грязно-зелеными стенами, раздевают наголо и втискивают в вонючий бокс, с шершавыми поверхностями, напомнившими кизячные полы украинских мазанок. Мое тело было упаковано словно неживой груз для отправки в дальние страны. Тесно, холодно и нечем дышать. Время остановилось. Но больше ничего не происходит. Меня выпускают на воздух, показавшийся сладким, я одеваюсь, окриком мои руки отправляются за спину, и я иду по гулким металлическим пролетам, по спирали вверх, в камеру. Я гордо заявляю, что политический и не пойду в камеру уголовников. Гром и лязг за спиной, и дверь закрывается. В камере еще двое.

– Слава, – говорит тот, что помоложе.

– Юра.

Подхожу к пожилому, похожему на мастерового мужику, с крупными чертами и пористой кожей лица. Я не запомнил его имени, мы находились вместе каких-то пару часов, и больше уже не встречались. Но от этого человека я услышал интересную вещь, как бы погрузившую меня в реальность человеческого характера.

Когда мы со Славой, тоже 58, 10-11, дошли до Ленина, этот мужчина сказал: – Ленин был жесток и честолюбив.

– Откуда вам это известно?! – запальчиво возразил я.

– Я был его личным шофером.

Это произвело впечатление. Особенно слово «честолюбив». Тогда еще каждое слово входило в сознание с весенней свежестью новизны. Конечно, я прекрасно знал этимологию, но она обладала во мне всеми смысловыми оттенками. И вдруг, из этого слова я внезапно увидел всего вождя пролетариата, весь его образ, все пружины его целеустремленности. Я понял, – ЭТО он делал только для СЕБЯ. С этого открытия в мои политические уравнения вошли живые люди.

…Воспоминание смутило меня. Действительно, с высоты возраста смешными представляются горячие идеалы двадцатилетнего юноши. Я видел все проблемы загнивающей системы, превратившей интересы бюрократии в государственные интересы. Я считал, что подлинное социалистическое строительство откроет глаза рабочим капиталистических стран всего мира и приведет их к пониманию своих интересов.

Но вернемся к изложению фактов. Я недолго пробыл в 110 камере и отправился на первый этаж специального медицинского корпуса. Психиатрическая экспертиза – это такой ритуал, через который проходят многие. Все мои друзья, проявившие самостоятельность и неординарность мышления, прошли через «освидетельствование», большинство в институте Сербского. Исследование личности вовсе не предполагает, что в результате медицинского заключения вас не посадят, а отправят на лечение. Нет, его замысел находится в общем контексте карательных методов системы, – экспертиза стремится оставить на лбу клеймо вечного изгоя общества, чтобы даже покинув тюремные стены он не имел возможности уйти от преследования. Заключения психиатрической комиссии, состоящей из «уважаемых» людей, делались по одному шаблону: «является вменяемым и может нести полноценную ответственность за преступления, но»… Ради этого «но» и затевалась вся процедура фарса, чтобы поставить человека на грань «нормальности», позволяя в любое время использовать заключение для дискредитации, для ограничения прав и возможностей. Это случится со мной, как только я выйду из тюрьмы, шлейф «освидетельствования» потянется по жизни до 87 года, когда я получу право на психиатрическую реабилитацию.

Итак, я оказался на тюремной койке больничного корпуса и сразу же стал требовать обещанную бумагу. Сейчас, конечно, понятны и смешны действия персонала, сопровождавшие процедуру, они уже подготавливали для меня роль шизофреника: «А для чего вам бумага?», «А что вы будете писать?», «А почему это вас беспокоит?», – вопросы произносились особым тоном и с глубокомысленным видом. Участвовал в спектакле один горьковский психиатр, физиономию которого я не раз видел в восьмидесятых годах, когда на экранах телевизора замелькали всяческие шаманы и заклинатели. Он уже был профессором и большим специалистом в области сумеречных состояний. Я всегда не любил игру в отношениях с людьми и отвечал совершенно искренне, прекрасно осознавая, как это выглядит в их глазах. Но по-другому я не мог бы это сделать даже сейчас.

Наступила середина июня. Окна палаты, забранные решеткой, выходили в тюремный двор, заросший чертополохом. Напротив находился корпус с женским населением. По ту сторону моей камеры окна не ограждались металлическими козырьками. Да и что может нарушить требования режима на территории ограниченной стенами тюремных зданий? Женские голоса беспокоили меня. Меня беспокоили даже волосатые ноги врача, которая заходила поболтать, чтобы накопить материал для выводов своей экспертизы. Я никак не мог привыкнуть к больничной одежде – кальсонам и нательной рубашке, и всякий раз нырял под одеяло при ее появлении. Она лукаво предлагала не стесняться, щупала пульс и задавала разные вопросы. Если учесть, что питание отпускалось по каким-то санитарным нормам, можно сказать, что период этого заключения был довольно сносным. Там же я успел второй раз основательно проштудировать все три книги «Капитала» Маркса. Я думаю, мои пристрастия вполне соответствовали занятиям человека «склонного преувеличивать значение своей личности».

…. Действительно, мне и самому интересно было проследить, – а не положил ли и я собственный кирпичик в фундамент всеобщего безумия? Как это выяснить? Как можем мы понять, уже глядя с высоты своего времени на действия, которые происходили по твоей вине и вокруг тебя? Что мы должны делать: – заботится об общественных интересах, или собственных? Да и как тут различить, где свои, а где чужие? – Пророки указывают путь, по которому должен идти человек, а что делает политик? – Чаще всего он решает личные проблемы на рынке политической жизни общества. Он учится обобщать, видеть проблему, отстаивать интересы тех, кого представляет. Есть прагматичные, есть романтичные политики, причем у одних прагматизм относится к бытовому комфорту, у других к практичности в политических расчетах. Гитлер был вегетарианцем, Сталин в зените своего величия ходил в заштопанной собственноручно шинели. А Юлий Цезарь обожал роскошь, он любил деньги до такой степени, что способен был клянчить и унижаться. Брежнев любил машины и женщин, Хрущев – выпить и закусить. Или может быть дело в возрасте? – в юности человеком движет пассианарная энергия, а утомленный годами он ищет плотских утешений? – Все вместе! Каждый отдельный человек представляет каждый отдельный случай. Мы не можем посмотреть на поведение одного и что-то понять. Мы будем изучать миллионы жизней и ничего не поймем, потому что там не будет нашей жизни. И своей жизнью мы никого не научим, потому что ученики будут иметь собственную жизнь. Разве кто-то начнет менять систему только оттого, что кому-то в ней было неуютно? – Нет! – Ведь другим в это время, там же, вполне комфортабельно. И, в конце-концов, система может получить другое название, а жизнь останется все той же. В России менялись формации, а основная масса граждан жила в нищете. С другой стороны, сытые европейцы завидовали, что не имеют «передового учения». Вот так каждый народ остается наедине с собой, и каждый человек остается наедине с собой. Их опыт неповторим, предназначен только для них, так о чем «страдает гармошка»?

Юрий Константинович Тола-Талюк и Борис Фёдорович Споров стали не только друзьями по несчастью, но первыми писателями в городе Заволжье. В 2006 году они встречались в последний раз, Борис Споров приезжал к нему из Москвы в гости. В конце 2006 года Юрий Константинович умер.

Здесь можно, да наверное и нужно, написать, что литературные традиции нашего города, уходят своими корнями в 60-е годы XX века, когда в бараках, землянках, «засыпушках» формировались литературные силы. Другое дело, что в городе Заволжье до сих пор не сформировалась своя интеллигенция, своя культурная элита, которая бы осознала этот факт и гордилась бы этим. Например, город Нижний Новгород, гордится тем, что у них были-жили Н. А. Добролюбов, П. И. Мельников, В. И. Даль, Т. Г. Шевченко, П. В. Шумахер, М. И. Михайлов, В. Г. Короленко и другие.

Наши заволжские писатели, сделали для образования, просвещения и развития общества ничуть не меньше. Просто во времена писателей XVIII, XIX и даже до середины XX века была общественная среда, которая культивировала творчество, где-то, даже поклонялась ему, сегодня такой среды фактически нет. Но, она вернётся, и тогда «малыши – карандаши» спросят у взрослых, почему у нас нет ни одной улицы названной в честь писателя нашего города. И в воздухе повиснет не вопрос, а ответ: «Ну, у нас увековечены члены партии…». Хотя история городов начинается именно с их летописцев, таких как А. Я. Горячев, Б. Ф. Споров, Ю. К. Тола-Талюк, П. А. Маленёв, которые пишут не по обязанности, а по зову сердца.

Но, как заметил внимательный читатель, стоило первым заволжским писателям проявить свой, ещё детский талант, как они сразу же угодили в кутузку (Ю. К. Тола-Талюк и Б. Ф. Споров), что особой новостью не является, до них там были и Чернышевский, и Радищев и Горький многие другие. Правда, многие писатели до наших, местных, городских, успевали написать хотя бы маленькую книжицу, а наших «засадили» оптом за маленькую статейку в школьной стенной газете, которую никто наверное, кроме них самих, да стоящей на идеологическом посту директрисы школы, прочитать не успели. Теперь представьте себе, какой силы социалистический режим был в нашем, образцово показательном городе.

Но, мысль рвалась наружу. Эту остроту момента очень хорошо выразил Валентин Гафт, один из гостей нашего города, в стихотворении «О рабстве и свободе»:

 
Свободны во тьме тараканы,
Свободно полено в печи,
Свободны в буфете стаканы,
Свободен мышонок в ночи.
 
 
Но свет я зажёг – тараканы
Хрустят под моим каблуком,
Мышонку глубокие раны
Кот мой наносит клыком.
 
 
В стакан наливается водка,
Полено согреет мой дом…
И надрывается глотка:
Зачем мы на свете живём!?…
 

Город Заволжье тех лет представлял собой одну из твердынь молодого и растущего могущества социализма. Уже дымили трубы новых заводов, уже были построены главные атрибуты заботы об обществе: кинотеатр, дом культуры, стадион, баня, школы. Это было здорово. Проблема была в другом. Резко сократилось многообразие «пёстрых людей» – мещан, ремесленников, купцов, нищих, босяков, дворян и пр… А вместе с их исходом, были свёрнуты и многие процессы самоорганизации общества. В обществе всё отчётливее проступала партийно-хозяйственная номенклатура (падлы) и остальные (быдлы). Когда, один из героев перестройки (1985 по н.в.) А. Б. Чубайс в сердцах обозвал всех советских граждан «падлами и быдлами» он был не так уж и далёк от истины. Два эти слова имеют польские (славянские корни) и обозначают «быдло»» – как развращённый народ, а «падлы» – как развратившую народ власть. Конечно, такой общественный строй тоже обогащал ум пытливой творческой интеллигенции, питал её жизненным опытом, но показывать лживость и жестокость жизни при социалистическом строе ей было абсолютно негде. Только сердца юные делились своими переживаниями, видя, что за внешней привлекательностью нашего городка, кроется всё та же грязь, нищета, преступления, эксплуатация капиталистического мира, о котором они хоть и не знали ничего, но о котором, с дуру, рассказывали им школьные учителя истории, и пропагандисты.

К слову сказать, примерно до 1967 года, голодной молодёжи никто особо не объяснял, что, например, шикарный продовольственный магазин, стоящий на пл. Ленина, из нутрии до сих пор похожий на дворец, хоть и сильно загаженный – это для их, молодых, светлого будущего. Что же касается настоящего, то пока нищим туда заходить не стоит. Для основных строителей коммунизма были уготованы несколько иные условия, о которых вспоминает Павел Маленёв «Но мы были бы, наверное, не пацаны, а ангелы, если бы не играли на деньги – по всякому: «в орла и решку», «в чику», «в стенку». Правда, это были всего лишь копейки.

Но и эти копейки стоили многого. Периодически мой папа брал листок бумаги и химический карандаш, с которым он плотничал в котловане, расправлял свои шикарные будёновские усы и садился к тарелке репродуктора. Это значит, что по указанию И. Сталина было очередное снижение цен на продовольствие и промтовары. Как писал В. Высоцкий, «было дело – и цены снижали». Знаменитый Левитан читал всё, вплоть до мелочей: «Цена на штапель снижена на 23 процента, на габардин – на 17 процентов, на кастрюли алюминиевые -на 12 процентов, на икру паюсную – на 15 процентов…» Да, на фоне аскетической жизни в магазинах и сельских лавках стояли большие деревянные бочки с черной и красной икрой. Стояли и тухли, потому что не было спроса, потому что икра рабочему классу «ГорьковГЭСстроя» была не по карману. Потому что нам не хватало и хлеба…

На Финском посёлке рядом с площадью, ближе к коллектору, был синий хлебный ларёк на шаткой основе. Очередь за хлебом часто занимали с вечера, писали номера на ладонях и периодически уходили домой. Если это было летом, то чаще всего взрослые посылали следить за очередью нас, детей. Порядок в очереди наблюдался только до прихода либо фуры-автомашины с хлебом, либо конной фуры (на какой стал работать мой папа, так как плотничать дальше ему не давали полученное на фронте плоскостопие и радикулит, приобретенный на работе в сыром котловане).

Но как только подъезжала машина, стоящие сзади начинали давить на передних, чтобы кто-нибудь не «пролез без очереди». Ларёк от такого напора начинал шевелиться и сдвигаться с бетонной подушки.

При таком напоре самые слабые буквально выдавливались из очереди. А в это время машина «пятилась», чтобы разгрузиться. И вот однажды, когда женщина, далеко отставив под углом ноги, пыталась «вдавиться» обратно на своё место, заднее колесо машины наехало на её ноги – раздался хруст и крик…

От ларька до барака мы бережно несли не только буханку, но и все маленькие довесочки. (Снова маленькая ремарка для молодых читателей: в то время хлеб резали и взвешивали с точностью до грамма на весах с гирями так, что иногда получалось по два-три крохотных довеска). И стоило большого терпения, чтобы донести их до дома и не съесть по дороге.

Наши отцы и матери, выкладываясь на работе, тоже питались кое-как. Одевались в валенки да фуфайки (телогрейки). Единственное крепдешиновое платье, ещё довоенное, моя мама надевала только по праздникам, например, на массовое гуляние в парке за школой в честь Дня выборов («день» писали с большой буквы) «за кандидатов Сталинского блока коммунистов и беспартийных». А я носил в школу пиджачок, который мама сшила на руках из своей старой юбки.

Иногда после получки наши матери шли на базар, чтобы купить немножко куриных потрохов для «барского» супа (картошку и капусту большинство наших соседей возило из своих окрестных деревень, а также выращивали возле бараков). Когда на базар шла моя мама, я всегда просился идти с ней. И я запомнил: «Полуголодный рынок месит грязь. Холодный ветер умывает снегом. Иду, за руку мамину держась, И всё смотрю туда, где пахнет снедью. Круги дуранды, спички, самогон, замки, часы, иконы, коромысла. Кто ворожит, кто тычет сапогом… Вот инвалид поёт, но я не смыслю…

Вообще тема инвалидов войны тоже шла параллельно нашему барачному детству. Они встречались везде: на стройке, в поезде, который таскал из Заволжья в Сормово по проложенной ветке паровоз, на Сталинском вокзале в Горьком. После войны многие калеки – без рук или без ног – зарабатывали «жалостливыми» песнями.

Нам, пацанам, всё время хотелось есть. «То военный был знак – не Божий, от разрухи и голода крут, этот год с рахитичной рожей надевал на мальчишек хомут…» Как могли, мы питались на стороне у матушки-природы. Даже родителей подкармливали.

Вот, например, начиналась весна. Пацаны – в лес, «сочить». Сочить – это значит вот что: ножом удаляешь на стволе сосны продолговатый участок коры. Весной на стволе под корой появляется тонкая нежная белая плёнка. Острым ножом снимаешь этот нежный слой сверху вниз тонкими длинными лентами. Эти ленты вкусны и сочны (их мы и называли соком). Потом известным способом заготавливали берёзовый сок. Мама его выпаривала и получалось очень вкусное лакомство к хлебу (если он был). Потом под разлапистыми елями вырастала кислица – нежные растения, по вкусу напоминающие щавель. Потом появлялись ягоды черёмухи. А дальше-как и сейчас: разные ягоды и грибы.