Текст книги "Путешествие в решете"

При выходе на стене висел небольшой ящичек для сбора денег: «Братья и сёстры, мы собираем на золотой куполок. Необходимо восемьдесят тысяч. Рады любой помощи». А у меня ничего не было с собой, даже в машине. Только на карточке кое-что на бензин.

– Что, нету? – спросила Галина, очутившаяся сзади.

– Нету.

– Ну на, потом отдашь.

Я взял протянутые десять рублей, опустил в щель ящика. Монета глухо стукнулась, и Галина пригласила меня на трапезу, которая была после причастия.

В самом первом помещении храма («предбаннике», как говорит Галина), там, где вела лесенка на несуществующую уже колокольню, напротив неё, была дверь в небольшую комнату, где стоял длинный стол и две лавки. Тут же ржавая электроплитка на шкафу с посудой, ведро, в котором плавал ковшик. На трапезу остались не все: священник, несколько женщин, Глеб со всей семьёй, ненормальный, который меня гнал, я да Галина.

На столе стояла картошка, пара рыбников, салаты, конфеты и сухари. Священник совсем не походил на того, что служил. Он, видимо, хорошо знал всех собравшихся людей. Постоянно шутил, расспрашивал о жизни. Вообще, он был всех выше ростом и напоминал какого-то богатыря. И даже больше не богатыря, а знатного боярина из какого-то мультфильма. Чёрная одежда его чуть приподнималась на плечах, что давало ещё большее сходство. Вот сейчас смеётся, шутит, а что-нибудь не понравится – махнёт руками влево, вправо – и все полетят с лавок. Обладающая красивым высоким голосом жена Глеба потеряла всю свою строгость и смеялась над любыми шутками. Смеялась она мелко, с придыханием, словно задыхалась. Кривила лицо, а сама клонилась к столу и мелко тряслась. В эти моменты она походила на молодую старуху Шапокляк. Удивительно, что ребёнок, лежащий на её коленях, не просыпался. Глеб – это однозначно добряк Лунтик с хлопающими глазами. А тип, выгонявший меня из церкви, какой-то водяной или какая-то ещё похожая живность, уродливый жаб, который хотел жениться на Дюймовочке. Сам же себя я чувствовал этой самой Дюймовочкой.

Он сидел за столом напротив меня и поглядывал исподлобья почему-то одним глазом. Несколько раз уже повторял, не отрываясь от еды: «Как хорошо поесть, я очень люблю ести. Я много могу съесть». Говорил он громко и невпопад, и на эти несколько секунд общий разговор прерывался. Так прерывают важный разговор, когда в ресторане к столу подходит официант.

– Как хорошо поести, я очень люблю ести. Я много могу съесть. Сегодня батюшка сырым мясом причащал, кусочек мяса давал.

Все вокруг зашикали, зашумели. Помню серьёзное озадаченное лицо священника, не знающего, что сказать. Женщина, сидящая рядом с ненормальным, поднимала его из-за стола:

– Коля, Коля, опять объелся.

А тот закатывал глаза, и видны были одни только белки.

От сказанных им слов мне стало нехорошо, я больше не мог есть. Встал и пошёл. Меня остановила Галина:

– А ты куда?

Я обернулся. Она посмотрела внимательно и вдруг решила, что догадалась:

– А! Пойдём-пойдём. Туалет в дровянике, все дрова пройдёшь – и там. Не закрыто.

Она проводила меня на крыльцо и дождалась, пока я войду в дровяник, словно боялась, что спутаюсь и не найду. Пока я сидел в дровянике, было слышно, как провели по улице бубнившего Колю. Я не хотел встречаться с ним, боялся и поэтому выждал несколько минут, которые дали мне возможность вспомнить о забытом дидже. Я пролизнул незамеченным мимо приоткрытой двери трапезной. Потом подошёл к иконе в центре и поцеловал её. Вернулся в угол к ненавешенным дверям и уже сунул руку за диджем, как вдруг неожиданная мысль пришла мне в голову: остаться в храме на ночь и поиграть. Я пробрался за двери и спрятался там на неубранных стружках. В трапезной приглушённо разговаривали, потом прощались.

Минут через двадцать быстро прошёл священник. Он размахивал руками и напевал что-то, как обычный школьник. Обратно прошёл со своей сумкой и не заметил меня.

– Батюшка, на две тысячи сегодня наторговала, да принесли за прошлые крестины, – сказала Галина.

– Нормально. Половину на храм оставь, половину давай на бензин.

– Когда ещё приедете?

– Позвоню.

Потом дверь закрылась, и я остался один. Я выждал полчаса на всякий случай, боясь, что кто-то вернётся, потом ещё полчаса. Иногда было приглушённо слышно, как по трассе проезжают машины. Два раза мимо храма с моей стороны проходили люди с ребёнком, который то и дело смеялся, словно его щекотали. В храме было тепло. Я вдруг почувствовал, что очень хочу спать. Засыпал и отключался затылок, словно мозги у меня там, а вся остальная голова пустая и ничего не соображает, и глаза плохо видят. Сонливость от затылка пошла на спину, а потом к рукам и ногам. Я выполз на середину храма, на свежую плаху, которая была освещена солнцем, и лёг на неё спиной. Мне хотелось лежать на солнце. Вспомнил, откуда здесь появилась эта плаха. Галина рассказала, что однажды причащающаяся женщина стала креститься перед чашей, задела её рукой – и пролилось. Немного. Капли упали на плаху. Молодой священник попросил топор и стесал топором всё пролитое. Куда он увёз стружки, никто не знает. Тогда и поменяли плаху целиком, чтоб не было на полу заруба.

Мне приснилось, что у меня на лоб приклеена ленточка, как у Иваныча. Его из милосердия хоронили прихожане. И вот чьи-то руки начинают сбоку, где-то над ухом, прикручивать эту ленточку шуруповёртом на саморез. А кто-то другой отталкивает эти руки:

– Ты что, ему же больно.

– У него там пластина металлическая, он ничего не чувствует.

И снова стали вкручивать саморез.

Тут я проснулся. На улице разгуливала гроза. В храме темно и свежо от влажного воздуха. Таким хочется дышать, и я не мог надышаться. Дождь хлестал в стены и особенно в окна. Часто гремел гром, молнией освещало даже внутри храма. Казалось, что его покачивает из стороны в сторону, как корабль на волнах, а я в трюме. Я подполз к одному из окон – ничего не видно. Вода каким-то образом проникала через раму и каплями сбегала по подоконнику на пол. Я вспомнил свой сон и осторожно притронулся к голове – на виске пульсировала вена. Ничего не оставалось делать, как ждать. Вскоре гром ушёл далеко и приглушённо ворчал. За ним ушёл и дождь, молний уже давно не было видно. В храме стало светлее.

Я потихоньку выглянул в окно. Небо светлое, и только чуть-чуть виден хвост уходящей за горизонт тучи. Солнце пытается спрятаться за дальний лес, но всё ещё яркое, слепит. Окна такие чистые, намытые, что кажется, что они впитали в себя воду. Я вдруг вспомнил о чудесных звуках молитвы, которую читала Галина, и на четвереньках (чтоб меня не заметили в окна) полез к стеллажу с книгами. Перебрал несколько книг и нашёл «Закон Божий», учебник. Я знал, что это учебник. По привычке открыл наугад:

«Фимиам, расстилающийся по церкви во время каждения, указывает на Духа Святого, носившегося над творением, светильник в руках диакона указывает на слова Божии при творении в первый день света: “Да будет свет”, отворённые Царские врата – на блаженство человека в раю…»

Передо мной вставали преображённые картины сегодняшнего дня. Темнело. Я так увлёкся, что включил фонарик на мобильном и светил им в книгу. Вдруг я опомнился – свет могли увидеть с улицы.

В храме почти совсем темно и жутко. Сначала я слышал, как проезжали машины: маленькие легко и быстро, а большие с рёвом. Где-то в деревне разговаривали люди. Голоса звучали то ясней, то глуше – словно люди поворачивались в мою сторону сначала лицом, а потом спиной. Я так и представлял их: выстроившихся в шеренгу и поворачивающихся по команде. Потом все эти звуки куда-то ушли, и стало слышно только тишину храма, как эта тишина разговаривает и поёт брёвнами и плахами. Сам храм то съёживался – и потолок почти касался меня, то расширялся до невероятных размеров. Я уполз в свой домик из дверей. Здесь на стружке было спокойно. Держась за ручку двери, очень долго не мог уснуть, всё боялся умереть. Об игре на дидже не могло быть и речи. Начинало знобить, наверно, поднималась температура. В темноте едва заметно темнели контуры дверей и новая плаха. Казалось, что по ней то и дело кто-то проходит.

Проснулся я, когда уже рассвело. Опять эти чудесные снопы света. В вымытые дождём окна они, кажется, проникают ещё лучше. Стукнула входная дверь – это пришла Галина. А ведь могла бы и не прийти. Что ей тут делать? Когда ещё служба? Но вот пришла. Она опустилась перед иконой на колени. Один раз, второй, третий. Я вылез из своей конуры весь в стружках и встал рядом с Галиной. Чувствовал себя деревянным дурачком Буратино, сунувшим свой длинный нос куда не следует.

– Ты откуда здесь?! – вдруг заметила меня Галина и вскочила, лицо её побледнело.

Я только пожал плечами и, придерживая дидж, поспешил из храма. Она поплелась за мной, догнать боялась и всё повторяла: «Откуда ты? Откуда?»

Я откинул крючок на входной двери и толкнул её. На улице хорошо. Тёплое солнце, тёплый воздух. Пахнет травой. Шум деревьев, чей-то разговор, звуки проезжающей по трассе машины, вздохи ветра и звуки ударов моих собственных ног по ступеням крыльца ворвались в мою грудь вместе с глотками воздуха. Казалось, что всё вокруг происходит только для меня. Я оглянулся на Галину, застывшую на крыльце и всё ещё бледную. Подскочил к ней и обнял. Потом вприпрыжку прямо через огороды побежал к машине. Я не мог удержать себя от того, чтобы не прыгать, иначе меня бы разорвало от счастья. Слышно было, как Галина, видимо, испугавшись, сказала вдогонку:

– Господи, помилуй, спаси и сохрани!

«Четвёрка» уже нагрелась от солнца, и внутри не продохнуть. Пришлось сначала проветрить. Завелась она с ходу и вообще всегда работает как часы. Мне это нравилось, и за путешествие я уже несколько раз говорил спасибо дядьке. Машина шла на предельной скорости. Мне словно хотелось встречным ветром остудить её и себя. Я знал, что возбуждение продлиться несколько часов и всё это время я буду гнать машину.

Прошла очередная неделя ожидания смерти. Я уже привык к мысли о ней, привык мерить температуру. Просто неприятно умереть от какого-то жалкого насекомого. Часа два играл на дидже, сидя на верхнем багажнике машины. Но никто не остановился, пролетали на скорости, чуть только пошатывая мою «четвёрку» ветром. Никому не было дела до меня, вскоре была Москва.

Но если я никого не удивил, то удивился сам. Чтобы немного отдохнуть от центральной трассы, я свернул на небольшую дорогу, в надежде потом снова выскочить обратно, и вообще все дороги ведут в Москву.

И как же я удивился, когда в десяти метрах передо мной на дорогу опустился парашютист. Он пробежал несколько шагов и упал на бровку, белый огромный парашют лёг рядом, перегородив мне путь. Парашютист был маленького роста. Он вскочил, стал ругаться, снова упал, запутавшись в стропах. Был он в жёлтом, цыплячьего цвета, особенно ярком при солнечных лучах, комбинезоне и шлеме. Походил этот человек больше на космонавта. Когда я вышел из машины, космонавт уже отстегнул парашют.

– Ну, чего стоишь?! Чего смотришь?! Не видел никогда?

В полукилометре высокое здание и разгоняющийся по полю самолёт. В воздухе же висело десятка два разноцветных пушинок одуванчика.

Космонавт был уже не молод, с чёрными усами и с чёрными маленькими глазками. Он суетливо собрал парашют в охапку и спросил:

– Увезёшь на аэродром? – и подошёл к задней двери машины.

– А пустят?

– Пустят.

Я только пожал плечами и сел в машину. Мне хотелось побывать там. Перед шлагбаумом космонавт высунулся в окно, и нас пропустили. Когда он вылезал из машины, то даже не сказал спасибо: видимо, ему не хотелось вспоминать неудачный прыжок с вылетом из зоны. За зданием открывалось огромное поле, на столбиках висело несколько полосатых колпаков Буратино, показывающих ветер. Народу было много: половина нормальных, а половина – космонавтов. Они ходили повсюду, сидели на лавочках, на траве. Многие шли с поля, скомкав свой парашют и закинув его на плечо. На месте того самолёта, что улетел, разворачивался другой, его потряхивало на неровностях, и он походил на выделывающего ножками белого командирского коня.

Около здания было организовано кафе. Я сел на лавку и стал смотреть в небо: ждал тех парашютистов, что увёз взлетевший самолёт. Но их всё не было. По громкой связи объявили: «Двенадцатый – подъём на посадку». И тут я увидел, как высоко в небе появились маленькие, едва заметные, парашюты. Они словно материализовались из воздуха. Сначала я подумал, что такой эффект от смотрения вверх и глаза устали, а может, я просто моргнул в это время. Но нет, парашютики всё появлялись и появлялись, а те, что раскрылись первыми, становились больше. К самолёту шли новые космонавты уверенной походкой, так идут люди, отправляющиеся в фильмах на ответственное задание. Вскоре самолёт взлетел, а на его месте появился другой, с красными полосками по бокам. Снова объявили о подготовке нового подъёма. А парашютисты приземлялись и, скомкав парашют, шли к зданию. Те, наверно, которые хорошо владели парашютом, вдруг пикировали вниз и пролетали метров шестьдесят над самой землёй, прежде чем коснуться её и пробежать. Пробежав шагов десять, они останавливались. Самые-самые прилетали прямо к выходу с поля, чтобы идти ближе.

Вдруг ко мне подсел молодой парень с пышной бородой.

– Что, хочется в небо, а не пускает? – спросил он весело.

Мне не нравится, когда вот так подсаживаются. Поэтому я достал из-за пазухи давно поставленный градусник:

– Нет, температуру меряю. 36 и 7 – всё нормально.

Весёлость его куда-то пропала, и он поспешил отсесть. Мне тоже надоело смотреть в небо, я заказал себе жареной картошки с котлетой, чаю, сел под брезентовый грибок, вздрагивающий на ветру, и насладился едой. Потом вошёл в здание. Там ещё больше было космонавтов, в кассе продавали билеты на прыжки, причём очень дорого, а первый прыжок, по-моему, с инструктором. На стене висела огромная карта, изображающая вид сверху. У некоторых космонавтов костюмы были с крыльями под мышками, чем-то похожими на крылья летучих мышей, только очень маленькие. Кто-то пристраивал к шлему камеру, кто-то словно плыл по-лягушачьи, показывая, видимо, как надо лететь в свободном падении. Несколько человек скручивали парашюты, прижав их с одного конца пластиковыми канистрами с водой. Я вдруг понял, что всё это напоминает: сказочный мультик про Алису и её отца, путешествующих на другие планеты. Как только я это понял, сразу стало скучно, появилась сонливость, а может, это от еды. Мне даже не хотелось играть. Я сел на крайнее кресло и, никому не мешая, хорошо выспался, несмотря на громкую связь.

Когда я пришёл на стоянку, то заметил, что около машины крутится тот бородач, что подсел ко мне. Теперь он стал намного вежливее:

– Извините, пожалуйста. А куда вы едете, не в сторону Москвы?

– В сторону.

– А не возьмёте меня с собой? Я заплачу.

– Сколько заплатишь?

– Ну, на бензин.

Мне надоело играть строгого, и я махнул ему:

– Поехали.

Но он не садился:

– А вы не болеете? Вы температуру мерили.

– Как хочешь, – сказал я, и он сел на заднее сиденье.

Мы долго молчали. Я то и дело поглядывал в зеркало заднего вида на бородача. Он сидел, расставив ноги. Полный, с порядочным животом под рубахой на голое тело. А сам улыбается чему-то. На лице его какая-то краснота, видимо, отсвет от экрана планшета, по которому он смотрит фильм, засунув наушники в уши. Борода ему, конечно, не идёт, особенно к этому детскому лицу.

У меня бывают два состояния: когда я болтаю без умолку и когда молчу. В этот раз был второй случай.

– А ты в первый раз на аэродроме? – спросил наконец бородач, чуть наклонившись в мою сторону.

– Аха.

– Мне тоже летать нельзя. Сердце, врачи не разрешают. А так хочется. Представляешь, другая планета. Пятнадцатый подъём, пятнадцатиминутная готовность. Ты был в аэропорту? Взлетает один самолёт – произвёл посадку другой. А тут каждый человек как самолёт, летит куда хочет. Взлёт у них один. Пятнадцатый подъём! Но потом они отделяются от самолёта и летят, рождённые этой махиной. Приближаются друг к другу, отлетают. А ты был на аэродроме в туалете? Какие там мощные сушилки для рук, как двигатель самолёта. Меня это в первый день поразило. Я включил все пять сушилок по очереди: первый подъём! второй! третий!.. Можно приклею? – И не успел я ещё ничего ответить, как он сунулся к заднему стеклу, разглаживая на нём что-то рукой. Это был прозрачный парашютик, напоминающий медузу.

Бородач перелез на переднее сиденье и протянул руку:

– Паша.

В это время мы выехали на большую многополосную трассу, и я едва справился с управлением. Паша не обратил на это никакого внимания и всё болтал без умолку. Я его не слушал. Движение было оживлённым. Многие водители обгоняли меня, некоторые сигналили и явно ругались. Сам я обливался потом. Вообще, хорошо, что я взял этого Пашу, он оказался отличным навигатором, без него мне было бы очень трудно. В пробке я тоже не отдохнул, постоянно приходилось трогаться с места. Наконец мы въехали в небольшую улицу, а потом в переулок и оказались около дома Паши. Он предложил мне переночевать у него. Я, конечно, согласился, взяв с собой только дидж.

Паша жил на четвёртом этаже в однокомнатной квартире. Первым делом мне были выданы белые мохнатые тапочки. Сам хозяин потопал босиком. Квартира, конечно, не соответствовала тапочкам: вся она была заляпана, засалена, грязна. На стенах нарисованы пародии на синих и красных драконов. Мебель вся старая, словно выцветшая. Унитаз жёлтый, в ванной тихонько бежит вода, а под тапочками что-то скрипит. И всей этой старостью пахнет. Меня заинтересовало трёхстворчатое трюмо в прихожей. Оно было какое-то настоящее, из крепкого дерева, всё заставлено шампунями, лосьонами, пенками, кремами. Рядом с трюмо на стенке на одной основе множество клеёнчатых кармашков. В них, как в патронташ, воткнуты разные ножницы: большие, маленькие, кривые; пилочки для ногтей, расчёски, расчёсочки, даже большой гребень, каким затыкала волосы моя бабушка.

– А баба твоя где? – Мне почему-то показалось неуместным сказать «женщина» или «жена» и вырвалась эта пехтенская «баба».

Паша вышел из ванны в одних трусах-семейниках, посмотрел на лосьон, который я держал в руках:

– А это всё для бороды. А ты что думаешь? За ней, знаешь, как надо ухаживать, как за хорошей лошадью.

Паша вернулся в ванную и включил воду. Я прошёл на кухню, глянул в окно. В песочнице играли дети, рядом на скамейке сидела девушка в белом платье и читала книгу. Может быть, это были её дети. Вода в ванной полилась с особенным звуком, словно кто-то играл на дидже. Звук этот, наверно, таился в одной из труб. Меня передёрнуло, дрожь пошла по телу. Я расчехлился, сел спиной к трюмо и заиграл. Мне хотелось снять напряжение, накопившееся за день, будто это не Паша мылся, а я. Минут через пятнадцать он появился из ванной комнаты. В коротком халате, с мокрыми волосами и красными короткими ногами. Небольшого роста, он бегал по комнате в такт музыке, делал неловкие смешные прыжки и походил на мячик. Казалось, драконы на стенах подтанцовывают ему. Вдруг Паша снял халат с одного плеча, натянул обратно, потом с другого. Так несколько раз. Потом вдруг скинул халат с плеч, оголив грудь. Мне стало противно, я вскочил, заметив в трюмо сразу нескольких полуголых Паш. На улицу я выбежал прямо в тапочках. Девушки на лавочке уже не было, и я сел на её место. Почти сразу же высунулся из окна Паша и стал ругать меня дураком и ненормальным. Но потом выдохся и пропал в окне. Дети всё ещё играли в песочнице: девочка лепила куличики из песка, а мальчик с маху, с предвкушением в глазах, давил их попой. Оба они смеялись над этим. Идти было некуда. Не знаю, сколько просидел я на скамеечке. Видимо, уснул. Разбудил меня всё тот же Паша. Он крикнул в окно:

– Иди жрать! Иди жрать, говорю! – И, может, кричал так давно.

Похолодало, начинало темнеть. Детей в песочнице не было. Я заметил, как кто-то высунулся из окна этажом ниже Паши и стал смотреть вверх. Паша всё кричал. Я подумал и вошёл в подъезд.

На кухонном столе стояла приготовленная для меня тарелка макарон с двумя котлетками. Рядом красовался тёплый ещё пирог.

– Ешь, да пойдём в одну общагу к подругам. – Паша был чисто одет, борода невероятно пушистая, а волосы прилизаны и даже чем-то помазаны. От него пахло одеколоном. Я почувствовал, что стол под руками липкий.

– Ешь, ешь, – повторил Паша, – к подругам пойдём.

Мне было всё равно, что делать, и я сказал:

– Пойдём.

Он сразу оживился и заходил по кухне. Вскоре мы вышли. На улице потемнело, но больше от туч, время от времени покрапывал мелкий дождик. В воздухе стало сыро, влажно, но от этого уютно внутри. Минут через пятнадцать мы оказались около метро. Паша с ходу, снова как мячик, перескочил через турникет и крикнул:

– Прыгай!

Я тоже прыгнул, но неловко, и меня больно ударило по ноге и сыграло полонез Огинского.

– Побежали! – сказал Паша и, быстро перебирая ногами, покатился по ступенькам спускающегося эскалатора, хотя нас никто не преследовал.

Я первый раз был в Москве. Вообще, в Москве я уже бывал после армии, когда оклемался и прилетел на самолёте. Но тогда меня провезли на такси от аэродрома прямо к вокзалу.

В конце эскалатора Паша повернулся ко мне и сказал:

– Вообще ты на своей трубе можешь деньги зарабатывать в метро или по электричкам. У тебя ведь денег нет?

– Нет, – ответил я и не стал откладывать надолго его предложение. Когда вошли в вагон, расчехлился, сел на пол и заиграл.

Паша засмеялся и отошёл от меня. Вскоре в открытый чехол посыпались первые монеты. Странно, что механическая электричка очень сродни диджу. Народу становилось всё больше, но мне никто не мешал. Потом люди снова почти пропали. Я не смотрел на них, играл с закрытыми глазами, но чувствовал это. Вдруг мне сильно попали по зубам. Я вскрикнул и закрыл лицо руками. Просто кто-то ударил ногой по диджу. Этот кто-то был в берцах, коренастый парень в футболке. Он стоял ко мне спиной. Футболка в одном месте выбилась из джинсов. Видимо, я что-то пропустил, так как перед ним стоял другой парень, высокий, в безрукавной рубашке. Он, вынимая наушники из ушей, спросил:

– Зачем? – и кивнул в мою сторону.

Тот, что стоял спиной, не стал объяснять и сразу ударил. Потом ещё и ещё. Все, кто был в вагоне, шарахнулись к дальней двери. Мой защитник упал на сиденье, словно устал и присел отдохнуть. Коренастый схватился за верхний поручень и ногами ударил сидевшего в лицо. В это время вагон остановился. Все высыпали из него. Меня схватил за руки Паша и тоже выдернул. Остался только высокий парень, лицо его было в крови. Он чему-то улыбался, словно радовался, что его побили, и возил правой рукой по щекам и рту. Тот, что избил, быстро шёл к выходу, оглядываясь по сторонам.

– Ну, чуть тебе хана не пришла, – сказал Паша, – штырять – это тоже дело опасное. Поедем на следующей.

И мы поехали на следующей электричке. Вскоре была наша станция. На улице совсем ночь, но от фонарей светло. Дождь так и не собрался. Около общаги Паша позвонил по мобильному, и к нам вышли две стройные девушки. Одна на каблуках, в короткой юбке и блузке, с пушистыми, как-то ловко закреплёнными волосами. Другая – в спортивном светлом костюме, стриженная под мальчика и с узкими плечами.

– Пончик! Привет! – Они обе буквально подскочили к сидевшему на скамейке Паше и обняли его.

Паша расплылся в улыбке. Довольный. В желтоватом свете фонарей он и правда походил на пончик. Но не телом, а лицом, под бородой угадывались аппетитные щёчки.

– А Зойка где? – спросил Паша озабоченно. Он даже не представил меня. Но девушки заинтересованно поглядывали в мою сторону.

– Зойка на работу опять пойдёт, ей за учёбу платить надо.

Вскоре вышла Зойка. Совсем худенькая девочка, словно истаявшая. В джинсах и джинсовой курточке, с длинной косой. Худые её ноги чуть пружинили при ходьбе. Глаза накрашены (особенно сильно намазано в уголках голубым), щёки нарумянены.

– Слушай, друг? – сказал Паша удивлённо, словно увидел меня в первый раз. – А иди-ка ты с Зойкой. Тебе ведь деньги нужны. Реально заработаешь и не пожалеешь.

Девушки засмеялись, одна что-то шепнула другой на ухо.

Я посмотрел на Зойку, она показалась мне жалкой и беззащитной, смотрела в землю и ножкой в огромной кроссовке чего-то чертила. Я подошёл к ней. Она подняла голову и спросила:

– Пойдёшь?

– Пойду.

И мы пошли. Паша и девушки махали нам вслед руками и чего-то говорили напутственное, но я не слушал. Мы всё брели, брели.

Около большого круглосуточного магазина она остановилась и долго стояла, а потом повернулась ко мне:

– У тебя деньги есть? Водички хочу.

Я расстегнул чехол диджа и высыпал деньги прямо на тротуар. Она присела на корточки и быстро отобрала, что ей нужно. Минут пятнадцать мне пришлось ждать её, и было очень одиноко. Наконец самооткрывающиеся двери раздвинулись, и она, улыбаясь, сбежала с крыльца с маленькой бутылкой воды и двумя пирожными. Мы шли и ели эти пирожные, запивая поочерёдно водой из бутылки. На тротуаре так и остались несколько монет моей мелочи.

В метро я вошёл по пластиковой карточке, на которой фотография девушки, наверно, той, что была в спортивном костюме. Мы едва успели на последнюю электричку. Это Зойка сказала: «Похоже, что электричка последняя». Поднявшись наверх, опять тащились по пустынной Москве. Долго тянулся высокий каменный забор. На проходной нас сразу пропустили. Вход в здание был закрыт. Дверь долго не открывали, наконец она запиликала, и Зойка недовольно дёрнула ручку. Впереди был ещё турникет, с другой стороны которого стоял худой охранник в очках, в охранницкой форме и кепке. Он стоял, заложив руки за спину:

– Куда?

– На работу, – ответила Зойка.

– На какую работу?

– На работу, и всё.

– А этот – кто?

– Он со мной на работу.

– Мыть будете? – спросил охранник.

Зойка ничего не ответила.

– А это что у него за дрын? – он заинтересовался моим диджем. – Покажь.

Я расстегнул чехол. Охранник потрогал дидж рукой, словно не верил, что это он, и даже заглянул внутрь. Потом внимательно посмотрел на меня, на Зойку, будто всё понял, и сказал:

– Проходите.

Мы прошли через поворачивающийся турникет и уже пошли дальше, когда охранник остановил нас:

– А расписываться кто будет?

Зойка вернулась, взяла из его рук толстый журнал и что-то там написала. Мы долго шли по длинному коридору. Освещение было тусклое: редко-редко горели слабые лампочки в плафонах на стенке. Наконец около одной железной двери остановились.

– Я сейчас, постой. – И она побежала, топая по гулкому полу, дальше, вошла в соседнюю дверь. Минуты две её не было. На меня снова напали тоска и одиночество. Обратно Зойка снова бежала. Она бежала, ставя ноги не прямо, а чуть наискосок.

Когда мы вошли, я почувствовал тяжёлый запах подвала. Включился свет. Везде стеллажи, уставленные квадратными прозрачными банками. Когда я пригляделся, я понял, что в банках человеческие законсервированные органы. Я никогда не видел такого, но сразу догадался, потому что заметил несколько маленьких аквариумов с плавающими в них младенцами, прямо с пуповиной.

Я не мог кричать и начал задыхаться. Зойка заметила это и стала бить мне кулаком в грудь:

– Ты чё, дурак?! Дурак?! Это музей патологий человека.

От слова «музей» отлегло. Честно говоря, меня даже пот пробрал. Я сел прямо на ступеньки, спускающиеся в подвал.

– Тебя чего, Пончик не предупредил, чего мы будем делать? – Зойка суетилась около меня.

Я помотал головой.

– Тебе, может, чаю согреть? У меня тут кипятильничек есть.

Я отказался.

– Ну, как хочешь.

Она в самом деле стала кипятить воду в литровой кружке. Вскоре нагревающаяся вода зашумела. Подвал довольно большой, и всё железные стеллажи, стеллажи. В углу две белые эмалированные раковины с отбитой кое-где краской. Краны большие, с вентилями. Запахло свежей заваркой. А так запах подвальный, тягостный. Пахнет каким-то лекарством и пылью. Тусклый свет. Пол выложен мелкой кафельной плиткой. На столе, за которым сидит Зойка, новенький зелёный тазик, который очень не идёт к обстановке.

Зойка сидит и спокойно пьёт чай с печеньем. Я заметил, как под конец она плеснула себе в чашку из плоской маленькой бутылочки.

– Ну, значит, так! – сказала она бодро. – Работа состоит в следующем. Берём старую банку с органом, вскрываем её, орган моем и шлёпаем в тазик. Потом отдраиваем банку и крышку. – Тут она замолчала и показала мне кулак. – Но сначала записываем в тетрадку название, год и номер. Потом ещё бумажку с этими данными кладём под банку. Мы ведь не знаем, что это такое, и можем перепутать, а перепутать нельзя. – Голос её давал эхо. – Банку вымыл, орган – обратно, залил формалином, сверху приклеил крышку на «Момент». Короче, крышки я буду клеить сама, а то ты мне наклеишь. Делаем вот этот стеллаж, я беру вот эту, выбирай.

Зойка надела большие резиновые перчатки, в которых моют полы, и приступила. Я слышал, как зашумел кран, а потом плюхнулся в тазик орган. Шёл вдоль стеллажей и рассматривал: матка, что-то по-латыни, 1936 г.; сердце, 1930 г.; почки; печень. Хозяева их уже давно истлели, а вот что-то осталось. Сердце. Банки все мутные, с чуть потемневшей жидкостью. На стеллажах густая пыль, какая-то жирная, липкая. Кажется, что это усыпальница, гробница, про которую не знали, а вот теперь нашли археологи – и надо изучать.

– Ты долго там будешь бродить? Работать надо! – Её голос опять поймало глухое эхо.

Я тоже надел перчатки и взял первую попавшуюся банку. Она вовсе не была закрыта, крышка лежала рядом. Из банки неприятно шибало в нос.

Записывая данные, я спросил:

– А это вредно?

Раскрасневшаяся от работы, Зойка поправила рукой чёлку:

– Не вреднее, чем жить! – и засмеялась.

В тазике лежали теперь два сердца. Это очень романтично, хотя у Зойки, может быть, было и не сердце. Шум воды, скрип губок по стеклу как-то успокаивает. Я на пилораме часто работал в ночные смены и знал, что несколько раз за смену надо себя перебороть и не заснуть. В подвале было душно, и я вспотел, а может, это от горячей воды. Органы на ощупь все плотные, крепкие, словно резиновые.

Часа через два мы вымыли по три банки.

– Перекур, – сказала Зойка, привычно прошла и села на спускающиеся в подвал ступеньки. Я сел рядышком с ней. От рук моих пахло внутренностью резиновых перчаток, и я вспомнил, как недавно фельдшерица мне вытаскивала клеща.

– А там, по соседству, что?

– Там морг, но я бываю только в комнате отдыха. Подозреваю, что и здесь раньше был морг.

– А я один раз был в морге. У нас на пилораме умер старик, и меня зачем-то водили на опознание. А я случайно попал в само место, где разрезают. В куче лежало несколько сердец, ещё чего-то. Кто-то был прикрыт тряпкой, кто-то нет. Запомнилась молодая красивая женщина, совсем голая. Мне сказали, что она утонула.