Текст книги "В огнях трёх революций"

Капли речной воды стекали слезами с его сырой головы. Сашка все бежал, бежал, бежал. Бежал, пока не забежал в бедный дом.

– Товарищи, помогите спрятаться, за мной гонится полиция, городовые, – просил Саша помощи у рабочих.

– Хорошо, малой, здесь они тебя не найдут, оставайся тут до утра. Ты ведь Меркушев Саша? Отец твой в тюрьме, я тебя знаю, ты человек проверенный, – разговаривал с ним хозяин дома.

Саша нутром чувствовал: этот не сдаст. Скоро, когда все утряслось, между беглецом и хозяином дома состоялся серьезный разговор.

– Как ты думаешь, Саша, долго продержится в России царизм? Год, два? Когда падет самодержавие, скоро ли будет власть в руках рабочих и крестьян? – спрашивал хозяин дома, рабочий Заревин, беглеца. – Россия поднимается из оков, – заговаривал, он не торопясь. Саша смотрел, как одежда, снятая с его тела, сушилась на печке.

– Скоро, точную дату сказать не могу, но революция обязательно победит. Смотри, что в Москве произошло, настоящее народное восстание. Подавил выступление Семеновский полк. Солдаты, значит, пока не с нами. Вот когда полностью все будут сознательны, а армия войдет в трудовые массы – мы победим царизм. А пока нам, революционерам, предстоит большая кропотливая борьба за сознание в солдатских массах. Надо прервать в солдатских массах веру в доброго царя, ведь армия мобилизована из народа. Так говорил нам на маевке товарищ Василий Попов верными фразами Михаила Ивановича Калинина.

– Умные у Вас в революции люди! Тебе, Сашка, одиннадцать годов, а ты уже все в голове варишь. Ох, как я знал твоего отца, грамотный он человек, и ты в отца весь пошел, – говорил парню сочувствующий революции Тимофей Заревин. – Знакомься, пожалуйста, это Рита, моя дочка, будешь в наших краях – заходи к ней, не забывай, – представил Тимофей Леонидович русоволосую с косой девочку Саше. А девочке было от роду двенадцать лет.

– Рита, очень хорошо, мы с тобой задружим. – разговаривал с дочкой Тимофея Леонидовича Саша. – Мне еще рано с девочками дружить. Настоящая дружба – после победы революции, когда свергнем царизм. А пока необходимо думать о нашей борьбе. О победе пролетариата, – говорил Саша.

– И это похвально, юный наш борец, – сказал Саше Заревин. Все повторял, прощаясь: – Будешь в наших краях, будет плохо, заходи, – напутствовал Заревин Сашу, жал крепко руку.

Дома Сашу мать спросила:

– Ты чего, женился, что ли, раз неделю дома не жил?

– Нет, мама, не женился, просто работал на заводе по 12–14 часов в сутки, а вечерами и ночами ходил с рабочими революцию делать.

– Господи боже милуй, никак по стопам отца пошел! – выпучила глаза перепуганная мать. – Мой сын – революционер, – повторила женщина не один раз.

Сашка не сходил с протоптанной дорожки. Высокий красавец-курган, окруженный лесами и высотами. Чудный вид Олонецкой природы распустил свои объятия перед участниками митинга. С высоты виднеются в озерной голубизне Заонежские острова. Северней видна река Шуя, лесные озера, тянущиеся цепью вдоль высоких холмов. Здесь, в глубине этой красы северной природы, слышалась Сашке далекая от этих чудесных чувств речь.

– Товарищи! Мы не рабы, но мы угнетены; за нас никого, а против нас, прежде всего, наше правительство – приказчики капитализма. Объединяйтесь, лишь в объединение сила! Много нас, отсталых, робких, не разорвавших связей со старым суевериями. Товарищи, объединяйтесь сами, зовите с собой других, объясните всем, что наш народ обманут, ограблен только потому, что не все реки и ручейки освободительного движения слились в один могучий поток!

Долго шли на Кургане пламенные речи. Глянул Сашка на небо, сам поначалу не заметил захода солнышка. Ветерок свежий задул, а все еще воспламеняются призывы.

– Объединяйтесь, товарищи, объединяйтесь на борьбу с общим врагом!

В одиннадцать часов ночи маевка завершила свою работу. Толпа сомкнулась, шли, рассеивая тишину летней ночи, пели:

Отречемся от старого мира…

* * *

– Бочки железа, рыжики, чугун, лен, рыба, ивовая икра, кряжи, плошки, бревна, доски, дрова пришли с Петербурга в Вознесенье. Чистая прибыль колоссальная, – докладывал управляющий Анисим Прохоров Константину Филину.

– Выйди, внезапно дал команду управляющему Константин Константинович, увидя у себя в кабинете сына Виктора.

– Хорошо, Константин Константинович, – ответил Анисим Прохоров и покинул кабинет.

– Против царя, значит, пошел бунтовать! – ругался, стуча кулаком по столу, на сына отец.

– Я отрекся от старого мира и отрекусь от тебя, если ты будешь оставаться сторонником царизма, – сказал Витя и схватил, срывая со стены справа от иконы, портрет Николая Второго.

– Оставь государя портрет, – взывал с требованием к сыну Константин Константинович.

– Все мои ровесники гимназисты давно отреклись от царизма, и ты отрекаешься, отец, – взволновано выплеснул Витя и бросил царский портрет под ноги на пол.

– Ах ты какой неблагодарный, на отца родного руку поднял, ох, подлец! Против царя идешь!

– Отрекаюсь, отрекаюсь от тебя, отец, – громко сказал Витя, и, сделав пару коротких шагов, вышел из отцовского кабинета.

– Будь проклят, – кричалось вдогонку сыну отцом, по комнатам дома слышались громкие решительные шаги юноши, в комнате за его спиной слышался мужской плач.

Константин Константинович присел на диван, заплакал. Отцовские слезы, сопровождаясь тяжелым мужским рыданием, катились с глаз Константина Константиновича. Они капали на разбитый лежащий на полу царский портрет.

Плач слышался в дверях. Витя не вызвался отцовским страданьем, скоро собрав с родительского дома вещи, съехал на житье в дом-лавку Копейкина, куда устроился подрабатывать продавцом книг. Денег у него и так было как у дурака фантиков, за каждую организованную им протестную акцию молодежи он получал из кассы партии хорошие барыши. Вот такой был поставленный у него бизнес. Гимназию посещал регулярно и за учебу получал круглые пятерки, мечтая стать военным, дослужиться обязательно до чина полковника, если не генерала. По окончании занятий Виктор спускался по мраморной лестнице вниз в толпе остальных гимназистов. Останавливаясь на лестничной клетке и оглядываясь по сторонам, он прочитал гимназистам братьям Рыбакам и Леве Левину стишок «Отрекаемся».

– Очень хорошо, Витя, почитай еще чего-нибудь, – просили гимназисты Рыбаки у Виктора.

– Почитаю, и не только. Скажу радостную новость: я уже отрекся от своих родителей, от отца в частности: он не захотел прощаться с царизмом. А вы отреклись? – спрашивал ребят Филин.

– Пока не до конца, – говорил за всех Лева Левин.

– Отрекаться надо сейчас, приходите ко мне в книжную лавку Копейкина, там и предметно поговорим, а пока пора мне, – позвал и распрощался с гимназистами Витя.

– До свиданья, Витя, – попрощались юноши с Филиным. Витя спустился по широкой лестнице вниз. Пройдя колонную, похожую на зал дворца, прихожую, юноша покинул здание гимназии и оказался на улице. На его глазах видалась как на ладони Соборная площадь. У бронзового памятника царю освободителю Александру Второму Виктор увидал прогуливавшуюся по площади одинокую девушку. Он направился прямо к ней. Проделав десятка два шагов, поздоровался.

– У Вас есть родители? – почему-то вдруг спросила она приблизившегося к ней Виктора.

– Я от них отрекся, – гордо сказал девушке юноша.

– Почему? Как твое имя? – спрашивала Виктора девушка.

– Виктор. Не разделяю их взглядов, – ответил темноволосый мальчуган девушке.

– Да как это – вы не разделяете? Очень сочувствую, – выговорила девушка. – Вы, голубчик, в церковь, к батюшке сходите, за советом, раз вы остались круглым сиротой.

– Нет, в попов я тоже не верю. Я же помню вас: вы же Лиза, Лиза Пименова, а я Виктор Филин, давайте, пойдемте к нам в социал-демократы, – провозгласил разулыбавшийся юноша.

– Побойтесь бога, голубчик, я же в церковь хожу, в хоре церковном петь, батюшка меня слушает.

– Хорошо, тогда к нам заходите в книжную лавку, будете прочитывать умные книги, Максима Горького, «Мать», например.

– Я книги люблю, но такие книги не читаю, – объяснилась с Виктором Елизавета, – А вот проводить меня вы, пожалуй, сможете, ведь вы такой юный, – предложила Виктору Лиза, оба повернулись спиной к бронзовому царю, брели по пустой площади в сторону Святодуховского собора.

Потом они долго гуляли по городскому саду, стояли на горке у реки Лососинки; цвели тогда деревья сиренью. Первый раз в жизни девушка Виктора расцеловала, радость губ на душе, первый поцелуй, первая любовь.

* * *

В субботу самым утречком петрозаводские купцы Константин Филин и Сергей Пименов в компании владельца пароходства Конецкого отправились на летнюю рыбалку на Ивановские острова. Все трое любили летнюю рыбалку и часто, как состоявшиеся жители города, имевшие во владенье суда, отравлялись в плаванье на Ивановские острова. Высокая горка на острове, зелень елок, тропинка, ведущая на подъем каменного берега, голубой горизонт озера, белые облака на небе. Поснимав в открытое озеро сети, рыбаки вернулись на лодках на берег и, разведя кострище на косогоре, дружно устроили крепкую пьяную рыбалку.

Заедая выпитое вино свежей ушицей, Константин Филин высказывал наружу свои отцовские страданья:

– Сын мой, Витька, от меня, родного отца, отрекся, с бунтовщиками связался, в революцию решил пойти. И я его тоже проклял.

– В революцию, говоришь? Пусть побоится бога, против царя, престола бунтовать.

– А где же бродит твой сын? – поинтересовался у Филина Иван Иванович Костюнин.

– Когда как: то в книжной лавке Копейкина обитает, то у голытьбы на Голиковке дружбу оттискивает, то у моей дочери живет в доме.

– Я тебе вот что скажу, Константин Константинович, женить твоего Витьку надо на дочери мой Лизе. Тогда все дурные мысли о революции сами по себе лебедем белым из головы Витькиной вылетят, – советовал старинному другу Сергей Пименов, Лизкин отец.

– А я так не думаю. Если уж начал бунтовать, так пойдет до конца, пока пуля годового или петля висельницы не остановит, – вполне реально разговаривал о судьбе Константинова сына Виктора владелец судоходной компании Конецкий.

– Да, как карта ляжет, Иван Иванович. Женишок подрастет, задумается, детишки пойдут! – возразил Сергей Пименов приятелю.

– А у меня чего, внук, говорят, родился, дочь-то за солдата замуж выскочила, без родительского благословенья! Игорем назвали. Радости никакой. В душе пустота: я дедом стал, а внука видал один раз.

– Ну, раз Христос дал на свет внука, дак на все воля божья. Хочу выпить за то, чтоб внук твой, Константин Константинович, не встал на путь бунтарства, – предложил Иван Конецкий.

– Господи помилуй, господи помилуй, спаси и благослови, – звучал у берега озера молебен.

Выпили стоя, покурили, поговорили, поев на радость озерной ушицы, поотмахивались от комаров. Поменяли разговор на коммерческий:

– Как у тебя навигация, Иван Иванович, в семь лет поднялась? – спрашивал Конецкого Филин.

– Ходим и на Неве, и на Шексне, и на Свири, в содержании в Рыбинске плавучие доки и торговля хлебными товарами. Видишь, как растем, у нас навигация открывается 9-го мая, закрывается 4-го ноября, мои суда через Вознесенье в Петербург 15913365 пудов грузов, только за 1901 год.

И теперь только одна забота: надо пароходы новые на германских верфях покупать. Как мы редко собираемся с вами на острова, господа мои, голубчики хорошие. Все заботы и хлопоты. Один раз в лето, а помните зиму – все сидим вечерами и, мечтая за картами в коммерческом клубе, ждем наступления лета, думаем, как мы вместе окажемся на Ивановских островах, – рассуждал заговорившийся Иван Иванович. Ушица была славная, вкусная, под дымок костерка творились серьезные разговоры, радуясь теплому летнему времени. Сергей Пименов, Лизкин отец, смеялся:

– Я сюда, на остров, девок молодых Ивановских завезу, с завязанными глазами в жмурки играть будем.

* * *

Вечером, когда Лизин отец уплыл на Ивановские острова на рыбалку, одетый в зеленую гимназистскую шинель Витя Филин стукнул два раза в ставни Лизкиного дома по Владимировской набережной. Ответом очень скоро в дверях показался силуэт Лизы.

– Вы что, с ума сошли? – спрашивал кавалера напуганный голос девушки. Лиза была не одна, находилась в шумной компании пришедших к ней в дом состоявшихся по жизни кавалеров, среди них присутствовали инженеры, дворяне с Александровского завода Александр и Игорь Бессоновы и Владимир Ильич Козик. Компания оказалась шумной, за карточной игрой. Витя Филин сразу решил, что он здесь совершенно лишний.

* * *

Книжная лавка Федора Григорьевича Копейникова расположилась в двухэтажном ветхом доме Селиверстова. Дом был с одной кирпичной печной трубой и с входом с красной дверью на улицу Садовая. Дом был огражден забором, и формально книжная лавка принадлежала Петербургскому студенту Осецимскому. В лавке продавали книги Максима Горького, работы Карла Маркса и Фридриха Энгельса, Владимира Ульянова, книги Льва Толстого, других ненавистных царю прогрессивных писателей: Серафимовича, Короленко, Войнич, революционная газета социал-демократов под боевым названием «Вперед». Газеты «Пролетарий», «Волна», «Эхо», «Новая жизнь».

Листовка призывала солдат не быть убийцами своих отцов, братьев, дедов, не давать присяги царю, и не выполнять приказов начальников, не стрелять в рабочих. Надо идти в соломенное, к казармам, и раздать солдатам листовки.

Бандероли с большевистской литературой. Копяткевич. Галина Тушевская, 23-х лет от роду, сказала как отрезала:

– Я пойду, поручите мне, товарищ Копяткевич, поговорить с солдатами.

– Добро, добро, давай, Галя, попробуй, – доверил он черноволосой девушке учительнице поговорить с солдатами. И она пошла и поговорила. Состоявшийся разговор был налицо.

– Что же вы появились запоздавшие, господа солдаты, мы же на вас надеялись? – спросил у солдат стоящий на посту городовой Громов.

– А что это меняет? Понадеяться и на кобылу можно, – говорил с Громовым солдат Николай Надькин.

– А если б вы пришли немного раньше, то удалось бы захватить бурьянов, певших революционную песню.

– Арестовать нужно не рабочих Александровского завода, а полицию. Пусть полиция знает о том, что в случае вызова команды для усмирения бунта, первые пули полетят в полицию, а затем обстоятельства покажут, в кого дальше стрелять.

– Так вы, что же, солдатушки-ребятушки, вы с ними заодно, с бурьянами? – выкатил глаза на лоб городовой Громов.

– Эх, дали пороху, а мы-то вам верили, – говорил Громов солдатам.

– А кто Вас об этом просил, сударь? – ответили городовому солдаты хором. – Наша-то хата с краю, мы своих рабочих обижать не хотим, но и в обиду давать не позволим, – заявили городовому дружным хором солдаты.

В солдатских рядах давно началось брожение, сумбур. Растущее рабочие движение в городе и возросшая агитация большевиков оказали большое влияние на военную команду Петрозаводска. Солдаты выходили из подчинения начальства. А Олонецкий губернатор Протасов собрал у себя совещание всего полицейского начальства, ходил из угла в угол по кабинету, громко ругался.

– Что ж вы, голубчики, наделали, «потеряли совсем контроль над городом. Теперь какая-то рабочая шантрапа с Александровского завода положением в городе управляет, а не полиция. И за что ж вам только государь казенное жалование платит? Пьянствуете поди в трактирах, вместо того, чтоб в городе порядок наводить!

– Мы не в силах ничего сделать, солдаты гарнизонной караульной команды вышли из подчинения, взбунтовались, одним словом. Сил у полиции маловато. И всеми этими бунтами руководит некий Василий Егоров, это он подбивает рабочую молодежь на бунт.

– Так арестуйте этого Василия Егорова! Что ж вы ничего не делаете, голубчики,? – выходил из себя губернатор. – Я вынужден немедленно телеграфировать, требовать от Столыпина выслать сюда войска, раз наши под влиянием смутьянов не подчиняются. Солдат Петрозаводской команды, которые вышли из подчинения, составить списки, на отправку на фронт, раз в глубоком тылу на Родине исправно службу нести не хотят. Вот ты, господи, связались на мою душу, нечистые. А теперь ступайте, голубчики, я хочу побыть один.

– Понятно, Ваше высокоблагородие, уже сегодня ночью будет буян Егоров арестован, заверил Губернатора главный городовой Крикалев. В ответ услышал:

– Приступай, голубчик, наведи там порядок, арестуй этого смутьяна. Посади в острог, пусть другим неповадно бунтовать будет.

В городе, во дворе Александровского завода снова и опять толпы рабочих устраивали митинг.

– За выход заплатят? – спрашивал рабочий Стапель у Егора Меркушева.

– Пойдешь митинговать – заплатят, большевики не обманут, – уверенно обещал Егор работяге.

– А если с брони за бунт снимут, на фронт отправят?

– Не отправят, большевики и там помогут, успокоил упитанного крепыша дядя Егор. Ввел его в толпу митингующего люда. На главной площади у здания заводской администрации уже кипели страсти.

Народ потерял одну из своих иллюзий – выигрыш. Однобокая у нас была дума. Она представляла интересы только зажиточных классов. Настоящую думу можно собрать только после изменения основных законов.

В воскресенье, когда нас чуть не разогнали силой, один из говоривших на улице сказал, что дума – это сердце, к биению которого мы прислушивались. Вот и сердце перестало биться.

Слышал Саша скорбную речь товарища Яблонского, отобравшего, как власть, слово у меньшевика Прохорова:

– Разбиты надежды тех наивных людей, которые верили в думу. Теперь весь вопрос в том, будет ли народ спокойно ждать, чтоб в феврале опять собралась такая же однобокая дума. Если наше желание исполнится, то мы пошлем туда своих представителей, а если будем собирать опять однобокую думу, то туда не пойдем, нам там нечего делать. Товарищи большевики, надо последовать примеру французов в революции 1789–1793 годов: свергнуть с престола короля, и провозгласить республику, и революционным путем добиться созыва всенародного Учредительного собрания. Дерево зла нужно вырвать с корнем, – закончил свою пламенную речь Яблонский.

Народ воодушевился, в поддержку кричал:

– Долой! Да здравствует революция!

– А сейчас слово товарищу Полякову! – громыхнул мужской голос одного из организаторов митинга.

– Товарищи, не стоит верить свободам, обобщенным царем в манифесте 17 октября 1905 года, не стоит верить сладким речам так называемых патриотов и попов, обманывающих народ. Царь обещал народу свободу, а своим генералам и генерал-губернаторам приказал расстреливать народ. На второй день царь издал известный приказ: патронов не жалеть! И не жалели. Расстреляли Москву. В Москве расстреляли не только людей, но и здания. Алиханов расстрелял на Кавказе, Ренненкампф – в Сибири. Только в январе в Прибалтийском крае официально расстреляно триста семь человек, а неофициально, может быть, тысячи. А ведь манифест 9 июля о разгоне думы подписан той же рукой, что и манифест 17 октября. Царь обманул, царь предал народ, царь и правительство лгут!

– Верно, долой самодержавие! – Крикнул на всю площадь товарищ Александр Меркушев.

– Необходимо бороться за созыв Учредительного собрания путем всеобщей политической забастовки или другим революционным путем, – призвал Геннадий Поляков.

– Долой царя кровавого, долой! – закричали рабочие. У Саши Меркушева в теле и в душе все кипело. Как он возненавидел царя, когда услышал упоминания в речи Полякова о царских расстрелах в Москве и других регионах Российской империи. Кипевший митинг, кричавшие фразы «долой!» лишь подогревали изнутри ненависть у Саши Меркушева. Саша хотел революции.

Но выступавший на митинге кадет Гуревич говорил:

– Учредительное собрание в Олонецком крае нужно созывать, но Учредительное собрание в Олонецком крае поймут только через тысячу лет.

– На свои щелоковые, получи и распишись, – говорил дядя Егор участникам митинга, подходившим по окончании акции за положенной после участия зарплатой, принимая гостей в одном из законспирированных домов на Голиковке. Саша смотрел во дворе, сидя на скамейке на шухере, наблюдая возможный приход полиции.

* * *

В ночь на 16 июня в дом Геннадия Полякова ворвались полицейские.

– Где скрывается ваш бурьян, давай его сюда!

– Вот он ночки, где, ваше благородие, тепленьким в постели нашел. А ну, подъем, одевайся, а то в кондаках ногой до тюрьмы пойдешь! – слышалась за окнами маленького с низкими потолками домишки возня, в доме начался обыск.

Летом 1906 года Константин Федорович шел с Голиковки в центр города, ругая полицию, и кричал:

– Верните мне сына!

– Иди да возьми! – крикнул в ответ убитому горем отцу голубятник Степан Сарофанов.

Восьмого сентября на очередном собрании рабочих слышалось выступление Николая Савельева.

– Рабочим Александровского завода необходимо тщательное ведение расчетных книжек. Управа неправильно делает расклады податей на больницу, и другие общественные нужды! Необходимо выдать конюхам рукавицы! Увеличить заработную плату молотобойцам, а фартуки выдать кузнецам! Увеличить расценки и сократить рабочий день на один час слесарям механического цеха! Передать списки кандидатов для поступления на завод заводскому комитету! Вот такие должны быть требования к господам. Но это еще не все! Надо заставить чиновников прекратить разворовывать общественные подати на содержание больницы и благоустройство города! Всему остальному населению города необходимо прекратить выплачивать подати до созыва общегородского собрания!

Вечером 18 сентября 1906 года был понедельник. Тюремная площадь Петрозаводска наполнялась недовольной толпой. Заводские рабочие, много женщин, большое количество молодежи протестовали против отправки по уездам большой партии политических заключенных, прибывших накануне этапом из Петербурга.

Смело, товарищи, в ногу,

Духом окрепнем в борьбе, –

слышалось со стен тюрьмы дружное пение.

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе, –

подхватила стоящая под окнами тюрьмы толпа.

Вышли мы из народа,

Дети семьи трудовой.

Братский союз и свобода –

Вот наш девиз боевой –

запевал вместе со всеми сын находящегося в ссылке революционера десятилетний Сашка Меркушев. Он стоял в десятке метров от ограды и увидел, как в одном из окон тюрьмы заключенные вывесили красный флаг с надписью «свобода». Кто-то из них выкрикивал пламенную речь.

– Не теряйте надежды, братцы, новая революция не за горами! – кричалось из окна тюрьмы.

Здание тюрьмы охранялось стражниками и солдатами конвойной команды. На площадь была стянута вся полиция города.

– Граждане, немедленно разойдитесь! В противном случае будете арестованы по закону! – обратился главный полицмейстер города к разбушевавшемуся на площади народу.

– Ха-ха, не пугай пуганых, – кричал на стражников кто-то из толпы. Потом затянулись длинные переговоры. Главный полицмейстер Крикалев призвал к главным организаторам беспорядков Егорову и Акулову.

– Что тебе надобно, лихоманец? Почему против царя выступаешь, народ баламутишь? Вступал бы ты в церковь лучше, а лучше домой, – разговаривал жандарм с организатором беспорядков Василием Егоровым.

– Сам иди домой, Ваше благородие, а мы здесь постоим, – отвечали из толпы рабочие. Пение не прекратилось, а, наоборот, зазвучало на весь город.

Вихри враждебные веют над нами,

Темные силы нас злобой гнетут,

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас еще судьбы беззвестные ждут.

– А ну, лихоманцы, замолчите и разойдитесь! В противном случае, я приказываю солдатам открыть огонь, – кричал бунтовавшемуся народу голос начальника городской полиции. Но пенье не прекращалось.

Но мы поднимем гордо и смело

Знамя борьбы за рабочее дело,

Знамя великой борьбы, всех народом,

За лучший мир, за святую свободу!

На бой кровавый,

Святой и правый,

Марш, марш вперед,

Рабочий народ –

пел собранный у тюремной ограды смешанный хор, пел до тех пор, пока прибывшая на место событий конная стража шашками и нагайками не разогнала митинг.

В восемь часов вечера тюремная площадь снова заполнилась толпой трехсот человек демонстрантов.

– Долой полицию! Да здравствует революция! Долой правительство! Долой самодержавие! – кричал представителям власти возбужденный хор демонстрантов. Ответом вновь послышался цокот лошадиных копыт.

– Давай их камнями! – разнесся по площади голос революционера Акулова. Гимназист Витя Филин и рабочий Саша Меркушев вновь взялись за булыжники, взялись за булыжники и все остальные. Камни летели в сторону цепи конной полиции.

Товарищ Саша кинул в полицейского камень, кинул и на этот раз не промахнулся: камень угодил полицейскому в голову. Из головы стражника брызнула кровь. Витя Филин тоже не промахнулся, следом за Сашкой попал булыжником в шею полицейского. Три других попадания камнями ранили еще троих стражников. Стражники бежали с площади, спасаясь за толстыми каменными стенами тюремного забора.

– Товарищи, соберемся и возьмем полицию! Разобьем ворота тюрьмы и выпустим заключенных! – призывал демонстрацию Василий Егоров. К этому времени вся тюремная площадь находилась в руках протестующих. Два юных товарища, Сашка и Витька, готовились к решающему бою.

– Братцы, братцы, не задевайте стражников, не разносите тюрьму, – обратились к толпе двое ссыльных, выведенных из тюрьмы полицией.

– Ступайте, братцы, назад в камеры, мы будем без вас освобождать наших товарищей, и не указывайте, что нам делать! – кричал провокаторам-предателям Василий Егоров. – Все на штурм тюрьмы! – повторил призыв он.

Толпа продолжила гудение. Потом подхватила.

Рабочая Марсельеза

Музыка: Клод Жозеф Руже де Лилль. Слова: Петр Лавров

1895 г.

Вихри враждебные веют над нами,

Темные силы нас злобно гнетут.

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас еще судьбы безвестные ждут.

Но мы подымем гордо и смело

Знамя борьбы за рабочее дело,

Знамя великой борьбы всех народов

За лучший мир, за святую свободу.

На бой кровавый,

святой и правый

Марш, марш вперед,

рабочий народ…

Мрёт в наши дни с голодухи рабочий,

Станем ли, братья, мы дольше молчать?

Наших сподвижников юные очи

Может ли вид эшафота пугать?

В битве великой не сгинут бесследно

Павшие с честью во имя идей.

Их имена с нашей песней победной

Станут священны мильонам людей…

..На бой кровавый,

святой и правый

Марш, марш вперед,

рабочий народ –

пелась Варшавянка по польскому варианту, на слова автора текста Вацлава Свенцицкого, находившегося в царской ссылке, потом запели новую песню:

По России слух пошел:

Николай с ума сошел.

Ай да царь, ай да царь,

Православный государь!

Пока пели, в темноте на площади появился пеший отряд полиции. Стражники изготовились к стрельбе, затем последовали выстрелы. Саша увидел падавших в крови на землю рабочих.

Саша не испугался, видит Саша: четверо человек получили ранение, а в толпе началась паника.

– Бей легавых, спасай Россию! – крикнул в толпе Саша. Слышал в ответ голос:

– Ямай его, ямай!

Не заметил Сашка, как его скрутили, повалили на землю и, взяв за руки, и ноги, понесли Сашку в участок. Площадь опустела. Ночью около ста политических заключенных повели на пристань, под усиленным конвоем сажая на пароход. В городе начались аресты и обыски. По улицам ходили полицейские патрули. Губернатор телеграфировал правительству прислать эскадрон кавалерии.

– Голубчик, срочно поспеши телеграфировать, дружок, в Петербург, – просил секретаря губернатор. – Пишите, голубчик, пишите:

«Ввиду ареста главарей демонстрации 18 сентября перед тюрьмой, рабочие завода в Петрозаводске чрезвычайно возбуждены. Предполагают сегодня толпой идти к губернаторскому дому, требовать освобождения арестованных. Положение серьезное, войск и полиции мало. Прошу убедительно о переводе в Петрозаводск эскадрона драгун пятьдесят пятого финляндского полка, так как есть основание думать, что предполагается демонстрация не последняя.»

* * *

– Вы, молодой человек, скажите, пожалуйста, имена, фамилии ваших руководителей, списки членов вашей организации, сущий пустяк, и вы пойдете домой к матери. Сослужите услугу, гражданин хороший, вы молод, зачем вам на каторгу? Зачем вам повторять путь отца? – начался первый допрос арестованного Саши Меркушева.

Первый этаж, комната длинная узкая, по обоим сторонам стола поставлены два табурета. Саша сидел перед следователем. Смотрел лицом то в закрытое решеткой окно, то на молодого офицера жандармерии по фамилии Криштановский.

– Берите в руки лист бумаги, карандаш, пишите список.

Туша сигарету об пепельницу, следователь положил на стол перед Сашей письменные принадлежности. Саша взял в руки ручку, подвинул листок бумаги, записал с трудом единственную фамилию с одной ошибкой – «Меркушев», пропустив букву р.

– Ну-ну, молодой человек, сущий пустяк, и ворота тюрьмы открыты для вас в сторону свободы, в вольную сторону. Мы договорились или нет? Десять секунд работы, и вы окажетесь на свободе! Ворота тюрьмы откроются! – говорил, выражая надежду получить списки городской организации членов РСДРП, Константин Никанорович Криштановский.

– И это все? – недовольно спросил следователь.

– Все, больше писать нечего, я по убежденью социал-демократ, но в организации никакой не состою, никого ни на заводе, ни в городе не знаю, – объяснял следователю Криштановскому Саша. – Да и писать я плохо умею: царская власть так и не научила меня грамоте, и я решил действовать один, – говорил, разглядывая тюремные решетки на окошке, Саша.

Окна выходили на калитку. За калиткой слышались детские голоса. Саша вспомнил, как еще недавно он вместе с Петькой Анохиным, Витькой Филиным, Казимиром Болдеком, братьями Рыбаками, Левой Левиным бегал босоногим вдоль высокого тюремного забора, каменных корпусов, мимо окон первого этажа тюрьмы. Играли в жмурки. Из окон закрытых решеткой были слышны допросы, беседы следователя и арестованного, а теперь он оказался под допросом в одной из двух комнат.

– Ну что ж, молодой человек, вы отказываетесь сотрудничать со следствием, решаете пойти по следу своего отца? Не будете называть своих сообщников?

– У меня их нет.

– Так что ж, молодой человек, тогда к крысам в карцер хотите? Придется посидеть!

– Я не боюсь вашу темницу, у меня отец революционер, вы его забрали в ссылку, а царь ваш, Николашка кровавый, расстрелял мирную демонстрацию бедных людей в Петербурге. И я отрекся от царя и от вашей власти, – сказал как есть следователю арестованный охранкой юноша.

– И поэтому вы принимали участие с палками и камнями в нападеньях на полицию?

– Я на полицию не нападал, я защищался от городовых. Все кидали в городовых булыжники, и я кидал, а чего – покидаться нельзя? – усмехнулся в лицо следователю Криштановскому Саша.

– Ну, раз вы отреклись от нашей самодержавной власти, православного царя императора самодержца российского Николая Александровича называете кровавым, тогда… Косарогов!