Текст книги "В огнях трёх революций"

Часть первая. Отречение

Воскресенье. 9 января 1905 года. На Невском проспекте крики: «Не ходите! Не надо! Товарищи, не будем поддаваться на провокацию!» – услышал Витя Филин призывы большевика, пытавшегося воспрепятствовать движению колонн на Дворцовую площадь.

– А ну пошел вон с глаз, – кричались ответные крики руководящих демонстрацией мужчин.

– Что вы делаете, что?

– Не видишь, мы к царю за милостей идем! – отпевалось потом кем-то с толпы, в толпе затяжно запели:

– Боже, царя храни…

Дети и жены рабочих, одетые в праздничное, шли в крестный ход, неся портеры царя, флаги государства самодержавного и божественные иконы, и торги в заколоченных рамках, пели и пели, идя с крестным ходом на Дворцовую площадь. Витя Филин с дядей посчитали, что идет большой крестный ход, сразу влились в процессию.

Боже, Царя храни!

Славному долги дни

Дай на земли, дай на земли

Гордых смирителю,

Слабых хранителю,

Всех утешителю

Все ниспошли.

Перводержавную

Русь Православную,

Боже, Царя, Царя храни!

Царство ей стройное

В силе спокойное,

Все ж недостойное

Прочь отжени.

О, Провидение,

Благословение

Hам ниспошли!

К благу стремление,

Счастье, смирение,

В скорби терпение

Дай на земли!

Потом запели «Спаси, господи, люди твоя…»

Документ

«Благослови, владыко! Иерей: «Благословен Бог наш», диакон: «Аминь», и вместе поют Трисвятое. В это время иерей кадит святой Крест. Поют «Отче наш», «спаси, господи, люди твоя».

«Слава, и ныне» – кондак Кресту «Не к тому пламенное оружие». Иерей во время пения тропаря взимает честный Крест с блюдом на главу и в предшествии диакона с кадилом и со свечой переносит его на престол и полагает на евангельское место, а Евангелие заранее оставляет на престоле (как после чтения Евангелия на литургии). Пред престолом ставится священник с зажженной свечой.

Воскресные – 6 и Триоди (Кресту) 4. «Слава» – Триоди, «И ныне» – догматик рядового гласа. Вход. «Свете тихий». Прокимен дня, глас 8 – «Господь воцарися». На литии стихира храма, «Слава, и ныне» – Триоди, гл. 5 – «Зрящи Тя тварь». На стиховне стихиры Октоиха, «Слава, и ныне» – Триоди, глас 4 – «Пособивый, Господи, кроткому Давиду». По «Ныне отпущаеши» – «Богородице, Дево» Спаси господи люди товоя. Спаси господи люди твоя.

На утрени, на «Бог Господь» – тропарь воскресный (дважды). «Слава» – тропарь Кресту, «И ныне» – Богородичен воскресный 1-го гласа «Гавриилу вещавшу». По кафизмах – седальны воскресные с Богородичными их. Степенна и прокимен текущего гласа. Евангелие воскресное. «Воскресение Христово», «Покаяния» и прочее, как в прошедшие недели, только Евангелие для целования не выносится. Канон воскресный с ирмосом на 4, Богородице на 2 и Кресту на 8. К тропарям канона Кресту припев «Слава, Господи Кресту Твоему честному». Катавасия Триоди «Божественнейший преобрази». В некоторых храмах, основываясь на том, что пред тропарями канона Триоди стоят первые слова ирмосов пасхального канона, поют эти ирмосы как катавасию.

Иерей, а в соборных храмах только предстоятель, облачившись пред великим славословием во все священные одежды, возглашает: «Слава Тебе, показавшему нам свет». Во время пения великого славословия он совершает в предшествии диакона каждение трижды вокруг престола. По окончании славословия предстоятель творит пред престолом три поклона и во время пения последнего Трисвятого возлагает на свою главу святой Крест на покровце и, в предшествии свещеносцев и диакона со свечой и кадилом, исходит через горнее место к северным дверям и затем по солее – к Царским вратам. Остановившись в них, лицом к престолу, предстоятель возглашает: «Премудрость, прости» и несет Крест к аналою, поставленному на обычном месте среди церкви. Певцы поют тропарь: «Спаси, господи, люди твоя».

Когда иерей выносит святой Крест из алтаря, бывает перезвон, когда же он возгласит «Премудрость, прости» – трезвон.

Положив Крест на аналой, иерей с диаконом совершают окрест аналоя троекратное каждение. После каждения священнослужители поют тропарь, глас 6 – «Кресту Твоему покланяемся, Владыко, и святое воскресение Твое славим», трижды и трижды совершают поклонение. Затем певцы поют трижды «Кресту Твоему..». В это время священнослужители совершают два поклона, целуют Крест и паки творят поклон един. Также покланяются Кресту все присутствующие в храме. Во время поклонения Кресту поются стихиры на поклонение.

Ектений и отпуст – «Воскресший из мертвых Христос, истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матере, силою Честнаго и Животворящаго Креста, святых славных и всехвальных апостол, (здесь поминает святых храма и дня), святых праведных богоотец». (На отпусте во всю 4-ю седмицу до пятка возглашается «Силою Честнаго и Животворящаго Креста»).

Пройдя к площади, Витя с дядей Дмитро увидел, что площадь была оцеплена кавалерией, а перед Александровской колонной, лицом к Адмиралтейству, стояла пехота.

Тысячи людей, прижатые к решетке Александровского сада, не уступали натиску солдат, которые пытались оттеснить их к Невскому проспекту. Солдаты стояли на расстоянии 120–130 шагов. Витя Филин спрашивал родного дядьку, почему солдаты стоят на площади.

– Царя охраняют, – объяснил дядя Дмитрий, в руках держа кем-то отданную листовку. На ней было написано печатным текстом:

«Свобода завоевывается с оружием в руках, в жестоких боях. Не просить царя, и даже не требовать от него, не унижаться перед нашим заклятым врагом, а сбросить его с престола и выгнать вместе с ним всю самодержавную шайку – только таким путём можно завоевать свободу».

Но нелегко было большевикам убедить рабочих, в массе своей ещё политически незрелых, отравленных религиозными предрассудками и назойливой проповедью Гапона. Среди значительной части рабочего люда «вождь в рясе» пользовался большим авторитетом… Дядя Дмитрий разорвал ее, ругаясь на мелкие куски.

Напевая голосом баритона, крикнул:

– Значит, к царю, к царю за милостью!

Потом хлопнуло что-то дружным залпом по воздуху, разносясь у Невских ворот. Сразу пение заменилось паническим воем: «Господи!»

Витя понял, что в них стреляют. Первый залп выстрелами сразил идущих в первой шеренге просителей прямо в живот, заливая Дворцовую площадь кровью. «Пых-пых», – солдаты выстрели вторым залпом по ногам, добивая лежащих на мостовой. На глазах у Вити упала спина старика, несущего в руках портрет царя. Портрет подхватил другой старик, шедший рядом; следующий залп сразил и его. Упал мальчик лет десяти, державший фонарь с лампадой.

– Братцы, в нас же стреляют! – кричалось ужасное в толпе.

Люди бросились в разные стороны, толкая и опрокидывая друг друга, прыгая через трупы на снег, обезумев, рассыпались, не зная куда и зачем бегут.

– Убийцы, убийцы! – неслось по всему городу.

Витя увидел лежащего на снегу в крови дядю Дмитро. Он умирал на руках племянника…

* * *

17 января 1905 года Повенец проснулся от зимней спячки. Большая группа ссыльных в память о расстреле мирной демонстрации 9 января в Петербурге демонстрацией шла по центральной улице поселка. Стоял на дворе крепкий мороз. Весь поселок был в снегу: крыши домов, ель, дорога. Лошадь, запряженная в повозку с местным богатеем и с завернутым на голову платком его женой, остановилась прижатой к обочине, поднимая копыта, пропуская демонстрацию. Красавицы-березы вырастали стволами в небо над покрытыми сугробами крышами домов.

Впереди демонстрации ссыльных медленным шагом, как и все остальные, шел, наступая на ледяной участок дороги, Михаил Иванович Калинин. Были надеты на нем серые теплые валенки. Он был в очках, с бородкой, в шапке-пилотке на голове. Сзади следом шли его соратники, стоящие под надзором полиции политические ссыльные: Александр Меркушев, Александр Леонов, Яков Зайцев, Александр Аритов, Иван Лукша, Иосиф Правдин, Афанасий Иванов. Повязав к рукавам одежды черные, с красным просветом, ленты, шли медленно, тяжело передвигая шаг. Над головой держали флаг. За ними по обочинам дороги следовала толпа зевак.

– Что это вы тут делаете, граждане ссыльные, смуту новую завели? – спросил Михаила Калинина преградивший им путь жандарм.

На вопрос полицейского надзирателя Калинин ответил:

– Да не беспокойтесь вы, гражданин надзиратель, у нас траур по погибшим в Порт-Артуре воинам.

– Тогда снимите ленты, господа скорбящие, просил ссыльных полицмейстер.

– Нет, не снимем ленты, – разговаривал с надзирателем Калинин.

– А почему отказываетесь подчиниться? – поднял на лоб глаза надзиратель.

– Не получится снять ленты, потому что у нас траур по погибшим. Снимем ленты – траура не будет, – доложил Калинин надсмотрщику.

– Ну, тогда составим протокол, – нахмурился в лице надзиратель. Ставил демонстрантов в известность.

– Составляйте, ваше право, – говорил и подчинялся Михаил Калинин господину надзирателю. Надзиратель составил протокол, демонстранты разошлись, вечером собрались вместе и снова прошлись по заснеженным улицам Повенца.

Как-то вечером в дом Юшковой, где жил Михаил Иванович Калинин, пришел с проверкой стражник, спрашивал Авдотью Родионовну:

– Скажи Авдотья Родионовна, кто приходит к господину Калинину, какие разговоры он ведет?

– Да неграмотная я, не разбираюсь, что и к чему там у них, – отвечала, не желая выдавать жандармам постояльца, Авдотья Родионовна.

* * *

Конец месяца мая 1905 года. В доме по Владимировской набережной десятилетний гимназист Витя Филин, сидя за столом в освещенной знобящим солнцем комнате, готовил урок по арифметике. На покрывающей стол белой скатерке он записывал в тетрадку карандашом цифры. Вычитывал внимательно точную науку арифметику, сидя в комнате, уставленной комодами и шкафами, церковными иконами, поставленными по углам, напоминающими взрослевшему ребенку о том, что попы – обманщики, а вера в доброго царя исчерпана до краев. Помещики и капиталисты – кровопийцы и жадюги, а банкиры и купцы – воры. Царская Россия – тюрьма народов. Значит, и отец его родной, мелкий купчишка, тоже вор и мошенник? – спрашивал у себя Витя.

«Надо идти к социал-демократам», – твердо решил себе он, – «пусть они приведут меня на путь истинный».

Он не знал и не мог знать, вставая на путь революции, называя царскую Россию тюрьмой народов, которая таковой, в принципе, и являлась. Придет время – и он свергнет разрушенную им тюрьму народов в большой концентрационный лагерь, загнав поглубже завившуюся егозой колючую проволоку.

А где-то плачет на тротуаре грустная шарманка, собирая народ, недалеко от Пименовского моста, рядом с проезжей мостовой, принося честной публики смотрины. У гостиного двора сегодня отсутствуют груженные сеном брички. Просят милостыни стоящие на площади у входа во двор нищие. Закрыта маленьким ключом мечта попасть в большую дверь. Ходят по улицам и площадям жандармы. Российская империя – не свободная страна. А на берегу озера лежали оставленные на зиму лодки. Владимировская набережная пустая, снизу в вверх тянулся от нее Левашовский бульвар. На нем росли деревца.

19 октября 1905 года демонстранты проходили по городу с пеньем Марсельезы, кричали: долой полицию!

Ворвавшись в контору Александровского завода, на вопрос «Что вам надобно, господа?» Витя Филин ответил:

– Мы требуем дать свисток о прекращении работы!

– Зачем вам ее прекращать молодой человек? – обратился с вопросом секретарь.

Свисток просвистел, но никто из рабочих не прекратил работу.

– Зачем? А кто деньги зарабатывать будет? Нам и так хорошо, нечего воду мутить, семьи кормить надо! Они голодают, а если бронь заводскую снимут, на фронт отправят, убьют, или калекой с войны вернусь. На кого детей и жену? – разъяснил молодежи кто-то из рабочих, приведенный к ребятам одним из заводских служащих. – Так что платите деньги, будем бастовать! – заявил тот же голос.

– Почему? – косо поглядел на инженера Губу Витя Филин, – Мы призовем рабочих объявить бойкот мобилизации! – заявил Витя Губе.

– Домой, – послышалось сухое требование, высказанное представителем завода, но молодежь не реагировала.

А рабочие недовольно кричали:

– Забастовки не будет, нам за стачку никто не заплатил! Платите, тогда будем бастовать – заявил с трудом оторвавшийся от станка токарь Стапель.

– Домой! – повторилось второй раз.

Толпа молодежи с недовольными возгласами выбежала на улицу. Толпа шла с богом к зданию тюрьмы. Митингуя у входа в замок, они требовали и кричали: «Свободу политическим заключенным Петрозаводского централа! Свободу!»

Единственная железная дверь на фасаде тюрьмы открылась, на улицу вышел в сопровожденье стражников начальник централа Петр Кацеблен. Седоволосый старик стоял на высокой, обросшей, пожелтевшей от осени траве горки, повернувшись спиной к зданию, и строго спросил:

– Что вам надо, господа бурьяны?

– Свободу политическим заключенным, – разговаривал с дедом появившийся в центре толпы Сашка Кузмин. Все остальные закричали:

– Давай выпускай!

– Ну, в тюрьме нет политических заключенных, я вам крестом и богом говорю. Идите с миром домой! – призвал манифестантов старик. Убедившись, что тюрьма пустая, молодежь начала расходиться.

Темной сырой ночью в доме Егора на Голиковке до утра горела керосиновая лампа. Поставленная на стол, она светила одиноким лучом в уличную темноту.

Лампа подмигивала, фитиль чадил, в комнате у дяди Егора Меркушева опять собралось много рабочего люду.

– Надо объединяться, товарищи, – говорил собранию большевик Василий Егоров, – А вы, молодежь, не тем делом занимаетесь, вперед батьки в пекло полезли: ведь рабочим за забастовку платить надо! А так кто пойдет на стачку? У них семьи, – доходчиво объяснил Вите Филину Василий Егоров.

– А деньги у нас, большевиков, в казне имеются, без денег никуда, никакой революции, – добавил к сказанному Егоровым Александр Копяткович.

– Может самовар, чай горячий? – неторопливо, с дружеской улыбкой, на правах хозяина предложил участникам собрания Василий Егоров.

– Понял, понял, только мы-то хотели как лучше, а получилось как всегда, – мотал виновато головой Витя Филин.

– Значит, теперь без всякой самодеятельности, – напомнил, еще раз повторяясь, Иван Васильев, – А за чай горячий я лично, пожалуй, не откажусь, – улыбнулся усами Иван.

Василий поставил самовар, который быстро начал насвистывать напористым храпом.

– Лучше распространяйте литературу, так будет вам по силам, вербуйте в наши ряды новых сторонников среди молодежи, а мы будем готовить новое выступление социал-демократов, – ставил пареньку Филину новую боевую задачу Егоров.

Как-то в один из дней вечером Витя Филин отыскал на льду озера Сашу Меркушева, и, сразу поздоровавшись, спросил:

– Ты что тут делаешь, Саша?

– Я за звездами наблюдаю, завтра воскресенье, идти в завод не надо. Астрономия – мое увлечение, – пояснил Саша Вите.

– У тебя отца арестовали, иди к нам, к социал-демократам, зачем тебе эта астрономия? Разве тебя дядя Егор не приглашал?

Саша молча глядел в темную бездну бездонного неба, на дальнюю звезду, что зависла высоко в космосе. Долго глядел, потом он, переживая, спрашивал:

– Почему попы говорят неправду? Земля круглая, а не плоская на трех Соломоновых китах, плывущих по небесному океану!

– Потому-то воры они, и мошенники, – сказал Витя, глядя в темень на Бараний берег, покрутил головой вокруг, и, убедившись, что нет близко посторонних, кто мог подслушать их, людишек, добавил к сказанному:

– Лгуны они, царскими стражниками куплены.

– Я тоже давно долго так думал, – Витя не говорил, а все осторожничал. – А теперь скажу: надо к социал-демократам, ведь отец мой тоже против царя был, его и арестовали стражники.

– Молоток, Саша, будем правду нашу народную восстанавливать! Я сам скажу тебе, видел, как поп Гапон на площадь Дворцовую народ за милостью к царю позвал, а казаки по приказу царя в меня – ребенка – стреляли, в женщин и детишек, двумя залпами: в живот и в ноги, – рассказывал, плача, Витя. Его детская память погрузилась в январские перенесенные страдания, в глубину обид и разочарований. Выстрелы в толпу, в старика, несущего в руках портрет царя, в маленького мальчишку, держащего в руках фонарь с лампадой. Тело лежащего на руках умирающего дяди. На лице мальчика показалась стекающая с глаз по щекам слеза. И услышал Саша Меркушев дрожащий зареванный голос:

– Веры в доброго царя больше нет. Время пришло действовать.

Первого мая 1906 года на лесной лужайке в двух километрах от города, в стороне Петербургского почтового тракта, собрались двадцать человек на сходку. Первыми с политическими речами выступали Ларион Явлонский и прибывший гость из Питера, Григорий Быков.

– Дальнейшее существование этого прогнившего режима безперспективно. Поэтому не за горами то время, когда рабочие и крестьяне возьмут в руки оружье и свергнут кровавый царский режим! – воспламенялись одна за другой речи…

В заключение маевки фотографировались на память потомкам, строясь на обочине лесной дороги в два рядочка, сидя и стоя, держась за плечи друг друга руками, повернувшись спиной к покрытому зеленью деревцу. Лица задумчивые, серьезные, группы усачей, одетых в фуражки. Думали или не думали они, что память, благодаря вылетавшей из объектива птичке, будет живой на век вперед? Такова состоялась у них первая маевка. Расслабляться было не время. По окончанию была стычка с полицией. С песнями «Вперед!» толпы демонстрантов двигались по Петербургскому тракту, неся в руках красное знамя впереди фланга, пока путь им не преградила конная полиция.

– Прекратить беспорядки! призывал ходоков немедленно разойтись строгий голос полицмейстера Крикалева. Потом началась драка, летели булыжники в полицию. Такое первое боевое крещение в революцию испытал на себе Саша Меркушев. Не удержал он в руках красное знамя, выронил в руки полиции, а сам успел отбежать. В этот раз никого не арестовали. Скоро сходка повторилась вновь.

* * *

4 мая 1906 года. Воскресенье.

Цыганова горка Кукковка. Нелегальная сходка собралась в количестве пятисот человек, громко обсуждали различные стороны рабочей жизни.

– Будем требовать от начальства, чтоб оно разрешило нам собираться для обсуждения наших нужд! В стране богачи становятся все более богатыми, а бедного рабочего люда делается все больше и больше. Будем все-таки надеяться на Думу, но в ее составе почти нет представителей рабочего класса, – зачитывал листовку крупному митингу меньшевик Мосунов. Митинг зашумел, заколобродил. Один оратор передал слова другому.

– Кому чего нужно, товарищи? – переспросил митингующих кто-то из организаторов.

– Нам бы профсоюз нужен, да читальную избу обустроить. Вычеты отменить из заработка рабочих на содержание больницы и покупку медикаментов. Голосовать будем по вышеупомянутым вопросам? – спрашивал толпу оратор.

– Будем! – хором прогудело в лесу.

– Итак, ставлю на голосование, будем подписываться? – спрашивал еще раз выступающий меньшевик.

– Ну, ребята, нам с вами не по пути, мы, большевики, в ваших собраниях не ходоки. Нам, большевикам, приемлема вооруженная борьба. Вы, товарищи меньшевики, обращайтесь к Думе без нас, – сказал публике Василий Егоров – Пойдем, Сашка, махнул он пареньку рукой и повел его по лесной тропинке в город своим путем.

Высокие, обросшие зеленью курганы оставались чуть поодаль, позади протекающей вниз по камешкам речки Лососинки, не бегущей, а летящей на крыльях зеркальной тиши в позеленевшую лесную глубину дали. Над головой затянуло белыми облаками высокое небо. Воздух стал чистым и теплым. В потемневшем лесу с криками носились птицы.

Потеплевший ветер раскачивал деревья, шумевшие листвой. Лесная тропинка вела близко к городу, с горизонта на востоке голубели воды озера, за ним виделась синева лесного горизонта Бараньего и Зимнего берегов, скалы Чертова стула. И уже тишина ласкала колосившиеся под ногами травы. В травах пели кузнечики, ласточки летали над головой, а дорожка манила, пересекая тропинку, зовя в заблудшую лесную даль. И казалось Саше, что кругом вся природа радуется. Где-то в глубинах тропы их догнал, как с неба свалился, Петр Анохин. Светленький, в кепке, паренек все спрашивал у наборщика типографии Лазаря Яблонского:

– Почему одни богатые, а другие бедные? Почему в Петербурге солдаты в людей стреляли?

– Да что ты допытываешься до меня, Петька? Дай пройтись по тропе спокойно. Я тебе битый раз объясняю: не солдаты это в людей стреляли, а царь стрелял. Вон у лесного медведя спроси, он тебе истину-правду скажет. Малой ты еще, не береди душу, и так душа болит, – ответил пареньку наборщик типографии.

Вера в доброго царя окончательно потерялась в юношеских умах. Сколько ни зови, не могут больше залезть попы в души рабочих. Юноши и подростки больше властям не верили, полиция и жандармы стали окончательно им врагами, так как служили оплотом режиму. Искорку зажигает спичка, а из искры получается пламя костра, воспламенившегося в большой пожар.

28 мая молодежь в вечерние время праздно шаталась по городу.

– Вы чего тут колобродите, господа, а ну предъявите документы.

– А нет документов.

– А почему их нет?

– Мы не обязаны их носить.

– Ну, тогда вам придется следовать с нами, согласно административному уложению, в участок. Пройдемте, господа, – объявил полицейский о задержании Георгия Полякова, а с ним и молодого парня, почти ребенка, Юру Анухрина. – Пройдемте.

Двое полицейских повели двоих заводских ребят. Вели по улице Мариинка, направляясь в участок.

– Наших в тюрьму ведут! Не по делу взяли, не по делу! – кричал паренек Казимир Болдык, – Пойдем, Сашка, ребята, давай!

– Гу-гу-гу! Упс-апс! Дырк! Но! – слышался подымавшийся гам. Кажется, понеслось.

Они преградили путь полицейским, взявшись за камни с мостовой. Сашка Меркушев схватил булыжник одним из первых. Держал его в руках, он ему показался не таким тяжелым, и он, не моргнув глазом, подбежал к полицейскому на близкое расстояние и метнул камень. Булыжник пролетел у жандарма прямо над головой; если б тот не увернулся, он бы пробил стражнику голову. Следом за одним камнем в полицейских дружными рядами полетели другие.

– Ну смутьяны, ну сатана, – услышал Сашка проклятия полицейских, бежавших прочь, оставивших отбитую арестованную молодежь.

Следом бежавшим с места события стражникам продолжали лететь камни.

– Спасибо вам, товарищи! – в один голос благодарили два парня отбивших их у полиции своих друзей.

– Не за что, потому что одно общее дело делаем: революцию, – заявил Казимир Болдек ребятам.

– Чего стоим, пошли домой, на Голикову! – крикнул кто-то из толпы. – По дороге всех легавых сносить будем.

– Давай, товарищи, давай! Кричал на всю Мариинскую улицу юный большевик Сашка Меркушев.

– Давай! – повторил Александр Кузмин и остальные, и пошли они с миром громить попадавшиеся навстречу полицейские будки. Отбирая оружье у задремавших на посту городовых, дружно крича «Марсельезу». Сашка вместе со всеми подхватывал.

– Что за смутьяны пьяные идут? Против государя нашего бунтовать осмелились! – разговаривали между собой двое одетых в белое мужчин и одна женщина.

– Царь-государь наш, – с большой любовью отзывался об императоре мужчина в белом, который был помоложе.

– Я тебе покажу – государь! – подбежал Сашка Меркушев к болтуну и, изловчившись, ударил человека кулаком по лицу. У того с губы потекла кровь, а Сашка шел по улице, дальше продолжая петь Марсельезу.

– А ну, давай! – кричали они друг другу, когда переворачивали попавшуюся на своем пути полицейскую будку, и Сашка тянул новую песню:

Вихри враждебные веют над нами,

В бой роковой мы вступили с врагами… –

запел перед домом полицмейстера, прямо в окна, мужской хор, исполнив вечную память.

Белая олонецкая ночь тянулась, выбрасывая в небо пелену облаков до самого рассвета. Рабочая молодежь не расходилась. Собиралась до утра в доме у Василия Егорова.

– Ну, мы дали полицейским, раздразнили их, гадов. Освободили наших товарищей, Юру и Гошу, – рассказывал подробно суть событий Егорову Саша Кузмин. Думал, Егорова это порадует, но его только огорчило.

– Так ничего не получится, надо готовиться! Необходимо делать все организованно, без сумасбродства. Четвертого июня намечается крупная акция: после представления в цирке рабочие собираются на митинг. И выдвинут требование отставки полицмейстера Криколева. Желающие могут записаться.

– А деньги платить будут? – спрашивал Егорова Коля Савельев от лица молодежи.

– Нет, на этот раз акция бесплатная, – ответил Егоров товарищу. – Тот, кто отличится в разоружении полицейских, получит зарплату. Одного необходимо сбросить в речку Лососинку, – говорил, ставил задачу товарищам товарищ Егоров.

– Ну как, готовы, молодежь? – спросил ребят он.

– Сделаем, искупаем в реке, за этим дело не постоит, – заверил товарищей Александр Кузмин.

– Хорошо бы губернатору нервы потрепать, – говорил собранию Сашка Меркушев. У Егорова он спрашивал:

– Дядя Витя, разреши мне спеть Марсельезу?

Четвертого июня рабочие Александровского завода собрались в цеху на собрание. В цеху обсуждался проект устава товарищества рабочих Александровского завода Олонецкого горного округа.

– Товарищи! Рабочим необходима потребительская лавка. Мука должна закупаться не хозяйским способом, а с торгов. Заработная плата рабочим должна быть повышена в три раза и упорядочена. Несправедливые штрафы за прогулы отменены, и включены в них дни первое мая и девятое января. Товарищи, кроме всего этого требуйте установления кубов для кипячение воды, – говорил рабочим товарищ Егоров. Вечером того же дня, как и было запланировано ранее, после окончания представления в цирке толпа молодых рабочих проводила митинг у здания городской полиции.

– Чего вы добиваетесь, господа, – спросил недовольных людей с балкона кто то из полицейских.

– Давай! Долой полицмейстера Крикалева! В отставку! Смерть ему! – кричал за толпу Василий Егоров. Тимофей Чехонин, Николай Григорьев, Виктор Филин, Тимофей Богданов, Саша Меркушев, Сашка Харитонов, Сашка Кузмин громко свистели, возглашая одновременно: «Ура!»

Сашка Меркушев начал петь Марсельезу. За ним подхватили другие.

– Ватага, за мной! – услыхал поющий Сашка призыв Василия Егорова. Егоров повел за собой толпу. Толпа потянулась по улице Мариинской, когда Сашка Меркушев повернул голову на восток, на дорогу, видя вдали купола церквей. «Бога нет» – подумал тогда Сашка, «а священники лгуны и проходимцы. Приспешники кровавому царю. А народ им верит. Слушает их, подчиняется. Темные люди. Ничего, рабоче-крестьянская революция выведет народ из тьмы» – думал, улыбаясь, Саша.

Он бросил взгляд на Николая Тимофеевича Григорьева, двадцативосьмилетнего, темноволосого, круглолицего мужчину. Его бездонные голубые глаза, пышные ухоженные усы, вдумчивый и тактичный характер – весь он производил глубокое впечатление на собеседников. Серьезный молчаливый человек, но его краткие выступления всегда выслушивались Сашкой с большим вниманием. Двенадцать лет производственного стажа в цеху токарем сделали ему, потомственному рабочему Александровского завода, хорошую революционную закалку. Всегда рядом был с ним Василий Александрович Егоров, человек пламенного характера и большой силы. Он всегда выделялся из толпы рабочих во время митингов и демонстраций, охотно принимал участие в столкновениях с полицией, возглавил охрану собрания и митингов рабочих.

– Мы снова в бой пойдем за власть советов,

И как один умрем в борьбе за это, —

запел Саша Меркушев песню. По дороге они вступили в кровавый бой, избивая и разоружая городовых. Городовые требовали от них, кричали:

– Граждане, разойдитесь!

В ответ толпа набросилась на полицейских, начала крупную драку. Молодежь набросилась на городовых, махала кулаками, избивала палками, метала в полицию камни, вырывала у городовых нагайки.

Городовые отбивались нагайками, ранив троих человек. Потом начали разбегаться по улице. Саша Кузмин увязался за одним полицейским, сбил его с ног и ударил кулаком по лицу. Валял по земле, пока Болдек, Харитонов и Григорьев, взяв ругавшегося матом городового за руки и ноги, тащили к речке Лососинке, бросая городового в воду.

– Ура! – кричал, видя плескавшегося в воде городового, Александр Меркушев. Тогда, на глазах у товарищей, Сашка взрослел, делая шаг за шагом глубже в революцию, превращаясь в Александра Меркушева, следуя по стопам отца. Он ходил за революционерами.

Как-то в один из воскресных дней из домика по улице Александровской на угол Заводской вышли три человека: Василий Егоров, Егор Меркушев, Николай Григорьев, развалистой походкой направляясь в сторону Вытегорского тракта.

– Здравствуйте! – здоровались с женщинами, проходя мимо колодца, мужчины.

– Здравствуйте! В добрый путь, значит, – ответил щедрой улыбкой Василий Егоров.

– Дяденьки, возьмите меня с собой! преградил им путь паренек Дорошин.

– Малой еще, погоди, подрастешь – время покажет, – ответил отказом Харитону Николай Григорьев.

– Ну почему Сашка Меркушев с вами ходит, дядя Егор? – обиделся Харитон, на что Григорьев отрезал:

– Ты, браток, за себя ответ держи, а не за других.

– О-о, социалисты! Опять митинговать собираетесь? Стражников на вас мало. Царя им не надо. Смутьяны! Только народ баламутите. Управы на вас нету, окаянные. Собак с цепей на вас надо, острог, да покрепче придумать! – кричал с крыши голубятни голос рабочего голубятника Степана Сарофанова.

Николай Тимофеевич Григорьев, рассмеявшись, крикнул:

– Да, дядя Степан, снова будем митинговать!

Таким он был, таким и остался в памяти Харитона Доршина – рабочий Александровского завода Николай Григорьев. Простой токарь, решивший свергнуть царя, живший в половине дома с двумя комнатами и кухней, с низкими потолками, по улице большая Голиковка, схоронивший недавно мать.

– Умерла мамка, не получив лечения, – жаловался он своим товарищам, скорбел, вспоминая жену.

– А дочки обе как живут?

– Мужей на войну царь кровавый отправил! – говорил Григорьев с Егоровым, вспоминал Николай мать и обеих сестер, подумал и об еще живом отце.

Отряд конной полиции гнал бунтовавшуюся молодежь по дорогам, заборам, перелескам. Сбивал с ног, арестовывал и рассеивал молодежь. На улицах и в переулках далеко слышался цокот копыт, звуки крупной погони.

Сашка бежал, убегал от конников, не чувствуя под ногами земли, прыгал в запруду реки Лососинки, проплывал по холодной воде на Зарецкий берег.

– Держи лихоманца, уйдет ведь, Сотников!

– А мы в объезд его нагоним! Ямай его, ямай! – слышал плывущий в реке Сашка крики преследующих его на конях городовых. Саша плыл, стараясь плыть дальше и быстрей, никак не поворачиваться назад, греб руками воду. Вымокший с ног до головы, он вышел сырым на берег, бежал по огородам, перебегая дорогу, скрываясь во дворах, убегал от наседавших в объезд полицейских. Перепрыгнув забор чужого сада, он прятался в кустах смородины.