Текст книги "В огнях трёх революций"

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие! – откликнулось мгновенно от двери.

– Взять его, отвести в темную, заковать в кандалы, отделать, как следует, сутками не кормить и держать в карцере, пока не даст показания на своих сообщников, врагов народа. Имя главаря узнайте, в течение двух суток доложить!

– Вставай, пойдем, лихоманец, раз царя-батюшку Николая не любишь. И что же тебе самодержавие наше не по душе стало? От дознанья уклоняешься, сволочь! – кричал на Сашу строгий голос пожилого стражника.

Его отвели по коридору в одну из камер рядом с каптеркой, кузнец заковал Сашу в кандалы, после Косарогов из дверей черного хода вывел паренька в тюремный двор.

Проведя по тюремному двору, завел в дверь отдельно стоявшего ближе улицы Бродинской двухэтажного каменного корпуса, в темных казематах которого содержались особо опасные государственные преступники, откуда начал опускать по суровой каменной лестнице с горевшей керосиновой лампой подвальную сырую темень. Саша шел по короткому каменному коридору, с самого начала прогулки он мучался от тяжести кандалов, взгляда с улицы высокого забора, а спускаясь в подвал, он ощущал железные оковы кандалов, сжимавшиеся на ногах под тяжестью сильней.

– Стой! Ну что, будешь сознаваться, лихоманец? Назовешь фамилии главарей? Говори, волчонок, бить будем, – разговаривал стражник с Сашей, останавливая узника в коридоре у дверей уборной.

– Нет, ничего не скажу! – гордо уперся ответом Саша.

– Ах ты гад, на кого – городового! – руку поднял, на власть самодержавную! – крикнул, мелькая волчьей злобой в глазах, Касарогов, ударил по голове револьвером дважды. Саша упал на пол, из головы текла кровь.

– А ну, давай его, – дал команду стражникам Косарогов. Сашу подняли за руки и ноги с пола, закрыв паренька в уборной. Вечером, завязав пареньку голову бинтом, перевели в сырой темный карцер.

– Палачи, сволочи, придет время, и мы вешать вас будем на площадях вниз головами к земле. Око за око, зуб за зуб, в этих же корпусах тюрьмы, в этих подвалах. Всю царскую охранку в забой! Петька, Петька, где ты? Отомсти за меня, Петро, порежь пару фараонов! Замочи их, гадов, Сашка Кузмин! За меня с отцом отмсти! – в темноте мучался Саша, он гордился, что выдержал, получил настоящую революционную закалку, встал крепко на ноги, из врага народа стал настоящим революционером, поднявшись на планку выше, не сдал товарищей по борьбе.

Не думал Саша, не мог думать в те тяжелые для него дни заточения, что пройдет тридцать два годика – и он, выдержавший удар царской охранки революционер-большевик, после победы придуманной и сотворенной ими революции, не сможет выдержать удара чекистов, расколется, как хрупкая кожура ореха, после первого допроса. Какое отношение будет иметь уничтоженная им царская охранка к организованной новой властью в 1918 году милиции и чекистам. К новой охранке, и советской, и российской власти, основанной в 1918 году тем же Владимиром Ульяновым-Лениным, имя которого провинциальный революционер мог тогда и не знать.

Жестока, жестока, но милостива, все же милостива была во времена Николая Второго царская охранка, хоть страна та была несвободна, но царская власть Николая Второго Романова была слаба, хотя и стреляла огнем по мирным демонстрантам, кровью обездоленных людей заливая площади и мостовые. Но и ее колотили толпы рабочих и гимназистов, нападая на городских улицах порой на безоружных полицейских и жандармов, купая их в реке Лососинке, – и никаких адекватных действий со стороны царских властей, полиции. В последующие советские годы нападавших на милиционера застрелили бы на месте, а зачинщиков и сообщников тех, кто успел скрыться, собрали бы по домам, привезли бы в расстрельный корпус тюрьмы и расстреляли.

Из тех, кто делал их революцию, к 1938 году никого не будет у власти, а большинства не будет и в живых. Старая царская охранка оборонялась, советские чекисты занимали после двадцатых годов уже выгодную наступательную позицию. Потому что к двадцать девятому году все боевые антисоветские террористические организации, действующие в Советском Союзе, карательными советскими органами были почти сведены на нет. Каждая вновь свершившаяся революция должна уметь не только обороняться, но и наступать. Но на кого должны были наступать новые карательные органы: на слабых, не могущих дать сдачи людей, и не приносящих никакой абсолютно опасности советскому режиму, не имевших никакого отношения к антигосударственной деятельности.

Ходили ночью в темноте не по переходам и площадям, митингам, шествиям, как делала царская охранка, а по жилым подъездам и теплым постелям, поднимая с перины безвинных часто граждан, объявляя их врагами народа, но никак не революционерами. Настоящих революционеров советские органы тогда боялись, да и на улицах и площадях к весне 1928 года все антисоветские митинги, шествия были сведены на нет. Были в деревнях нападенья на милиционеров, поджоги, и разгромы, вредительства, боровшегося с Советской властью кулацкого элемента, были подавлены карающему органами к 1933 году.

Оставались одни беззащитные в большинстве своем люди, не способные дать сдачу, оказать органам сопротивления. Царская власть Николая Второго расстреливала на площадях беззащитных людей, но по ночам в постель никогда без вины не забиралась в основном, за исключеньем малых ошибочных случаев, описанных в романах Льва Толстого.

Не мог тогда знать эту временную шамбалу сидевший в сыром карцере темного подвала отдельного тюремного корпуса арестованный полицией Николая Кровавого паренек. На бетоном полу была солома, хоть в подземном каменном склепе не было света.

При царе оттуда милостиво выпускали, после Октябрьской революции в тридцатых годах – никогда. Уже наутро в кабинет начальника тюрьмы, старика Петра Кацеблина, явился с докладом Константин Никанорович Криштановский, вежливо поздоровался, спрашивал старика, может ли он содержать арестованного Александра Меркушева в тюремном карцере, в подвале корпуса, где содержатся особо опасные преступники.

– Вы, Константин Никанорович, почему арестованного юнца Меркушева в темном сыром подвале содержите? Я вам полномочия на такое не давал! – сердился старик.

– Но он же не желает давать показания на сообщников, я хотел его отпустить, голубчик, а он проявляет враждебное высказыванье, – похаживал, поднимаясь с места, по кабинету недовольный старик.

– Жестокое проявление к оступившимся юнцам, я полагаю, братец мой, недопустимо. Я распоряжусь немедленно перевести юношу Меркушева обратно. В конце концов, начальник это дома я, и я по мере своего служебного долга намерен решать, в какой камере и кого мы должны содержать. Косорогов! – крикнул в дверь побелевший от седины старик.

Минут через двадцать Сашу Меркушева надзиратели вели вдоль глухой тюремной стены обратно в камеру, поднимая на второй этаж основного корпуса.

* * *

Громкой возмутительной бурей гудел Александровский завод двадцать пятого сентября 1906 года, извещая о начале стачки.

– Кто гудит? Чего гудит? – слышались крики в цеху.

– Бросай работу, товарищ, стачка! Шабаш!

– Ради чего бастуем, товарищ?

– К губернатору требование: освободить арестованных полицией товарищей. Заканчивай работу!

Пошли к дому губернатора. Триста рабочих стояли у крыльца губернаторского дома.

Делегация рабочих во главе с Василием Егоровым вошла с петицией.

– Что вам надобно в этот раз, господа? – спрашивал губернатор у Василия Егорова.

– Мы требуем освободить всех наших арестованных товарищей, – передал список губернатору Василий Егоров.

– Ступайте с богом, господа, никто из названных в списке лиц освобожден не будет!

Двадцать седьмого сентября в десять часов утра у Александровского завода собрались семьсот рабочих и сто гимназистов.

– Товарищи рабочие и гимназисты! Не бросайте начатое вами дело борьбы! Не смущайтесь арестом ваших товарищей и появлением на улицах города драгун финляндского полка, присланных царскими властями в помощь губернатору, чтоб задушить рабочее движение. Мы должны проникнуться сознанием, что у нас произошло то же, что происходит по всей истерзанной стране. Мы сплоченно, единодушно всем заводом выразили протест гнусному произволу властей по поводу стрельбы в мирную толпу у тюрьмы и выражаем солидарность с арестованными товарищами, объявив забастовку. Провели ее сознательно, организовано, без всяких насилий и бесчинств, доказали, насколько способен рабочий вести себя, когда дело касается его самого, мы действительно проявили мощь. Но правительство, опираясь на штыки и пули, начало репрессии, арестовало наших лучших товарищей… А теперь пиши с новой строки, – покачал он головой. – Товарищи, мы ясно теперь представляем, что позорное правительство на все наши справедливые требования отвечала расстрелами и арестами. Глубоко сознавайте, что сейчас настала решительная борьба с ненавистным строем. Объединенный, организованный пролетариат, совместно с трудовым крестьянством, свергнет самодержавие. Товарищи, организуйтесь, объединитесь, восстановите ту работу, которая началась среди рабочих завода. Немедленно доизберите комитет, проведите профессиональный союз… Снова с нижней строки пиши. Организуйтесь! Долой палачей и насильников! Да здравствует Учредительное собрание!

* * *

В ночь с 27 на 28 сентября 1906 года, в дом, где жил Василий Егоров, сначала раздался стук в окно, потом сквозь открытые двери сеней ворвались стражники. Освещая кирасировым фонарем темень комнаты, стражник унтер-офицер Иванов прокричал:

– Туточки он буди! Вставай, поднимайся лихоманец, буян, подъем! На тюрьму поедешь! – тормошил лежащего в постели человека Иванов. Спящий Василий открыл глаза, увидел рядом с собой жандармского офицера.

– За мной, значит, ваше благородие?

– За тобой, на тюрьму, значит, поедешь! Но сначала проведем обыск, – сказал жандарм хозяину дома и приказал: – Одевайся.

– Что ж одеваться да собираться? Не впервой, – шевелил усами Василий Егоров, поднялся с постели, осмотрел всех вокруг лазящих по шкафам полицейских и твердым голосом заявил полиции: – Обыск? Ищите, все, что найдете – ваше, – говорил большевик стражникам, надевая на ноги штаны.

– Не волнуйся, голубчик. Дом Якова Верещагина мы тоже накрыли, а друзей ваших арестовали: Акшенадзе с Поповым, – услышал Василий слова рывшегося в книгах на полке жандарма, Косарогова.

– Вот она, ваше благородие, – целая кипа литературы: Пушкин, Лермонтов… Бунтари-то какие!

– Эй, болван, не то, дурак, ищем, ты Маркса ищи, Ленина, ты в сарае ищи, в огороде, там наверняка что найдешь. В земле рой! Лопату бери!

Не успев доделать обыск, в потемках улицы Василия Егорова повезли на полицейской бричке в тюрьму. Большие ворота открывались в осенней сырости, в темноте, при горящих факелах, конвоиры вели арестанта на оформление в тюремную канцелярию. После процедуры революционера подняли на второй этаж, в каптерку, получать тюремную одежду. С ней спустили через выход во двор, в баню. Ждавшая арестанта в предбаннике охрана слышала сквозь дверь моечной комнаты песню, звучавшую мужским голосом:

Пусть нам погибнуть придется

В тюрьмах и шахтах сырых.

Дело всегда отзовется,

На поколенье живых…

– Ну и дурак ты, – отзывался ответом на голос певца голос старика Кацеблина.

А Витя Филин, вместе с Петькой Анохиным, в предпоследнюю из звездных сентябрьских ночей 1906 года форсировали на мокрых ногах речку Лососинку в районе Александровского металлургического завода, потом пришли в дом Якова Верещагина на Голиковке, чтобы рассказать рабочему об аресте товарищей.

Сообщил об этом Петя хозяину дома в ответ на недовольный вопрос: «С чем ко мне пожаловали, по какому, значит, вопросу?»

– Революцию делать не будем, уходите, не видите: у меня ребятишек трое в доме, кормить надо, уйдите с богом! В последний раз прошу, а то жандармов вызову, – сказал недовольно и испуганно хозяин дома и закрыл перед носом двух непрошенных гостей дощатую дверь. Во дворе лаяла злая собака.

В конце ноября 1906 года с новыми арестами в Петрозаводске жандармы ворвались в книжную лавку Федора Копейкина. В доме проходило собрание рабочих.

– Чтоб сильнее укрепить свои позиции в рабочем коллективе, нужно лучше подготовиться к предстоящей революционной борьбе, – говорилось выступавшим оратором при свете горевшей на столе свечи. До этого читали несколько вечеров подряд роман Горького «Мать».

Тимофей Богданов, Виктор Попов, Галина Тушевская – черненькая, с короткой стрижкой, круглолицая, с вытянутым носом женщина, хороший организатор и педагог Александр Копяткович.

– Заработная плата рабочих Александровского завода за 1907 год составляла 326 рублей, по сравнению с прошлым годом урезали ее, – ставил вопрос кружковцам Александр Копяткович.

На следующий день владельца лавки арестовали. Витя Филин пришел к двухэтажному многокомнатному дому и увидел закрытую на амбарный замок дверь.

* * *

Лодка причалила на камнях, на воде у самого берега озера, в местечке урочище Чертов стул.

На судне – десять человек, членов РСДРП. Два весла, спущенных на воду. Четверо человек стояли на борту лодки, остальные шестеро сидели. Все смотрели в объектив фотоаппарата.

Они стояли в головных уборах и без, усачи, одетые в темные суконные пиджаки. Лишь у одного Александра Анатольевича Копяткевича была надета светлая, с длинными рукавами рубаха. Хорошо ухоженные усы и густые, зачесанные на затылок русые волосы придавали организатору революции серьезный мужской вид.

– Внимание, товарищи, сейчас вылетит птичка! – раздался с берега голос фотографа.

* * *

Документ

2 апреля 1908 года на огороде арестованного Константина Полякова, отца Георгия Полякова, было обнаружено 98 книг, которые старик прятал перед окном.

В ночь с 17 на 18 апреля полиция арестовала двух членов организации, возвращающихся с подпольного собрания. Были арестованы Григорьев Н, Тушевская Г., Чехонин Т М, Богданов В Ф. Всего взято 40 человек.

Аресты продолжились в ночь на 1 мая 1907 года. В один из дней в следственной комнате Петрозаводской тюрьмы арестованный полицией член РСДРП Тимофей Чехонин на допросе подробно сознался следователю:

– Да, вербовал рабочих завода в кружки, приказывая рабочим вступить в ряды РСДРП. Заставлял принять их программу.

Дальше коротко обрисовал занятие кружков, назвал фамилии пропагандистов. Вспомнил эпизод с вручением бандероли с литературой и письмом в партийные организации на дороге на Машозеро.

– Каюсь, ваше благородие, каюсь, выпустите меня, грешника, в Екатерининскую церковь грехи мирские замолить, – говорил Тимофей следователю.

Следователь обещал:

– Расскажешь все – домой пойдешь.

Тимофей каялся, подробно предавал своих бывших товарищей. Потом полиция арестовала их всех.

Копяткович смотрел на бодрого, жизнерадостного старика стоящего у окна, тянувшего песней:

– Загремела труба, загремела…

– А ну, перестань голосить, враг народа, давай в карцер пойдем, если не прервешь песнопение, – приказал заканчивать песнопение строгий голос ворвавшегося в камеру стражника. На короткое время песнопения в стенах каземата закончились.

– Крепись, старик, подбадривал голосом в закрытое решеткой окно Александр, а потом говорил Меркушеву-младшему:

– Не унывай, Саша, будет и на нашей улице праздник, – успокаивал Сашу Меркушева большевик Копяткович, а он ему отвечал:

– А я все равно сбегу, легко, вот увидите.

– Ну ты, брат, даешь! Отсюда никто не убегал, а ты хочешь ноги сделать, – пошевелил усами Копяткович.

– Дядя тезка, давай тогда в колоду карт разыграем на побег?

– Хочешь?

– Хочу.

– А давай!

– Давай, брат, не робей, садись ближе к дубку!

– И сяду, – сказал Меркушев.

Поднялся, отойдя от окна. Подошел к дубку. Копяткович начал тасовать карточную колоду.

К игре присоединились остальные сокамерники; за полчаса раскидав первую партию игры, поняли: Сашка Меркушев оставил всех опытных игроков в дураках.

– Ого-го, брат, ты даешь, оставил нас всех в дураках! – хмурился Иван Васильев, наливая из кипятильника в жестяную кружку холодный чифир.

– Значит, решили бежать? – спрашивал, улыбаясь, товарищей Лазарь Яблонский.

– Раз выиграл пари на побег, значит, побегу.

– А получится ли? – спрашивал Тимофей Чехонин решившего бежать Сашку.

– Получится и на этот раз, раз я игру на пари выиграл, – рассмеялся Саша в лицо сокамернику.

До вечера они разрабатывали план побега. Потом еще вносили коррективы, вынашивая замысел спилить решетки. Ночью их камеру раскидали, перебросив Сашу Меркушева в одиночную камеру на том же втором этаже.

– Отсюда не убежишь, – наставлял паренька строгий голос стражника.

Тогда Саша понял: его кто-то заложил. Глянул Сашка на окно – решетки на этот раз оказались плотно заделаны баяном. Месяц просидел Саша один, пока в камеру к нему не подселили трех уголовников.

В один из дней они и договорились в карточной игре о побеге. К тому времени Саше в камеру перекинули инструмент. Поставив под ноги столик, Саша, осмотрев трубу, снял оттуда печной душок. Решено было бежать через трубу. Начал потихоньку разбирать с печки кирпичи. В одну из ночей, сняв все кирпичи, разобрав трубу, все четверо забрались на крышу и, пройдя по железу, один за другим прыгали на свободу с высоты второго этажа. Крепко вставая на ноги, разбегались по разным сторонам. Тогда Саша впервые за долгое время сиденья почувствовал вкус свободы. Теперь он твердо стоял на ногах.

Часть вторая. Кузмин

– Ну что ж, господа, результатами процесса я доволен, всем я желаю здравия и дальнейших успехов.

– Ну и вам, голубчик, всего наилучшего, – прощались с прокурором выходившие на улицу Мариинскую из здания суда остальные судейские.

– И вы, господа, будьте здоровы.

– Что ж, голубчики, и вам не болеть, – откланялся перед коллегами председатель Петербургской судебной палаты сенатор Крашенинников. Он был омрачен продолжавшимся шестидневным процессом над членами РСДРП и вынесенным обвинительным приговором. Умиротворенный хорошей уличной погодой, с чувством не до конца выполненного перед государем-императором долга, радуясь теплому погожему вечеру, не спеша спускался в строну Владимировской набережной.

– Ну что ж, голубчик, завтра начнем собираться домой, – разговаривал Крашенинников с членом палаты Зефартом, когда они шли по Соборной площади. – Скажу вам по-дружески: процессом я не доволен. Предварительное следствие проведено из рук вон плохо: небрежно и скоропалительно, улики не подобраны в систему, а некоторые вообще приметаны белыми нитками… – жаловался сенатор собеседнику, идя по Соборной площади. Потом глаза потемнели, сзади ударили острым проницающим предметом.

Тяжелая острая железяка отлетела за ограду стоявшего рядом Кафедрального собора и упала в кусты. Обвернувшись, раненый сенатор увидел убегавшего по площади в строну Голиковки высокого, одетого в черное молодого человека, спасавшегося наверх быстрым бегом.

– Держи, держи его, ямай! – успел поднять шум раненый сенатор, а с шеи его каплями стекала кровь.

– Полиция, полиция! – кричалось господином Зефартом, звалось зевак на помощь.

Крашенинникова препроводили в номера мадам Тупицыной. Вызвали врача.

– Я найду этого мерзавца, найду! – кричал благим матом сенатор, пока ему обрабатывали колотую рану.

– Да это же заводской писарь, Алексашка Кузмин, ямай его, ямай! Я его, ваше благородие, сразу опознал, – докладывал полицейским мещанин Тюкин.

– Вот она, ваше благородие, улика-то, – показывал городовой Петров прибывшему на место происшествия главному полицмейстеру Крикалеву обнаруженный в траве за оградой собора обмотанный черной материей кинжал с рукояткой.

– Видел я этого человека, три раза около здания суда крутился, постоянно в одной и той же одеже: черная тужурка в кладку на нем, ваше благородие, а на голове надета широкополая черная шляпа! – давал показания следствию монтер Зайцев, ставивший телефонную связь по улице Мариинской. На следующее утро Сашку Кузмина выводили из одноэтажного домика по Западно-Машозерской, где он и жил с родителями, неподалеку от Александроневского и Крестовоздвиженского соборов.

– А что, его благородие, порезаться нельзя?

– А ты ж его чуть не убил, негодяй.

– Мне было все равно, убью я его или нет, я выразил своим поступком протест, так как считаю, что нельзя судить людей за их убеждения, – ответил на вопрос полиции Александр, когда его выводили из дому, сажая под конвоем на бричку.

– Не печальтесь, родители, увидимся еще, – пытался помахать рукой онемевшим от горя матери и отцу Александр, но его дичайшим голосом обрубили:

– Сиди! Зарублю!

Скопившиеся во дворе зеваки в первый раз увидали человека, который шел против царя. По окончании первого предварительного допроса в полицейской управе, в этот же день Александра Кузмина отконвоировали в здание Петрозаводской тюрьмы. Его закрыли в одной из одиночных камер, находящихся на первом этаже здания тюремного комплекса. Александр сидел у стола за книгой, Филатовский читал стихи Лермонтова.

…И вы, мундиры голубые,

И ты, им преданный народ…

Глаза уставали от чтения, а он читал, читал, читал… Верил, что его труд не пропадет даром. А по двору женской тюрьмы и под окном около его камеры постоянно прогуливался часовой.

– Стоит?

– Стоит.

– Что ж за беда-то такая? И никак, если что, не перекликнуться! – разговаривал Сашка Меркушев с Александром Копятковичем, находившимся с арестованными членами РСДРП в Петрозаводской тюрьме. – И не крикнуть…

– Попробуй, – говорил Меркушеву Копяткович.

– Эй, мужайся, брат! Как ты там, слышишь? – кричал Александр Меркушев Кузмину.

– Нормально, братцы, привыкаю, – слышался голос Кузмина в ответ. Потом сразу следовали тупые шаги по коридору, лязг железа замков, строгий голос стражника:

– А ну, господа буяны, прекратить перекличку, иначе пойдете в карцер. Он что, не понимаю, тоже член РСДРП? – спросил в конце стражник.

– Не знаем, вроде не наш, – ехидно улыбнулся Копяткович. Стражник закрыл снаружи дверь.

– Кузмин, на выход, лицом к стене, – прокричало внизу в камере у Саши. Копяткович подошел к окну, через решетку увидел, как читавший за столом Кузмин отодвинул книгу, поднялся с места и пошел к двери. Его провели по коридорам первого этажа, ввели в один из двух следственных кабинетов, разместившихся у главного выхода из тюрьмы.

– Зачем хотел убить сенатора? Задал один из первых вопросов следователь.

– Я же говорил, порезаться хотел, а чего – нельзя что ли? – говорил Кузмин следователю, смотрел на закрытое решеткой окно, за которым была воля.

– Ты же мог убить человека!

– Умысла у меня убивать не было, я выражал протест против суда над людьми за их убеждения и все!

– А они чего, эти люди? Ваши сообщники? Вы член РСДРП?

– Нет, я не член РСДРП, я анархист-одиночка, сообщников у меня нет.

– Что вы подразумеваете под словом анархия?

– Я не признаю никакой власти, хочу быть вольным как ветер и никому не подчиняться.

– Назовите фамилии, имена членов вашей организации, – настаивал в допросе следователь.

– Нет никого, я один. Анархия не признает никакие организации, я волен как ветер, – пояснил Кузмин следователю, настаивая на прежних показаниях.

– А чего перекликаетесь с большевиками?

– А что, если они кричат? Вот я и отвечаю. А кто они: большевики или члены РСДРП, мне безвестно. Я в тюрьме человек новый, порядков здешних не знаю, а сидеть одному-то скучно, вот и кричим друг другу, как да чего, а кто они такие – бог про них не рассказывал. Может, они и за убеждения сидят, – наводил следствие на ложный след Саша и говорил мужественно, уверенно, держась на допросах, как настоящий революционер; правда, его не били.

По окончании допроса его вывели в пустой тюремный двор на прогулку. Сашка ходил взад-вперед с за спину сложенными руками, смотрел в окна сидевшей в застенках женской камеры Галины Тушевской. Он высокого телосложения, симпатичный, русоволосый, с вытянутым носом, голубыми глазами парень, добрый, высоконравственный по характеру, хорошо знал, на какую чашу революции он сложил свою девятнадцати годов от роду жизнь.

Никого не назвал, никаких имен во время многих допросов. Ни Тушевской, членом подпольного кружка которой он был, ни Николая Левина по кличке Газетчик, ни Ивана Новожилова по кличке Горелый, никого других: гимназистов Василия Куджиева, Константина Анкундинова.

Следователь охотно верил, что он «анархист-одиночка». Долгими летними белыми вечерами он сидел за одиноко стоящим дубком камеры, рисовал на листе бумаги виселицу с повешенными на ней декабристами, этими пятью людьми, перечисленными им по списку: Бестужев-Рюмин, Рылеев, Каховский, Пестель, Муравьев-Апостол. Рисовал тонким карандашом, будто чувствовал свою приближающуюся смерть.

– Ничего, и вам воздастся. Вернется моя погибель, а меня не забудут, вы будете прокляты, а моим именем назовут улицу в том месте, где я жил. Обо мне будут ходить легенды. А вы будете ворочаться в аду и отвечать перед русским народом за свои преступления, за ваши кровавые воскресенья, – говорил он себе и не думал, не мог знать он тогда, какой режим наступит, когда шел на борьбу за лучшее будущее. – Режим, установленный вашими соратниками, продержится до конца двадцатого века, перейдя за границы двадцать первого века.

А из окон женских камер, закрытых решетками, махали и улыбались ему сидевшие в каземате девушки. В комнате свиданий его ждал с котомкой пирогов и провизией отец Михаил Александрович Кузмин, определивший Сашу в приходское церковное училище. В конце июля заканчивались белые ночи. В тюремных камерах снова надвинулся мрак. Улицы Петрозаводска затягивало сумерками.

С середины июля и до конца месяца, Александра под конвоем выводили на судебное заседание. Копяткович, сидевший в камере, из окон вместе с другими товарищами наблюдал, как выводят и приводят обратно с суда Сашку. В конце процесса прокурор окружного суда товарищ Жаба потребовал смертной казни для обвиняемого.

– Смертной казни через повешенье, господа! – вознесся над участниками процесса строгий прокурорский голос. Помощник начальника жандармского губернского управления подполковник Самойленко-Манджаро, и губернатор Олонецкой губернии Протасов аплодировали речи прокурора. Судьи, посовещавшись, зачитали приговор…

В день 28 августа в самом центре города, за высоким забором белокаменного казенного здания, заключенные Петрозаводского централа прокричали:

– Вы пали жертвой борьбы роковой! Братцы, да что же это делается, Кузмина Сашу вешать будут!

– Да он же не успел порешить никого, братцы!

Порой изнывали мы в тюрьмах и ссылках…

Свой суд беспощадно над вами

Враги палачи уж давно изрекли,

И шли вы, гремя кандалами, —

подхватили остальные сокамерники. А тюрьма запела:

Идешь ты усталый, а цепи гремят,

Закованы руки и ноги.

Спокойно, но грустно свой взор устремил

Вперед по пустынной дороге.

Нагрелися цепи от знойных лучей

И в тело впилися змеями,

И каплет на землю горячая кровь

Из ран, растравленных цепями, —

Запели сидельцы за стеной в соседних камерах.

Но ты молчаливо оковы несешь,

За дело любви ты страдаешь,

За то, что не мог равнодушно глядеть,

Как брат в нищете погибает.

А деспот пирует в роскошном дворце,

Тревогу вином заливая.

Но грозные буквы давно на стене

Чертит уж рука роковая.

Падет произвол, и восстанет народ —

Великий, могучий, свободный!

Прощайте же, братья, вы честно прошли

Свой доблестный путь благородный…

Хоровое пение продолжалось еще и еще, с коридоров кричалось:

– А ну, прекратить беспорядки!

Заключенные узнали, что в тюремном дворе копают столбы виселицы.

– Мужайтесь, товарищи, мужайтесь, будет и на нашей улице праздник, и тогда мы местами меняться будем! – крикнула в окно Галина Тушевская.

– Замолчи, гадина! – ответили криком ей жандармы. В стенах тюрьмы с утра и до ночи гудели беспорядки, заключенных выпихивали из камер, они объявляли голодовку.

– Выходи, бурьяны, хватит, напелись, – раздался в камере Саши Меркушева лязг засова, а потом – строгий голос надзирателя.

– Давай-давай, по одному, – услыхал Саша холодный приказ вошедшей в камеру стражи. – С вещами на выход! – повторилось не один раз.

..И капнет на землю горячая кровь

Из ран, растравленных цепями…–

затягивал вместе с мужским хором Саша Меркушев, выходя в коридор из камеры. Политические дружно тянули.:

…А деспот пирует в роскошном дворце,

Тревогу вином заливая.

Но грозные буквы давно на стене

Чертит уж рука роковая…

Пока стражники усмиряли одну камеру, в другой снова пелось:

…Порой изнывали мы в тюрьмах и ссылках..

Свой суд беспощадно над вами….

Саша Кузмин держался мужественно, понимая, что весь этот шум по его душу: ночью его повесят.

– Ну что ж, пусть вешают, раз хотят, – говорил себе он, записывая последние сочиненные им стихи на бумаге. Писал и тогда, когда принесли пищу. В камерах громко сказали:

– Уберите вашу похлебку, от пищи отказываемся! – cлышались голоса из коридора. В полночь к осужденному Кузмину пришел священник.

– А я-то думал, за мной, а оказывается: еще исповедоваться надо! – поднял голову на попа Александр, встал на ноги, сам подошел к стражникам. – Я готов, ведите, – в глаза им сказал он.

Сашу вывели на плохо освещенный двор. Ему зачитали приговор. Саша мужественно выслушал. Посмотрел в небо на горевший в бездонной темноте синевой звездный ковш и громко сказал начальнику тюрьмы Кацеблену:

– Не грусти, старик. Ведь исполнилась моя мечта. Наконец-то я ухожу туда, ввысь, к звездам. Вот вернусь обратно – и обязательно расскажу, что там делается. – пошутил Саша и поднялся на скамейку. Палач выбил ее из-под ног. Столбы не выдержали тяжести, Кузмин почувствовал ногами землю.

– Эх, вы, вешать не умеете! – вздрогнул голос Сашки. Полицмейстер Крикалев лично подправил покосившиеся столбы.

Саша снова поднялся на скамью и надел петлю на шею. Палач выбил из-под его ног табурет, петля на шее затянулась. Сашка повис в воздухе. Его душа стремительно покинула тело, не спеша отлетала в темень неба, к звездам.

Документ.

20 ноября без суда были отправлены в административную ссылку Василий Егоров и Николай Григорьев в сопровождении жены и двух детей. В город Кадников – Лазарь Яблонский, в город Усть-Сысольск – Александр Копяткович, и Галина Тушевская – в город Великий Луг. Георгия Полякова, арестованного 5 мая в Чеченской губернии, Санкт-Петербургская судебная палата 3 июня 1909 года приговорила к 2 годам, и восьми месяцам заключения в крепости. Федор Копейкин умер в тюрьме в 1909 году. В ссылке трагически погиб Василий Егоров, освобожденный из тюрьмы в 1911 году. Георгий Константинович Поляков пропал без вести.