Текст книги "Полтора кролика. Несколько историй о странностях жизни"

2

– Счастья желает. И чтобы налоги платили! – объявил с ухмылкой дежурный-инспектор, дочитав рассказ до конца.

Был дежурный-инспектор среднего роста, коренаст и в звании капитана. Иллюстрированный журнал, им изучаемый, расположен был на поверхности стола существенно под углом относительно края, отчего и сам читатель сидел кривовато: капитан как будто остерегался лишний раз коснуться предмета.

– Вы только взгляните, Лидия Петровна, тут и картинка такая же – ничего не понять. Можете мне сказать, что тут нарисовано?

Лидия Петровна шла мимо стола капитана с кипятком в кружке; по журналу она лишь взглядом скользнула.

– Нам ли с вами удивляться чему-то… Благодарности – ноль. Еще и обвинят чуть что.

К тому, о чем задавался вопрос, сказанное Лидией Петровной не имело ни малейшего отношения, но оба – и капитан, и прапорщик (он был третьим в приемной комнате) – нашли сказанное справедливым. Каждый несет ответственность. И каждый – свою.

Кто бы спорил, что фельдшеру всех труднее в медвытрезвителе? А кому сейчас легко, как говорится-спрашивается?

Не далее как в понедельник у одного доставленного обнаружилась дырка в животе – едва успели переправить в больницу. В ноябре в коматозном состоянии привезли подобранного, блевал с кровью, желтый был, как обои в профилактическом кабинете, едва не загнулся в печеночной коме. Иной раз алкаш алкашом, а присмотришься – он еще и обдолбанный. Коматозников с непонятной природы интоксикацией общий невод сюда заносил постоянно. Особенно Лидия Петровна не любила «писателей» (персонажей, объявлявших себя писателями доставляли с частотой один раз в четыре месяца). Ей казалось, что писатели, то ли по моде какой, то ли по самомнению, то ли по изощренной хитрости, косят поголовно под эпилептиков, а состояние после эпилептического припадка, что хорошо известно каждому фельдшеру, легко спутать с тем сочетанием признаков, которое и определяет среднюю степень опьянения.

Если бы ей сказали, что выглядит на свой возраст, была бы она польщена.

Поправив белый халат, Лидия Петровна разместила себя за ветхим письменным столом, который она, по правде сказать, недолюбливала, – не столько за то, что был он хром и убог, сколько за то, что по графику изменял ей с другими.

– То ли жена, то ли привидение, – бормотал дежурный-инспектор, продолжая рассматривать журнальную иллюстрацию к прочитанному рассказу.

– Ну так я пошел за ним, – сказал прапорщик. – Последний остался. Или будем держать до утра?

Фельдшер возмутилась:

– К черту последнего! Отдохнуть хочется!

– Иди, – распорядился дежурный. – Отдашь одежду – никаких споров! Без рукоприкладства!

– Зря сдержался, – пожалел прапорщик, – теперь спать не буду.

– Я и говорю, продолжай сдерживаться, – напутствовал уходящего дежурный-инспектор.

Наедине с капитаном фельдшер сказала:

– Прикажите ему парфюмом пользоваться.

– Это не от него, это оттуда, – вступился за прапорщика дежурный-инспектор.

– Про «оттуда» я и сама знаю, – сказала фельдшер не без нотки раздражения в голосе; проветривание, в числе других санитарных мер, относилось к сфере ее обязанностей, на что и намекал, как ей показалось, дежурный-инспектор.

(Как раз туда, откуда «оттуда», прапорщик сейчас открывал, грохоча, полудверь-полурешетку.)

– Или, по-вашему, я уже не различаю запахи? – Она опустила в кипяток сразу два чайных пакетика (чай Лидия Петровна любила очень крепкий). – Это да, что работа физическая, потеть приходится, но и обо мне хорошо бы подумать. Али не женщина я?

Капитан перелистывал страницы журнала, справляясь одной правой, левую руку он выпрямил в локте и, хотя в том не было необходимости, твердо ею держался за край стола. Журнал был глянцевый, дорогущий, толстущий, цветастый, переполненный всякой чепухой вроде астрологических прогнозов, баек и анекдотов, рейтингов чего бы то ни было и подведений итогов уходящего года; крохотульные интервью со всевозможными знаменитостями, о которых дежурный-инспектор не знал ничего и ничего не слышал, были фирменными штуками номера. Но всего более в журнале было рекламы.

– Вот и майонез, – обрадовался дежурный-инспектор.

– Какой еще майонез?

– Бескалорийный.

Фельдшер вспомнила детство:

– Мне, когда маленькая была, купил папаня детскую книжку, сборник рассказов для девочек, а там типографский брак – четыре страницы абсолютно чистые. А я решила, что им печатать нечего. Не хватило рассказов, вот и выпустили с чистыми страницами. Я решила, что писателей мало, что они не успевают сочинять. Хотела даже помочь издателям, собиралась рассказ написать на четыре страницы, про девочек. Чуть-чуть не написала. А то писателем стать смогла бы. Не срослось.

– Почему Фомич? Почему Фомич, а не другой кто-то? – недоумевал дежурный-инспектор. – Почему не Петрович? Почему не Семеныч?

Он задумал прочитать рассказ по второму разу, но начал не с начала, а с того места, где Фомич первый раз спросил: «Ну?»

– Перестаньте, – сказала, заскучав, Лидия Петровна. – Читать вредно. Глаза испортите.

В это время и вошел в приемную комнату клиент, сопровождаемый прапорщиком.

Борода у господина сочинителя была всклокочена, сам он был уже обут и одет, и не только в ботинках он был, брюках и свитере, но и в пальто. Сумка на ремне тоже была при нем – в целости и сохранности. Дома он обнаружит в ней мятый пластмассовый стаканчик.

Увидев начальника за столом, сочинитель заявил громко:

– Вы мне порвали воротник на рубашке!

Фельдшер снисходительно улыбнулась.

– Не сочиняйте, – твердым, но спокойным голосом ответил дежурный-инспектор и захлопнул журнал. – Я вам не рвал ничего.

– Он! – указал сочинитель пальцем на прапора.

Фельдшер сделала знак за спиной клиента, и прапорщик, вняв совету, немедленно ретировался в процедурную.

– Сядьте, пожалуйста, – сказал дежурный-инспектор. – Не будем буянить, это нам не к лицу. Вот журнал регистрации лиц, – он достал журнал регистрации лиц.

Журнал регистрации лиц перед гламурным журналом с красавицей на обложке смотрелся непрезентабельно. Капитан предъявил клиенту последние записи.

– Извольте. О применении по отношению к вам каких-либо мер физического стеснения нигде и ничего не сказано. Убедились? И давайте больше не будем об этом. Поговорим о более интересном. Вы меня заинтриговали. Я прочитал. Да, вполне занимательно. Только не совсем понятно, что вы хотели выразить вашим произведением.

Сочинитель выпрямил спину, словно собрался что-то сказать, но не сказал ничего.

– Много туманного, неясного, – продолжал капитан. – Хотя написано завлекательно, но для чего? В чем идея? Просто мне любопытно.

– Сочувствую, – сказал сочинитель.

– А не надо сочувствовать. Просто хочется разобраться. Кто причмокивал? Там кто-то в ванной причмокивал, я не понял, кто и зачем. И я не понимаю, кто руку на плечо положил.

Сочинитель не спешил отвечать.

– И что с голосами случилось. И почему исчезли все? Да, это ж самое главное – почему голоса исчезли? И Тургенев зачем? Это тот ведь Тургенев?

Сочинитель молчал.

– И почему «Не самое страшное»? А что «самое страшное»? Просто я не все понял, а хотелось бы больше понять.

– Это святочный рассказ.

– Я понимаю.

– Псевдосвяточный, – уточнил сочинитель, нервно поглаживая бороду.

– Я понимаю. И что?

Сочинитель спросил:

– Это допрос?

Послышался тяжелый вздох Лидии Петровны.

Дежурный-инспектор помрачнел.

– У меня товарищ был, Фомичев, капитан, как и я… у них во втором всего тридцать коек было, он начальником был… мы его, когда не на службе… Фомичем звали… Погиб.

Лидия Петровна поставила кружку на стол. Ощутилось практически бесшумное присутствие прапорщика за стеной в процедурной. Секунды молчания могли бы сложиться в минуту. Чтобы этого не случилось, автор «Не самого страшного» звучно пошевелился на стуле и кашлянул. Поскольку капитан не торопился прерывать молчание, сочинитель спросил, глядя куда-то под стол:

– При исполнении?

Ответ последовал не сразу:

– Цирроз.

По-прежнему глядя куда-то под стол, сочинитель непроизвольно шевельнул бровями, что капитан интерпретировал как оценку причины смерти своего товарища:

– Опять вы неправы. Я знаю, о чем вы подумали. Это вовсе не при исполнении.

– Умеренные алкоголики, – подала голос фельдшер, – в меньшей степени страдают циррозом, чем люди непьющие.

Помолчали.

– Я свободен? – спросил сочинитель.

– В известных пределах. Дело за формальностями.

Капитан как бы в подтверждение своих слов взял со стола протокол, заранее им составленный, и подержал его перед глазами, но, не найдя в нем ничего нового (потому как ничего нового в нем и быть не могло), положил на стол.

Голос его дрогнул:

– Вы как будто знаете что-то, что другим неизвестно.

– Я?

– А что вы знаете? Вы ж ничего не знаете. А все слушать вас должны. Как вы про обустройство России говорить будете. Про моральные ценности. Детективы читаешь – смеяться хочется. Кто вы такие? Откуда беретесь? Мозг человека – самое сложное, что есть во Вселенной. И сам человек. Глядишь на него, как он тут в кальсонах лежит весь заблеванный, – ужас охватывает. За Вселенную страшно. Это ж и есть предел эволюции. Понимаешь? Тринадцать миллиардов лет. Взрыв. Излучение. Пыль. Водород. Материя. Порядок. Человек – это порядок. Упорядоченность. Что-то нас упорядочило – по высшему счету. Атом к атому, молекула к молекуле. И вдруг – на полу. И главное, какая разница между мной и им, когда он в кальсонах и языком не ворочает? Да никакой. Если с позиции тринадцати миллиардов – никакой разницы. Что он, что я, что ты, что она. И сложнее нас ничего нет во Вселенной. Даже когда на полу в кальсонах. И вдруг – пшик. И что-то другое. А что? Вы ж не знаете, что. А туда же. Фомичев мне про сковородку говорил. Вот мы спорили с Фомичевым, что предпочтительнее – когда на сковородке жарят или когда там нет ничего. Он говорил, что лучше на сковородке, лишь бы быть. Плохо, но все равно ты хоть как-то есть. А по-моему, лучше когда просто нет ничего. Вот жил-жил, и все. Пустота. Даже пустоты нет.

– Ы.

Их глаза встретились.

– Ы. Ы. Ы, – зло произнес клиент, мстительно улыбаясь.

Капитан огорчился:

– Зачем вы так? Нехорошо.

Он встал, подошел к противоположной стене и поправил портрет президента (действительно висевший неровно); затем вернулся на место.

– Олег Андреевич, – сказала фельдшер, – уже без десяти час.

– А ему на метро не надо, – с нервной веселостью ответил капитан, – он на соседней улице проживает.

– Если не до часа, тогда только после пяти.

– Да оставьте вы эти инструкции, Лидия Петровна! Сейчас выпроводим, не переживайте. Сколько там? – заглянул капитан в протокол. – Семьсот тридцать рублей? Все возвратим. До единой копейки. А то нас некоторые обвиняют.

Сочинитель по-прежнему улыбнулся, только, пожалуй, еще более зло.

– Вселенная, говорите? Ничего, ничего, будет вам Вселенная, скоро кончится ваша синекура. Всего два вытрезвона на весь город осталось. А было пять!

– А двадцать пять не хотите? – воскликнула фельдшер. – Мне через год на пенсию. Я когда начинала, двадцать пять вытрезвителей было!

– Больше пьем, меньше вытрезвляемся, – сказал капитан. – А еще палки в колеса вставляют… инструкциями, приказами… Вселенная тут ни при чем.

– Как же так? – возопил автор рассказа, обращаясь ни к кому конкретно и ко всему свету сразу. – Я на ногах не держался? Кому-то мешал? Не ровно шел по земле?.. Почему же не было экспертизы?

– Клиент не заметил, – с горькой усмешкой произнесла фельдшер.

– Еще бы, – сказал капитан. – Их всех только одно беспокоит: почему не было экспертизы. О другом они не думают. А Лидия Петровна беглым взглядом промилле определяет, сколько в крови, хотя достаточно только степень.

– Даже сейчас не менее трехсот, – определила на глазок Лидия Петровна. – А степень – легкая. На данный момент.

– Означает ли это, что вы даете заключение на возможность выписки? – спросил капитан Лидию Петровну нарочито официальным тоном.

– Так точно, – сказала фельдшер.

Капитан повеселел:

– Ваш тут коллега летом побывал. Не помню фамилии. Он даже страсбургским судом угрожал. Всё тоже за экспертизу переживал, почему ему экспертизы не было. Да потому что вас, подобранных, как людей жалеют. Была бы экспертиза по всем строгостям науки, с вас бы брали уж явно не шестьсот пятьдесят!

– С меня шестьсот пятьдесят? – спросил сочинитель.

– Ваше право, можете и в Госбанке оплатить, просто это более хлопотно… Чем здесь.

– Интересно, за что?

– Вы меня заинтриговали, только поэтому я такой заинтригованный, – ответил капитан. – Подождите, квитанцию выпишу.

Заполняя квиток, дежурный-инспектор продолжал говорить, то и дело отвлекаясь от документа:

– Конечно… вас послушать, мы жульё, мы такие злодеи. Почки тут отбиваем, обворовываем. Думаете, не знаем, что вы от нас деньги в носки прячете?.. Я не про вас лично, а собирательно. А вот не знаете, я вот позавчера жизнь человека спас. Да, Лидия Петровна, я ведь вам еще не рассказывал? А вот напомнили. Подхожу к окну вечером, часов в одиннадцать, вижу: копошится в сугробе. Жена оладьи печет, я в окно гляжу: привстанет, и снова – бух. Вижу – замерзнет. Другой бы, если сознательный, экипаж вызвал, или, как вы изволите называть, «батон»… и был бы прав, иначе – труп, а я не стал никого вызывать, сам спустился. Вытащил из сугроба, он спасибо лепечет, вижу, очки на одном ухе болтаются, ну даже не бомж! Плохо ему. Говорит, немного не дотянул. До парадной метров двести дойти, а тут ноги не слушаются, падаю, стоять не могу. Ну как быть? Поволок я его на себе, правильнее сказать, на руках понес, так и донес – и до парадной, и до самой двери на втором этаже. И если б не я, был бы труп у нас окоченелый. Не допустил.

– Вот готовый рассказ! Святочный! Настоящий! – с жаром воскликнула Лидия Петровна.

Сочинитель сказал:

– Вам зачтется.

Капитан ответил:

– Надеюсь.

– Вы очень медленно пишете, – сказал сочинитель.

– А вы быстро? – резко спросил капитан. – Мы с Фомичем, с капитаном Фомичевым то есть, ездили на Шелонь в позапрошлом. Утром пришли на камни, туман такой сгустился, не то что поплавка, своих сапог не видно. И точно – как у вас. Я ему: «Фомич, ты где?» А он: «Здесь я», и только голос один, а самого нет его. Просто вспомнилось, когда читал ваш этот. Как будто голос услышал.

Сочинитель сказал:

– Два капитана.

– Отлично сказано, – сказал капитан.

Сочинитель подписал оформленный капитаном счет.

Капитан открыл сейф, вынул ячейку №7.

– Кроме денег теперь. Вот – документы. Паспорт… членский билет… кредитная карта… Далее… Телефон… Крестик нательный, серебряный… шариковая ручка… Вы уж извините, в опись не все включили, но, что не включили, все возвращаем… Номерок из гардероба, происхождение не установлено… Фотография предположительно жены…

Капитан оторвал взгляд от описи, чтобы оценить реакцию собеседника. В любом случае, как бы ни было там, тот мог ответить хотя бы на «предположительно», и тогда бы разговор, глядишь, получился куда б задушевнее, но сочинитель не захотел откликаться на провокацию, пускай и невинную, – он промолчал.

– Ну и это еще… журнал, с вашим рассказом.

– Можете взять.

– Могу, – согласился капитан.

– В качестве трофея, – добавил сочинитель.

– Нет. Так не пойдет. Только от чистого сердца.

– Как вам угодно.

– Это как вам угодно. Но трофеев мы не берем. Только от чистого сердца.

– От чистого сердца, так от чистого, – сказал сочинитель.

Капитан сомневался.

– Надписать?

– Вы ж с обидой надпишете.

– Как фамилия? – спросил автор.

Поразмыслив, капитан ответил:

– Ершов.

И еще подумав:

– Олег. Если с отчеством, то Андреевич.

Он все еще не был уверен – не в том, как он зовется по паспорту, а в целесообразности дарственной надписи: клиент владел ситуацией и отдавал себе в этом отчет. Капитан опасался насмешки.

– Там Судаков, а я Ершов. Тоже ведь странность.

Сочинитель подписал протокол, полистал журнал и нашел себя. Он написал над своей фамилией левее рисунка: «Капитану Ершову – от чистого сердца». И посоображав секунды четыре, приписал: «На память о Фомичеве».

– Был человек, – сказал дежурный-инспектор, прочитав написанное. – Спасибо.

– Я свободен теперь?

– Вполне, – капитан Ершов встал и пожал сочинителю руку. – Берегите себя.

Бывший клиент твердым шагом пошел на выход.

Он, однако, замешкался на пороге, зацепившись карманом пальто за дверную ручку, – через открытую дверь повеяло свежим холодным воздухом, пара-другая снежинок влетела в приемную комнату. Сочинитель закрыл дверь за собой, и только тогда капитан Ершов вспомнил, какой здесь густой и тяжелый воздух. Он убрал оба журнала в ящик стола, сначала журнал регистрации лиц, потом гламурный, с рассказом, и подошел к окну открыть форточку. Фельдшер Лидия Петровна достала из кармана халата круглое зеркальце и стала смотреть на себя с выражением легкой брезгливости.

– Я бы не хотела на сковородке, – сказала она, рассматривая мешки под глазами своего зеркального отражения. – Но и когда совсем ничего, когда пустота, мне тоже не хочется.

Капитан смотрел в окно: давно таких не было хлопьев. Что-то в их изобильной пушистости было детское и неземное.

Лобовое стекло «батона», оставленного до новой смены во дворе, уже заметно припорошило. Кто-нибудь обязательно напишет пальцем гадость. Капитан даже знал, какую.

Хозяева сада

И, кажется, вечор еще бродил

Я в этих рощах.

Ночь, теплая, уже не белая, августовская ночь. Последний (наверное, последний) трамвай. Мы выходим из пустого вагона, идем по безлюдной Садовой. Оба одеты не по-городскому: на мне резиновые сапожки, отец в стареньких кедах, за плечами у него рюкзак, в котором лежит большая хозяйственная сумка; у нас фонарики – на плоских больших батарейках, которые забавно проверять на язык.

За оградой в глубине Михайловского сада едва мерцают огоньки – два, три, четыре… то появляются, то гаснут. Это пришедшие раньше нас. Увидев огоньки, отец воодушевляется: значит, мы не одни – есть что собирать! – значит, выползок ожил!.. Кажется, нам действительно повезло – днем был дождь; все складывается как нельзя удачно. Влажная почва и теплая ночь – главные условия хорошей охоты.

Ворота закрыты, висит замок – на ночь сад закрывается. Будем проникать со стороны Садового моста, в год моего рождения его стали назвать Первым Садовым, чтобы не спутать с тогда же нареченным Вторым, но я еще об этом не осведомлен, потому что моя голова еще не забита ненужным.

Мне девять лет.

Ограда завершается округлой секцией; пики, исходящие из одной точки, под разными углами целятся в пространство Марсова поля. Залезаем на парапет; хватаясь за пики и нависая над береговым скосом, перебираемся в сад. Отец доволен: нас никто не заметил. Не зажигая фонариков, идем в темноту, подальше от освещенной Садовой. Трава влажная, это хорошо, они любят сырость.

Отец включает фонарик, мы видим край газона; крохотные кучки земли – это следы недавнего присутствия выползков. Самих, однако, выползков нет. «Шумно идем, – говорит отец, – попрятались». Я знаю: у них великолепный слух. Неужели у них есть уши? Мы проходим еще в темноте – тихо-тихо, почти на цыпочках. Некоторое время стоим, замерев. Тишина. Город уже уснул. Где-то далеко, за Фонтанкой, проезжает машина. Над нами кроны старых деревьев – безветрие, – листья лип не шумят. Оборачиваюсь на темный силуэт пристани-павильона. Днем здесь играют в шахматы за столиками и на скамейках. Что это за силуэт – словно кто-то сидит? Может быть, уснул шахматист?

«Посвети», – тихо произносит отец, я включаю фонарик, направляя луч ему под ноги, и словно кто-то в землю зарытый хочет ощупать поверхность земли высунутым мясистым мизинцем – вот что мы видим: настоящего выползка! Отец медленно наклоняется к нему, замирает на секунду-другую и, быстро схватив двумя пальцами, стремительно вытаскивает из норки. Я поражен: я никогда не видел таких длинных червей! Сантиметров тридцать, не меньше!

Это не простой земляной червяк, это не из тех, которых я собирал в деревне. Большой ночной выползок, вот кто он. Днем он прячется глубоко под землей, ночью поднимается наверх, чтобы высунувшись из норки, поработать цепким ртом, собирая гниющие травинки и листья. Земля Михайловского сада очень богата выползками. Теперь я сам это вижу. Куда ни посветишь фонариком, всюду они. Но поймать выползка не так-то легко. Только коснешься – и он мгновенно исчезнет. Прячется под землю с невероятной скоростью. С легкостью проскальзывает между пальцев. Надо уметь. Я учусь. Если схватить не у самой норки, ускользнет обязательно. Мне удается вытащить из земли только четвертого. Приноровился, у меня получилось. Огромный, не стыдно испугаться такого.

Нас прибывает. Теперь с десяток фонариков блуждает по саду. Свет у всех тусклый, рассеянный – выползки боятся яркого света.

Вдвоем легче: светит один, другой наклоняется. Отец и я – только нас двое, остальные собиратели все одиночки.

Мы, наверное, похожи на грибников, перепутавших день с ночью.

Как это им удается исчезать с такой быстротой? – думаю о выползках и не могу их понять. Какая сила утягивает их под землю?

Тень императора Павла наблюдает за нами из окна замка. Михайловский замок, я знаю, называют еще Инженерным, я не знаю только, что там есть техническая библиотека и что я буду туда приходить – искать по реферативным журналам иностранные аналоги для наших изобретений. Я не буду биологом, а стану инженером, как не стал биологом, а стал инженером отец, хотя он был в детстве юннатом, ходил в кружок при Зоологическом музее, ездил в экспедиции, научился рисовать птиц и знает, что выползков едят не только кроты, но и лисы, и барсуки, и даже при определенных обстоятельствах люди.

Мои родители инженеры, они работают в «почтовом ящике», проектируют какие-то приборы, устройства, дома я слышу слова «снять характеристики», «довести до ума», их работа настолько секретная, что мне нельзя даже упоминать о ней в школе, только я не знаю сам толком, о чем же мне нельзя упоминать.

Я знаю, что в убийстве Павла был замешан его собственный сын. Как это – сын убивает отца? Не представляю. Рядом с Михайловским садом – только с другой стороны – был убит еще один император. Вижу темные очертания храма, построенного на месте убийства. Говорят, Спас-на-Крови собираются срыть. Рядом невысокий дом, когда-то принадлежавший церкви. В коммунальной квартире бывшего церковного дома росла моя мама – ей было двенадцать, когда в храм попал, но не взорвался немецкий снаряд. Странно, до войны она часто гуляла по саду, но даже не слышала никогда о существовании выползков. Вот удивится, когда принесем полную сумку.

Больно ли червяку, когда его насаживают на крючок? Отец говорит: наверное, больно, только сам червяк об этом не знает. Спустя тридцать лет правительство Норвегии, вняв зеленым, тем же задастся вопросом и профинансирует научные исследования по этой теме. Ученые придут к выводу: червяку не больно. Червяк боли не знает, скажут ученые. А то, что он извивается на крючке, – это все рефлекторное.

Чем глубже ночь, тем смелее выползки показываются из своих норок, брать их становится проще. Особенно много в южной стороне сада – там, где гранитные ступени ведут к Михайловскому дворцу.

Здесь все Михайловское – сад, замок, дворец.

Почему-то им нравится обитать поблизости от каменных плит.

И еще они любят, когда рядом деревья.

Здесь дубы, липы и тополя.

Мертвый древний дуб – нам вдвоем не обхватить руками, – из его ствола вырублено многофигурное нечто. На всю высоту. А высота – трехэтажного дома. Он и днем страшноват, ночью лучше и вовсе не светить фонариком на лобастые головы…

Отец говорит, что эти головы старше его самого. И что мастер вложил какой-то в них смысл. Никто не знает какой. Мертвый дуб не переживет реконструкцию сада – лет через тридцать его распилят на части.

В Ленинграде еще не практикуют ночную подсветку исторических зданий. Замок Павла со шпилем, храм, дворец теряются в темноте. Ночь безлунная. Боятся ли выползки луны? На Садовой гаснут светильники – экономия света. Как это – быть червяком? Жить в земле? Выползать ночью наружу?

Почему он червяк, а я человек?

Это правильно. Но справедливо ли это?

На работе у отца сплошь рыбаки. Собираются на Селигер за налимом. Налим любит выползков. Сумка, полная выползков, будет храниться у нас в холодильнике.

Тайна, известная мне: другой император, бронзовый, вместе с конем был в блокаду засыпан песком и землей, – и вот здесь, в этом саду, возвышался над ним высоченный курган – представляю какой. Очень загадочный памятник – в мирное время к нему не знали, как относиться: плохой он или хороший. Царь, конечно, плохой, его хотел убить Александр Ульянов. А памятник, он хороший? Зачем же его перетаскивают с места на место? Нет его больше в саду, но я знаю, он где: он во внутреннем дворике, это рядом, я видел. Тяжелая маркиза надежно закрывала в музее окно, но щелка все же была, и он там стоял. (Маркиза – не женщина, а занавеска.) Вернее, лошадь стояла. Император сидел неподвижный верхом. Он был, как и мой отец, засекречен. Пройдут годы, его рассекретят и установят на месте ленинского броневика, того самого, рядом с которым я принят был в пионеры.

Инженер из меня почему-то вышел плохой. Расставляю слова, чем и живу.

А еще здесь были грядки во время блокады. Дождевые черви, разрыхляя садовую почву, приносят известную пользу земле, а овощи они не едят. Может быть, выползки, которых мы собираем, – потомки тех, что разрыхляли почву блокадного огорода.

Пытаюсь представить себя разрыхлителем почвы – в норе. Нет у меня ни рук, ни ног, ни глаз, ни ушей… есть только длинное-предлинное голое тело, которым прижимаюсь к чему-то (я же не знаю слово «земля»! ) … рот, он есть, упирается в землю (но я не знаю ни «рта», ни «земли»), я вытягиваюсь вперед, проникая в твердое заостряющейся головой… у меня нет головы, но был бы я человеком, и была бы у меня здесь голова… и, проникнув на ненамного вовнутрь, начинаю, телом сжимаясь, разбухать головой, которой нет у меня, но была бы, если бы я был человеком… так я расширяю пространство норы. А потом сокращаюсь. И снова, длинный-предлинный, упираюсь ртом в твердую землю…

Самое жуткое, что я совершенно один. Нет ни родителей, ни друзей. Никого. Я один – сокращающийся и удлиняющийся… заглатывающий крохи земли и кусочки гнилушек…

А если бы мне сильно не повезло и я бы родился не в семье людей человеком, а червяк породил бы меня червяком… был бы я всю жизнь червяком… и никто бы не знал, что этот червяк – это я… Никто, ни одно существо на свете!.. И если бы мой отец, у которого я б не родился, насаживал меня на рыболовный крючок, разве бы думал он обо мне?.. Ему бы и в голову не пришло, что на крючке это я… что это я извиваюсь… Да я бы сам о себе не знал ничего (что это я, я б такого не знал!..) … Даже тогда, когда бы я вылезал наполовину из норки и было бы мне хорошо, я бы не думал ни о себе, ни о мире, в котором живу, потому что червяк не знает, как думать, а просто живет…

Мы, собиратели выползков, бродим по саду и невольно встречаемся на Большой Проплешине (днем здесь мальчишки гоняют мяч). Один, который с ведром, угощает двух других «Беломором». Отец не курит уже несколько лет – говорит, что свое откурил. «Не с одной», – говорит который с корзиной и, дав прикурить первому, гасит спичку. Потом со второй спички дает прикурить второму, с третьей – сам прикурил. Обсуждают добычу и кто поедет куда. Кто за налимом, кто за язем, кто за сомом. Спорят, как лучше приманивать крупную рыбу. Мы с отцом возвращаемся к павильону, что придуман архитектором Росси. Я отчетливо вижу: никто на стуле не спит. Спрашиваю отца, почему нельзя вдвоем прикуривать от одной спички. Он отвечает, что это окопный закон. Снайпер успеет прицелиться на огонек и снять второго.

Я не понимаю, шутит он или нет. Если был бы здесь снайпер, где бы сидел? На крыше дворца? На суку столетнего дуба? Оглядываюсь по сторонам, всматриваюсь в темноту.

С Невы доносится гудок. Плывут корабли. Выползки привыкли к ночным гудкам, они их не боятся. Мосты разведены, но нам с отцом не надо тревожиться, – мы живем на этой стороне, а через Фонтанку мосты не разводят.

Мы перелезаем через ограду, минуем замок и цирк, идем вдоль Фонтанки пустынным городом. Сумка, полная выползков, лежит у отца в рюкзаке.

Выползки живут по нескольку лет. Неужели это правда, что они не чувствуют боли? Трудно поверить. Трудно представить, но, может, кто-то из них – мой ровесник?.. Господи, как хорошо, что я человек!