Текст книги "Закрытие темы (сборник)"

Странно-то странно, только надо помнить о деле.

Надо идти к Быстровой. Самому.

Что за придурь такая терять зря время?

Он спускается вниз.

Выходит на крыльцо. Никакого дождя не предвидится, глупости. Он в замешательстве.

– Здравствуйте. Зовут меня Лиза. Я покажу, где лисички, белых ещё нет, идёмте, а лисички…

Одну корзину протягивает ему, другую оставляет себе. Это уже не похоже на явь, это сон какой-то.

Лиза.

Ведомый, а ведут его тропинкой вдоль берега, он убеждается с каждым шагом, как сильна над ним власть опеки. Он понимает, что никакой себе здесь не хозяин, – где ж твоя самостоятельность, Ласточка? Нет её. Таинственная необходимость исподволь, ненавязчиво требует подчиниться, и он подчиняется. Подчиняться всегда досадно, но не только досадно Ласточке: то беспокойством, то почему-то вдруг радостью отзывается запах кипрея, сумрачность неба, стынь, близость бегущей воды. Он ещё пытается сделать так, чтобы выражение независимости на его лице было б заметным, он произносит слова, как бы желая знакомству придать качество непринуждённости, называет чуть-чуть с вопросительной интонацией то, что видит: «Колодец… (дескать, колодец), – туча… (дескать, туча), – яма какая… (вот, мол, какая яма)» – будто подбирает их, эти слова, для будущей прозы. Лиза неразговорчива, она идёт впереди. Косынка на ней голубая. «А дерево как обгорело. Тополь».

– Прошлым летом ударило, – говорит Лиза.

Из-под ног вылетают ласточки, но гнёзд их не видно. Берег уж очень крут – это обрыв.

– Вы это как, Лиза, что? – спрашивает Ласточка, пугаясь вопроса.

– А я в ночь работаю, – отвечает Лиза.

Они спустились в ольшаник.

– Я хотел спросить, вы кто? – Он имеет в виду род занятий: свинарка, звеньевая, пастух…

– Я Шамякина.

– Шамякина? Так это ваш отец председатель? А где ж Фёдор… Федот… Федот Васильевич?

– Он, может, не будет с неделю…

– Как не будет? Будет.

– Может, не будет, не знаю.

– Да нет, должен быть.

Идут по полю. Ласточка задумчив. Что-то не так.

– А что, Лиза, кто в этом доме жил?

– В каком доме?

– Ну, где я живу.

– Священник жил, отец Павел звали.

– А где сейчас живёт?

– Не знаю, не живёт больше.

По грибы, по ягоды…

– А Быстрова где живёт, Антонина?

– Тонька? Её не будет сегодня.

– Почему не будет, Лиза? Я ж к ней приехал.

– У ней брат в Березовке болеет.

– А как же я?

– У ней брат в Березовке.

– Лиза!

– Ай?

– Лиза, куда мы идём?

– В бор. Если вам мокро, давайте воротимся. Или устали.

– Я не устал.

– Вон, сыроежку не видите.

– Странно.

Странно. «Приезжал корреспондент, задавал вопросы, задавал вопросы он всё про опоросы…»

– … А дальше, а дальше? – пытает Ласточка.

– А дальше, – продолжает рассказывать Шамякина Лиза (впрочем, без особого энтузиазма), – в один их загон. Только сейчас так не делают.

– Почему не делают?

– Не делают. Вы не пишите об этом.

– Я не буду. Я так, для себя.

– Для себя ладно. В один загон выпускают. Они поначалу помяться должны.

– Что сделать?

– Помяться. Бой у них будет. Они как разделятся парами, тут же друг дружку в низ живота, а клыков нет, удалёны. С клыками насмерть дерутся, а тут, без клыков, кто первый устанет. Устал – значит, в сторону, и визжит, что побили. А кто сильней, тот с другим, тоже сильным. А потом двое останутся, кто за главного, таких надо водой из ведра обливать, самых здоровых, до часу дерутся…

– Водой-то зачем?

– Чтобы сердечко не лопнуло. А то перегреются.

– Ну, победил один, а дальше что?

– Всё.

– Вместе живут?

– Могут вместе. Знают, кто главный – не дерутся. Спокойные.

– А как же клыки удаляют? Они ведь – подойти страшно.

– Дак это с верёвкой. В рот надо петлю засунуть, ну петля, знаете? и затянуть, чтобы за нос, а другой конец к столбу или к дереву. Он верёвку натянет, а куда денешься? Ногами упрётся и встанет как вкопанный, тут-то пасть у него сама и откроется. (Лиза смеётся.) Знай да пили.

– А чем пилят?

– Ножовкой.

– Страсти какие.

– Какие страсти! Даже не пикнет.

Ласточка пьёт молоко. На очереди картошка с луком. Завтра баба Таня принесёт ему утром солянку, что-то грибное. Всё, что нашёл, отдал приготовить Лизе. Он выписывает слова: «Лифостротон. Аваддон. Хризолит». Надо расширять словарный запас, мало ли о чём придётся писать. «Диадема. Скиния. Пакибытие. Перстный». Забыл спросить, есть ли у них на селе ячейка воинствующих безбожников.

А в детской книжке все картинки раскрашены фиолетовым карандашом. И Лазарь убогий, и блудница, и апостолы в лодке – все фиолетовые, и парус, и само море, и поросята на горе. За окнами темно. Мышка скребётся под полом. Сверчок. Всё как надо в деревне.

«Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил войти в них». Это он уже где-то читал. Может всё пригодиться. Он выписывает.

«… Бесы, вышедшие из человека, вошли в свиней, и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло».

Ну да, известное место.

Ласточка смотрит в окно: думает.

Был такой случай, кажется, под Новгородом (слышано от Павловского). Секретарь одного из райкомов столкнулся с трудностями: шёл сбор денег по подписке на заём укрепления обороны, и не всё ладилось. Вызвался подсобить поп местного прихода, он просил, чтобы ему разрешили пройтись по деревням с крестным ходом. Ему не препятствовали. Прошёлся, распространил облигации. Тут-то их всех и к ногтю – и секретаря, и служителя культа.

Лёжа в постели, Ласточка вспоминает другой случай вредительства. В остоевском племхозе кормили свиноматок мёрзлой картошкой, чтобы спровоцировать выкидыш. И это, когда по всей стране развернулось движение за два опороса в год. Что же я опять про свиней, укоряет себя засыпающий Ласточка, а где же люди живые? И он вспоминает Лизу. Лиза. Лиза. Её глаза. Глаза Лизы. Он пытается подобрать эпитет – не подбирает. А мысли путаются. Ласточка слышит, как медленно пробирается вверх по дороге, грохоча бортами, грузовая машина. Не открывая глаз, он чувствует прилив света в комнату от скользящих фар; ему и тепло, и уютно, и немного обидно: ведь есть же грузовик, а послали подводу. Он спит.

Ему ничего не снится. Наступает утро.

Утром Ласточку будят. Он ещё не понял, где он и что его будят, но понимает, что день будет солнечный – так ярко в глазах.

– Вставайте, Виктор Сергеевич, вставайте. Вы что дверь не закрываете?

Их двое. Первого он признаёт по известной ему примете – глубокому шраму ещё, как он слышал, с Гражданской. Это председатель колхоза товарищ Шамякин, тот самый. Второй стоит за спиной у первого.

– Виктор Сергеевич, простите, что так оно получилось. Вам если справку, не знаю, или что надо куда, то мы пожалоста…

– Куда ж ему справка, – говорит второй, стоящий за спиной Шамякина, – там знают…

– Что знают? – не понимает Ласточка.

– Беда у нас, Виктор Сергеевич, вы извините, что я вчера… не до вас было.

– Что было?

– Радостный околел.

– Как околел? Когда?

– Дак я говорю, вчерась околел. Вот Савченко, ветеринар, я не представил…

– Вы как приехали, – говорит ветеринар, выступая из-за спины Шамякина, – как приехали, уже он, ясно всё, думали… Думали к полудню, а тут до ночи… Ну, разберёмся.

– Разберёмся, разберёмся, не думайте. – И оба глядят на Ласточку, ожидая от него каких-то решительных действий.

Решительно Ласточка не понимает, что делать. Он приподнимается слегка на кровати, но свесить голые ноги вниз кажется ему неприличным. В комнату ворвалась муха через открытую дверь и ударилась лбом о стекло. Он спрашивает лишь бы спросить:

– Сап, наверное? (Другие болезни на ум не приходят.)

– Откуль сап-то у свиньи? То ж лошадиное…

– А что, им и люди болеют.

– Не, лошадиное…

– Болеют, болеют, я читал.

– Крайне редко. Это когда в лимфу попадёт… когда в лимфу через оболочку слизистую… В моей практике…

– Подожди ты с практикой, – перебил ветеринара Шамякин. – Я, Виктор Сергеевич, вам о чём? Я вам о том, не вовремя вы к нам приехали. Вы уж извините нас. Вы бы обратно, а? Зачем вам тут, а?…

– Так мне… с Быстровой надо, я с Быстровой должен, с Антониной…

– Беда, Виктор Сергеевич, беда у нас. Племенной хряк… лучший в области… на него заявка утверждена, в Москву, на хряка-то нашего… К нам, знаете, уполномоченный выехал, такое дело, Виктор Сергеевич, а?

– Да-да, – говорит Ласточка, – такое дело.

– Пожалоста. Тут машина стоит, акурат к поезду будет… Поспеете. Не до вас, честное слово, не до вас, вы уж не обессудьте… пожалоста…

Облако.

Облако, оно плывёт над дорогой. А верно: день будет солнечным. Сразу за хлебопекарней растёт липа, вся она в жёлтую крапинку, она зацветает. Ласточку то качает, то бросает из стороны в сторону, рядом сидящий водитель, такой же молодой, как Ласточка, ругает колдобины. Потом водитель молчит. И Ласточка тоже молчит. Едут молча.

До станции уже совсем немного, и тут Виктор Сергеевич вспоминает про свой блокнот. Блокнот остался там, на столе, рядом с открытой Библией для детей. Теперь кто-то прочтёт обязательно про хряка Радостного. И прочтёт записи по свиноводству. А на другой странице – про чудо о свиньях. От одной этой мысли Ласточке становится не по себе, ему становится стыдно, что ли. Краснея, он чего-то пугается, наверное, своего стыда, потому что не знает, почему так становится стыдно.

Через минуту, впрочем, им овладевают другие чувства, другие предчувствия – более необъяснимые и неясные.

1987

Остановка по требованию

Примечательной особенностью города Д. является его вытянутость вдоль трамвайной линии. Точнее сказать, это трамвайная линия протянулась через весь город, а сам-то город Д. вытянулся вдоль одноимённой реки с крутым правым берегом, весьма живописным. Как бы ни был крут берег и живописен, образ города в сознании Сергея Филипповича совместился отнюдь не с ним, и не с рекой, собственно, и не с колокольней, уцелевшей на той стороне, и не с чем-нибудь вообще достопримечательным, а с чем-то таким тягомотным, грохочущим – с как бы, что ли, трамваем.

Единственный трамвайный маршрут (стало быть, маршрут номер один) пролегает через два важнейших для Сергея Филипповича пункта – А и Б. Первый есть не что иное, как завод имени Вили Мюнценберга, куда Сергей Филиппович ежегодно командируется по служебной своей необходимости, другой – ведомственная гостиница, где он останавливается по необходимости житейской. Завод и гостиница разнесены по разным концам города, никто не знает, почему так получилось, но так получилось, так сложилось исторически, и теперь должен Сергей Филиппович дважды на дню – это сорок минут туда и сорок обратно – сидеть, а чаще стоять в трамвае.

Канитель, да и только.

Впрочем, не всегда канитель. В былые годы, а Сергей Филиппович ездит сюда уже лет эдак четырнадцать, может, пятнадцать, а то и все шестнадцать, тут сосчитать надо, – в былые годы он не так относился к трамваю. Более относился душевно. Сядет, бывало, у окошечка, когда взгрустнётся, допустим, или, допустим, просто когда делать ему после службы нечего, а пить в номерах неохота (тогда ещё много пили, не то что сейчас, хотя и сейчас, если вспомнить вчерашнее…), сядет и едет, и едет, и едет, куда глаза глядят у водителя. А водитель глядит вперёд, а Сергей Филиппович соответственно вбок – на городскую природу. Если весна, то лужи вокруг, ручейки побежали, грачи, глядишь, прилетели, травка зеленеет, солнышко блестит; если лето, то пух тополиный и всё такое, или в июле, к примеру, цветут вовсю георгины за трестом столовых, летают стрекозы. Осенью – ясное дело: унылая пора, очей очарованье… А зимой Сергей Филиппович ездить в командировки не любил. Да и не посылали, к счастью.

Был август. Сергей Филиппович за отсутствием инвалидов и пассажиров с детьми сидел на первом сиденье. Он держал дипломат на коленях, а в дипломате лежал документ – протокол согласования важного очень вопроса. У Сергея Филипповича были все основания держать нос по ветру: размашистые подписи под протоколом не только удостоверяли истинность документа, но и свидетельствовали об успехе миссии Сергея Филипповича на заводе имени Вили Мюнценберга. Однако сам он был не в духе. И вот почему.

Он перенёс только что эмоциональное потрясение. Он только что побывал в ситуации, глупой до невозможности, просто глупейшей, наиглупейшей ситуации, и повёл себя в этой ситуации малодостойно.

Поскольку ситуация эта связана самым непосредственным образом с некоторыми обстоятельствами командирования Сергея Филипповича на завод имени Вили Мюнценберга, мы не можем не остановиться на производственной стороне дела. Без такой остановки, заметим попутно, было бы трудно нам постичь демонизм личности Двоеглазова, старого знакомца Сергея Филипповича.

Речь идёт о смесителях. Предприятие, чьи интересы представляет Сергей Филиппович в городе Д. (расположенное, кстати, от Д. за 1070 км), издавна славится выпуском дефибрированных смесителей СТ-14. Каждый, кто имел отношение к эксплуатации СТ-14, хорошо знает, что смесители эти при всех своих положительных качествах требуют ещё значительной доработки. СТ-14М, улучшенная модель смесителя, могла бы уже давно быть запущенной в производство, если бы не обструкционистская линия предприятий-поставщиков, видное место среди которых занимает К-ский завод имени Мюнценберга. Что касается последнего (то есть не Мюнценберга, разумеется, а завода его имени в лице своего руководства), то он (или лучше, оно – руководство, причём исключительно с узковедомственных позиций) пытается воспрепятствовать усилиям партнёра внести необходимые изменения в техническое задание на уже выпускаемые смесители.

Есть тут один нюанс: Двоеглазов. Он заместитель главного инженера завода. Вот кто первый враг, самый истый, самый непреклонный и самый, заметим, последовательный враг идеи СТ-14М! С аргументами Двоеглазова – а у него, в чём коварство, именно аргументы! – привыкли считаться. Все понимают при этом: пока Двоеглазов сидит в своём кресле, никаких «М» быть не может. Опыт подсказывает заказчику: надо ждать. Надо дождаться длительной отлучки Двоеглазова – мало ли что может случиться, в отпуск уйдёт или там, не дай бог, бывает всякое в жизни… Двенадцатого августа стало известно, что Двоеглазов болен. У него ревматизм. В ночь на тринадцатое августа Сергей Филиппович вылетел в Д.

Опустим технические детали. Опустим всё, что относится к трём подряд совещаниям. Не будем вспоминать, как выступал и что говорил Сергей Филиппович, и как своего он добился. Он своего добился. Он выполнил свою задачу, но, выполняя свою задачу, он то и дело поглядывал на дверь: не войдёт ли сейчас Двоеглазов? И не зря, между прочим, поглядывал, нижеследующее подтверждает: ох, не зря.

(– Ох! – тяжело вздохнул Сергей Филиппович. На весь трамвай вздохнул, так тяжело. Он закрыл рукою глаза. Он как раз вспоминает жуткий, позорный… тот эпизод.)

Пропуск на выход был подписан, протокол согласования и другие документы спрятаны надёжно в дипломат. Сергей Филиппович, вполне удовлетворённый достигнутым, собирался покинуть здание административного корпуса. Он спускался по лестнице. Тут-то оно и случилось. Он даже не увидел, он почувствовал приближающегося Двоеглазова. Двоеглазов был между первым и вторым, Сергей Филиппович – между вторым и третьим, и если мог что-либо разглядеть Сергей Филиппович, так это только, как торопливо прыгает кисть двоеглазовской руки вверх по перилам. О, как спешил Двоеглазов! Он даже не стал дожидаться лифта, и это при его обострившемся ревматизме! Первая мысль Сергея Филипповича – куда-нибудь спрятаться… Трагедия в том, что второй, более разумной мысли последовать не успело. Не зная, куда спрятаться, Сергей Филиппович заметался по лестнице. Вместо того чтобы, на худой конец, спрятаться где-нибудь на третьем, например в бухгалтерии, он бросился выше, на четвёртый, где был всего лишь минуту назад, то есть туда как раз, куда торопился сейчас Двоеглазов в надежде накрыть там Сергея Филипповича. Бедный, бедный Сергей Филиппович! Мог ли знать он, что на четвёртом этаже за эту минуту всё изменилось – и в худшую сторону. Из кабинета председателя профкома, словно нарочно, как бывает только в кино или во сне, когда спасаешься бегством, два такелажника выносили огромный шкаф, даже не шкаф – гарнитурную стенку, она и перекрыла весь коридор. Обнаружив, что он в ловушке, Сергей Филиппович кинулся к автоматам (стояли там автоматы с газированной водой), Двоеглазов тем временем занёс уже ногу над последней ступенькой. Если бы Сергей Филиппович не сделал то, что он сделал, Двоеглазов, конечно бы, его обнаружил. А сделал Сергей Филиппович вот что. Недолго думая, он протиснулся между двумя автоматами. Тот автомат, в который он упёрся животом, был с апельсиновым, тот, в который спиной, был без сиропа. На странный поступок Сергея Филипповича никто поначалу не обратил внимания: подумали, наверное, что он хочет достать закатившуюся за автоматы монету. Куда там! Голова Сергея Филипповича так неестественно развернулась, и так он сам весь приплюснулся, как если бы нарисовали его древние египтяне. Вот и Двоеглазов тут как тут. Поскольку стремительный порыв Двоеглазова пресекла всё та же гарнитурная стенка, он вознамерился от избытка энергии выпить стакан газировки. Сергей Филиппович ни жив был, ни мёртв. То, что его не увидел тогда Двоеглазов, можно лишь объяснить чрезмерной возбуждённостью зам. главного инженера. Зато видели Сергея Филипповича другие, и было их много, свидетелей. Напрасно, напрасно Сергей Филиппович старался им всем улыбаться как можно приветливей – они теперь недоумевали открыто. Самое ужасное, были среди них знакомые Сергея Филипповича, например, секретарша директора Тая, – ещё утром сегодня Сергей Филиппович очень даже галантно ей преподнёс шоколадку. В общем, позор, позор. Длилось, правда, недолго – считанные секунды. Двоеглазов допил воду и, усмотрев промежуток между стеной и стенкой, воспользовался им незамедлительно. Сергей же Филиппович в свою очередь оперативно, хотя и не без труда, освободился из тисков автоматов и, стараясь не глядеть в глаза порядочным людям, поспешно ретировался.

– Куда это вы, Сергей Филиппович? На вас лица нет.

Сергей Филиппович встрепенулся.

– А, это вы, Юра, – он повернул на голос лицо, которого не было. – Садитесь, я подвинусь.

– Нет-нет, выхожу, спасибо. Вы в гостиницу?

– В гостиницу.

У Сергея Филипповича были причины (после вчерашнего) дуться на Юру. Он сказал:

– Вы лучше на себя посмотрите, видок-то ещё тот, а, Юра?

– Видок… Ещё бы, такая ночь… У! Голова кругом. Помните чернявенькую?

– Не помню.

– Ну, Зинка была, чернявенькая…

– Не помню.

– Мы к ней завалились.

– Я не выспался из-за вас, а мне улетать в ночь, – пожаловался Сергей Филиппович.

– Как в ночь?

– Всё. Улетаю.

– И билет есть?

– Есть. До свидания.

– А то давайте, достану.

– Сам достал.

– Я могу.

– Не надо.

– Значит, подписали бумажки.

– Я-то подписал. А вот как вы со своими этими?…

– Прекрасно. Получил, сколько требовал. Пятьсот колпачков…

– Дюралевых?

– А каких же ещё?

– Вы двести хотели.

– Двести хотел, а получил пятьсот.

– Ловко.

– Ловко… С ними надо знаете как? Пальцы на горло и чтобы рот открыть не успели. Время, Сергей Филиппович, такое, просто чудеса происходят. Вы, главное, требуйте, требуйте, развелось бюрократов, а вы требуйте… Магазин «Бижутерия», не помните, здесь или на следующей?

– На следующей.

– Ну, слушайте, анекдот расскажу.

– Я знаю, не надо.

– Не знаете. Приходит в КГБ письмо…

– Знаю, знаю…

– Да нет же, не знаете.

– Знаю.

– Приходит в КГБ письмо…

– Зачем вам бижутерия, Юра?

– Бисер оставили.

– Вам бисер нужен?

– Сергей Филиппович! Бисер – дефицит почище икры. У меня от двух кооперативов заказы.

– Быть не может!

– Сто пачек рубленого и пятьдесят стекляруса.

– Зачем, Юра? Зачем?[3]3
  Похоже, Сергей Филиппович действительно ничего не понимает в бисере. В пору первой беременности жена автора решила освоить вторую специальность и по наущению знакомой писательницы-фантастки поступила на курсы изготовления изделий из бисера, – ситуация в стране заставляла подумать о будущем. Ожерелья и браслеты домашнего производства выглядели эффектно. Утешая себя тем, что и Бердяев в годы смуты продавал спички, автор понёс изделия жены на толкучку, но коробейник из него получился бездарный – никто ничего не купил. В итоге все украшения жена раздарила. Бутылочки из-под марганцовки с разноцветным бисером перешли по наследству подросшей дочке. Будут внуки – им передаст.


[Закрыть]

– Эх, Сергей Филиппович… Увидимся. Я выскакиваю.

И он выскочил из трамвая.

Он выскочил. Сергей Филиппович проводил его взглядом невесело, своего соседа по номеру. Юра, неутомимый снабженец, скрылся в толпе. Там продавали овощи – зелёный перец с лотка и такие же помидоры. Сергей Филиппович подумал, что всё хорошо, что хорошо кончается.

В принципе ему повезло, грех жаловаться. Легко отделался. Вот когда бы усмотрел его в той щели Двоеглазов, тогда бы конечно, тогда бы конфуз всем конфузам получился бы. Даже представить страшно. Или ещё хуже, Сергей Филиппович мог бы попросту застрять между двумя автоматами, – комплекция Сергея Филипповича весьма даже к тому располагала. И тогда бы его пришлось – о ужас! – вытаскивать силой, Двоеглазов обязательно приложил бы руку. А Тая! Секретарша директора… Сергей Филиппович живо представил себе, как она деятельно советует вытаскивающим Сергея Филипповича дёргать его поаккуратнее, понежнее, почеловечнее, спрашивает участливо: «Сергей Филиппович, вам дурно?»

Нет, право, могло быть куда неприятнее. Но ведь обидно, обидно, чёрт подери. Получается, что Сергей Филиппович прогрессист как бы, справедливость как бы историческая на его стороне, и моральное право как бы, и прерогативы, и всё такое, всё есть, а вот Двоеглазов, тот ретроград, ретроград до мозга костей, рыбья кость в горле реформ и новых тенденций – откуда же у него власть такая над сознанием Сергея Филипповича? Почему так уверен в себе? Чего добивается? И ведь добивается, сукин сын, вот что обидно.

И опять-таки обидно, что в данном случае как раз, когда Двоеглазов ничего не добился вроде бы, а добился, наоборот, Сергей Филиппович, так получилось как-то, что добился как будто бы Двоеглазов тем, что ничего не добился, но унизил Сергея Филипповича в его же собственных глазах. Дело сделано было. Прятаться от Двоеглазова, по большому счёту, никакой необходимости не было. Зачем прятался? Нет, зачем прятался? Можно было бы выйти в открытую и сказать Двоеглазову: «Вы ретроград, Двоеглазов, идите-ка лучше домой со своим ревматизмом».

– Идите-ка лучше домой со своим ревматизмом, – сказал Сергей Филиппович громко, настолько громко, что сам испугался.

Девочка-пассажирка, хотевшая было протянуть Сергею Филипповичу талон для компостирования, резко отдёрнула руку.

Сергей Филиппович отвернулся к окну. С тем же Юрой как получилось. Вчера этот Юра устроил пьянку в гостинице. Их четверо в номере – Сергей Филиппович, Юра-снабженец, Худяков-толкач и ещё один старлей, тоже по снабженческой линии. Люди как люди, хорошие люди. Жили душа в душу, беседы вели интеллигентные, а вчера как шлея под хвост, как очумели, с чего – непонятно. Купили они коньяк, те трое, а коньяк дорогой – «Юбилейный», и решили нарезаться. Это в середине недели. В среду. Когда, можно сказать, месячник трезвости в самом разгаре. Решили нарезаться… Консервы открыли рыбные, сало достали, хлеб, огурцы, и понеслось-поехало! Сергей Филиппович отказался, конечно, хотя его тоже звали, он даже и смотреть не стал, ушёл вон из гостиницы. Сначала Сергей Филиппович погулял под окнами, где калина растёт, потом отправился к пустырю, здесь близко, такой пустырь несусветных размеров, но о нём речь потом, когда трамвай доедет. А тогда Сергей Филиппович всё равно до пустыря не дошёл, только что дождь кончился и была изумительная радуга – двойная! – Сергей Филиппович полюбовался ею. Повернул на речку, сходил, посмотрел, что там, видел, как бабы бельё полощут. Когда возвратился назад в номер, на столе стояла уже другая бутылка и ещё третья, с чем-то противозаконным. А кроме того, сидели за столом две откуда-то взявшиеся особы (должно быть, Юра достал), очень подозрительные в своей накрашенности и уже под хмельком. Одна была рыжая, как ведьма (рыжая ведьма!), а другая – та, «чернявенькая». Эти, значит, особы вели себя крайне заносчиво, они курили не переставая, хохотали возбуждённо-порывисто и, что совсем некрасиво, громко выражались, ничуть мужиков не стесняясь и, в частности, Сергея Филипповича, в адрес которого даже какие-то шуточки себе позволили, когда он в комнату вошёл, но так у них это плоско, неостроумно получилось, что Сергей Филиппович ничего не понял. Он сел на кровать и стал читать про чёрные дыры в «Науке и жизни». А те веселились. А он читал. Те и не думали прекращать веселиться. Тогда он встал и опять ушёл, на сей раз – в душевую. Обычно её закрывают в одиннадцать, он располагал тридцатью минутами. Сергей Филиппович стоял под душем, чего-то не понимая, мылся, мысля, то есть думая, а как помылся, надел, домыслив, тренировочный костюм и опять в номер. Там дым коромыслом. Не снимая треники, Сергей Филиппович залез под одеяло, закрыл глаза, тяжело вздохнул, придал лицу выражение порицания и пролежал с этим осуждающим выражением, наверное, около часа, пока всё само собой не кончилось. А кончилось всё быстро, в один момент, они просто сорвались и умчались куда-то, впрочем, надо должное им отдать, не позабыли свет за собой выключить. Сергей Филиппович стал засыпать потихонечку. Вдруг расталкивает его внезапно возвратившийся Юра. Почему-то обращаясь на «ты» к Сергею Филипповичу, он говорит: «Слышь, Сергей Филипыч, у нас это… клюшки останутся, ты бы к стенке отвернулся, что ли, а то не того это, спи, спи, Сергей Филипыч…» По-видимому, ответное бормотание спросонок мало напоминало протест, потому что Юра тут же захотел ещё большего: «Я у тебя, Сергей Филипыч, возьму тапочки, лады?» И что совсем непонятно: послать куда Юру подальше Сергей Филиппович почему-то не нашёлся, и так всё сложилось удивительно, что, не найдясь послать Юру, Сергей Филиппович благословил его как бы чёрт знает на что. Юра ушёл сам. И больше не возвращался. И никто не возвращался, что-то изменилось в их планах (ну да, они же к Зинке поехали, к «чернявенькой»), а Сергей Филиппович всю ночь не мог уснуть, ворочался, ждал нашествие. Когда перестал ждать, заставить себя уснуть сил уже не было.

Да и где силы-то взять, когда такая уступчивость в тебе, такая податливость? Откуда они: уступчивость эта, податливость? И зачем они есть, эти качества? И что за морока жить с ними?

Да разве так можно?

Был такой Морозов у них, инженер по технике безопасности, славный парень, прошлой осенью уволился, так он что отколол, этот Морозов? Стоял в очереди как все с подносом, а когда пришла пора руку протянуть за гороховым супом, вдруг как треснет подносом по железяке, на которую подносы ставятся: «Долго ли вы нас говном кормить будете?» Так все и ахнули, и с той стороны, и с этой. Стали Морозова к порядку призывать, на место ставить, укорять за грубость, в конце концов урезонили, он даже, говорят, извиняться потом ходил, и на собрании ему указали строго, что гласность – это совсем не безответственность, как он, должно быть, решил, а наоборот, ответственность, и всем надо сделать выводы. Но вот что стал Сергей Филиппович замечать после того случая: если поджарку дают, то Морозову попостнее, если ветчину в борщ добавляют, то не жир один Морозову, а даже так, что вроде и есть можно.

О гласности, кстати, и о резких словах в связи с этим. Сергей Филиппович ещё тогда почувствовал, до наркомании, до проституции, до сталинизма и всего прочего, то есть до разговоров обо всём этом что-то такое почувствовал, что-то такое почувствовал… в общем, уже тогда Сергей Филиппович всё почувствовал. И по тому почувствовал (даже догадаться трудно…), как стали употреблять часто (но только на первых порах!) одно не очень приличное слово (ерунда слово, не хуже Морозовым произнесённого, но Сергей Филиппович не любил этого, потому и почувствовал). Попался ему случайно журнал театральный, а там один актёр вспоминает про одну актрису, хорошая была актриса, и среди прочего – как она словцо любила в разговор ввернуть, да покрепче; и вот само словцо чёрным по белому, – Сергей Филиппович даже глазам своим не поверил. А потом в другом журнале – теперь уже герой литературный в каком-то художественном произведении, и тоже из творческой среды, что любопытно (Сергей Филиппович не стал читать произведение, но словцо, листая, высмотрел). А тут по телевизору показывают отрывок из нового спектакля про нового директора, и как раз тот отрывок, где к старому директору приходит старый бригадир, ветеран труда, которому уже нет больше мочи терпеть, и говорит всё, что думает, долго говорит, горячо, и вдруг – раз! – то словцо для крепкости, да так ловко, что старый директор пугается, новый, при том присутствующий, улыбается поощрительно (крупным планом показывают), а публика в зале дружно одобряет раскрепощённость старого бригадира (с новым мышлением). Вот когда Сергей Филиппович понял, что действительно раскрепощается у нас сознание (ещё до проституток, до наркомании, когда гласность ещё проклёвывалась только), и стало ему немного не по себе, потому что не знал он, как же ему-то себя вести, нераскрепостившемуся?

Дочь у него Настенька семнадцати лет, ой, дура… Нет-нет, умница, умница-разумница, и музыке-то училась, и отличницей была до седьмого класса, и грамоту даже получила на олимпиаде, такое сочинение придумала интересное, и не пьёт (ни-ни!), и не курит, совсем не курит, другие, посмотришь, все в рок, в рок металлический, в секс этот, страшно смотреть, а она – нет, молодец, Настя. Только где ж тут молодец, как иногда поразмыслишь, если сплошные крайности… С кем ты, Настя, связалась, подумай? Он же, Настя, слово даже не подобрать, кто. Он же, Настя, такой. Он же с вывихом, Настя! А сколько важности, апломба сколько, вежлив до высокомерия! Сергей Филиппович с ним по первости, как человек с человеком, – ужином накормить хотел, антрекоты на огонь поставил, сам жарил. А тот: нет, извините, мы не едим антрекотов. Ну что ж, мало ли что бывает, тощий как глиста, может, с желудком плохо. Нет, хорошо с желудком. Оказывается, по убеждению не едят. Толстовец, что ли? Нет, не толстовец. В чём же дело тогда? Нельзя. Почему нельзя? Пища тёмная. Как так тёмная? А вот так тёмная: мясо нельзя, рыбу нельзя, почти ничего нельзя, кроме как овощей, и то некоторых, и детского питания. Сергей Филиппович так рот и разинул: оказывается, детское питание не затемняет путь к познанию Кришны. (Эва, куда смотрит!) Антрекоты же затемняют. И всё на полном серьёзе. Вот ведь беда какая. Всё ли у него с образом мысли в голове как следует? А тут, глядишь, и Настя наша на диету садится, и уже слышит Сергей Филиппович, как она «Харе Кришна» бормочет, вот так и бормочет себе под нос: «Харе Кришна, харе Кришна, Кришна, Кришна, харе, харе…» – и музыку на магнитофон ещё ту записала, лучше, оно конечно, чем рок, и всё-таки странно как-то – зачем? Ладно, с Индией отношения хорошие, вроде бы и Кришну почитать непредосудительно, но, с другой стороны, в той же «Литературке» про всяких сектантов вполне определённо высказались, так что тут умиляться нечему. Учите себе санскрит, если желаете, но зачем же антрекоты не есть? Какое уж тут умиление?… Сергей Филиппович как-то сам разговор затеял по весне о духовности: есть ли что-нибудь святое у вас, Кришна, что ли, святое? И тут же щелчок по носу: это, папа, у тебя с духовностью туговато, а у нас, а у них, а им… А что им – дескать, не для среднего ума, так понимать следует, спасибо, доча, но если пораскинуть всё ж умом-то средним, то есть, значит, как бы им, что ли, путь указан, так получается. Куда, говорите, указан? Ах, вот он что… Ну-ну.