Текст книги "Страница номер шесть (сборник)"

5

Парк Победы. Даже кнопка звонка, родная, фамильная, заменена на новую, не мою. Я звонил и звонил: не хер прятаться, знаю, что дома.

Почему-то представил, что дверь открою я сам. Что бы было тогда?

Вот открыл и стоит, не узнает, не знает – меня:

– Ты кто?

– А ты? – отвечаю с угрозой – себе-ему.

Зашебуршало.

Открывший дверь оказался широкоплечим, верзилистым и чернокожим, родом из Африки. Не ожидал. Не я. И даже не Валера.

– Вы кто? – спросил я вежливо гостя.

Он сказал с характерным танзанийским акцентом:

– Шилез.

«Это я Жилец», – ответил я мысленно.

Но спорить с ним не стал. Побрел восвояси. То есть во дворец Шереметева, чтобы дерябнуть в кабаке сто пятьдесят «Менделеевки». Я не хотел думать, что сделали они с моей квартирой. Шилез так шилез.

6

– А почему ты не вступишь в наш Союз?

– В который?

– В наш.

– Я потребитель, а не производитель, я не пишу романы. Я ем.

– А ты напиши.

– О чем?

– Ни о чем.

– Нет, не смогу. Ни о чем не смогу.

– Не можешь ни о чем, напиши обо всем.

– Обо всем не хочу, нет, не хочу обо всем.

– Если ты не напишешь, другой напишет.

– Нет, – сказал я решительно, – нет.

– Ну хоть в их не вступай, – произнес председатель не их Союза ревниво; он вздохнул, мы опрокинули.

За соседним столиком говорили о музыке революции.

А тогда была perestroyka.

Не то была, не то уже кончилась. Наверное, кончилась. От этого нерусского слова всех мутило давно, им обожралось все человечество, а мы и подавно.

У нее тоже была своя музыка.

Muzika perestroyki.

– Уж лучше в Союз композиторов, – сказал я и попытался напеть то, что слышал сейчас; мелодия деформировалась, расползлась, растворилась в кабацком гуле, исчезла. Я остался ни с чем.

Некто – громко:

– Ничего у нас не получится, пока мы по капле не выдавим из себя Достоевского!

Мне показалось, что произнесено это нарочно для меня, чтобы услышал; нет, конечно. Все замолчали.

– Лично я, – и тут говорящий весьма натуралистично потужился, – выдавливаю... выдавливаю... каждый день... по капле...

И – уронил рюмку, задев локтем.

Что ли, впечатлительным стал я, или что-то оно со здоровьем, или сам хватил лишнего, но «капля Достоевского» оказалась последней, переполнившей чашу... чего там?.. терпения – дармовый обед запросился наружу. Я поспешил в уборную. Вот тебе и катарсис, подумал, нагнувшись над унитазом. Смыл.

Стоя перед раковиной, глядел на себя в зеркало; на меня пялилось мое невеселое «я» с малиновым пятном на лбу.

Молодой, почти юный, ангелоподобной внешности литератор с равнодушным видом держал ладони перед гудящей автосушилкой.

– Сейчас многие пытаются писать плохо, – обратился он ко мне, моющему лицо. – Писать плохо дьявольски трудно, гораздо труднее, чем хорошо.

Я сказал:

– У некоторых получается.

– У немногих. Впрочем, имена на слуху. Но это, видите ли, на уровне стиля. На уровне стиля – да, бывают удачи. Иное дело сюжет...

– Какой сюжет? Кого же сегодня заботит сюжет? – послышался утробный голос из-за дверцы кабинки.

– То-то и плохо, что никого не заботит, – прибавил громкости мой собеседник. – Или нет, скажу по-другому: оттого что сюжет сегодня никого не заботит, как раз и не выходит по-настоящему плохо. Можно сколько угодно резвиться на полях бессюжетности, теша себя ребяческой мыслью, что ты уже достиг совершенства косноязычия, но что из того? По-настоящему плохо лишь только тогда, когда сюжет, именно сюжет заведомо плох.

Он мне подмигнул.

– Да, но где же взять плохой сюжет? – воскликнул обитатель кабинки с такой неподдельной тоской, словно речь шла по крайней мере о пере Жар-птицы какой-нибудь.

– Жизнь, сама жизнь диктует сюжеты, – произнес назидательно сушащий руки.

7

На сегодняшний день намечалось много хорошего. Во дворце Белосельских-Белозерских – банкет для творческой интеллигенции демократических убеждений. В Таврическом дворце – праздничный бал. На Каменном острове на одной из бывших правительственных дач обещал состояться обед с участием великого князя Владимира Кирилловича, впервые посетившего Россию. Активисты общества «Возрождение во имя реформ» встречаются в ресторане гостиницы «Европейская». Общество гастрономов собирает своих членов под сводами бывшей Чесменской богадельни, в аудитории № 212. О чем и сообщалось заблаговременно.

Я решил не ходить. Не хотелось. Хотелось просто ходить – ходить по городу.

Не сидеть дома.

Главное что? Пойти куда-то. Ведь правда?

И я вышел на улицу. И зачем-то пошел на Дворцовую площадь. Смотрел ротозеем.

По Сенной блуждали милиционеры. Незаконная торговля в этот день каралась штрафом. Одну лишь бабусю не трогали: для тех, кто думал, что сегодня 7 ноября, она продавала традиционные раскидайчики.

Гороховая еще оставалась частично Дзержинского, судя по не до конца замененным табличкам. Сам Феликс Эдмундович, давно гранитный (а не железный), мемориально выпячивал две трети лица из стены знаменитого дома, слепо вглядываясь в толпу возле неработающего фонтана. Что там выкрикивали в мегафон, разобрать на расстоянии не представлялось возможным, но когда я перешел трамвайную линию, понял, что здесь массовик-затейник. Прыгали в мешках, как в старые добрые времена. Спиной к Дворцовой площади стоял надуватель резиновых шариков, он же их продавец. Покупатели становились к надувателю в очередь.

Изрядных размеров шары, что называется воздушные, повисли над зданием Главного штаба. Под ними болтались полотнища с изображением буквы Ъ. Буква Ъ была, несомненно, символом. Или знаком. Или просто незаконно репрессированной буквой, а следовательно, напоминанием.

Сходка подходила к концу. Собчак благодарил санкт-петербуржцев за явку на им затеянный праздник. Говорил долго, с присущей ему серьезностью. Я поискал глазами великого князя Владимира Кирилловича, он, по слухам, должен быть на трибуне, но на трибуне не было ни одного, кто бы мог походить на великого князя. Собчак пообещал покончить со спекуляцией. Публика, внимавшая ему с ироническим воодушевлением, вяло закричала «ура». Великий князь явно отсутствовал.

Над Зимним пролетел вертолет.

Я пересек Дворцовую и вышел на Мойку. Плыл катер. В подъезде дома Аракчеева сидела кошка, ее глаза излучали тревогу. Скучал милиционер перед Генеральным консульством Японии. Япония – Страна восходящего солнца. Солнце восходит над Японией, оно похоже на блин. Борцы-гиганты состязаются в беге. Извергается вулкан Фугэн, молчавший двести лет. Сто тридцать домов под лавой и пеплом. Я отошел от стенда.

В комиссионный магазин «Натали» требовалась уборщица. «Натали» был закрыт, как и дом-музей, где скончался раненый Пушкин.

По Конюшенной площади шли демонстранты – колонна с красными флагами и портретами Ильича; впереди – транспарант с надписью «Справедливость». Повернув на бывшую Желябова, или на бывшую бывшую (а теперь настоящую) Большую Конюшенную, демонстранты стали скандировать: «Ле-нин-град! Ле-нин-град!» – призывая прохожих примкнуть к процессии. То были противники «Санкт-Петербурга». Они направлялись к Невскому проспекту.

Ко мне подошли два солдата и поинтересовались, не знаю ли я, где Родина. Я не понял:

– Чья?

– Ну, Родина... где кино показывают...

Я показал, где показывают кино, и они пошли в «Родину», а я оказался напротив Дома в прошлом ленинградской торговли. Из «Ремонта часов» торчали над тротуаром уличные часы. Они многозначительно стояли (не шли): минутная стрелка приглашала повернуть в Волынский, так никем и не переименованный переулок.

«В этом доме Владимир Ильич...»

По-петроградски украшенный вывесками и щитами красовался на углу магазин издательства «Правда», впрочем, кажется, уже переименованного издательства и уж во всяком случае отобранного от своего прежнего хозяина. Покамест не сняли:

 
«...Нам нужна
газета
не только
для того, чтобы
помогать нашей
рабочей борьбе,
но и для того,
чтобы дать
образец
и светоч
всему...»
 

Чему – не успел: послышались удивленные возгласы.

Я увидел парашютистов. С трехцветными флагами и чем-то к тому ж пламенеющим (вроде факела, что ли) они падали вниз, исчезая за крышей величественного ЛЕНВНИИЭПа. Так вот зачем вертолет! Я ускорил шаг и вновь оказался на площади.

Митинг закончился, но праздничная часть еще продолжалась. Над площадью пролетела неспешная «этажерка», за ней развевалась ленточка: «Санкт-Петербург». Три самолета появились со стороны Адмиралтейства – спортивные; пролетев над Александрийским столпом, они оставили за собой ядовито-оранжевый, по-своему декоративный след. Некий комментатор провозгласил торжественным голосом:

– Дорогие санкт-петербуржцы! Мы впервые видим это зрелище. Над Дворцовой площадью самолеты! Ура!

– Ура-а-а! – ответили рожденные не летать и летать не рожденные.

Между тем самолеты уже возвращались. Теперь были выброшены листовки, ветер относил их за ограждения. Толпа подалась по направлению ветра – в сторону Зимнего, уплотнилась. Некоторые сумели схватить. Я – нет. Обладатели листовок, не скрывая радости, показывали обделенным:

«Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия!

А.С.Пушкин»

– Сохраните эти листовки на память об этом дне! – с необыкновенной торжественностью зазвучало над площадью.

И вновь самолеты. Три. Они разделились над нашими головами – один налево, другой направо, а третий – третий взвил вверх, сделал мертвую петлю и, пугая народ, вошел над площадью в штопор. И вышел. Толпа сказала: «Ух». Не прошло и минуты, как номер был повторен. Третий штопор публику утомил, из толпы закричали: «Хватит, хватит, улетай!» – что и было исполнено.

Настроение сразу как-то улучшилось, повеселели все. Еще чего-нибудь захотелось.

С интонацией «знайте наших» громогласно возвестил ведущий о начале недолгого перерыва. Впереди – звезды эстрады. А пока:

– До встречи в четырнадцать тридцать! – прогремел его ликующий голос, причем ударение делалось почему-то на последнем слове. Но последнее слово осталось за другими. Ибо в тот же момент, как в хорошо отрепетированном спектакле, со стороны Невского из-под арки Главного штаба с красными флагами и портретами Ленина вышла на Дворцовую площадь уже мне знакомая прокоммунистическая колонна. «Ле-нин-град! Ле-нин-град!» – воодушевленно скандировали демонстранты, для которых сегодняшнее 7 ноября было, несомненно, лучше всех предыдущих.

Толпа, желавшая развлечений, вновь уплотнилась, подаваясь поближе к незаконной колонне. «Ле-нин-грдад! Ле-нин-град!» – те проходили по правой стороне площади, вдоль фасада, обращенного к Адмиралтейству, мимо бронзовой мемориальной доски, заключенной в изящную литую раму: «В ночь с 25 на 26 октября...» – «Ле-нин-град! Ле-нин-град!» – и, совершив свой победоносный проход в стороне от собчаковской трибуны, не останавливаясь, поворотили на бывшую Халтурина, стало быть, теперь опять Миллионную, увлекая за собой (в чем гениальность расчета!) не столько сочувствующих, сколько ищущих развлечений. Или просто поддавшихся известному инстинкту. Таких как я: мне задали импульс.

Мне задали импульс, и через несколько минут я очутился около Марсова поля. Не дожидаясь трамвая, побрел в сторону Сенной – к дому. Какие-то люди тусовались на ступеньках Инженерного замка, стоял рядом автобус телевещательного ведомства. Я вспомнил, что тут был обещан живой Петр I в камзоле, он всех самолично сегодня поздравит.

Из булочной на Садовой высовывалась огромная хлебная очередь. Прыгал, крича, сумасшедший карлик напротив Гостиного и бил по струнам гитары ладонью. К нему привыкли. Собирали подписи. Продавали дешевые гороскопы.

Зачем-то я повернул на Невский. Какая-то все-таки сила меня все время тянула к Дворцовой.

Теперь я оказался в потоке желавших послушать концерт.

Погода портилась, моросило.

Прокламации за 30 копеек я не купил, хотя и просили. Не понимаю, почему прокламации надо обязательно продавать? Тут, за аркой, стояли троцкисты. Узок был круг этих революционеров – человек пять, зато за их спинами – Маркс, Ленин, Троцкий и Че Гевара, правда, разноформатные и черно-белые.

Рядом топтались анархисты под угольным знаменем, они тоже держали что-то печатное. Один в черной папахе в порядке дискуссии наскакивал на пенсионера: «Имейте в виду, я профессиональный историк!»

Поклокатывало небольшое собрание у Александрийской колонны. Те, кто сегодняшний день считал не праздником, но днем скорби, говорили о преступлениях большевиков. Но вот грянула музыка, начинался концерт. Публика, предпочитавшая развлечение трауру, переместилась поближе к Пьехе и Кобзону – напротив Зимнего дворца десятками прожекторов освещалась эстрада.

Я уходил, когда выступали куплетисты. Пели об актуальном, приплясывая. Один начинал, другой подхватывал. Вроде: «Не хватило курочек...» – «Но нашел окурочек...»

Еще посмотрел наверх, задрав голову.

Ангелу в лицо светил прожектор.

Стемнело.

В троллейбусе играли в молчанку.

Шарахнула шутиха во дворе. Дворничиха ответила на запуск бранью, но столь нечленораздельной, что можно было принять за приветствие. Я поднялся по лестнице и обнаружил в дверях записку.

«Дорогой друг! Где вы? Надеемся, вы не забыли о нашем скромном торжестве. Ждем с нетерпением. Ваши друзья».

Засунул в карман, скомкав.

– А я думала, ты уже там...

Обернулся.

– Три часа на подоконнике...

Она отделилась от подоконника, от батареи, спускалась ко мне – легкий плащ и сумка на плече, и чемодан стоит на ступеньке.

– Юлия? Ты откуда?

– С Мальты.

– С чего?

– С острова Мальта – «с чего»! Остров Мальта в Средиземном море, не знаешь?

Увидел бирку «Аэрофлота».

– Ты там... что делала?

– Это ты что тут делаешь?.. Ты!.. Ты зачем ей билет отдал? Я тур в лотерею выиграла! И ты выиграл!.. Оба – по туру!.. У тебя что – нет головы?

«Спокойно!» – мелькнуло у меня в голове, словно в доказательство ее наличия.

Голос Юлии был с хрипотцой, простуженный.

– Меня до семнадцатого не ждут... Я досрочно... И руки холодные, ледяные. А сама – сама загорелая. А сам... а сам – головой, головой: сегодня-то будет какое?.. Седьмое!

– Ну ты откроешь когда-нибудь или нет?.. Отпусти... Ведь правда замерзла...

Пока, торопясь, открывал французским ключом, снизу соседка тоже открыла. Вышла под нами на лестницу выбросить мусор в бачок и громко сказала кому-то – да был ли там кто? – кому-то несуществующему последнюю новость:

– Ульяновск-то переименоваться хочет!.. В Ленинград-на-Волге, блин горелый!

И дверью хлопнула.

Глава восьмая
ВДВОЕМ И С ДРУГИМИ

1

Ленинградский комар-мутант, прозванный в народе подвальным, потому что лишь там, в ленинградских вечно залитых водой подвалах, могло уродиться такое чудовище, – этот ночной террорист, обитатель теперь уже всех этажей, от нижнего и до мансарды, хитрый, осторожный, коварный, с каким-то диковинным кишечником, или что там внутри у него? – длинноносый, ненасытный – мелкий, зараза, но злой, – он пил ее кровь, негодяй.

Сумрак лиловый наполнял комнату, тускло светилось окно. Уже давно отгрохотал во дворе мусорщик помойными баками. Трамвай скрежетал, огибая Сенную.

Я проснулся от холода, она стянула с меня плед во сне, но не накрылась им, а сбила в комок, плед был зажат у нее между коленей. Она спала ко мне спиной – на боку, съежившись; зацепила край пледа правой рукой и подтянула к самому подбородку. Эта правая – была теперь нижняя. Другая же – левая, в данном случае верхняя – та, согнутая в локте, лежала на ее лице, словно защищала глаза от яркого света. Яркого света не было и не предвиделось.

Я не мог понять, дышит ли она. Понимал, что дышит, потому что нельзя ведь совсем не дышать, но она дышала так неприметно, что я, склонясь над ней, сам невольно затаил дыхание.

Снится ли тебе что-нибудь, красавица, в столь замысловатой позе? И не чувствуешь ли ты, как я тебя рассматриваю?

Шевельнулась.

Холодно, да?

Я подумал: мурашки, – но они были крупные, слишком крупные для мурашек, и я увидел, что прихотливый узор на лопатках – никакие там не мурашки, а след недавней борьбы все с тем же узорчатым пледом.

У нее почти не было родинок на теле. Были, но редкие. Рука, откинутая на лицо, весело и бесстыдно открывала подмышечные просторы, там-то и красовалось на склоне выбритой ложбинки сразу созвездие из четырех родинок... Трех! Одна была – вот я и застукал его! – мимикрирующий комар, сволочь какая... Он уже давно вонзил сладострастный нос по самое основание, он осваивал территорию, мною еще не открытую (ну а ты, ты-то неужели не чувствуешь, с нежной кожей своей?..), тулово его потемнело, набухло и едва заметно подергивалось. Наслаждаясь, он потерял бдительность.

Я боялся разбудить ее грубым прикосновением пальцев, а потому медленно поднес к негодяю руку и аккуратно взял его сверху двумя – большим и указательным. Даже не дернулся, даже не попытался вытащить нос. Капелька крови, упав, покатилась по коже – и, не достигнув груди, быстро иссякла.

– Не щекотись.

Она повернулась на спину, смотрела на меня большими глазами.

– Я убил комара.

Сказала:

– Ревнивец.

Плед умудрился и здесь отпечататься – и на животе, и на груди. Мелкозернистая елочка, зигзагом.

Она потягивалась.

Елочка расползалась, раздваивалась.

Ладонь моя еще не знала, на какую ей лечь. Выбрала правую. Мягкая кнопка податливо вжалась. Узор пледа читался пальцами.

«А ведь кусаются только самки», – мелькнуло в мозгу из какой-то статьи про кровососущих. Но мысль развить не успел. Она обняла за шею меня, притянула.

2

Ну и вот, говорю: с толку сбитое, с ритма сбитое время – отступило на какую-то постоянную счастья, не выражаемую ни в часах, ни в минутах... Один, два и – много... Как у тех туземцев, только еще хуже: были всего-то вместе 2 (два) дня пока, а дням уже потеряли счет.

И позавчера так же было давно, как было давно шесть лет назад, когда повстречались мы шесть этих лет назад – при не до конца осмысленных обстоятельствах – у художника Б., в мастерской, в шумной и пестрой компании. Позавчера. В другую эпоху.

А вчера? День вчерашний, завершился ли он? Или все еще длится сегодня?

Я боялся очнуться, боялся потерять ощущение ошеломляющей безотчетности, беспричинности, нелогичности, невозможности, ощущение веселой нечаянной бестолковости, дури, словно взял да и обманул злую реальность. За что же мне подарок такой? Но не задавай вопросов, молчи и не думай – не за что, просто так – без мотиваций, без предпосылок, без вопрошаний – как с неба свалилась и теперь ходит по не твоей квартире в твоей длинной застиранной рубашке, переставляет стулья, что-то двигает, заваривает чай. Мало тебе, отвечай?

Нет, вполне достаточно.

Потому и не было Мальты. То есть была где-то там, в Средиземном море, и дорожная сумка тоже была, хотя и была не до конца распакована. Просто их не должно было быть, ни Мальты этой нелепой, ни сумки, – потому что Мальта, подумай-ка сам, это уже перебор, большой перебор; быть должно, что должно быть, – оно и было.

Так же как перебор в смысле веса (и смысла) тащить за границу «Графа Монте-Кристо», причем оба тома. Зачем? Из библиотеки, поди, просвещенного мужа, ну конечно: Киргизское государственное издательство, Фрунзе, 1956, а вот и печать: «Библиотека кабинета политпросвещения, Смольный».

Первое время (часы?) мы почти не разговаривали и, уж точно, избегали касаться отвлеченных тем, всяких там рискованных областей, где и шагу нельзя шагнуть, чтобы не наткнуться на причины-следствия и отрезвляющие несоответствия. Мы просто трахались, как сумасшедшие – подолгу и много. И словно отвоевывая себе зачем-то пространство – метр за метром, бессовестно самоутверждались в разных концах чужой квартиры.

Запах чужой комнаты сразу же уступил запаху ее духов, воздуху нашей близости.

Мы не выходили из дома. На случай голодной зимы Екатерина Львовна запасалась консервами, атлантической сайрой в масле, китайской тушенкой, майор-отставник успел к тому ж натаскать вермишели, хранилась на полке между дверей в металлических банках.

Екатерина Львовна простит.

Майор-отставник поймет.

Должна простить.

Должен понять.

В эти дни мы были до крайности неприхотливы.

Звонок. Юлия – за руку.

– Это Долмат!

– С чего ты взяла?

– Узнаю по звонку. Не открывай. Нас нет.

Нас не было.

Мы затаились.

Что Долмат, я не верил.

Шаги затухали на лестнице.

– А что он здесь позабыл? Тебя ищет?

– Ну нет. Он знает, где я.

– Где?

– На Мальте, – неохотно ответила Юлия.

Меня чуть-чуть иногда ведет, но когда зашкаливает, я тверд: не надо, не усугубляй. Пусть.

Жизнь не должна казаться бредом. Жизнь должна казаться жизнью.

– Знаешь, я подумала, она похожа на сон... Как будто снится тебе, а потом забывается...

Я не понял:

– Она?

– Музыка... Твоя музыка... Которую ты не способен выразить.

А еще я сказал:

– Да у тебя же бешенство матки, счастье мое.

Она сказала:

– Ты сам маньяк.