Текст книги "Глухариный ток. Повесть-пунктир"

6

Главным делом жизни Петра Пудова было продолжение жизни. Своей. Собственной. Все его поступки и ведущие к ним мысли были подчинены этой цели. Вступление в партию в тридцать четвёртом, публичное отречение от родного отца (оказавшегося «врагом народа») в тридцать седьмом, длинная череда последовавших доносов на товарищей-сослуживцев «во искупление родового греха» – были последовательными ступенями её достижения. Нехитрый строй ума подсказывал Петру: чтобы выжить, надо примкнуть к жёсткой силе и следовать её воле в то нелёгкое стальное время. Остальное – приложится, а если нет, то его следует отложить, как ненужное и опасное. Милосердие, терпимость, простая порядочность были чужды молодому строителю нового порядка. Задача упрощалась тем, что проблемы выбора действительной, стоящей силы, которой надо было служить, не существовало. Ясность была кристальная, и Пудов был ослеплён ею. Дослужившись до ротного замполита, он встретил войну во всеоружии обыденных тогда убеждений, что кровь будет малая и прольётся она на чужой земле. Но в первые же дни и недели всё пошло каким-то не умещающимся в сознании образом. Раз за разом, слушая сводки новостей с фронта, который стремительно приближался к месту, где стояла его артиллерийская часть, а значит и к нему, Пудов чувствовал предательский плеск сомнения: «а правильно ли я всё тогда рассчитал, семь лет назад, в тридцать четвёртом?» Конечно, о предательстве пока не могло идти речи. Ведь, если ни сам товарищ Сталин, лично, то непосредственное начальство должно, в конце-то концов, озаботиться сбережением жизни такого опытного пропагандиста, каким не без веского основания считал себя замполит. Однако приказа следовать в тыл не поступало. Вот уже и пушки немецкие рядом грохочут, и толпы раненых мимо, но нет приказа по Пудову. «Как же так? Разве не всё я сделал, чтобы быть, если не незаменимым, то нужным? А меня в пекло!?»

От дальнейшего разбега сомнительных мыслей спасала муштра обыденных действий. Вот и сегодня, засветло ещё, направлялся он, прихватив с собой пухлую папку с «наблюдениями» за вверенным ему личным составом, в особый отдел дивизии, километров семь на восток от места расположения батареи. Идти надо было лесными тропами, и всё это, вместе со временем на доклад начальству и обратной дорогой, занимало полный сентябрьский день.

На этот раз подфартило с транспортом. Старенький грузовичок привёз на батарею ящики со снарядами и письма личному составу. В него-то Пудов и уместился рядом с шофёром-ефрейтором, пока бойцы, взволнованные ожиданием полученной почты, быстро справлялись с разгрузкой. Проверять почту Пудов не стал, дабы не упустить подвернувшуюся оказию и не идти в штаб пешком. «Потом проверю,» – подумал он и скомандовал:

– До моего прибытия почту не выдавать.

Бойцы не вслух выматерились, Пудов уехал.

Дорога вела вокруг леса и была несколько длиннее пешей тропы. Через полчаса, как выехали, начался обстрел. Пудов с удивлением обнаружил, что стреляли не только с запада, со стороны фронта, но и, как ему показалось, почему-то впереди, чуть ли не со стороны штаба. «Эхо, должно быть» – успокоил он себя и водителя. Ещё через четверть часа впереди на дороге показались танки. Немецкие. Грузовик не успел свернуть в лес. Заметили. Первый снаряд разорвался у левого ската. Машину занесло и опрокинуло на водительскую сторону. Пудов с трудом выкарабкался из кабины, наступая на безжизненное тело ефрейтора. Проверять не стал. «Некогда. Свою жизнь спасать надо». С этими мыслями замполит убегал глубже в лес, вышвыривая из папки-планшета бумаги, затем, подумав, и сам планшет, и срывая трясущимися руками лычки и помидороподобные нашивки с рукавов. Ведь он читал немецкие листовки, ревностно сберегая их содержание от бойцов, которым «великодушный враг» предлагал сдаваться и сдавать большевиков-командиров.

Через полчаса бега, сорвав с себя всё лишнее, Пудов остановился. «А куда это я, собственно говоря, бегу? В холодный неприветливый лес? Осенью? Вот ведь уже и заморозки по ночам. Зверям на съедение, что ли? Не дурак ли?» И бывший замполит медленно повернул обратно. На дорогу. К людям. И к новой для себя силе.

7

Николай третьи сутки, оглушённый, шатался по лесу, не встречая никого живого. Ни души! Птиц он не слышал. Как и далёкого лая собак, прошиваемого изредка (всё реже и реже) железными очередями. Брёл от ствола к стволу, прижимаясь для отдыха к шершавым берёзам. Надрезал штыком кору и сухими губами втягивал в себя сок. Или капли дождя. Голода он не чувствовал. Почему-то. Пока. Только голове становилось всё легче и легче – вот-вот и улетит сквозь кроны к небу! – а ногам – всё тяжелее и тяжелее, как будто кто-то с силой тянул их к центру Земли. По ночам было холодно, и пилотку Ганса Николай давно натянул на себя вместо своей, потерянной, сбитой вихрем какого-то очередного взрыва в том кромешном аду, из которого он теперь шёл. В райской, но пустой тишине! Вдруг он услышал едва различимый стон. «Показалось? Ведь я ничего не слышал до этого стона! Что это?» Стон повторился откуда-то из-за поваленного ствола дерева. Точнее, из-за вставшего стеной наподобие земляной пещеры мощного корневища с вырванным им грунтом, удерживаемым корявыми пальцами павшего деревянного великана. С трудом, словно из последних сил, Николай обогнул кривые корни и увидел лежащего за ними Косачёва. Вернее, то, что осталось от бравого неуёмного Косачёва, боксёра и первоклассного танцора, гуляки, любимца девок, и наших, и эстонских, что он два предвоенных месяца убедительно доказывал, чередуя опоздания из самовольных увольнений с губастой гауптвахтой, когда их с Николаем полк стоял, квартируя, под Нарвой. Теперь бедный Косачёв лежал, облокачиваясь на кривые корни поваленного дерева, без обеих ног, оторванных ниже колен. Но он был жив! С перевязанными с помощью тугих жгутов, свёрнутых из оторванных рукавов гимнастёрки, обрубками ног. Медленно и тихо простонал:

– Николай, ты?

– Косачёв? Андрей! Что с тобой? – чуть ли не впервые назвав друга по имени (тот не любил кажущейся ему излишней «нежности»), Николай, сдёрнув с головы пилотку, невольно выразил этим весь ужас и сочувствие, охватившие его тугим скорбным обручем, словно не давая дышать. Далее тело и сознание Николая шли параллельными непересекающимися тропами, согласовываясь друг с другом словно понарошку, в абстрактной пустоте недостижимого.

– Сейчас. Сейчас я помогу тебе Андрюша. Погоди немного. Ветки для носилок наломаю, – шептали губы Николая, в то время как мысли предательски путались: «Что делать? Что же делать, Господи! Как помочь? Носилки? Но куда его нести-тащить. В госпиталь? В тыл? Где они? Боже. Спаси и помоги. Помилуй!» Николай вспоминал те слышанные им с детства штампы молитв и заклинаний, которые, не проникая в сознание, способны лишь очеловечить животный вой безысходной тоски и бессилия в кромешном крошеве рассыпающегося на глазах мира и его порядка в нём.

– Брось, Коля. Мне не помочь уже. А что у тебя в руке? Пилотка? Немецкая?

Николай посмотрел будто-то бы на чужую, на свою правую руку и увидел сжатую в ней пилотку Ганса.

– Да… немец в окопе потерял, когда нас землёй от взрыва накрыло. Когда откопался, вижу – пилотка в руке. Так и иду с нею…

– Это хорошо, Коля. Дай мне её. Надень на голову. Зябко…

Даже не удивляясь странной просьбе друга, Николай, вернее его руки, торопливо исполнили хоть что-то осязаемое в этом столбняке обстоятельств.

И тут, откуда-то совсем рядом послышался лай собак и гортанные голоса чужой речи. – «Немцы!» – одновременно пронеслось в двух сознаниях, лежащего на корнях раненого и стоящего перед ним бессильного чем-то помочь друга.

– А теперь уходи. Быстро!

– Нет! Я не оставлю тебя одного. Давай, хватай за плечи, – Николай нагнулся к Андрею, но тот неожиданно зло и резко оттолкнул друга.

– Уходи, Колька. Уходи, гад! Оставь меня с «ними».

Собачий лай приближался и становился чаще, а голоса умолкли. Видимо, животные взяли след. Николай, как вкопанный, не двигался, поражённый словами Косачёва.

– Уходи! Богом твоим тебя прошу. Беги, Колька. Прячься, сберегись за теми берёзами, – кивнул Косачёв за спину Николая и, пока тот не повернул голову, разжал руку, в которой словно черенок от лопаты показалась граната, одна из тех, которые швыряли впереди себя шедшие во весь рост немецкие парни. «Это простые палки,» – поучал молодняк замполит Пудов, пока «молодняк» логически не связал взрывы в окопах, рвущие рядом лежащих и стоящих друзей, с падениями за бруствер или даже перед ним этих «безобидных», по уверениям Пудова, для устрашения, мол, только «палок».

– Откуда это у тебя?

– Оттуда же, откуда у тебя пилотка. Беги, дурак. Беги, родной. Потом им отомстишь. Беги…

Как ни сопротивлялось сознание Коли, ноги действовали сами, унося его тело к спасительным берёзкам, на которые кивнул ему Андрей. Вовремя! Едва Николай укрылся за копеечной их листвой, появились немцы, с трудом удерживающие рвущихся к лежащему Косачёву овчарок.

– Halt! – Четверо, не считая вдруг умолкших собак, окружили Андрея.

– Was ist das? – Один из молодых парней, улыбаясь, наклонился к русскому, указывая на немецкую пилотку на его голове. Трое других, словно заинтересовавшись, приблизились к раненому. Склонились.

И тут грянул взрыв! Немецкая «палка» разлетелась так, что ни у кого, даже у собак, не было шансов. Всё! Валгалла приняла своих воинов. От своего же оружия! Оказавшегося в руках «своего» врага. Потрясённый Николай не мог двинуться, только глаза его, как бы кружась в одуревших орбитах, словно в немой хронике фиксировали развешанные на ветвях русского леса изувеченные куски тел «извечных» врагов. И только один окровавленный и будто бьющийся кусок плоти вдруг ухватил неведомо откуда взявшийся ворон. Ухватил и унёс сквозь скорбно склонённые кроны в небо. Так валькирии уносили с поля брани сердце героя. А перед Одином всё едино. Врагов у него нет. Есть только герои… А прах трусливых остаётся в земле. Высокое возвысится, низкое уйдёт вниз.

Николай остался. На земле. Пока. Оглушённый. Но не оглохший. Его окружили сбежавшиеся на взрыв чуть ли ни со всего леса немцы. «Что случилось? Что тут произошло?» Гибель четверых солдат вермахта, собиравших в русском лесу, словно грибы, русских пленных, не могла остаться незамеченной. Их интересовал вопрос не «Кто виноват?», а «Кто смог?». Николай рассказал, что видел. И увидел ещё! Торжественные похороны Косачёва, устроенные немцами. В лесу! Под гром прощальных залпов оружия и музыку Вагнера, наигрываемую веснушчатым виртуозом на губной гармошке. Хоронили всех вместе. В одной могиле. Ибо, что чьё было не разобрать, да и разбираться было некогда. Прусский командир, говорят, будто бы племянник самого фон Лееба, отправив Николая в прифронтовой лагерь для новопленённых, повёл своих солдат отодвигать фронт далее на восток. Северо-восток, если быть точнее.

8

Отряд Максима Степановича Щепонникова поначалу состоял из мужиков пожилых, мобилизации не подлежавших, но потому и опытных, охотников-рыболовов, и без войны приученных к лесу, и в мирное время проводивших здесь чуть ли не всей поздней осени и зимние дни и ночи в засадах на кабанов, погонях за лосями и в медвежьих облавах. Тем эти люди и кормили семьи, наведываясь в деревню раз-другой в неделю с добычей, а если не повезёт с расставленными зверю приманками и силками, то и пореже, но никогда – с пустыми руками. Не зверя, так птицу, не дичь, так рыбу, но в дом детишкам и жёнам что-нибудь да принесут. В колхозе Максим Степанович председательствовал давно, с самой коллективизации и последовавших за нею полуголодных годов. Его уважали и в пору весенних и летних работ в поле, плоды которой в основном уходили в город, и в зимнее время, когда верховодил он в лесном хозяйстве, добывая вместе с мужиками пропитание уже для своих семей. Так что отряд, теперь не охотничий, а партизанский, стихийно сам собой сформировался и сразу со своим признанным командиром. Палитра задач и целей только у него расширилась, но с немцами воевать для большинства в отряде было дело привычное, разве что с дней молодости на четверть века отложенное.

Забот прибавилось, когда в один октябрьский морозный утренник в лес негаданно прибежали деревенские мальчишки. «Как нашли только!? Но с Федькой во главе и не такого ожидать можно. Шибкий шишонок!». Поначалу Максим Степанович хотел их отправить обратно, мамкам помогать. Те – ни в какую. Он даже в шутку выпороть за непослушание пригрозил. Но когда на эту угрозу в ответ все мальцы разом штаны спустили, показывая сине-лиловые следы от немецкого оплетённого железного провода, сжалился, оставил всех в отряде. Так Фёдор и стал партизаном. Вместе с одноклассниками-друзьями.

А через месяц в отряде Санька деда Матвеева объявилась. Пришла с Марией, сестрой Фёдора, которая с осени ещё ранней связала лесной отряд с родной деревней длинными прогулками по ягоды-грибы. Поначалу Саньке только каши варить доверяли, но девочка, проворно справлявшаяся с этими женскими обязанностями, выкраивала время и на «с оружием знакомство», и на выполнение работы сестры милосердия, благо ранения в отряде были пока редки, но и они случались. Однажды в морозом крепкое зимнее утро послали Саньку в дозор с Фёдором. Разрумяненные бежали они на лыжах по крепкому насту к Глухому озеру, где по донесению предыдущего дозора немцы какое-то своё строительство начали. Да, после поражения под Москвой немецкая стремительность быстро на убыль пошла, но на смену ей не менее опасная обстоятельность проступила. Крепко обустраивались немцы в зимнюю оборону. Окружённые со всех сторон советскими войсками, создали они на громадном куске земли русской некий плацдарм, где во главе сотни тысяч солдат вермахта был поставлен генерал Вальтер Алефельд граф фон Брокдорф. И город, и деревня, и партизанский отряд Щепонникова как раз внутри этого «графства» оказались. Пока наши регулярные части собирались с силами, чтобы образовавшийся котёл додавить, партизаны должны были изнутри его подтачивать. Котёл был крепок. Немецкий фюрер большое стратегическое значение ему придавал, называя крепостью. И силы были собраны в нём немалые, включая танковую дивизию генерала Эйке «Мёртвая голова», столь прославившуюся в осеннем стремительном наступлении.

Добравшись до глухого озера, Фёдор и Санька увидели, как на другом его берегу, метрах в ста от них, немцы строили какие-то бараки. Рядом стояли палатки с красными крестами на полотняных крышах. Вокруг них группировались «фрицы», но не бравые, как обычно, а перевязанные бинтами, притихшие. Видимо, раненные.

– Почему кресты красные? – спросил Фёдор у Саньки.

– Госпиталь строят, – продемонстрировала свои медицинские познания та.

Вдруг один из немцев с забинтованной рукой направился через замёрзшее озеро прямо к ним, лежащим за сугробом, наметённым в береговом подъёме.

– Вот чёрт. Прямо к нам идёт. – Фёдор, сняв перчатку, выдвинул из-за спины короткий обрез. Подышав на голую руку для согрева, обхватил ею цевьё, положив палец на курок. До немца оставалось шагов сорок. В это время что-то чёрное с шумом рухнуло прямо с небес в соседний с Фёдором и Санькой сугроб, пробив в жёстком насте здоровую дыру, тут же засыпанную сваливающимся с её краёв пушистым снегом. Ребята вжались в наст, ожидая взрыва. Но его не последовало. Немец тоже остановился и, задрав голову, стал всматриваться в морозную синеву неба. Вновь послышался шуршащий по воздушной горке шум, и чёрный силуэт огромной птицы рухнул рядом с первой, пробитой в сугробе, дырой.

– Глухари! – вымолвил заворожённый Федька. – Не бойся, это не бомбы. Это лесные цари к корму путь пробивают.

– Здорово! – прошептала Санька, глядя на медленно опадающий на пробитый наст искрящийся на солнце столб взлетевших от удара снежинок.

Немец тоже увидел падающих в снег глухарей и, глупо улыбаясь, любовался редким для него волшебным зрелищем. И тут Фёдор узнал его. Это был тот самый рыжий немец, первый из увиденных им ещё в сентябре, в школе, когда он вместе с долговязым белобрысым другом правил испачканной мелом рукой чертёж на школьной доске. Теперь испачканная тогда рука была тоже белая, перевязанная бинтом, белизна которого спорила с белизной снежного наста вокруг. «Да это тот самый первый мой немец. Фриц. Кажется, так его друг называл». Фёдор, взяв уже врага на прицел, не стрелял. Не стрелял в улыбающегося, удивлённого смелой и рискованной птичьей игрой, рыжего Фрица. Да, Фёдор точно узнал его по осеннему эпизоду в деревенской школе. Узнал, увидев его теперь на озёрной лесной поляне с глухарями, ныряющими в снег. Узнал любующегося смелыми птицами раненого Фрица.

– Стреляй, Федька, стреляй, – шептали рядом жаркие на морозе Санькины губы.

– В безоружного? Нет, Санька. Смотри, как он на птиц зырится. Нельзя его убивать сейчас. Грех. Так он сразу в рай свой попадёт. Это надо?

– Эх ты, растяпа. Раненого немца пожалел!

Всю обратную дорогу Санька молчала. Дулась. Но когда они, вернувшись, рассказали о случившемся и увиденном Максиму Степановичу, тот неожиданно для Саньки похвалил Фёдора:

– Не стрелял, и правильно сделал. Убив одного немца, вы бы себя двоих выдали. И оба погибли. Вдвоём! За одного немца. Плохой размен. А то, что вы там увидели – ценно. Немцы не военный объект у Глухого озера возводят, а, как я погляжу, госпиталь. Пусть достраивают. Когда оборудование и провиант завезут, мы нагрянем. Будет, чем поживиться. Да и пленных калек возьмём, для обмену.

После этих слов Санька всё ещё супилась, но посмотрела на Фёдора подобрее. Потом не выдержала и улыбнулась:

– Прости меня, Федька. Ты молодец, хоть и растяпа. Ладно, давай мириться! – И неожиданно толкнув Фёдора в снежный сугроб, засмеялась.

9

Попово болото было гнилым, гиблым местом. Растекшееся на краю села там, где речка Ветлянка образовывала в чахлом бору глубокую луку, издавна оно было местом непрекращающейся войны между сельчанами и бобрами. Только сельчане прочистят протоку, дабы вода не застаивалась в низине, как бобры буквально в два-три дня соорудят новую плотину, и вода снова стоит. В этот год бобры, оставленные людьми без присмотра, особенно преуспели: болото вплотную подошло к старому деревенскому погосту и наползло местами на дальние огороды. Не до бобров было – война шла теперь между людьми.

Пришедшие немцы вздумали решить проблему радикально: выбить, так сказать, клин клином. Согнали на болото пленных красноармейцев, окружили его сторожевыми вышками с пулемётами, затянули колючей проволокой по периметру и предоставили русских самим себе, мол, обустраивайтесь, как хотите, если жить желаете. Чуть ли ни голыми руками красноармейцы вынуждены были вычерпывать жижу из низин, укрепляя кочки, создавая подобие городка-лагеря.

В этот-то лагерь и попал Николай после своего лесного пленения.

И чуть ли ни первый, кто ему там встретился, был замполит Пудов. Только теперь не замполит, а обер полицай из прослойки надсмотрщиков, помогавший новой немецкой силе удерживать в узде своевольное «русское быдло». Узнав Николая, Пудов был крепко напуган: «Ох, не проболтался бы этот странный паренёк о моей прежней должности. Как бы ему глотку заткнуть?» Пока же на утреннем разводе Пудов был к Николаю милостив, послав на работы не с пустыми руками, но с заступом для земли, тихо прошептав при этом: «Молчи, коли жить хочешь». Такое внимание надсмотрщика ко вновь прибывшему пленному не ускользнуло от глаз Павла Петровича Мазова, профессионала-разведчика, специально заброшенного в тыл врагу, и не просто в тыл, а в систему лагерей для военнопленных, дабы вести среди приунывших бойцов работу по восполнению боевого духа и подготовке к восстанию пленённой армии. «Что бы это такое связывало предателя Пудова с этим симпатичным белокурым юношей, чем-то похожим на самих немцев?» Мазов решил присмотреться к Николаю, особенно, когда неожиданно узнал, что тот неплохо говорит по-немецки.

Дело так было. В конце октября подморозило, болото местами затвердело, местами было осушено руками пленных, но холод стоял в бараках и землянках промозглый. Открытые костры не согревали, надо было внести огонь внутрь землянок, для чего требовались трубы для дымоходов. Немцами использование для работ железа было категорически запрещено. Этот запрет, как и любой другой из запретов, особенно неистово соблюдал Пудов. Собачьим чутьём опытной ищейки обнаруживал он у пленных солдат любой проржавевший от долгого лежания в болоте кусок металла, найденный случайно кем-то из них, и с помощью немецких автоматчиков из охраны немедленно изымал его у владельца, едва успевшего приспособить найденное для облегчения земляных работ. Однажды с инспекцией, внутрь затянутого колючей проволокой периметра лагеря, ступила нога высокого начальства из СС. Пленных выстроили в две шеренги, и узколицый гестаповец, стараясь не запачкать сверкающие сапоги, прошёл вдоль строя, с любопытством вглядываясь сквозь играющий в лучах зимнего солнца монокль в угрюмые лица русских.

– Was soll es bedeuten? Warum sie traurig sind? – обратился он к подобострастно подпрыгивающему рядом офицерику из лагерной охраны. Тот не отвечал, заискивающе улыбаясь и делая вид, что понимает это шутливое фрондёрство высшего чина.

И тут вдруг из шеренги русских отчётливо раздалось на верхнерейнском диалекте:

– Herr Oberst! Geben Sie uns bitte etwas Metall für Ofen und Wir glücklich sein werden.

Удивлённый немец демонстративно уронил монокль, маятником качнувшийся на шёлковом шнуре, которым был предусмотрительно привязан к верхнему карману кителя:

– Was ist das? Sie weiß Heine?

– Jawohl, Herr Oberst. Doch geben uns Metall für Ofen. Wir werden ihn nicht brennen.

Удивление немца приобрело оттенок неудовольствия, однако на следующий день в лагерь было доставлено несколько листов металла для печных труб.

Этот случай высоко поднял авторитет Николая, и несколько дней спустя Мазов обратился к нему:

– Где так шпрехать научился, сынок?

– В школе. Учительница хорошая была.

– Это хорошо. А звать тебя как?

– Николай. Можно, Коля.

– Ну, будем знакомы. Меня – Павел Петрович. А Пудова дано знаешь?

Николай недоверчиво посмотрел в глаза новому знакомому, увидел в них весёлые огоньки, похоже, более добрые, чем злые, и ответил:

– Три месяца назад он у нас ротным замполитом был.

– Так, может, его немцам сдать? – улыбнулся Мазов. – В назидание другим предателям. Накажем его, Коля? А?

Посерьёзневший Николай угрюмо ответил, словно отгораживаясь этой угрюмостью от веселия нового знакомца:

– Пусть Бог его накажет.

Мазов заметил перемену в лице и ответе Николая, но не отставал:

– А ты что, в Бога веруешь?

– Пока точно не знаю. Сомневаюсь, скорее.

– Комсомолец?

– Нет. Не состоял.

– Почему? – устрожил свой тон Мазов.

– Не чувствовал себя достойным. А в конъюнктурщики не рвусь.

– Это хорошо. Очень хорошо, Коля. Подружимся с тобой? А?

– Как Бог даст, Павел Петрович. Посмотрим. Нам всем тут, чтобы выжить, дружить надо. По-моему.

– Ну, всем не всем. Ведь «много званных, да мало избранных», не так ли?

Николай, услышав эту фразу, воспринял её как пароль, много раз слышанный им от отца, вернее из той Книги, которую отец при всяком удобном случае пытался ему читать. Внезапно, словно пелену с глаз сбросил, он почувствовал, что может верить этому новому знакомому, столь странно сочетавшему в себе противоречивое, но в глубине своей близкое Николаю.

– Согласен, Павел Петрович.

– Вот и прекрасно. Так будем с тобой среди избранных. Много дел нам с тобой предстоит, чтобы отсюда, даст Бог, выбраться. Ты готов?

– Готов. Да. А что за дела будут?

– Не торопись, потерпи. Позже с тобой обо всём погуторим.