Текст книги "Как белый теплоход от пристани"

Как белый теплоход от пристани
Арт-роман
Сергей Осмоловский

Он знать хотел всё от и до,

Но не добрался он ни до…

Ни до догадки, ни до дна,

Не докопался до глубин

И ту, которая одна, —

Не долюбил, не долюбил, не долюбил!..

Владимир Высоцкий. Прерванный полёт

© Сергей Осмоловский, 2015

© Наталья Голяшова, фотографии, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Я ехал им же

Паники не было не потому, что все оказались примерно дисциплинированными и по-граждански сознательными. А потому, что ужас и шок, как холодец, застывший в костном мозге, напрочь лишил способности как-то проявлять инициативу. На какое-то время, показавшееся нам длиннее атомной войны, реальность приобрела характер сонной нелепицы, и мы шли и, еле движимые от страха, ощупывали себя онемевшими руками.

Среди пыли из человеческой плоти, осевшей на стенах, на одеждах, на безумных физиономиях то облегчение, с которым мы убеждались в собственной невредимости, покажется неуместным и даже, может быть кощунственным. Но, поверьте, это единственное, что каждого из нас волновало в ту минуту. Мы были целы, но даже не подозревали, что иной характер потерь, психологический, как процесс конфискации, уже вступил в силу с подписью детонатора на поясе смертника.

6-е февраля 2004-го года – день, ставший мемориалом с фотографиями в памяти. Чёрно-белыми, точно из газеты…

Нас кое-как организовали и уже повели по тоннелю метро к выходу на платформу «Автозаводская», когда я краем глаза зацепил толстую тетрадь, застрявшую в кабелях и словно исторический факт возвысившуюся над домыслами и догадками архивариусов.

Она лежала одинокая, парадоксальная, вне всякого созвучия с происходящим, – как будто мне её подбросили. Нарочно. Простенькая надпись «Самородский11
  В надписи на обложке фамилия Александра почти не сохранилась и едва обозначалась как «Сам…». Полный её вариант я позволил себе восстановить из контекста записок (прим. ред. – С. О.).


[Закрыть] Алексаша: то ли ещё есть и будет» – единственное, что можно было разгадать на обгоревшей и пропитавшейся кровью обложке. Содержимое, во всех смыслах попавшее в переплёт, сохранилось лучше. Но собрать его воедино, придать удобочитаемый вид, стоило немалых трудов и терпения. Стопроцентный черновик: со множеством помарок, вставок, текстовых перекрестий, взаимоисключающих суждений, а иногда и милой, непечатной брани… какой и должна быть живая жизнь, наверное… Да и края листов пообгорели изрядно.

С. Осмоловский

Самородский Алексаша:
То ли ещё есть и будет

18 февраля, 2003 год

Я долго ждал какого-нибудь нового этапа в жизни. Чтобы, как водится, бросить всё, перечеркнуть уверенной рукою, и начать заново. Новые этапы медлили. Не приходили. В конце концов, решился приурочить дневник к началу нового года. Зря, что ли, мы постоянно в ночь на 1-е января гремим дурацкими тостами и пузыримся пуще советского шампанского? Может, первое утро года, и станет тем «этапом» и хоть отчасти поможет мне повлиять на линию судьбы?

Вот так я думал. Однако почти полтора месяца от последнего удара Курантов, перо моё не поднималось, чувства лихорадило, а эмоции вообще пахли мертвечиной. Вчера было ровно сорок дней, как новогодний водитель навсегда увёз от нас Женьку.

Накануне Женька открыл мне свою комбинацию. Я бы даже сказал – стратегический план, реализация которого должна была вернуть его в сердце любимой девушки. Помню, как, сверкая глазами, он рассказывал о той розовой галиматье, которую для них двоих напридумывал, но: «С такими романтическими слюнтяями, как вы, это может сработать», – авторитетно оценил я. и которая может сработать только в случае двух искренно любящих друг друга людей. Следующей ночью, дрожа от новых, манивших успехами замыслов, он вышел из клуба и поймал такси. Эх, праздничный тонус и зажигательная иллюминация ночной Москвы, не правда ли, так благоволят беспечной езде!..

Дальше была больница и ББББ: бескровно безмолвно бессонные, бл.., ночи друзей. Неподвижные глаза Катюши – возлюбленной Женьки, вернувшейся к нему тогда, когда сам он к ней впервые не доехал.

Женька умер не сразу. Первую неделю покоился в коме, а потом ещё трое суток мучился, пока отказывало сердце. Мы пытались пройти к нему – нас не пустили даже за стекло.

Когда полтора года назад мы получили известие о гибели Мишки из неправдоподобно далёкой Одессы – тоже было нелегко. Но далеко. За два года мы привыкли находиться без него, поэтому с того трагического дня его не было с нами так же, как не было и два года прежде. Но здесь… Женька умирал рядом – буквально в двух шагах, – пронзая болью пропитанный тревогой, тягучий воздух больничных коридоров. Если я не мог быть вечером в больнице – звонил его отцу, и тот ледяным голосом Левитана передавал мне слова врачей, как сводки с передовой. А мы – Серёга, Максим, Андрейка и я – до раннего утра, как тыловые крысы, делились между собой ничего незначащими прогнозами и тёплыми воспоминаниями, обретшими для нас неутешительную слёзную горечь.

Тяжело невероятно! В такие минуты в мужских слезах не может быть ничего предрассудительного…

Мы познакомились с Женькой ещё в институте. И он мне сильно не понравился тогда. Про его жизнь я подумал: без цели и без смысла. Ни детей, ни планов, ни забот, ни попыток яркого самовыражения, ни мало-мальски определённых стремлений, ни вообще каких бы то ни было акцентов по следованию жизни. На мой первый, поверхностный, взгляд, его интересы сводились к шмотью и развлечениям. Шик и блеск пригламуренного столичного фантика. Без малейшего намёка на шоколад, который мог бы когда-то лежать в этой обёртке.

Имея общих друзей, мы были вынуждены время от времени пересекаться от столовой до поэтических вечеров в общаге. Первокурсницы там обнажались быстро, а вот Женька открывался для меня постепенно, увлекая, словно книга из тех давних времён, когда книги ещё можно было читать без тошноты. Со временем стал «удобочитаемым» текст, проявились яркие цветные картинки как иллюстрации к портрету, в шелесте страниц различались мудрость и ум. И я обнаружил в нём черты, совершенно не свойственные современному… мне, например.

Женька был (есть) необычайно добр. Запредельно. Настолько, что высмеять его доброту или как-то использовать её в личных интересах казалось низостью и даже святотатством. Эти качества проявлялись в нём так часто, что у нас, простых и смертных, не оставалось другого варианта, кроме как привыкнуть к ним и относиться с плоской широтой потребителя. Теперь же, когда «не уберегли» и горько плачем, вдруг обнаружили в себе умение, наконец, оценить его. Ни одна другая потеря в жизни ни Серёгу, ни Максима, ни Андрейку, ни меня не заставит мёрзнуть от тоски так безнадёжно, как без всеобогревающего сердца этого человека…

Как-то будним ноябрьским утром пошли мы с Женьком в институт. Двинулись прямиком с ночной дискотеки, слегка расшатанные клубной вибрацией. Ситуацию воспринимали кисло и плелись, в темноте развлекая друг друга нытьём о том, как хорошо нам было, как плохо нам стало и как ещё будет ещё хуже, если, таким же танцующим шагом немедленно не повернём обратно к тем двум парам вожделенных силиконовых холмов.

Через сто метров проворный мороз сунул свои грубые лапы мне даже в для меня самые непозволительные места. Моя походка сделалась твёрже, я зашагал решительней, и ничто сентиментальное не заставило бы меня сбавить ход. А Женька остановился. Встал напротив бездомного пьянчуги, ради «Вдовы Кликó» готового даже зимой заложить последние ботинки. Последнюю рубаху, а также исподнее алчущий уже, по-видимому, пропил, так как наг он был до последней возможности. Совершенно. Даже волосья, ржавыми пружинками скрючившиеся на груди, не внушали согрева. Никудышный и жалкий, промороженный и насквозь пропитый он топтался на пустой автобусной остановке, как сонный петух балансирует на жерди. Никакой симпатии – хоть режь! И я летел за порцией знаний мимо него по измёрзшей Москве без тени сантиментов.

Женька же без слова подошёл, скинул свою верхнюю обновку и бережно укрыл ею пьяного голодранца. Ни за грош, ни за спасибо22
  Бродяга так ничего и не понял. Кутался в дорогую одежду, как в свою собственную. Его кондиция не позволяла оценить жест и хотя бы поблагодарить за жизнь, как минимум, спасённую. Мне это показалось хамством, Женька же проговорил: «На вот. Носи». Во мне что-то дрогнуло. Да так, что и сейчас я, ведя эти строки, не в пример разволновался. (прим. авт. – А. С.)


[Закрыть] отдал пиджак prêt-à-portér, в котором только что с успехом штурмовал одну из двух пар силиконовых холмов. Поступок тем более примечателен, что в ту пору Женёк ещё не был востребованным графическим дизайнером, каким умер сорок дней назад, а был всего лишь студентом третьего курса со всеми вытекающими отсюда нестабильными заработками. Тогда его гардероб не пестрил обилием штанов и курток, на трюмо не громоздились импортные ароматы, в «стиралке» не болтались комплекты шёлкового постельного белья. И стеснённый в средствах Женёк ещё две недели после того случая сморкался, хрипел, чихал и кашлял, пока не расщедрился папа.

Доброта была его органикой. По-другому он не умел. Раздаривать кусочки горячего сердца, как хлеб-соль предлагать душу с золотого подноса и было главным движущим смыслом, оправдывающим существование. Разумеется, увидеть такое с первого взгляда невозможно. Понять, наверное, – тоже…

Где-то за месяц до катастрофы мы компанией гудели на квартирной вечеринке. Беспечные, ненужные трудностям и живущие вечно. Набились, как запах в солдатские сапоги, и, подливая, красовались, делились друг с другом идейной и творческой бессмыслицей. В общем, обычный сюжет. Когда мы уже были хороши, порядочно разошлись и беззастенчиво шлёпали по ляжкам случайно подхваченных с собой малознакомых девиц, вошёл Евгений. Почти – Онегин. Впереди лёгким шагом ступала внутренняя красота, чуть проникновенно грустная от расставания с любимой девушкой (той самой Катей). Мы встретили его шутками, лихими и простецкими возгласами «О-оо! Кто это к нам пришё-ол!» и «штрафной» стопкой. Но бокалы с пойлом возгорелись от стыда за неуместность, и мы как-то сразу притихли, едва он коснулся каждого взглядом Кабирии33
  Главный персонаж кинокартины «Ночи Кабирии» Ф. Феллини. (С. О.)


[Закрыть] и произнёс:

– Мир вам.

Я долго пытался понять: в чём же корни такого отношения к миру? Анализировал повседневные привычки Женьки, его образ жизни. Отъявленный пижон, завсегдатай самых высокомерных столичных ночных заведений он вместе с этим был человеком редчайшей, подчас абсурдной душевной чуткости. Как это могло помещаться под одной грудной клеткой, для меня было загадкой.

Я уверен, что врождённые качества тут ни причём. Черты характера всегда формируются при семейном участии. Качество воды внутри именно этого аквариума и определяет цвет плавников и величину жабр рыбок, его населяющих.

Назвать семью Женьки неполной – это сильно преувеличить её количественный показатель. Она почти не существовала. Не было ни матери, ни дедушек, ни бабушек, ни братьев, ни сестёр, ни тёть, ни дядь, ни кузенов, ни кузин. На земле жили только два человека с одинаковой фамилией, связанные кровным родством, как яблоко и яблоня: сам Женя и его отец, Игорь Валерьевич. Жили мирно, в ясной душевной тишине, как разорённая большевиками церковь.

Я, зелёный нигилист, привык не доверять взрослым. Но Игорь Валерьевич переучил меня той основательностью, выдержкой, крепостью, которые от него исходили. Сила, шедшая от его ненавязчивых суждений, буквально завораживала формирующуюся мужественность молодого человека. Проникнутый пониманием жизни, внутренне богатый, словно золотой прииск, он говорил не много. И только в тех случаях, когда этого требовала воспитательская мудрость. Из широкой и ровной груди его, придерживаемой заправленной под мышку рукой, выходил звук голоса уверенный и чистый, как эхо веков. Всегда точно попадавшие фразы он чутко перемежал паузами – для осмысления их незрелыми студенческими умами. Уже тогда я легко принимал на веру всякий его тезис. А со временем, нахватав собственным лбом ссадин и шишек, выстрадал и тысячекратную аргументацию к каждому из них: «Мужчину делают Мужчиной потери, а женщину Женщиной – приобретения».

Даже если бы я не любил Женьку ради него самого, стоило бы с ним подружиться ради знакомства с его отцом, которым я искренно гордился и горжусь по сей день. «Примерив на глаз» многие черты Игоря Валерьевича, я старался их примерить, как наряд, как багаж за спиной, не оплаченный жизнью. Но я глубоко задумался, нужен ли мне такой багаж, когда однажды подвыпивший сын обрушил на меня откровение о содержимом этой отцовской «ноши», делающим её такой ценной, а её носителя таким богатым. Основная мысль свелась к тому, что бегущему мальчику Игорю кривая старуха Жизнь бросила путеводный клубок – трагический.

С рождения оставшись без материнской заботы, Игорь первое, главное слово в каждой судьбе произнёс скорее риторически, повинуясь одному лишь младенцу понятному импульсу, нежели переживая тёплый подъём адресных эмоций. Воспитывался у деда и бабки на сдобных пирожках, шерстяных вязаных носках, на тяжёлом запахе махорки. Да и те довольно скоро преставились, наказав успешно кончить школу.

Далее был бессмысленный подвиг духа как расплата народом за слабость Генсека ЦК КПСС к интернациональному долгу. Сухой «Афганец» сдувал боевых товарищей с поверхности Земли так часто, что с течением времени потери стали восприниматься отрешённо даже самым чувствительным сердцем. Держаться солдату-очевидцу помогала только мечта о счастливой личной жизни после службы. Но добрую память ветерана войны о первой любви, обещавшей «помнить и ждать», перечеркнули рассказы друзей о её свадьбе с «каким-то мажором из МГИМО».

Год за годом клубочек разматывался, и нить его казалась длиннее человеческой жизни.

Начались проблемы с жильём, психикой, алкоголем. Однако сила духа, претерпевшего афганской закалки, помогла справиться с каждой из них поочерёдно. Как засадная обманка на пару-тройку лет установилось некое затишье, но потом клубочек снова пустился под гору: на кочке подлетел – родился сын, Женя, и опустился – не выдержав родов, умерла супруга.

Теперь вот не стало и сына.

Игорь Валерьевич стоически переносил потерю. Ни когда нёс цветы за гробом с телом собственного сына, ни когда, одиноко сторонясь, слушал панихидные речи, ни даже когда бросал в могилу первую горсть сырой от дождя земли – ни мускул не дрогнул на его бледном лице. Среди размякших и залитых слезами оно казалось вылитым из металла. Возникло ощущение, что человек свыкся с трагической судьбой и уже не реагирует болью на её удары. Но, когда все разошлись, а я на правах близкого друга сына задержался и заглянул к Игорю Валерьевичу в кухню с предложением помочь, то вдруг увидел, как застигнутый врасплох он конфузливо прятал в карман брюк скомканный носовой платок. Красные, воспалившиеся глаза его наконец-то сказали всю правду.

– Спасибо, Саша, не надо. Ступай домой. Я сам тут… – выговорил один на всём белом свете мужчина.

1 марта, 2003-й год

«В творчестве только гармония есть…» – почти цитата. Из песни. Из песни, как моя жизнь. Нет, в самом деле, мне делается сладостно от мысли, что я чем-то занимаюсь. Чем-то заполняю свою жизнь. Не пустóты в жизни в виде свободного от работы времени, а саму жизнькак дар божественной воли.

Но заполняю не работой, конечно, – эта позиция не сопряжена с «божественной волей» настолько, чтобы стать её главным оправданием.

Не воспитанием детей. Их нет пока. Ровно как нет и предпосылок к их появлению. Признаться, если бы и были – бросили бы своего старика рано или поздно. И что осталось бы? Сознание продолженного рода и скомканной, как грязные пелёнки, молодости? В общем, отпрыски в этом смысле, к сожалению, способ малоубедительный.

А чем ещё можно располагать, чтобы чувствовать себя по-настоящему живым? Набором мимолётных романов? Интим-досуговых развлечений? Но так надоело, если бы вы знали, так надоело использовать женщин, обманывая их природную слабость и страх навсегда остаться в одиночестве. Если уж этот мужчёнка оказался рядом, то он нужен ей. Не на час или два, а – вообще. И сколь короткой ни была бы ночь, сколь распутной ни старалась бы казаться сама женщина, она успевает привязаться к тебе ниточками света, каким-то немыслимо волшебным образом задержавшимся в её сердце с тех ещё времён, когда маленькая девочка, закутавшись в тюль, воображала себя невестой. И она до последнего момента, до хлопка дверью не верит, что кто-то очередной (на сей раз – ты) оставит её так же просто, так же равнодушно, как и многие прежде. Видимо, я набрал своего рода критическую массу таких уходов – и теперь меня тяготят отождествления с подонком. Я устал и больше не рассматриваю варианты, только прибавляющих чувства опустошения в душе.

А развлечения – это лишь иллюзия заполнителя. И то – до поры, пока не найдёшь себя неизвестно где, неясно когда, в невнятном состоянии в постели с каким-то пидор..сом.

Отшельнический подвиг? Молитвенное уединение на далёком острове? Для этого я слишком слаб.

Поэтому, за неимением любви, моей залатанной душонке не осталось ничего, кроме как спасаться творчеством. Литературой. Собственного, так сказать, сочинения. И мне, ей-богу, легче живётся, когда я вижу, как подрастает стопочка моих эпистолярных стараний. Это – цена моей самодостаточности. Да, иногда я бываю амбициозен, тщеславен даже, но никогда голословен. Маленькие успехи и неофициальное (пока!) признание, которые мне удалось снискать на этом поприще, позволяют думать, что я до некоторой степени умею владеть и словом, и творческой мыслью, а значит, возможно, могу быть полезен и для – не хо-хо! – а Всемирной Истории Искусств.

В целях самосовершенствования одолжил у любимой Ируньки книгу зарисовок Фаины Георгиевны Раневской о собственной жизни. После Женьки и вышеупомянутой Ируньки, она единственная, с кем мне так космически хорошо. Космически – это когда ты с человеком незнаком, но вдруг обнаруживаешь, что един с ним чувством, переживанием, стремлением и мыслью, то это «хорошо» становится вашим общим достоянием – неопределённым, как воздух.

С Фаиночкой Георгиевной интересно, как мало с кем из современников. Она дразнит, тревожит, радует, учит. В общем, не даёт отвлечься. Я окунаюсь в строки, погружаюсь в её мир, встречаю людей, среди которых актриса ушедших подмостков, педагог и лучший друг Раневской – Павла Леонтьевна Вульф. Культурная, образованная и воспитанная она постоянно вздыхала по девятнадцатому веку, непостижимым образом стремясь в него обратно.

Чистота, красота, ум, просвещённость, вера, любовь… Раньше, по наивности, мне казалось, что вечные ценности актуальны всегда. Даже если у пробегающей мимо эпохи нет времени задуматься над ними. Но повседневье убеждает меня, что я ошибался – вечные ценности никому не нужны. Они потому и вечны, что никто никогда на них не ориентировался, не равнял себя по ним, не разочаровывался, видя своё коренное им несоответствие, а то давно скорректировали бы. Их всегда держали только в уме – для рифм и вздохов.

Чтобы в этом убедиться, достаточно лишь оторваться от строчек Раневской. Силы выжить среди безмозглых пней и бурелома безнравственности мигом исчерпываются. Сплошное отчаяние. Знакомлюсь в книге (больше негде) с прекрасными людьми – и отчаянье захлёстывает. Хочется свалить куда-нибудь подальше отсюда – как Павлочке Леонтьевне: в век девятнадцатый. А в этом – среди невежества и хамства – никак не могу найти своей ниши.

Семейный триллер. Начало

«Середина лета. Погода стояла теплее обычного. В северном городе лагерем расположилась сумеречная ночь – напоминание о своих белых подружках, бывших здесь недавно проездом. Тёплый ночной ветерок мягко шуршал ситцевыми шторами у настежь распахнутых окон спальни, разливая по комнате блаженство, как звёздную пыль, подхваченную в небе.

Она прижалась к нему и мягко, словно кошечка, прильнула щекой к его плечу. Её молодое тело тихо постанывало от только что пережитой бури удовольствия, а нежная, безо всяких признаков загара, белая кожа ещё пылала жгучим восторгом любовной ласки. Она лежала обнаженная, и разнузданный ветер, играя тенью от шторок на ее совершенном теле, то открывал, то, будто устыдясь своего нахальства, снова прикрывал ее наготу. Большими, тёмными, полными нежности глазами Она смотрела на своего любимого, рассчитывая если не на продолжение ласки, то хотя бы на ее справедливое, логическое завершение.

«Милый, скажи мне что-нибудь», – мысленно обратилась Она к нему, прикрыв лучики чувственного счастья долгими ресницами.

– Спокойной ночи… дорогая, – едва слышно пробурчал Он, даже не взглянув на свою «дорогую». Затем Он небрежно провел рукой по её волосам, без желания поцеловал в лоб и отвернулся, чтобы тут же уснуть.

Но вдруг Он очнулся от прикосновения чего-то обжигающе влажного к его плечу. Оттуда, где Она лицом прилегала к его телу, Он заметил два сверкающих хрустальных комочка, стремительно бежавших вниз по его груди, расстилаясь в две влажные блестящие дорожки.

– Ты любишь меня? – всхлипнула Она, обращая молящий взор к его бледным губам.

И ему вдруг так стыдно стало за себя, что Он рывком повернулся к ней, горячо поцеловал в губы и жарко выдохнул ей прямо в ухо:

– Спи. Люблю.

Однако с некоторых пор это стало неправдой. И Он знал это. Она также об этом догадывалась, но предпочитала не замечать, а хранить иллюзию – во всяком случае, пока Он ей это позволял. И Он снова ей это позволил. Видимость отношений была восстановлена, и на остаток ночи Они дружно погрузились в теплое течение сна, расцепив холодные объятья…»

3 марта

Эх, Женька, мой Женька – а жизнь-то продолжается…

Завтра у Андрейки пересдача кандидатского. Андрейка – ни в одном глазу.

Накануне он поинтересовался, что я думаю и, главное, что могу сказать по теме его курсовой о политической философии. Мне такое внимание лестно, но, откровенно говоря, о политике я хочу думать, меньше всего. Знаю, что все они подлецы там, и этого достаточно. Знать остальное автоматически теряет смысл. Есть лишь одна политическая история, под которую могу чавкать без изжоги. Она случилась в те ещё времена, когда надзор за всем секретным и оборонным был соответствующим:

В одном студенте из Африки, сыне крупного функционера тамошней коммунистической ячейки, зарделось светлое и неразделённое к русской девице с загадочной душою, но вполне определёнными по международном стандартам запросами. Страдая без взаимности, очернённая насмешками и клеветой широкая душа его решила отомстить. Самоубийством. Но не тихим, забитым и одиноким, как обычные самовольные жмурики, а громким и славным – так, чтобы от его исхода неприятностей хлебнуло как можно больше человек. И не ампулу он с ядом приобрёл. Не верёвкой с мылом он разжился. Не чёрный пистолет купил на Большом Каретном. Каким-то немыслимыми путями он раздобыл кусок оружейного урана, примотал его к спине и так стал ходить. Недолго, правда. Вместо скорой и героической кончины, окутанной легендами потомков и нравственным укором современникам, заработал мучительное, ступенчатое угасание всего молодого негритянского организма.

Сначала заболела поясница. Потом отнялась печень. Затем по-предательски отключилась селезёнка. Отказались работать двенадцатиперстная, толстая и прямая. Глаза стали видеть сплошные фиолетовые круги. Круги были красивы, но оптимизма их красота почему-то не внушала. И только когда с безумным трудом стали передвигаться полинявшие ноги, африканец, смекнув, что так дело дальше не пойдёт, обратился за помощью к бесплатной советской медицине.

Сделав качественный осмотр и сокрушённо покачав умными головами, врачи нечаянным движением смахнули с насквозь облучённого пациента остатки волос, умыли свои белы рученьки и дали сигнал, куда следует. Там, «где следует», умирающему задали несколько провокационных вопросов и с первым же рейсом отправили помирать на историческую родину.

На следующий же день по возвращению своего отпрыска в знак непримиримой оппозиции к политике апартеида всё партийное население африканского государства сошло с освещённого Марксом и Лениным пути таким же бодрым маршем, каким заступило на него одним чёрным днём своей истории. Об этом «вопиющем случае» с возмущённым дребезжанием обвислых щёк поведала народу советская «Правда». Сколько оборонщиков за недобросовестный догляд послетало тогда со своих должностей!..

5 марта

«Писать надо только тогда, когда каждый раз обмакивая перо, оставляешь в чернильнице кусок мяса»… А? Каково? Донцова, интересненько, Дарья пользуется этим наказом графа Толстого? Я вот дефективов не пишу, нигде не издаюсь, посему взял за правило сей наказ Его крестьянского светлейшества. Тешусь надеждой, что моя эпистола царапает бумажную плоть лишь тогда, когда остриё её заточено авторской внутренней болью, поиском чувств, эмоций, испытанием страстей, анализом переживаний. Мои «чернильницы» – капканы вдоль жизненной беспутицы, в каждой из которых осталась моя отгрызенная волчья лапа. И быть бы уже моей тушке вконец раскромсанной и разбросанной окоченелыми кусочками под толстым слоем гниющей листвы. Но – я всё ещё ползаю, всё ещё раздражаю «волчьим запахом» нюх охранных псов и даже привычки время от времени радостно помахивать хвостом не утратил. Клыки мои по-прежнему легко вонзаются в засмердевшую падаль.

Завёл дневник – записываю всё. Растрачиваю «мясные куски», потому что всё, что бы ни произошло, солью сыплется мне на ранки, не позволяя им зарастать новой плотью. Основы нервной системы расшатаны настолько, что выводят из себя даже, казалось бы, мелкие, мещанские передряги.

Например, пассажиры метро. Мастера изворотливости и напора. Чемпионы по просачиванию в трещины. Штрихи к их портретам, почерневших от запаха ежедневной борьбы, уже стали частью фольклора. Едва я отчистил ботинки, как наступили вторично. А потом – ещё раз. (А ботиночки-то замшевые – пачкаются легко.) И ни тебе «извините», ни «пожалуйста, подвиньтесь». Обменяли в кассе на более конвертируемое «побыстрей». Ладно, скрежетнув зубами, отойду в сторону, отчищу. Понабрался от Женьки привычек приводить себя в порядок, и теперь мне это даже в кайф. Мне – в удовольствие. А вам? Вы, гражданедорогиероссияне, вы же разрушаете свою общинную среду такими вот движениями. Представьте, что того, кто справа, вы затолкаете в асфальтовые пробоины и щели. Того, кто слева, затопчете. Подомнёте под себя того, кто мешает впереди. Насядете на того, кто напирает сзади. И что тогда станется с вашей плотною толпою? Что будет с вашим чувством локтя и плеча? С вашей скованностью одной цепью? Как вы пойдёте вперёд, если никто не прикроет ваш зад?..

Семейный триллер. Продолжение

«Следующие два дня были ничем непримечательны. Утром Они вставали, сонливо потягивались, холодно приветствовали друг друга, завтракали кто чем и отправлялись на работу, привычно пожелав друг другу удачного дня. По вечерам же, когда Они встречались дома, чтобы снова убить время в добродетельности брака, в воздухе начинала гудеть какая-то необъяснимая тревога, напряжённость, угрожая окончательно заглушить музыку взаимопонимания, сопереживания и любви.

Раньше, когда колодец семейного счастья казался неиссякаемым, а крепость и чистота чувств были сродни бриллиантовым, каждый вечер и все выходные Они проводили вместе, наслаждаясь любовью и упиваясь лаской. Тогда ещё грели воспоминания о безрассудных приключениях недавней юности: как Они убегали в осенний лес, чтобы заблудиться там и вернуться домой уставшими и счастливыми только под утро. Как Он однажды нагрянул к ней среди ночи и повел гулять по крышам и смотреть на звёзды, отсчитывая каждую из них поцелуем. Как Они, перехитрив охрану музея Императорского дворца, остались там ночью одни и в огромной роскошно убранной зале танцевали вальс, пока Их, забывших об осторожности, не обнаружили и не заперли в одном кабинете с прокурором. Как Он часами сидел у изголовья её кровати, когда Она серьёзно заболела, и читал ей детские сказки, пока голос не осипнет, а книжка не вывалится из рук от усталости. Как Она тогда вся светилась от жизневозраждающей любви и, когда Он засыпал, тихо, чтоб его не разбудить, плакала от счастья, не веря происходящему. Как… Да мало ли было всего!.. Уже позже, когда Они повенчались и расписались в загсе, времени на приключения стало не хватать, и Он поддерживал этот огонь в сердцах, каждую ночь читая ей стихи и поэмы.

И Они смотрели друг другу в глаза и не могли насмотреться. Дышали друг другом и не могли надышаться. Возникавшее желание заняться любовью у одного тут же поддерживалось другим. Каждый вечер, возвращаясь домой с работы, Он приходил с букетом свежих цветов для своей любимой, и вечерние встречи по своей теплоте походили на предложение руки и сердца. А Она после приветственных объятий, поцелуев, цветов и слов смотрела на него полными слёз благодарности глазами, в голове носилось: «Любимый… Ты – мой единственный!.. Господи! спасибо тебе!.. Спасибо…»

9 марта

Что может принести год, начавшийся гибелью близкого друга? Как там говорится: «Что ни делается – всё к лучшему»? Хм, интересно, к чему же такому «лучшему» это может привести. К депрессии? Снобизму? Самоизоляции? Чувствую себя разделанной лягушачьей тушкой на блюде. Обнажённой до того предела, когда самое щадящее дуновение пробегает болью по голой кости. Что это? Критический возраст? Очередной этап подведения итогов прожитого и нажитого? Просто дурное настроение?

С утра до ночи занимаюсь самым неблагодарным делом: ищу Человека. Бесплодные поиски приводят к истощению. Устаю сильнее, чем после ночной разгрузки вагонов худыми руками студента. Ну разве многого я требую? Разве многого? Да и не требую я, а – прошу. Умоляю. Мне бы только чувств да ответственности, да благодарности к богу за щедрость на таланты. Да ещё людской увлечённости хоть в чём-то. Увлечённости, а не безразличия, как на лицах в метро: неживых, тупых, бездеятельных, с глазами, полными приобретённого скудоумия. Ведь ничего же, ничего проникновенного для таких не найдётся. Им и судьбина бездомных мальчишек интересна лишь в вопросе сканворда: резвая ручка тут же напишет по вертикали ответ – «беспризорник».

Сидят, тупят и перемещаются, как холестериновые частички, которых кровь сама несёт по сосудам. Искусственные и безынициативные. Они для жизни, что пугало для птиц: вроде и поза есть, и руки расставлены широко, и выражение лица таинственно сокрыто под соломенной шляпой, но в движение способно прийти, лишь когда ветер задует. Да и не тот ветер, что ветерок-безобразник, а тот, что ураган, который разметёт в клочья ветошь их голов, повалит и шарахнет оземь, вырвав их гнилое корневище… Сами умирать они, естественно, не хотят. Цепляются за жизнь, за своё право быть ничтожеством с упорством вирусных бактерий. И пары умудряются создавать! Бледные, скучные, обречённые на безмолвное затухание в беспощадных бытовых страстишках, выращивают потомство под светом телевизионного экрана и в тепле стоптанных домашних тапок.